Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 61 страниц)

ШЕСТЬ

– Страсть Осириса, – заметил Мененхетет, – покорять хаос. Вот почему в Херет-Нечер Он быстро уничтожает посредственность. Важно, чтобы в Стране Мертвых выживали Ка лишь самых лучших. Иначе тот человеческий род, который Небеса вбирают в себя, будет недостаточно богат храбростью, удовольствиями, красотой и мудростью. Безжалостный отбор оборачивается таким образом услугой доброго хозяйствования. Соответственно, Осирис никогда не проявляет милосердия в отношении тех, кто может предложить слишком мало. Однако Он всегда терпим, когда речь идет о достижении согласия между Богами. Поскольку Они бессмертны, затянувшийся спор может вспыхнуть, превратившись в великий хаос. Оттого Осирис поддерживает мир между Ними. Вероятно, поэтому Он так много простил, когда Хор и Сет предстали перед Его судом. – Теперь Мененхетет наклонил голову, будто желал, чтобы я снова поверил, что могу слушать его рассказ, не слыша его голоса.

«Вы Оба, – сказал Осирис Своему брату и Своему Сыну, – мужественно сражались и немало пострадали. Хор потерял зрение, позволявшее Ему смотреть на Свою жизнь, а Сет – глаз Своих чре-сел. Милостью настоящего суда, стремящегося к согласию среди Богов, Сету возвращены Его чресла, а Хору – глаза. Идите теперь Оба и празднуйте вместе. Те, кто бился насмерть, должны узнать своего противника как друга. Разделите доблесть Вашей битвы. Откройте силу мира. Идите с миром».

Боги ликовали. Хор взглянул на Сета глазом, способным видеть все богатство красок, и увидел страсть, которую можно обнаружить в красном цвете лица. Он подумал, что Его дядя великолепен. Он мог бы воспользоваться и Своим вторым глазом, но из страха, что тот откроет Ему столь неприглядные стороны Его дяди, что Он пожелает воспротивиться приказу Своего Отца, Хор удовольствовался уравновешенным зрением обоих глаз, а они увидели много страдания. Тогда Своим самым мягким и учтивым голосом Он пригласил Сета в Свой лагерь.

«Нет, племянник, – сказал Сет, – там Мы будем окружены людьми и никак не сможем поговорить наедине. Пойдем в Мой лагерь, Меня все оставили, и Ты избавишь Меня от общества молчания».

Под впечатлением этих грустных слов Хор ушел вместе с Сетом, и всю дорогу в лагерь Его дяди Они шли бок о бок, и Сет заколол одного из пойманных Им кабанов, и Они зажарили его мясо и ели до вечера, запивая вином, изготовленным из винограда, выросшего на крови растерзанных львами грабителей. Сидя у костра, Они неустанно превозносили друг друга, говоря о великом боевом искусстве, проявленном другим в сражении. Наконец Сет произнес речь в честь духа вина. «Некоторые, – сказал Он, – выгоняют сок в специальных давильнях, однако по Моему желанию Мои рабы всегда давят ягоды своими босыми ногами. Ибо никто не мечтает путешествовать так страстно, как раб, и это желание придает виноградным ягодам дух полета. – Он поднял Свой кубок. – Мое вино подготовит Тебя к тому, чего Ты еще никогда не делал», – и Хор рукоплескал Ему, и в последний раз подняв Свои кубки, Они осушили их и заснули у костра.

От этого забытья Сет проснулся с воспоминанием о блеске Своей мужской силы в первый день сражения, и Он погладил мошонку племянника и пощекотал Его крестец, но затем поклялся, что не станет продолжать. Ложная клятва. На этом пути не останавливаются. Сет вспомнил, как Его член был готов проникнуть в недра племянника, и сладчайший букет вони накачал Его мехи, Он исполнился ненасытной страсти.

Хор старался не просыпаться. Капли молока газели, которые Он проглотил, привели Его в состояние счастливейшей кротости и просветленности – как раз то состояние, в котором можно разрешить немного приласкать Себя. Он, конечно, готовился узнать, насколько глубоко мог войти в Него другой. Как прекрасно это могло бы уравновесить огни Его победы.

Сет тем временем дрожал от такой близости к плоти Сына Осириса. Он пронзительно вопил, словно кабан. Он обезумел от запаха, исходившего от щек юноши; поток проклятий, которые Он призывал на молоко Исиды и промежность Осириса, рвался из Его рта такими кошачьими криками мертвых грабителей, что Хор увидел перед Собой грустные глаза Исиды в голове Хатхор, освободил Свою прямую кишку и поймал семя в ладонь, когда Сет, в ослеплении восторга, вскрикнув, рухнул в сон и глубочайший храп.

Хор, одурманенный вином грабителей, выпитым после молока газели, немедленно забыл о том, что произошло. Слишком щедро омыла Исида Его глаза. Это молоко придало Ему все черты покорного дурака. Он бесцельно побрел из лагеря Сета, вытянув перед собой влажную руку, будто там были собраны жемчужины, а на Его лице играл лунный свет. Он не прошел и ста шагов, как встретил Свою Мать.

Исида прождала всю ночь на окраине лагеря Сета. Она знала слабость Своего мужа, когда дело доходило до понимания Его брата. Погружая лунный свет в Свои безмолвные молитвы, Она посылала слова власти в топи, чтобы они, как туман, окутывали Сета.

– Однако как мало, – сказал Мененхетет, – может сделать магия, если сердце мага отягощает страх! Это первое поразительное свойство чар, и, что самое худшее, силы не хватает именно тогда, когда мы находимся в самом отчаянном положении. В эту ночь Исида действовала с коровьей головой, еще не вполне Ей знакомой. Как же могла Она измерить силу, заложенную в проклятье, если, вместо того чтобы расширить нежную ноздрю, Ей приходилось теперь раздувать нос, огромный, как сама коровья морда? С такими незнакомыми орудиями вопрос был в том, смогла ли Она хоть на что-нибудь повлиять в ту ночь, по крайней мере до того момента, как Ей кое-что удалось. Однако в целом Она добилась успеха. Иначе как объяснить такую глупость, как извержение Сета. – Хрю-хрю – передразнил Мененхетет. – И то, что Он провалился в сон, не заметив, что Его семя осталось в руке врага. Можно ли в это поверить? Он грезил о том, как Его извержения обретут, капля за каплей, знание всех тайных поворотов в недрах Хора. Уверяю тебя, что в сумятице звуков Своего храпа Сет предвкушал оргии обладания в грядущие годы. Теперь Он был уверен, что Хор не сможет скрыть от Него никаких тайн, доверенных Ему Осирисом. Сладкие сны! – сказал Мененхетет. – Лишь взглянув на руку Хора, Исида воскликнула: «Семя Сета густое, как серебряное молоко», – ибо все то, что находилось на ладони Хора, теперь стало тяжелым и блестящим, как луна. Это жидкое серебро, не более (но и не менее!) чем сущность семени Сета, стало нашим первым шариком ртути. Исида, теперь уже полностью восстановившая Свою мудрость, подсказала Хору бросить этот сгусток ртути в болото, несмотря на то что каждая тростинка в нем окажется ядовитой. В результате жители нашего Египта, поедая мясо животных, которые пасутся в этих тростниках, стали столь же бесхребетными, как ртуть, и мы из великого народа превратились в людей, лишенных воли. Да, каждое извержение чресел наших Богов, которое не остается в теле другого Бога, порождает новую болезнь. Многое из того, что связано с Маат, покоится на этом непреложном правиле. Иначе бы Бога сеяли Свое семя повсюду.

Он перевел дыхание и улыбнулся: – Будь уверен, когда Хор бросил серебряное молоко в болото, оно унесло с собой кожу с Его ладони. Однако Исида дала Ему новую ладонь, втирая в саднящую плоть Его пальцев соки Своих бедер, и они оказались столь же целительными, как и молоко газели – хотя мы не будем останавливаться на подобных ласках. Собственно, я упомянул об этом только для того, чтобы сказать, что Хора так возбудил шелк Его новой кожи, что Он немедленно извергся в него, а такое извержение, как Ему тут же заметила Его Мать, вскоре окажется драгоценным.

Мененхетет кивнул, а я тем временем смотрел, как Исида вела Хора обратно в лагерь Сета. Пройдя мимо Его храпящего тела, полного грубых и плотских снов, Они забрели в сад, где теперь в большом количестве рос салат-латук. Хор заверил Ее, что во время пиршества, когда Они ели мясо дикого кабана, Сет часто запихивал кочаны этого салата Себе в глотку и, едва не задыхаясь, с выпученными глазами, с почти разошедшимися челюстями сокрушал зубами листья и проглатывал все целиком. «Никто, – сказал Хор, – не может есть салат-латук так, как делает это Сет». Теперь, по знаку Исиды, Он разбросал семя из Своей руки по всему полю, и оно упало, разлетевшись многими нитями, и прозвенели тонкие звуки, сложившись в удивительную музыку. Эти длинные струны влаги тронула жизнь живых или, иными словами, в них отозвались все потрясения грядущих войн, даже звуки рогов и труб, в которые еще никто не трубил. Музыкальный вздох догнал Исиду и Хора уже на краю поля, но теперь это был лишь тихий шорох лап несметного множества пауков, оставивших сад после вторжения в их паутину нитей, брошенных Хором. Как блистал свет луны! По пути домой Исида пела Хору колыбельные песни. – Очевидно, – сказал Мененхетет, – путь Его возмужания был неровным, однако этим утром произошли два события. Сет проснулся и сожрал еще массу салата, а Хор стал любовником Исиды.

Увидев, какой интерес вызвало у меня это замечание, мой прадед поднял руку. – Об этой связи я скажу несколько слов, но только после того, как мы закончим. Ибо сейчас достаточно знать то, что к утру Хор стал мудрым, а Сет ворочался в постели, обуреваемый гордостью человека, одержавшего победу накануне ночью. Он ощущал на Своих чреслах запах стыда задних щек Хора, что приятно щекотало Его самолюбие. Итак, Сет строил грандиозные планы. Еще до того, как в разгар полдня Ра поднялся во весь рост, Сет уже созвал всех Богов.

Собранные в спешке, Они сгорали от любопытства, и Они услышали речь, исполненную силы. Сет облачился в красные одежды, цвет которых был ярче Его кожи, в Его голосе ревел огонь. Он сказал: «В тот день, когда Хор и я сражались, победа должна была достаться Мне. Его голова была в грязи. Однако, воспользовавшись Моим потерянным пальцем, Он выскользнул из Моих рук – уловка, которой научила Его Мать. Его кровь подобна молоку Его Матери. С того момента это уже было не состязание, а одно воровство. Вы сами видели. Его Отец – тот, кто прикидывается Моим судьей, – приказал нам пойти и отпраздновать это событие. Что Мы и сделали. И теперь Я скажу Вам: Я – победитель. Ибо ночью Я славно покатался у Него на спине, и Я был велик, как дерево, которое вырастает из ореха. Поток, извергшийся из Моих чресел, вошел в презренное заднее отверстие юного Хора, стоящего здесь, рядом со Мной. Смею заметить, что Он блеял, как овца, и курлыкал, как голубь. Он принадлежал Мне. Поэтому Я говорю: не делайте Его Повелителем всех Живущих, иначе всякий раз, входя в Его недра, Я буду красть какой-нибудь секрет.

Лучше когда большие полномочия вручают сильным. Пусть Хор будет Моим помощником. У Него слабые бедра».

Сет ожидал, что Хор станет нападать, и был готов к этому. Однако Хор лишь закинул назад голову и расхохотался. Судьям Он сказал: «Я слушал со спокойным и счастливым сердцем. Мой Дядя – маленький, тощий человечек с громким голосом. Он каркает, как ворона. Он лжет. На самом деле это Я взвалил на Себя бремя путешествия по Его высохшим трещинам, и Я сделал это просто от скуки. Мои уважаемые судьи, попробуйте послушать целую ночь, как Мой Дядя выпускает ветры. Клянусь, по Мне, так лучше швырять копье в болото. Эти старики такие грязные!»

Сколь многому научился Хор за ночь, что провел с Исидой! Должно быть, масло Ее бедер содержало больше, чем молоко газели. У Сета не было выхода. Он выхватил Свой меч. Хор ловко увернулся, и, по знаку Осириса, придворные воины удержали Сета.

Ясным, чистым голосом Хор сказал: «Пусть Боги призовут Наше семя, испущенное прошлой ночью. И пусть это семя скажет, кто говорит правду». Сет согласился так же быстро, как и другие, и Тоту было приказано стать между спорящими. «Наложи Свою руку на ягодицы Хора, – приказал Осирис, – и вели голосу, что пребывает в семени Сета, чтобы тот назвал себя». В голосе Самого Осириса не было уверенности. Он сомневался в Своем Сыне.

«Я обращаюсь, – сказал Тот, – к этому семени Сета. Скажи Нам, где ты. Говори оттуда, где ты оказалось». Издалека, с болот, раздалось громкое и тяжкое кваканье ртути. В воздухе повисло зловоние погубленного тростника, и Боги завопили, что семя Сета – эта мерзость! – было, вероятно, излито в болото.

Затем Тот положил свою руку на чресла Сета, вернее, туда, куда осмелился, так как Сет весь трясся от ярости, однако Тот продолжал говорить те же слова, обращаясь к семени Хора. Проявится ли оно? Прямо из ягодиц Сета вылетел голос. То был сильный, сладко пахнущий ветер, и он сказал: «Я – обличье семени Хора». Этот ветер был исполнен свежести салатных листьев. Боги зашумели. Ибо теперь Они знали, что Хор побывал в Сете.

Этим бы дело не кончилось, и Сет, вероятно, задумал бы новую месть, но, по возвращении в лагерь, Он обнаружил, что забеременел. Бог может зачать дитя через рот или через задний вход, но, если мы знаем, что это был рот, то Сет этого не знал. Позорная беременность! Появилось существо – полумужчина, полуженщина, и вскоре умерло от удушья, пытаясь любить самое себя. Сет и сейчас остается

Повелителем Молнии и Богом Грома, но Он пребывает в замешательстве. Он тучный, почти неподвижный Бог, не уверенный – сказал ли Он правду или действительно был опозорен. Поэтому сейчас Он безумен. Познать спокойствие ума для Бога труднее, чем для человека. – Мененхетет вздохнул. Движениями, такими же неспешными и сосредоточенными, какими старая ведьма распускает ткань из множества узлов, он поднялся, подгоняя один сустав к другому многократно раскачиваясь вперед и назад, покуда не встал прямо. – Ты готов? – спросил он.

– Ты не рассказал о связи Исиды с Хором.

– И не собираюсь. Они остаются самыми сильными среди Них.

– Но мне ведь надо знать больше. Что, если мне придется встретиться с кем-то из Богов в Стране Мертвых?

– Ты с Ними не встретишься. Они живут на вершинах. Ты не узнаешь Бога, покуда не увидишь высокую гору. – Он вновь вздохнул. – Я скажу только, что у Исиды и Хора была долгая связь. Она еще продолжается. Я шепну тебе, что сожительство с Сыном поддерживает видимость Ее верности Осирису. И Он спокоен и благословил эту связь. Их действия не умаляют Его достоинства, но лишь укрепляют надежность Их семьи. И связь эта дала Хору много мудрости, столь необходимой Повелителю всех Живущих. Она также принесла Исиде больше удовлетворения, чем могла бы ожидать от совокупления с соколом Богиня с коровьей головой. Ибо для Себя Хор избрал облик этой жестокой птицы. Теперь Ему уже никогда не придется волноваться по поводу Своих слабых ног, и каждый Фараон почитает Его крылья. Следует сказать, что Бог Хор, вошедший в полную силу, вовсе не походит на прежнего юношу, и Он стал так же велик, как и Его Отец. Такова мера знания, полученного Им от Исиды.

Затем мой прадед наклонился ко мне: – Пришло время начать наше путешествие по Херет-Нечер, – сказал он. – Ты готов?

Я ощутил детский страх перед всякой силой, пребывающей за дверью этой гробницы. Однако мне оставалось лишь согласно кивнуть.

Когда мы вышли в ночь, Мененхетет хлопнул в ладоши. Без сомнения, он хотел ознаменовать конец одних чар и начало других. Я подождал, но необычайным было лишь зловоние его дыхания. Мы вновь очутились на нашей дорожке Города мертвых.

III
КНИГА РЕБЕНКА

ОДИН

Наш путь вновь привел нас к пирамиде Хуфу. Мне было трудно притворяться спокойным. Мой страх всего того, чему еще предстояло случиться, теперь придавил меня, как каменная глыба, и вид громадной пирамиды не унял моего смятения. С каждым шагом Мененхетета я ощущал себя более несчастным – он быстро шел впереди, как человек, стремящийся избавиться от неприятного запаха, и я вспомнил грабителя, который бежал, когда я приблизился к двери своей гробницы. Мое дыхание вызывало у него отвращение точно так же, как мне было противно его – знак того, что этот негодяй пребывал в ином, чем я, царстве. Однако если это предположение справедливо, что должен был заключить я относительно себя и Мененхетета?

Мог ли он быть моей Хаибит? Подобная мысль будоражила сознание. Моей Тенью? Найдется ли более неподходящая пара, чем Хаибит и Ка? Ка мог оказаться последней жалкой возможностью продлить бытие, однако бремя большой памяти ему не под силу. Хаибит же знала все, что произошло с тобой. Поэтому была способна искажать то, что помнил Ка. Орудие зла!

Убеждение, что Мененхетет – моя Тень, так властно овладело мной, что я был готов спросить: «Ты – Хаибит Мененхетета Второго?» – но не сделал этого из страха, что он запутает меня еще больше каким-нибудь замечанием вроде: «Нет, ты – Ка Мененхетета Первого, а я – его Хаибит».

Поэтому я ничего не говорил, а только старался поспевать за его быстрыми шагами. Надо сказать, что вел он себя как мой проводник, его белое одеяние было обернуто вокруг тела – из брезгливого опасения соприкоснуться с попрошайками или летучими мышами. Однако все в его фигуре говорило о том, что он – слуга, который ведет своего гостя, и ничто не сможет помешать им идти своей дорогой. Как только мы вышли из Города мертвых, нам встретился человек, стоявший у ворот с протянутой рукой, рукой нищего – без пальцев. Не замедляя шага, Мененхетет резко ударил его по руке, дав понять, что не потерпит попытки приблизиться. Конечно, тот отпрянул, освобождая нам дорогу, и я понял, что он принял меня за какого-то вельможу.

Но ведь до этого момента я не задумывался о своих одеждах. Когда я впервые начал носить эти чистые белые накидки со складками, эту нагрудную пластину, усыпанную драгоценными камнями? Ко мне вернулось воспоминание о прогулке по берегам Нила и о множестве людей, склонявшихся предо мной. Словно для большей убедительности, картина была очень яркой, и удовольствие от этого воспоминания не отличалось от удовлетворения, которое доставило мне почтение нищего. Согретый подобными знаками внимания, я, однако, быстро пал духом, как только стал размышлять над высказываниями моего прадеда о Хоре и Сете, из которых я не мог не предположить, что Мененхетет при случае попытается – здесь приходилось называть вещи своими именами – использовать меня. Спокойная надменность старика, уверенного, что он способен на такой подвиг, вызывала недоумение. В замешательстве я спрашивал себя, не должен ли он казаться мне смешным? В конце концов, мускулы моих бедер свидетельствовали о гордости – у меня сзади все было цело. И сейчас, пока мы шли, я чувствовал уверенность в своих руках и ногах, и это успокоило меня. Возможно, мои силы в семь раз меньше, чем когда-то, однако я все же не мог себе представить, чтобы этот грязный старик стал первым, кто овладеет мною. Я вспоминал, как мои друзья и я сам считали себя девственниками по отношению к другим мужчинам до тех пор, пока кто-нибудь не набирался смелости, чтобы ухватить нас сзади. Конечно, когда в твое тело наконец-то кто-то вторгался, это действительно было превращением. Человек знатный мог лишь раз позволить себе быть использованным подобным образом, будто на самом деле мы лишь однажды можем предложить царский цветок. Мы были решительно настроены не разрешать никому, кто не нравился бы нам во всех отношениях, даже намека на то, чтобы попытаться соблазнить нас. Некоторые из нас сохраняли целомудрие многие годы. Однако это могло превратиться в порок. Можно было стать старой девой, прождавшей слишком долго и теперь представлявшей собой легкую добычу для первого попавшегося нахала. Равновесие Маат состоит в искусстве выбора.

Теперь я раздумывал, а сам-то я не один ли из тех, кто прождал слишком долго? Какой ужас, если Мененхетет Первый станет моим первым. Нет, это немыслимо, думал я, только не тот, кто шел впереди меня шаркающей стариковской походкой, с прикрытой от холода головой, хотя ночь была теплой. Однако он двигался не совсем как старик.

Мне было не по себе. Теперь мы находились у подножия пирамиды Хуфу, и, словно отсутствие у меня желания идти дальше было очевидным, Мененхетет остановился передохнуть и снова принялся говорить, хотя я едва ли был в состоянии его слушать. Его дыхание было настолько смешано с моим. Не знаю, что он вдохнул мне в горло, но мне показалось, что меня окутали испарения кипящей мочи. Точно я попал в пещеру, где полно летучих мышей – достойный проводник к разлагающимся отбросам Дуата. Однако, страдая от его зловония, я одновременно избавился от худших из этих запахов. Теперь его дыхание было переносимым – не намного противнее, чем вонь старого чеснока или старых зубов.

– Общий вход в Дуат, – сказал он, ежась в теплом лунном свете, – далеко за Первым Порогом – это долгое путешествие, и оно не для нас. Мы войдем через пещеру, которую можно отыскать в небе.

Я бы никогда не понял его последнего замечания, не будь перед нами Великой Пирамиды, ведь в лунном свете ее известняковые склоны сияли ярко, как мрамор, а их тени казались черным шелком. Я вспомнил погребальный покой Хуфу в центре этой Великой Пирамиды. Была ли это та самая пещера, ведущая в небо, через которую я однажды уже мог войти в Дуат и без посторонней помощи? Я свернул не в том месте? Впрочем, мне не хотелось задавать себе эти вопросы.

Тем временем Мененхетет продолжал говорить о таких незначительных вещах, что я почти не слушал его. Что-то о рабе-еврее, который у него был, и о странных обычаях этих евреев. – Они безумны, – сказал Мененхетет, – и счастливы, что остаются пастухами. Лучше всего они чувствуют себя, когда говорят сами с собой на холмах. Тем не менее я заметил, что дикие народы, как и звери, живут ближе к своим Богам, чем мы. Вот, например, – сказал он, и, по правде говоря, его голос нес покой моему ослабевшему телу, – я помню чудной язык этого раба-еврея. Сперва я думал, что это наречие слабоумных, поскольку, о чем бы он ни говорил, казалось, он не замечает никакой разницы между завтра и вчера. Однако у него, похоже, была сотня слов для одного понятия резать, и одно он использовал при резке тростника, другое – для мяса или птицы или для отдельных фруктов, не говоря уже о том, как срубить дерево или отрубить руку – совсем не глупо, если вспомнить, что все, что мы режем, отделяется от своего духа особенно резко. Хорошее слово хорошо унимает боль. Конечно же, мы не хотели бы, – сказал Мененхетет, – разить каждого своего врага с одним и тем же криком. И вот разнообразие этих слов привело меня к изучению языка этого пастуха, и я стал понимать загадки его речи. Евреи, открыл я, живут тем, что ожидает их непосредственно в следующий момент – и в их словах запечатлено это простое условие. «Я ем», – говорят они. Просто! Однако, когда они хотят сказать о том, чего в данный момент нет перед ними, тогда уже невозможно понять (если только не знаешь хитростей их языка) – рассуждают ли они о том, что в прошлом, или о том, что еще будет. Они так говорят, что кажется – это одно и то же. К примеру, они скажут: «Я ел», и не ясно, они уже поели или только собираются есть через некоторое время, до тех пор пока не прислушаешься так внимательно, что поймешь, что в действительности было сказано: «И я ел». Это означает, что они будут есть. Они знают, сколь своеобразным порой бывает время! А уж пытаться передать его особенности с помощью их неповоротливых языков! Ты только подумай! Как можно быть уверенным, что то, о чем мы говорим, намереваясь сделать завтра, на самом деле не случилось вчера, хотя это трудно точно вспомнить, поскольку все это происходило во сне. Поэтому не стоит, – сказал Мененхетет, мягко тронув меня за плечо, – так падать духом в предчувствии того, что должно произойти. Не исключено, что это с тобой уже случилось. Да, дражайший сын моей дорогой внучки Хатфертити, в твоем ужасе может быть больше достоинства, чем ты подозреваешь. Возможно, он связан с раскаянием из твоего прошлого, а не предупреждает тебя о каком-то грядущем непереносимом страдании.

И действительно я почувствовал облегчение. Его долгой речи удалось успокоить меня, и вновь я ощутил что-то вроде расположения к старику за это неожиданное проявление доброты.

Теперь, когда луна плыла над пиком Пирамиды Хуфу, легким движением Мененхетет поднял руку, и у меня перехватило дыхание от красоты белого света, который снизошел на нас с ее треугольного ската.

Мененхетет заговорил совсем тихо, словно любое колебание воздуха в его горле могло нарушить чистоту этого света: – Эта Божественная Пирамида, – прошептал он, – точная копия Первого Холма, который Атум вознес из Небесных Вод. Таким образом, это гробница, содержащая все остальные гробницы. Войдя в эту Пирамиду, ты спустишься в воды Дуата.

И, пока я вглядывался в огромный склон перед нами, гладкий, словно лист папируса в лунном свете, и простиравшийся перед моими глазами, подобно необъятным пространствам пустыни, я недоумевал – как мы сможем в нее войти? Похоже, стыки между громадными известняковыми глыбами были меньше расстояния между крепко сжатыми пальцами. Однако мне не пришлось долго ждать. Мененхетет прошел последнюю сотню шагов до основания, остановившись, закинул голову и издал крик, какой я никогда ранее не слыхал: то не была протяжная трель птицы или некий загадочный рык зверя, но голос, в основе своей столь же пронзительный, как писк летучей мыши, и каменная плита в нависшем над нами склоне, как дверь, повернулась в своем гнезде.

– Время, – сказал он мне и стал с неожиданным проворством взбираться по склону. Я последовал за ним, ожидая, что от этих мучительных усилий у меня перехватит дыхание, однако я не чувствовал никакого страха. Ведь и ребенок не испытывает того благоговения перед восходом солнца, какое переживает взрослый. Входил ли я в тот момент, когда смерть казалась мне самым естественным явлением? Я ощутил, что тотчас же, как мы вошли в Пирамиду через отверстие в стене, в воздухе произошла перемена. Если бы я был слеп, мои уши сказали бы мне, что я перехожу в иной предел. Я вслушивался в хрупкую тишину, подобную неслышному трепету крыл маленькой птички. В тяжести этой тишины пребывало молчание каждого храма, каждый затихший отзвук эха последнего вздоха жертвенного животного на алтаре. Я вновь узнал ту дымку, что поднимается от умирающей жертвы, капли крови которой приносят покой тому самому воздуху, что был возмущен убийством животного. Если мы ранили камень своим входом, то эхо наших шагов под этими сводами должно было успокоить всякое волнение.

Во тьме мы направились вниз по проходу, по какому-то коридору, низкие своды которого заставляли нас пригибаться, перед нами разбегались крысы и разлетались насекомые, а летучие мыши проносились так близко, что я почти мог слышать угрозы, исходившие от их мыслей.

Однако прекратилось и это беспорядочное движение. По мере того как мы продвигались вперед, приходило чувство спокойствия, тяжелое, как маслянистое набухание Нила во время разлива, и во мне возникло ожидание большого пространства, простиравшегося впереди, и действительно, пройдя еще десять шагов, мы вошли в высокий и узкий проход. По писку летучих мышей я предположил, что потолок должен быть шагах в тридцати над нашими головами, в проходе было темно. И тем не менее я чувствовал вокруг себя свет. Я не видел ничего, однако свет переполнял мое сознание настолько, что я смог вспомнить, как в один из дней моего детства я проплыл со своими родителями на лодке вниз по Нилу, под небом, залитым таким сияющим солнечным светом, что, казалось, мои мысли открыты солнцу, словно все мое существо пребывало в золотой лодке, плывущей в золотом свете. Мои отец и мать везли меня на прием к Фараону, и я так радовался ощущению жизни во всех своих членах, что моя память сохранила даже цвет шафрана надетого на меня платья. В то утро нам предстояло узреть виды, отвратительные для глаз и бьющие в нос, – на речном берегу гнил труп собаки, но день начался среди великолепия, и каждый толчок шеста лодочника восстанавливал мое спокойствие точно так же, как сейчас звуки наших шагов в этом каменном проходе перекрывали шуршание насекомых и летучих мышей.

В этот момент Мененхетет взял меня за руку, и я заметил, что дыхание моего прадеда благоуханно, воздух, который он выдыхал из своих легких, должно быть, исполнился пьянившим меня внутренним светом. Какая-то доля спокойствия того утра осталась в тепле его ладони, словно мы действительно были связаны верностью семейной плоти, но вскоре, из-за узости прохода, в котором идти бок о бок было неловко, ему пришлось убрать руку. Пока я продвигался в этой тьме, купаясь в свете за закрытыми глазами, казалось, я проходил долины жары и холода – воздух, собиравшийся в холодных углублениях, был подобен пустоте склепа, однако через следующие пять шагов я возвращался в благоухающую египетскую ночь, источавшую теплый аромат, который я впервые ощутил в дыхании своего прадеда, тот, что, казалось, исходил не столько от него, сколько от самого камня до тех пор, пока у меня не появилось ощущение, что мы не бредем по крутому узкому скату, а блуждаем от палатки к палатке на каком-то таинственном базаре, и в каждой такой палатке пребывает нечто совершенное. Надо было только сосредоточиться, и мудрость начинала вливаться в мысли так же естественно, как смешение благовонной травы с водой высвобождает ее сущность. Под воздействием этого пьянящего света и букета душистых запахов мне стало казаться, будто я передвигаюсь не с помощью своего тела, а скольжу в лодке по поверхности воды. Я все так же мог протянуть руку и коснуться все тех же стен по обеим сторонам прохода, однако чувствовал себя ближе к Нилу в тот запомнившийся мне золотой день из своего детства, или, скорее, пребывая в сильном замешательстве, как тот еврей, что не различал грядущего от всего, что могло ему пригрезиться, я чувствовал, что река протекает по полу пещеры, а стены – ее берега, и я снова был на Ниле, как и в тот сияющий солнечный день – я покоился на подушках из желтой материи более яркой, чем шафран моих одежд. Серебряное шитье на подушке снова втайне щекотало меня снизу, так что, пока меня не видели родители, я старался потереться нежной кожей своих нижних щек об эти усики серебряной нити – сладкое наслаждение, ибо мне было не более шести лет.

Мои родители разговаривали. То, о чем они говорили, не раз заставляло их губы кривиться (теперь я вспомнил, как часто они обманывали друг друга), и коварство их слов, должно быть, путешествовало с нами по извивам Нила, омытое золотым светом на коричневых водах реки, а мы плыли мимо зеленых и грязно-золотых берегов – даже золотая инкрустация на кедре изысканных сидений нашей лодки все еще плыла со мной в их предательских словах, и моя мать, как я помню, говорила о священном быке (и я слышал ее голос даже сейчас, стоя опершись руками о стену этого подземного прохода, так же близко от себя, как видел пальмовое дерево на берегу, до которого можно было дотянуться), и голос у нее был не обычным, но способным передать любое безотчетное влечение, низкий, как мужской голос, однако исполненный мягких и таинственных отзвуков. Ей стоило только произнести этим голосом, скажем, всего лишь «Посох и плетка Фараона Птахнемхотепа», и мой живот заполнял сумрак, густой, как тона темной розы.