Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 61 страниц)

ДЕВЯТЬ

Когда Птахнемхотеп остался сидеть в стороне от нас и не стал отвечать на слова моего прадеда, тот обратился к Нему: «Не знаю, как удалось Тебе соединить Свою мудрость и мои описания, что Ты достиг такой полноты понимания Своего предка, но все так и было. Усермаатра-Сетепенра произнес именно те слова, которые повторил Ты».

Мой Отец не подал вида, что услышал сказанное. Им владело изнеможение. Думаю, что, дерзнув принять в собственное горло могучий голос Своего покойного предка, Он уподобился робкому наезднику, позволившему необъезженной лошади перейти под ним в галоп. Как и все решившиеся на слишком многое, такой человек лишается затем дара речи. Но тут, словно искушая выздоравливающего утонченными яствами, мой прадед заговорил. Он сказал, что, когда стоял на том поле, зная, что Усермаатра сейчас с Нефертари, в сердце его боли пребывало сокровенное знание. Никогда не был он так близок к мыслям Усермаатра. И все потому, сказал он, что до этого ему удалось, хоть и коротко, переговорить с самой Маатхерут.

И на исходе той ночи в глазах моего Отца вновь промелькнул отблеск луны. В них вспыхнул интерес, Он слегка подвинулся и снова осознал присутствие моей матери – я ощутил, как ожила ее плоть. Ободренный Его вниманием, мой прадед продолжал говорить, а я в свою очередь скользнул обратно в тот полусон, в котором чувствовал себя так удобно и где мне не надо было вслушиваться в каждое произнесенное слово, и все же я знал все, о чем говорилось.

«Да, – заявил он, – я увиделся с Медовым-Шариком перед самым обрядом Посвящения Поля. Я просто наткнулся на нее, когда проходил мимо длинного ряда важных особ из номов Дельты. И среди них оказалась Медовый-Шарик со своими родителями и сестрой. Она тотчас представила меня своей семье. В ее отце можно было сразу распознать очень богатого человека, ухоженного множеством рабов. Из-за необычайной гладкости кожи его лицо явно напоминало пухлые ягодицы – такие лица бывают лишь у богачей, он был толстым, и от солнца кожа его была темной. Мать же Медового-Шарика походила на хрупкую статуэтку – просто жемчужина красоты. А между ними стояли Медовый-Шарик и ее сестра, не отличавшаяся ни полнотой, ни красотой моей возлюбленной Маатхерут.

Я поклонился и поцеловал ее руку. При виде меня ее отец остался совершенно невозмутимым, и я понял, что он мало что знает о нас или вообще не слыхал моего имени, но теперь к моей тоске по Нефертари добавилось еще и замешательство из-за того, что я увидел мою давнюю подругу в месте столь несхожем с тем, куда уходили корни наших воспоминаний. Как я уже сказал, я всего лишь поцеловал ее руку, но в тот краткий миг я понял, что неким образом я навсегда поселюсь с Медовым-Шариком. Возможно, я никогда больше ее не увижу, или никогда с глазу на глаз, моя плоть никогда снова не войдет в ее тело, и все же я буду жить с ней всегда. Это будет не самый счастливый дом, который я мог бы для себя избрать, но именно он станет моим домом во времени грядущем. Вот как много узнал я, омытый волной всего того, что вернулось ко мне с такой силой, что я едва не лишился чувств или, вернее, чуть не утонул в этих ощущениях, когда ее воздействие подавило мою волю и я ощутил силу ее способности защитить то, что она любит, но также и великую гнетущую тяжесть ее духа. В тех немногих словах, которыми мы перемолвились с ее отцом, он успел сообщить мне, что еще никому в Саисе не удалось поднять над своей головой такой же тяжелый камень, какие в молодости поднимал он. Эта необычайная сила пребывала и в ней. Помню, когда я пошел своей дорогой, я вдруг ощутил чудесную близость к Усермаатра, словно Он находился рядом, или, вернее, казалось, я вернулся в то время, когда гулял по Садам, а свиное рыло пребывало между моих нижних щек И тут я понял, и с каждым шагом, уносившим меня от нее, эта уверенность все крепла, что с тех пор, как я покинул Сады, Медовый-Шарик часто бывала избранницей Усермаатра.

Это открытие стало еще одним болезненным ударом, нарушившим мое душевное равновесие, однако оно не шло ни в какое сравнение с тем страданием, что мне пришлось пережить на поле, когда благодаря тем способностям, которые, должно быть, даровала мне Медовый-Шарик, я ощутил радость Нефертари в тот миг, когда Она отдала глаз Своей любви Усермаатра. Ее чрево исторглось с неистовством множества Богов, и я получил удар в сердце.

После, к вечеру, когда я в тоске брел к Колоннам Белой Богини, я впервые смог ощутить горе Маатхорнефруры. И лишь когда я оказался в стенах Ее Дворца, Ее мысли тоже пришли ко мне, почти осязаемые, более ясно ощутимые, чем запах. И все, о чем Она думала, говорило о конце Ее любви к Усермаатра. Ее грусть обрушилась на меня, подобно холодному ливанскому ливню. Казалось, комнаты, окружавшие Ее покои, наполнены слезами, словно заболел Ее сын, но еще до того, как я увидел лицо Маатхорнефруры, я понял, что прикосновение моих губ к руке Медового-Шарика открыло для меня мысли и Маатхорнефруры. Хоть я и не знал Ее языка, но все равно мог находиться рядом с тем, о чем Она думала. Так я узнал, что Она вернулась к жизни со своими Богами. Они предстали перед Ее внутренним взором – у Ее Богов были густые бороды, и я узнал Мардука, Он выглядел таким, каким я видел Его на одной из Ее хеттских печатей. Там, в Своих мыслях, Она навещала могилу в таком месте, куда никто не осмелился бы прийти. Из-под земли доносились громкие стенания. Не знаю, была ли то могила Марду-ка, но я увидел пронесшуюся мимо колесницу Бога, и она была пуста. Кренясь из стороны в сторону под темным небом, колесница помчалась вдаль по пустынной дороге.

Когда Маатхорнефрура призвала меня, нам с Хекет пришлось ждать рядом с Ней, пока Она отправляла хеттский обряд. Из маленького кувшина в чашу с водой наливалось масло, и Она изучала форму пятен, расползавшихся по поверхности воды. Эти пятна приняли бы ту же форму и в Ее стране, сообщила Она нам. „Если бы Я никогда не бывала в Египте и не знала бы никого из вас, но провела бы этот обряд в тот же день и в тот же час, масло в воде приняло бы те же формы. Потому что оно поведало бы то же самое". Я не стал говорить Ей, насколько сомневаюсь в этом. В воздухе каждой страны пребывают разные Боги, это я знал. Но тут Она подняла голову от чаши и сказала нам: „Одна из маленьких цариц родила чудовище. В семени Моего мужа обитают чудовища". При этом Она заглянула мне прямо в глаза, лучше бы Она посмотрела на Хекет, которая при этих словах издала вопль ужаса, потому что не кто иной, как Хекет, родила несколько месяцев назад.

Не знаю, действительно ли Маатхорнефрура заговорила об этом чудовище, ничего не ведая о нем, или Она узнала о его существовании по форме масляного пятна, или по какой-то причине Она желала поиздеваться над Хекет, но в этот миг Ее сознание стало пустым, как Око Маат перед рассветом, и Она продолжала: „В Моей земле рождение такого чудовища несет несчастье Царю". И вскоре Хекет ушла, сославшись на удушье. Я подумал, что, может быть, смысл этого колдовства Маатхорнефруры заключался именно в том, чтобы остаться со мной наедине, так как Она склонила голову и позвала слугу, который внес накрытую крышкой серебряную чашу. Слуга снял крышку, и там оказалась баранья печень. Как только он ушел, Она вынула ее и положила на серебряное блюдо, после чего прикоснулась ко многим местам печени Своим указательным пальцем и долго рассматривала ее доли, все это время – в знак гостеприимства – не скрывая от меня Своих мыслей.

Поэтому я знал, что Она вспоминала барана, которому принадлежала эта печень, когда он был жив. Собственно, выбрала она этого барана за красиво изогнутые рога. Перед жертвоприношением она даже прошептала на ухо животному несколько слов на египетском – в конце концов, это ведь было одно из наших животных. „Станет ли Мой ребенок Фараоном?" – спросила Она. И теперь форма печени сказала Ей: „Станет, если другие Принцы не убьют Его Отца", – во всяком случае именно так я истолковал послание. Ибо Она увидела, как Аменхерхепишеф семь раз вонзает Свой нож в спину Своего Отца в тот момент, когда Усермаатра лежит на женщине, и, да, эта женщина – Нефертари. Но не знаю, печень ли подсказала Маатхорнефруре эти мысли или Она решила показать мне эти образы, чтобы я рассказал о них Фараону. Мы сидели в молчании.

Она спросила: „А ты знаешь, что старый, умерший Фараон, Рамсес Первый, дед Моего мужа, был простолюдином?" „Не знаю".

„Он умер на второй год Своего Правления. Я думаю, что простолюдин умирает от страха, когда ему приходится быть Царем. – Она кивнула. – Так это случилось".

„Мне об этом ничего не известно", – сказал я.

„Да, Рамсес Первый, дед, был простым воином. Я узнала это из папируса в Царском Хранилище рукописей. Он бьи старшим Надзирателем за Лошадьми. Затем Его повысили, Он получил должность Старшего Надзирателя за Ртами Реки, а потом он стал Командующим Войсками при Фараоне Харемхебе, который, должна сказать, тоже бьи простым воином".

„Я знаю об этом", – сказал я. На самом деле я этого не знал.

Я мог бы Ей сказать, что никто никогда не говорит об этом Рамсесе Первом, правившем перед Сети. Можно было услышать истории о древних Фараонах вроде Тутмоса и Хатшепсут, но все Они умерли задолго до того, как кто-либо из нас увидел солнце.

„Ваш Сети Первый, – сказала Она, – был уважаемым Царем и правил почти двадцать лет. И все же Он сын выскочки. Сын выскочки сам остается выскочкой. Так же как и внук. Когда Я попала в Египет, то не знала, что Сесуси – внук выскочки. Думаю, Мой отец не послал бы Меня, знай он это. – Она вздохнула и оттолкнула прочь баранью печень. – Я полагаю, Моего мужа трудно понять, ты согласен со мной? – Не успел я хоть что-то ответить на подобное замечание, как Она сказала: – Я никогда не знала Царя, Который проводил бы столько времени со жрецами. Я думаю, это оттого, что Он – выскочка".

Я думал о Царице Нефертари, которая лежала в темноте за закрытым пологом носилок. Ее ноги были раздвинуты Фараоном, дед которого был таким же простым воином, как и я. В то время как сама Она происходила от Хатшепсут.

Отчего Нефертари никогда не говорила о Рамсесе Первом? Моя Царица стыдилась? Теперь, в момент, когда я думал об Усермаатра, я не осмелился произнести это вслух, но раз величие Фараона – достоинство, которое обеспечивается Ему тем, что Его короновали, тогда Боги Египта могут при желании сделать Богом любого человека Я сказал себе, что был Командующим-всеми-Войсками и поэтому могу стать Фараоном! Точно так же, как Харемхеб и Рамсес Первый до меня.

Маатхорнефрура произнесла: „Вот, возьми Меня за руку. Когда Мне одиноко, Мне нужен друг".

Поскольку я знал, что прикосновение руки к Ее руке может произвести на Нее поразительное воздействие, то почувствовал себя неловко. Однако таковы были мысли, только что пришедшие ко мне в голову, что я почувствовал себя готовым и к этому. Я взял Ее руку. Должен сказать, я был приятно поражен. Мне никогда не доводилось держать в своей руке такой нежной руки. Затем Она одарила меня сияющей улыбкой, будто под Ее золотым париком не смогла бы укрыться ни одна мрачная мысль, и протянула мне розу. Свежий цветок розового цвета. „Бутон раскрылся этим утром", – сказала Она.

Я поднес цветок к носу, другой рукой касаясь Ее ладони, и почувствовал, как по его лепесткам ко мне поднимается Ее грусть. Не знаю, нравилась ли Она мне, но из той музыки, что звучала в Ее сердце, столь отличной от моей, одна нота, наверное, была для нас общей. Ибо мы чувствовали одинаковую печаль.

Так мы сидели, держась за руки, и на меня вновь нахлынули воспоминания о Битве при Кадеше. Она родилась после того дня, но жила в тени той битвы. Итак, как я уже сказал, я знал Ее горе. Я даже услышал Ее беззвучные причитания, когда Усермаатра и Нефертари изверглись в объятиях друг друга.

Притом что в Ее покоях не было окон, из которых было бы далеко видно, я все еще был так близок к мыслям Усермаатра, что вскоре почувствовал, что Он уже в пути, собственно, уже идет по дорожкам Дворца. Правду сказать, я так хорошо подготовился к Его приходу и был так спокоен, что не выпустил руки Маатхорнефруры, пока не услыхал Его шаги в соседней комнате. Затем наши пальцы разомкнулись, задержавшись на мгновение, как расходятся любовники после поцелуя.

Я ждал в смежном покое. Теперь с Ней был Усермаатра и держал Ее за руку. Я слушал. Никогда не ощущал я в себе такой нежности, как никогда ранее до такой степени не чувствовал себя столь отлично от мужчины, даже тогда, когда Усермаатра обращался со мной как с маленькой царицей. В такие моменты все во мне чудовищно сжималось. Чем сильнее Он заставлял меня чувствовать себя женщиной, тем больше я страдал как мужчина. Но теперь, словно крики наслаждения Нефертари оставили во мне незаживающую кровоточащую рану, я ощущал себя таким же умиротворенным, как Нил, когда воды разлива идут на убыль, и как никогда погруженным в тоску. Ведь река могла вобрать в себя и слезы всех, кто когда-либо плакал. Эта грусть еще более усилилась, когда Усермаатра взял Ее за руку. Ибо, несмотря на все Их вздохи и тяжкое молчание, я ощущал вероломство в руке Маатхорнефруры, лежавшей в Его ладони.

У хеттов, сказал я себе, четыре времени года, а не три. Потому и Ее рука как четвертый рот, а Ее сердце устроено более тонко, чем наши. Подобно изгибам в едва заметных углублениях, оставленных Ее пальцем в печени, которую Она так долго изучала, Ее жестокость должна быть столь же утонченной, как и Ее сердце. Я точно знал, что в эту ночь Она решила говорить о Битве при Кадеше и не проронит ни слова о Нефертари. И все же я был уверен, что еще до того, как Она закончит, полученная рана заставит Его страдать».

Здесь Птахнемхотеп прервал моего прадеда, и звук Его голоса пробудил меня от сладчайшей праздности, в которую я был погружен. Ибо голос моего Отца был хриплым, будто Он восстановил Свои силы, но спешит воспользоваться ими до того, как вновь их лишится.

Он начал: «Ты не сказал, о чем думал Мой предок». «Не сказал», – согласился Мененхетет. «Знал ли ты Его мысли в тот час?»

Мой прадед кивнул. «Могу сказать, что силою чар Маатхерут я мог знать Его мысли».

Мой Отец был удовлетворен ответом, но чувствовал сильное волнение. «И Я тоже берусь утверждать, – сказал Он моей матери, обращаясь как к ней, так и к моему прадеду, – что пребываю во власти чар вашей семьи. Ибо Я также знаю Его мысли. Я тоже могу видеть, как Он возвращается в Колонны Белой Богини, и такое видение редко, но… – Птахнемхотеп помедлил, будто Его решимость была слишком дерзкой, – …сейчас Он идет по дорожке один».

«Я вижу это точно так же», – сказал мой прадед.

•«Тогда скажи Мне, правильно ли то, чем Я обладаю из Его мыслей. Мне кажется, что Он пытается, как и Я, вызвать перед Своим внутренним взором благородные свершения великих Фараонов, Своих предков. Он говорит Себе, что Аменхотеп Второй убил более ста львов. Он думает также о Тутмосе Третьем и о кораблях Хатшепсут. Теперь Он чувствует Себя несчастным, потому что Ему приходится пройти мимо зеркальной глади пруда, где Его голова ударилась о камень. При воспоминании об этом Он ощущает сильную боль в чреслах. Точно ли это?»

«Это в полной мере соответствует действительности», – сказал мой прадед.

«Его живот, – теперь мой Отец чувствовал Себя более уверенно, – переполняет боль. Он чувствует страх перед Тутмосом Великим. Камни Тутмоса переворачиваются в Его внутренностях. Затем Усермаатра спотыкается и чуть не падает, опьяненный колоби, которое Он пил с того часа, что провел с Нефертари. Многие Боги роятся в Его мыслях. И тем не менее Он принимается петь:

 
У Египетской Принцессы темные и бездонные глаза,
Я проведу с Ней ночь под звездами.
Как сладок вкус меда у Нее во рту».
 

Мененхетет поднялся на ноги.

«Он пел эту песню?» – спросил мой Отец.

И вновь мой прадед кивнул.

«Но песня не прогнала Его страх, – сказал Птахнемхотеп. – Как только Он входит в залы Белой Богини, чтобы увидеть Маатхорнефруру, Его сердце, как у жеребца, начинает стучать в Его груди. И все это время Он повторяет про себя имя Кадеша. Грохот битвы отдается в Его сердце, покуда Он не ощущает Себя Фараоном с еще никогда ранее неведомой силой. Ему и вправду нравятся имена хеттских Богов, поскольку они напоминают Ему о Кадеше. Он произносит их про себя: Каттиш-Хапиш, Вализалиш. Это так?»

«Совершенно точно. Ты услышал все в полной мере», – сказал Мененхетет и, чтобы показать, как он тронут, перешел крытый внутренний дворик, преклонил колени и поцеловал землю у ног Фараона. Мой Отец с улыбкой счастья на лице в Свою очередь преклонил колени и взял Мененхетета за большой палец ноги.

И я узнал слово, означавшее для этих двух великих мужей все, что исполнено высшего совершенства. Этим словом была точность.

ДЕСЯТЬ

На этот раз вхождение в мысли Усермаатра не поглотило силы моего Отца, и Он вернулся и сел с моей матерью и со мной. И, несмотря на Его тяжелое дыхание, я уверен, Он был доволен Своим свершением. Звук дыхания в Его груди перестал напоминать бурю, и легким жестом руки Он попросил Мененхетета возобновить рассказ, который Он прервал. В тот момент я был счастлив тем, что вернулся мой Отец – пусть всего лишь с противоположной стороны крытого внутреннего дворика, и уже я снова слушал (именно так, как мне это нравилось) у самого входа в сон, и вскоре все голоса слились для меня в журчание.

«Могу поведать вам, – рассказывал мой прадед, – что, возможно, Рамсес вошел в Ее покой с Кадешем на языке, но когда Маатхорнефрура не стала Его упрекать, а наоборот – предложила в дар Свою руку, Он с облегчением присел в тишине и успокоился. Затем, к Его удивлению, Маатхорнефрура стала говорить о Битве и рассказала Ему то, что Она слышала о ней в детстве. Слушая из соседнего покоя, я вскоре решил, что нельзя было выбрать лучшей истории, более соответствующей настроению, царившему той ночью в Фивах, где на каждом перекрестке горели костры. Действительно, дыхание людей было ближе дыму Кадеша, чем в любой другой из вечеров, что я провел у Нила.

„За год до того, как Ты выступил против нас со Своими могучими войсками, – сказала Она, – наши хетты пошли войной на Медее и одержали крупную победу. Ребенком я часто слышала воспоминания о том, с каким блеском ее праздновали. С городских стен наши жители вывесили тогда легкие ковры самых ярких расцветок: пурпурные, красные и синие – ярче, чем дневное небо, и все они были богато расшиты, так что вскоре стены стали походить на внутренние покои дворца.

Затем Мой дядя Муваталлу и его военачальники устроили великий пир, на котором пили из золотых и серебряных чаш, взятых из храмов завоеванных народов, и Мой дядя находил большое удовольствие, используя подобным образом священные сосуды побежденных. Приказав построить в своем саду решетку для вьющихся деревьев, он повесил на ней голову Царя Медеса. Когда он пил, то любил смотреть на эту голову, висевшую на ветке, – это придавало ему силы. Хотя Моему дяде и не нужна была такая сила. Он сам был почти великаном".

„Я не знал этого, – сказал Усермаатра. Он помолчал в большом сомнении, а затем все же спросил: – Он был выше Меня?"

„Я никогда не видела человека, выше Тебя", – ответила Она.

„Но, когда Муваталлу умер, Ты ведь была еще ребенком. Так что Ты не могла знать этого".

„Знать Я не могла, – согласилась Она, – но сыщется ли такой Царь, который вознес бы свою голову ближе к небесам, чем Ты?"

Он хмыкнул. „Хорошо ли Ты Себя чувствуешь?" Я ощутил Его желание предложить Свой язык Ее белокурым волосам.

„В этот час Я чувствую Себя слабой, – ответила Она, – но готова рассказать Тебе больше".

„Я хочу это услышать".

„Люди за стенами Кадеша, – сказала Она Ему, – знали о приближении египтян. Они получили известие в день, когда Твои войска покинули Газу. Разведчики на быстрых лошадях ежедневно прибывали в Кадеш, неся сведения о продвижении египтян. В городе царило великое беспокойство. Подобно тому как войска Усермаатра продвигались вперед, приближалось и время полнолуния. А утром после полнолуния наступает День Саппатту, и в этот день всякая тяжкая работа запрещена. В день Саппатту хетты не могли сражаться. В Кадеше надеялись, что египтяне прибудут наутро перед Днем Саппатту, и город не падет. Чтобы побудить египтян вступить в битву одним днем раньше, они даже провели особый обряд. В стенах города было разожжено множество костров, и жрецы произносили молитвы, обращаясь к огню. Муваталлу, однако, при этом не присутствовал. Явиться народу в такой момент для Царя – значило показать Свое безрассудство. Царь никогда не должен Сам касаться огня. Когда магия, – сказала Маатхорнефрура, – не сжигает его врага, она пожирает самого колдуна".

„Ну и где же он был, пока горели огни?"

„Готовился ко сну в своем Дворце. Он желал увидеть вещие сны".

„И как же он мог их обрести?"

„Я говорила Тебе как. Много раз. С помощью поста на протяжении целого дня. Вопрос, на который жаждешь получить ответ, также будет голоден.

Муваталлу не знал, приблизятся ли египтяне к Кадешу с левого или с правого берега реки. Он надеялся, что ему удастся задать этот вопрос Самому Мардуку, хотя достичь ушей этого Бога непросто. Это так же трудно, как перейти через пропасть по одному из огромных волос, что растут на голове у Бога. Так что для того, чтобы обрести совершенное равновесие, был необходим наичистейший сон".

„А что, если бы Мардук сказал ему о грядущих бедствиях?"

„Тогда, – ответила Маатхорнефрура, – можно было бы подготовиться к своей злой судьбе. Это лучше, чем слепо ждать".

„Я никогда не хочу слышать плохих предзнаменований", – сказал Усермаатра.

„Мы же, – сказала Маатхорнефрура, – верим, что лучше знать, чем надеяться".

Он хмыкнул. „И что случилось, когда он заснул?"

„Посреди ночи он проснулся с головной болью.

Это был недобрый знак. Если Боги не говорили, надо было дать обет. Жрецы обрили Муваталлу бороду и сбрили все волосы на его теле. Когда их собрали, тяжелые черные завитки переполнили большую чашу.

Верховный Жрец набил этими волосами вазу, запечатал ее, а затем был дан обет, что эта ваза будет доставлена в Газу и там погребена. Поскольку сражение, несомненно, должно было начаться до того, как самый быстрый гонец сможет добраться до столь отдаленного места, обет останется в силе, если он отправится в путь прежде, чем войска сойдутся. И вот посреди ночи они отослали гонца.

Однако, хотя гонец и ускакал, головная боль Царя не прошла. Все, кто находился рядом с Муваталлу, думали, что близится землетрясение. Их ноги скользили по камням, как по спине змеи. Должно быть, то был знак, что неприятель разрушит стены. При землетрясении земля теряет разум и падает много деревьев.

Тогда Верховный Жрец совершил над Царем редкий обряд. Он попросил Муваталлу отложить его скипетр, снять кольцо, корону и отстегнуть меч с ножнами. Затем у статуи Мардука Правитель склонился перед Верховным Жрецом. Поскольку у Муваталлу не было никаких царских отличий, Он уже не был неприкосновенен и с ним можно было обращаться как с простым человеком. Верховный Жрец принялся бить его по лицу, покуда на глазах у него не выступили слезы. Однако головная боль Муваталлу уменьшилась. Теперь у жителей Кадеша появилась надежда, что деревья не вырвет с корнем. И все же предзнаменования были неблагоприятными. За стенами Дворца посреди ночи стенали люди. Стало известно, что, пытаясь увидеть вещий сон, Царь проснулся с тяжелым сердцем.

Так как головная боль Муваталлу не проходила, жрецы объявили, что перед битвой должно использовать более рискованные чары. Однако они оставят Царя совершенно незащищенным. Поэтому Муваталлу должен быть отстранен от сражения. Вместо него предстояло послать на бой заместителя.

Царь, – сказала Маатхорнефрура, – сильно разгневался. Но, согласившись на обряд, он был связан словом, данным Верховному Жрецу. Все плакали, видя боль Муваталлу, вынужденного отказаться от участия в сражении, а он бился головой о стены своего Дворца.

На следующий день никто не знал, кого избрали заместителем Царя. Конечно, он ничем не обнаружил себя до того момента, когда Усермаатра вызвал на бой хетта, готового сразиться с ним на поле битвы. Тогда этот воин выступил вперед. Им был Первый Колесничий, великий мастер искусства владения мечом".

„То был, – спросил Усермаатра, – хетт с бешеным глазом?"

„Не знаю, о ком Ты говоришь, – ответила Она, – но хочу спросить: один его глаз отличается от другого, как у Аменхерхе-пишефа?"

Усермаатра издал глухой стон. „Они похожи, – сказал Он, – но в Своих размышлениях Я никогда не видел их вместе". Она кивнула.

„Теперь Я уже никогда не увижу их отдельно", – сказал Он. Вероятно, Он сжал Ей руку, так как Она негромко вскрикнула от боли. Когда Он извинился, Она сладчайшим голосом сказала: „Я и забыла, как пальцы убитых воодушевляют Твоих людей. – Мой Фараон неловко рассмеялся, словно не зная, как отнестись к Ее словам, а Она добавила: – Наши воины-хетты тщеславны и очень жестоки. Они говорят, что в ночь после битвы египтяне поступили как женщины".

„Как женщины?"

„Я часто слышала, как они говорили, что если бы с ними был Муваталлу и они выиграли сражение, то собирали бы не руки, но головы. Они отрезали бы голову и шею того маленького человечка, который живет между ног. Они часто говорили, что из египтян, с которыми так поступают, получается отличный суп".

Усермаатра вздохнул. „Я не знаю хеттов, – сказал Он Ей, – но Я бы не хотел сидеть в Моем саду, повесив на дерево голову Моего врага".

„Но Тебе не приходится переживать страдания, которые приносит Моему народу злая судьба, – сказала Она. – К следующей ночи головная боль у Муваталлу прошла, и он хотел выйти из ворот и уничтожить Тебя. Но он не мог этого сделать. В ночь, последовавшую за днем сражения, наступило полнолуние. Так что следующим днем стал Саппатту".

Мрак объял Усермаатра. Слушая Ее слова, я знал, что, подобно цепким корням виноградной лозы, им суждено пронизать Его гордость.

„Когда на следующее утро Ты ушел, – сказала Она, – Мой народ наблюдал с городских стен. Мы видели, в каком беспорядке отходит ваше войско, но не могли двинуться с места. Мы соблюдали День Саппатту. Единственным утешением для нас служило то, что египтяне совершенно не представляли нашей слабости в этот день и не попытались атаковать наши стены. И вот мы наблюдали, как Твои войска походным порядком покидают поле битвы. С того дня до моего рождения прошло целых семь лет, но я слышала эту историю много раз. Во сне Я до сих пор наблюдаю, как египтяне уходят прочь.

Когда вы все ушли, Мой народ вышел из города и принялся разыскивать на полях своих мертвых, которых мы принесли назад в Кадеш. В ту ночь мы оплакивали убитых. Наши голоса возносили отчаянные вопли в надежде, что наши стенания достигнут сокровенной тьмы ночи. Все еще светила полная луна, и нам были хорошо видны ужасные поля на другой стороне реки, и это зрелище заставляло нас, каждого хетта, спуститься в самые глубокие пещеры своих сердец, куда лунному свету никогда не проникнуть. Там мы оплакивали отчаяние всех Богов, томящихся в каждой горе. Если хотя бы один из Них, такой же великий, как Мардук, смог бы услышать наше горе, Он не был бы более связан безразличием прочих Богов. Он бы понял, что горюем мы о Нем. Поэтому причитания людей, ходивших по улицам Кадеша в ту ночь, были исполнены страдания, дабы тронуть каменные сердца наших Богов.

Однако, плач такой силы заставляет сокрушаться не только о страданиях, принесенных одним днем битвы. Тогда мы плакали и о тех болезнях, которые мучили нас долгие годы. Мы причитали о тех, кто далеко, и о бесплодных садах. Мы голосили о пустых бороздах и о всех наших детях, что умерли слишком рано, о мертвых мужьях и женах. Мы плакали о страданиях стариков, и о высохших реках, и о выжженных полях, о болотах, что душат рыбу, и лесах, которые никогда не видели солнца, и о пустыне, не знающей тени. Мы оплакивали стыд виноградника, плоды которого горьки, и мы стенали о всех часах, исполненных тяжести от всех несчастий, что ждут нас скоро, но нам еще неведомы.

Здесь, в этой стране, – сказала Она, – вы, египтяне, не голосите. Вы празднуете. Вы пируете со своими Богами. Мы же плачем о своих. Мы знаем, как Они страдают. Мы причитаем оттого, что богохульствуем, и мы оплакиваем тех жен, чьи мужья знали других женщин, и матерей, родивших чудовищ. Иногда мы рыдаем о тех, кто не способен плакать". Она принялась тихо напевать, но эти звуки походили на жалобную погребальную песнь, столь необычную для Усермаатра, что Он не знал, что ответить, и Он надел Свою Двойную Корону и молча вышел. Он не подал мне знака следовать за Ним.

Оставленный безо всяких распоряжений, я оказался низведен до последнего слуги, чья самая важная обязанность состоит в ожидании. Поэтому я прилег на диван в смежном покое, а Она долго беспокойно ходила по Своей спальне и наконец улеглась и через некоторое время заснула. Тут я ощутил, что мне заснуть не дано. Горести Усермаатра тяжким бременем навалились на мои собственные, и скоро я стал сомневаться в ценности сил, которыми наделила меня Медовый-Шарик, поскольку теперь я пребывал в том же мраке, что и мой Фараон. Я даже знал, что сейчас Он один и стоит в воде большого мелкого пруда Ока Маат, вода которого доходит Ему до колен. Мошкара роилась над Его головой, пока Он раздумывал в темноте над тем, что сказала Ему Маатхорнефрура, и на Его глаза набежали слезы. Ее волосы выпали. Он не знал, случилась ли эта потеря из-за того, что Он сдвинул с места камни Сети и Тутмоса, но Он молился о том, чтобы Ее волосы вернулись, а они не выросли вновь. Он думал о тех судорогах, что отпускали Ее тело во сне, и о том, как Она яростно храпела в Его объятиях – весьма необычный звук для молодого горла. Он походил на хрюканье диких кабанов в сирийских горах. Прошлой ночью Она снова храпела, и Он обнаружил, что тоскует по благовониям, которыми умащала себя Нефертари. Но Он не знал, как загладить Свою вину. Ведь Маатхорнефрура сказала, что египтяне не рыдают.

Он вспомнил о торжественных обрядах в Храме Осириса в Абидосе. Тридцать пять лет прошло с тех пор, Он присутствовал на них в далекий год Своей Коронации, и никто никогда не слыхал звуки, сравнимые с теми ужасными воплями, которые издавали мужчины и женщины, стоявшие за воротами Храма в Абидосе. Их вопли могли бы исходить из-под самой земли, из скал и корней, из необработанных камней, предназначенных для храмов, которые еще предстоит построить. И вспомнив эти жуткие крики, Он вздохнул и, выйдя из воды Ока Маат, вернулся наконец в Ее покой и пролежал рядом с Ней всю ночь. Но Она не пошевельнулась, и в темноте Он много думал о Храме Осириса в Абидосе, ибо когда Он был юношей в первые месяцы того года, в который должна была произойти Его Коронация, тело Его Отца Сети готовили к погребению, и оно лежало свои семьдесят дней в священном солевом растворе. И пока плоть Его Отца превращалась в камень, Он часто думал о Боге Осирисе и, совершив путешествия вниз и вверх по Нилу, чтобы посетить священные города Омбос [61]61
  Омбос др. греч. – др. егип. г. Нубт.


[Закрыть] и Он, а также Храм Птаха в Мемфисе, Он прибыл наконец, со страхом и волнением, в Абидос – самый священный изо всех городов, в действительности первый среди всех священных мест, так как здесь Исида погребла голову Осириса».