Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 61 страниц)

Кроме того, она навлекла большое бесчестье на свою семью. Она рассказала мне, что в Саисе среди благородных семейств о ее потере ходило столько слухов, что одной из ее сестер, сосватанной за знатного молодого человека, совершенно неожиданно пришло сообщение о том, что тот решил войти женихом в другое семейство. Медовый-Шарик вздохнула, говоря: „Они с тем же успехом могли бы похоронить меня в овечьей шкуре".

И вот в те дни она заговорила о том, что могло бы явиться ее новым унижением. Она не знала, будет ли приглашена на Великие Собрания. Не понимаю, отчего те вечера носили столь царское название, однако у Усермаатра была привычка раз в году устраивать в Своем Дворце небольшое развлечение для нескольких маленьких цариц, во всяком случае в той его части, которую мы называли Маленьким Дворцом. Он даже приглашал некоторых приближенных из Фив. Как проходили те вечера, я знал, поскольку посещал их, будучи Главнокомандующим: ничего особенного – маленький пир, певцы и танцоры. Но для избранных маленьких цариц это была редкая возможность выйти за пределы Садов.

Поскольку за последние два года Великих Собраний не устраивалось, предстоящее стало поводом для надежд на веселье. У многих маленьких цариц были надежды. Были они и у Медового-Шарика. Она даже произнесла несколько небольших заговоров, хотя дым был слишком густым, как она мне сказала, а ее мысли слишком рассеянными. Самые сильные из подвластных ей духов не появлялись, когда она призывала их. Она сказала, что ее никогда не пригласят. „Не знаю – хочу ли я там быть", – с горечью добавила она Я, разумеется, ей не поверил. Для нее это значило слишком много. Последний раз, три года назад, все еще стройная, все еще обладающая всеми своими пальчиками, она была первой из десяти маленьких цариц, представленных Нефертари, и Царица указала ей на место рядом с Собой. Нефертари даже сделала замечание о голосе Маатхерут: „Говорят, твое горло столь сладостно, что побуждает к пению других", – заметила Царица. Я поразился этим словам, но Медовый-Шарик вспоминала тот вечер с удовольствием.

Теперь же, когда мы узнали, кто будет приглашен в этом году, я знал, что ее сердцу нанесен тяжелый удар. „Пустяк, – сказала она, – но боль немалая". Я почувствовал, что она по-настоящему горюет. В этом году, с приближением Празднества Празднеств, которое должно было ознаменовать Тридцать Пятый Год Его Правления (а кто из нас не знал, что у каждого он останется воспоминанием о величайшем празднике в его жизни), для некоторых маленьких цариц, и среди них Медовому-Шарику, безусловно, в первую очередь было необходимо получить приглашение на Великое Собрание, чтобы удостовериться, что их не обойдут на Празднестве Празднеств.

Надо сказать, что ее страхи пропустить это гораздо более значительное событие были не лишены оснований. Большинство маленьких цариц смогут каждый день покидать Сады Уединенных и общаться со знатью в только что отстроенном Зале Царя Унаса – или во Дворе Великих – редкая возможность для меленькой царицы пригласить своих родителей в Фивы. Однако все это зависело от того, была ли она матерью Его детей. Его сыновья и дочери должны были присутствовать и видеть своего Отца в Его Божественной Славе. Соответственно, поскольку таких маленьких детей было очень много, любая маленькая царица, не родившая Ему ребенка, никак не могла быть уверена, что ее пригласят. Следовательно, дорогу к такому приглашению могли открыть лишь Великие Собрания. Уныние Медового-Шарика было глубоким.

Думаю, что столь сильная боль была вызвана неудачей ее магии. Наша близость росла, и она вела себя скромней и уже не всегда стремилась показать свои возможности; собственно, бывали ночи, когда она оставалась моей сестрой и говорила о небольших обидах и маленьких огорчениях. И часто с ее губ срывалось старое выражение, которое можно было услышать в Фивах, в отношении людей, живущих в Дельте: „Те, кто населяют болота, пребывают в неведении". Значение этих слов было настолько самоочевидным, что я ни разу не усомнился в их правильности: жить в болоте – означало быть постоянно мокрым, облепленным насекомыми и слабым от жары. Все там росло слишком легко. Отсутствовало равновесие Маат. Человек существовал в каком-то оцепенении и ничего не сознавал.

„Это верно, – сказала Медовый-Шарик, – верно, но только не в отношении тех, о ком так сказать нельзя". И она стала рассказывать мне, как ее семья, на протяжении двадцати поколений жившая в городе Саисе, имела достаточно гордости, чтобы превозмочь оцепенение тех болотных краев. „Наше неизменное желание, – говорила она, – сохранять равновесие в противостоянии тем соседям, которые пребывают в неведении". После этого мне приходилось выслушивать ее размышления о глубине Нила и звездах в небесной вышине, о Богах в глубоких водах речных русел и Богах отмелей, о предостережениях звезд, глаза которых никогда не закрывались, и звезд мерцающих. Как она досадовала, что я не знал даже месяца своего рождения. При этом она разворачивала папирусы и показывала карты, по которым, зная час своего рождения, можно было вычислить время собственной смерти. „Сколько ты проживешь?" – спросил я ее, и она ответила: „Много лет. У меня длинная жизнь. – Затем она вздохнула и сказала: – Но я лишусь большего, чем мой маленький пальчик, и очень скоро. Так говорят звезды". – Вздох ее был тяжек.

Даже после того, как прошли Великие Собрания, и я смог заверить ее, что это не было значительным событием, и ни Царица Нефертари, ни Царица Маатхорнефрура на нем не присутствовали, настроение Медового-Шарика не улучшилось. Поскольку Оазис и Меретсегер рассказывали о прошедшем празднике как исполненном света и воодушевления, говорили, что им были оказаны всяческие знаки внимания, Медовый-Шарик сказала: „Сесуси не ценит меня, потому что я родом из Саиса". Причиной столь мрачного настроения было то, что в течение последних нескольких дней, дабы уравновесить безразличие к себе Усермаатра, она много сил отдавала магии, но из этого мало что получалось. Каждую ночь она исполняла ритуал Сворачивания-головы-Усермаатра, выкрикивая имена Богов, имевших большую силу, и голос ее дрожал от возбуждения. Однако на следующий день на ее лице проступали красноречивые следы усталости от всех ее бесплодных усилий.

Я стал спрашивать себя, как какой-то чародей мог бы свернуть Ему шею? Усермаатра был способен призвать тысячи Богов и Богинь: над Ним Их были мириады, а после женитьбы на Маатхорнефруре – мириады хеттских Богов под Ним.

И все же каждую ночь, лежа рядом с ней и чувствуя себя так, словно ее магия гораздо скорее могла свернуть шею мне, чем нашему Фараону, я не раздражался ее подавленным настроением и любил ее. Мы оба были в состоянии испить от грусти друг друга. Я лежал рядом с ней, положив свое лицо между ее грудями, и погружался в торжественность и глубокую решимость ее сердца до тех пор, когда уже не мог считать глупостью ее страдания по поводу Великих Собраний, но понял, что она воспринимает это как очередной ущерб, причиненный ее семье. Было бы настоящим несчастьем, если бы она не смогла пригласить их на Празднество Празднеств. Я начал понимать, что эта семья вознесена в ее сердце выше Усермаатра. В двух ее больших грудях жило все, что она была готова лелеять: ее отец, ее мать, ее сестры и я. Ощущая себя в ее плоти, я думал, что, хоть ее и трудно расшевелить, и я, возможно, уже никогда не смогу насладиться живостью, испорченностью и любовью к танцу, которые способны привнести в постель женщины с распутными грудями, это не может перевесить нашу сладкую и глубокую тишину, ее плотское предупреждение о том, что любовь, которую я обрету в этом лоне, не будет малой и пройдет нескоро. Вслушиваясь в тайные намерения ее сердца, стук которого доносился до меня из глубин ее плоти, я знал, что она, наперекор всему, решила довериться мне, что могло означать лишь то, что теперь она должна насылать чары из моего так же, как и из своего сердца, связать нас так крепко, что любая ошибка в магии, которой я научился, проделает прореху в ее колдовстве. И я также понял, что если я прямо сейчас не встану в темноте и не покину ее комнату, чтобы уже никогда не оставаться с ней наедине, то потеряю способность управлять тем, что еще оставалось от моей воли. Однако столь велика была сила ее сердца, что я не ощущал никакой тревога и желания двигаться и на самом деле уже был ее рабом и близким ей человеком.

В ту ночь она посвятила меня, и я сделал первые шаги к тому, чтобы стать Хором с Севера. Разумеется, такие занятия исполнены предательства и опасности. Теперь, глядя на результат, я не знаю, правильно ли я был наставлен на путь, ведущий к силе и мудрости чародея».

ПЯТЬ

«В том квадратном покое, где помещался ее алтарь, не было окон. Высота потолка равнялась длине пола. В центре стоял камень, украшенный разноцветными вставками – широкий круг, окаймленный узкой полоской ляпис-лазури, а по всем четырем стенам располагались низкие столы из черного дерева с ящиками и длинные сундуки с ее одеждами. Кроме двери, единственным отверстием была тяга, ведущая на крышу, через которую мог подниматься дым с алтаря.

Я помню каждое действие той ночи, когда она посвятила меня, но не стану излагать их в том же порядке из опасения, что ими могут злоупотребить. Я знаю, что Ты, Добрый и Великий Бог, можешь быть недоволен, если я не смогу рассказать всего, что произошло, и в должном порядке, однако суть магического ритуала познается лишь при его отправлении. Точно так же, как я доверился Тебе, открыв случившееся, о котором не знал никто в моей четвертой жизни, так и Ты теперь должен поверить мне и знать, что во всем, о чем я говорю, мое первое желание – охранять Твой Трон и Две Земли, над которыми он поставлен».

Птахнемхотеп наклонил голову. «Твои слова вежливы, но в них сквозит непочтительность, ибо они подразумевают, что мы равны и должны доверять друг другу, тогда как ты знаешь, как в действительности обстоит дело. Это ты должен верить Мне. Однако Я буду слушать то, что ты скажешь, и не потребую большего. Магия, к которой стремлюсь Я, – высшей природы, а не та, о которой повествуешь ты. В той мере, в которой ты переносишь тайны прошлого в Мои мысли (так что оно, это прошлое, пребывает в Моих членах, как Моя собственная кровь), ты исполнишь почетную работу высшей магии. Так что теперь Я не возражаю, если ты скроешь точный порядок ритуала своего посвящения».

Мененхетет семь раз коснулся своего лба. «Я благодарю великую мудрость Твоего ума, – сказал он. – Расскажу то, что безопасно: Медовый-Шарик очистила свой круг, окаймленный ляпис-лазурью, многими предварительными обрядами, и призвала дружественных Богов быть нашими свидетелями (хотя имена некоторых из Них я никогда ранее не слыхал). Потом, перед тем как мы начали, она спросила: „Готов ли ты присоединиться к моему Храму?" Когда я сказал „да", то почувствовал, что грудь мою переполняет шум, превосходящий рев битвы, и тогда она спросила вновь, и еще один раз, а затем внимательно прислушалась, как будто биение моего сердца могло сказать ей больше моего голоса, и наконец обратилась к своим Богам: „Ему были заданы три вопроса, и три раза он знал один и тот же ответ".

Теперь мы встали в круге, обведенном ляпис-лазурью, и она благословила мое обнаженное тело в строжайшем соответствии с ритуалом. Об этом я также скажу: она поднесла благовония к моему пупку и лбу, к моим ногам и горлу, к моим коленям и моей груди и, наконец, к волосам в паху. Затем она умастила те же места капельками воды, посыпала щепотками соли, поднесла к ним пламя свечи – достаточно близко, чтобы согреть меня, и, наконец, капельками масла. Теперь я был благословлен и подготовлен.

Она взяла с алтаря нож с прекрасной рукояткой из белого мрамора и острием таким тонким, что, если смотреть на него долго, глаза начали бы кровоточить. Затем она сняла свои белые одежды и стала рядом со мной такая же обнаженная, как и я. Этим ножом она уколола меня в живот, прямо под пупком, и смешала мою кровь со своей, так как произвела то же самое действие и с собой, в том же месте. Начав с этого места, она повторила каждый шаг благословения, беря по капельке крови из моего и своего лба, из моего и своего большого пальца ноги, из моей и своей правой груди, и по капле нашей крови из места чуть выше волос в паху. И каждая капля держалась на кончике ножа, как слеза, пока ее переносили в ту же точку ее тела, так что, когда мы закончили, наша кровь смешалась в этих семи местах своего пребывания, и мы стояли у алтаря, серьезные, нагие, одинаково отмеченные.

Теперь я был готов к посвящению в служители ее Храма. Она велела мне лечь на камень в круге, освещенном лишь мерцанием фитиля в плошке с маслом, затем подняла плеть и ударила меня дважды, затем четыре раза, и еще четырнадцать раз.

Меня часто пороли, когда я был мальчиком. Потом оставляли, и я уползал туда, где мог найти грязь, которой останавливал кровь.

В моей первой жизни, независимо от того, насколько высоко было мое положение, никто никогда не мог бы ошибиться, приняв меня за человека благородного происхождения – слишком много рубцов было у меня на спине. Мне был знаком вкус хлыста. Однако удары Медового-Шарика отличались от всех остальных. Ее хлыст легко касался тела, но боль от ее ударов проникала глубоко. Если бросить в пруд камешек, а со следующей попытки суметь попасть вторым точно в центр расходящегося круга как раз в нужный момент (так, чтобы не нарушить волну, а лишь придать ей силу), то результат будет близок искусству Медового-Шарика. Боль расходилась во мне так, как благовоние проникает в каждый уголок одежды. В другие ночи она обучила меня многому из искусства поцелуев, и я жил в богатстве тех объятий и узнал, почему поцелуи – развлечение знати. Теперь же мне пришлось пройти через долину хлыста. Мои мысли закружились в каком-то сладком опьянении, иными словами, я ощутил упоение собственной болью, ибо чувствовал, что она очищает меня от всякого бесчестья. Притом что я едва мог переносить эту боль и, казалось, сейчас пряну в небо от пытки искусных прикосновений хлыста, тем не менее от нее исходила нежность. Как мне объяснить одновременное переживание таких противоречивых чувств? Могу только сказать, что она наносила удары с совершенством: по разу по каждой обнаженной ягодице, затем – дважды по каждой из них, затем по разу по каждой из четырнадцати терзаемых болью частей тела Осириса, которые, как я ощущал, стали теперь настолько же моими, насколько они принадлежали Богу. Она хлестнула меня раз по лицу с закрытыми глазами и раз – с открытыми, затем – по разу по каждой ступне, по рукам, по кулакам, по спине, по животу, по груди и по шее. В конце удары были нанесены по чреслам и раз плеть обвилась вокруг моего слабого червя. Пребывая высоко в облаках пламени, я даже слышал, как после каждого удара ясным голосом Маатхерут провозглашала: „Я освящаю тебя маслом" – и она наложила масло на те четырнадцать пылающих мест, которых коснулась плеть, и огонь утих настолько, что стал напоминать тепло моего тела. Затем она сказала: „Я освящаю тебя вином" – и наложила на четырнадцать костров терпкое вино, и моя кожа вскрикнула вновь. Тут она слегка омыла меня прохладной водой, и, когда пламя унялось и из моего сердца поднялся пар, она сказала: „Я освящаю тебя огнем", – но просто поднесла дымящуюся плошку с благовониями к каждому месту, где пребывала боль. Затем она наконец сказала: „Я освящаю тебя моими губами" – и поцеловала меня в брови, когда глаза были открытыми и еще раз – с закрытыми глазами, затем – по разу в каждую ступню, в большие мышцы на сгибах рук, поцеловала костяшки пальцев и спину, и живот, грудь, шею, а в конце ее язык медленно обошел вокруг моих чресел и очень нежно – по оконечности моего меча, который начал подниматься из зыбкого болота моего паха, пока не стал могучим, как крокодил. Затем она сказала: „Я делаю тебя Первым Жрецом Храма Маатхерут, Пребывающим в Осирисе. Поклянись, что будешь преданным, поклянись, что станешь служить". И, когда я вскричал, что все исполню (ибо это была последняя из четырнадцати клятв, которые она требовала от каждой из моих четырнадцати частей), она снизошла на меня, подобно дивному храму сладкой содрогающейся плоти, и прошептала мое Тайное Имя, и, когда переполнились все четырнадцать оазисов, поглотившие влаги моей боли, моя река исторглась потоком.

Это был конец обряда, но лишь начало наслаждений той ночи. Теперь уже я хлестал ее по ягодицам, и они были большими, как луны, и, к тому времени как я закончил, красными, как солнце. И, говорю вам, я научился искусству наносить удары, ибо не моя рука держала плеть, но ее сердце само направляло ее на себя, так что я чувствовал, будто бью прямо по ее сжавшемуся сердцу, а затем, к моему изумлению и ужасу, поскольку до этого я ничего подобного не делал никому (даже Усермаатра), я схватил два огромные холма ее сильно иссеченных ягодиц и склонился лицом к складке ее истинного седалища и с безумной ненасытностью поцеловал ее в то место, в котором все, что вскоре умрет, источает наиболее сильный запах. А от всех этих усилий ее запахи были сильней, чем у любой лошади. Она сделала то же самое мне, и мы катались по полу, а наши лица были погружены в днища друг друга, и мы соединились посредством этого обряда, и уже никогда не стали бы прежними. Затем она так много раз поцеловала врата моих ягодиц, что благодаря ее ласкам я почувствовал себя Фараоном, лежащим на спине, и уже не знал, кем считать себя – мужем ли или женой всего Египта. Уносимый этими чудесными течениями, я вновь ощутил, что существуют некие цели, о которых она не говорит, и я стал слугой ее обширных намерений.

Я употребил слово обширных, и оно соответствует сути. Ночами, которые последовали за этой, я лежал подле нее, счастливый, как человек, спящий в лодке, однако в тех огромных грудях шевелились мысли, возносившие нашу лодку на вершины высочайших скал, и мы просыпались, прижавшись к камню. Ибо я знал цель наших магических действий – теперь это была наша магия, – она состояла в том, чтобы лишить силы Усермаатра, и часто, когда я глядел ей в лицо, я мог видеть совершенный ум, пребывающий в глазах самого сурового Бога – Осириса, и тогда я во многом ощущал себя весьма близким Хору с Севера. Действительно, когда мы глядели друг другу в глаза (а, подобно Царице Хатшепсут, она часто надевала длинную и узкую бороду), Маатхерут выглядела как Повелитель Осирис».

«Каким, – спросил Птахнемхотеп, – было твое Тайное Имя?»

Я не ожидал, что мой прадед ответит так быстро, однако, к моему удивлению, он сразу сказал: «Разумеется, Тот-кто-поможет-свернуть-шею-Усермаатра, и вскоре отраженным ударом оно поразило меня. Мне пришлось от него отказаться».

«И ты расскажешь нам об этом?»

«Да. Но, с вашего позволения, позже. Конечно же, я знал, что это опасное имя. Она ведь была совершенно откровенна в этом отношении. Если я желал стать великим слугой ее магии, я должен был быть готовым умереть. Она часто говорила мне это и всегда добавляла: „Но уже никогда – как крестьянин". Нет, теперь я должен был научиться умирать согласно полному обряду бальзамирования. Подобно искусству обучения поцелуям, смерть принадлежала знати. Я часто смеялся над ней. Это мне-то необходимо укреплять для этого волю? Мне, который смотрел на тысячу топоров? Но ей было видней. Она понимала, как вскоре понял и я, что умереть мирно – может быть, самая опасная из смертей, поскольку в этом случае ты должен быть готов к путешествию через Херет-Нечер.

Снова и снова она принималась уверять меня, что ни один из слуг ее тела и сердца, и уж точно не я, не потеряет покровительства Маатхерут. Ни в этом мире, ни в следующем. Я рассказал ей, что, когда я был мальчишкой в деревне, мы знали, что лишь благородные и очень богатые могут путешествовать по Стране Мертвых, хоть сколько-нибудь надеясь достичь Полей Тростника. Для бедного крестьянина змеи, встречающиеся на пути, были так велики, огни такими испепеляющими, а пропасти – такими бездонными, что гораздо благоразумнее было и не пытаться даже думать об этом. Намного проще отдыхать в песчаной могиле. Конечно, как я сейчас вспоминаю, многие из умерших в нашей деревне не принимали такого покоя, а возвращались назад в облике призраков. Ночами они проходили по нашей деревне и разговаривали с нами во снах до тех пор, пока погребальный обряд в наших краях не стал весьма суровым: умершим отрезали голову и калечили ноги. Тогда призраки не могли уже преследовать нас. Иногда мы даже закапывали мертвеца, положив голову между его колен, а его ноги – к ушам, чтобы совершенно его запутать. Когда я ей все это рассказал, она рассмеялась серебристым смехом. Лунный свет пребывал в ее мыслях, придавая им нежность, какими бы они ни были.

И тогда она встала с нашей постели и взяла в руки саркофаг – не длиннее моего пальца, но на его крышке были нарисованы лицо и фигура Маатхерут. Внутри находилась мумия размерами с коротенькую гусеницу, столь тщательно завернутая в прекрасную ткань, что ей не нужна была смола: на самом деле, ее прикосновение было подобно лепестку розы. Я держал в руках аккуратно завернутую мумию ее маленького пальчика. Но раньше, чем я успел решить, коснулся ли я чего-то чрезвычайно ценного или, наоборот, чего-то, что неприятно взять в руку, она принялась говорить о странствиях ее маленького пальчика сквозь врата и по устрашающим путям Херет-Нечер, и, когда я пробормотал, что не понимаю, как может какая-то часть тела, а тем более пальчик, путешествовать самостоятельно, она вновь рассмеялась своим серебристым смехом. „С помощью обряда, известного лишь в моем номе, – сказала она. – Иногда те, кто живет в Саисе, знают не так уж мало. – И она снова засмеялась. – Моя семья сделала так, что Ка этого пальчика обручили с Ка жирного и богатого торговца из Саиса. Да, они даже снабдили его нужными свитками папируса". Я знал ее достаточно хорошо, чтобы понять, что все, что она говорит, правда, и наконец она рассказала мне эту историю. Из письма своей матери Медовый-Шарик узнала, что тот торговец умер в ту же ночь, в которую она потеряла свой пальчик. Так что, когда пальчик лежал в маленькой вазе с солевым раствором, торговец тоже пребывал в своем растворе соли, и оба они были выдержаны в соли семьдесят дней. Произошел обмен посланиями с тем, чтобы убедиться, что они были завернуты в один и тот же день и уложены в отдельные саркофаги – большой и маленький – в один и тот же вечер: пальчик в Фивах, а жирный торговец в Саисе, в десяти днях пути вниз по реке; но таково природное безразличие Ка к любой величине расстояния, что ее пальчик был готов предпринять путешествие в Херет-Нечер вместе с ним.

Затем она рассказала мне о том, как ее матери пришлось помогать семье жирного торговца во время приготовлений. Вдове были даны наставления, какие заказывать ушебти и кто в Дельте самый лучший мастер. Ушебти может весить не более чем кисть твоей руки, но стоять в деревянной лодке она должна правильно. Эта несчастная женщина даже не знала, куда ставить фигурку, когда ее муж был уже в гробнице. Ужасно, когда семейство богатеет столь быстро, что к золоту не прилагается никакого знания. Они не представляли, какие свитки папируса покупать. Вдова также не могла понять, что она обязана купить Исповедь-Отрицания, сколько бы та ни стоила.

„Исповедь-Отрицания", – с умным видом повторил я, но Meдовый-Шарик знала, что я столь же невежествен, как и семья того толстяка.

„Да, – сказала она, – вдова жаловалась на высокую цену. Она была скаредной! Наконец моей матери пришлось заплатить самой.

Она не собиралась отправить Ка моего маленького пальчика бродить по Херет-Нечер, пока у него не будет Исповеди-Отрицания. В ночь перед похоронами моя мать наняла двух жрецов, и к рассвету они должным образом написали ее на трижды освященном папирусе. Вот теперь торговец мог, по крайней мере, показать Богам, злым духам и зверям, что он – хороший человек. Папирус свидетельствовал, что он ни разу не согрешил. Он не убил ни мужчины, ни женщины, а также ничего не крал из храмов. Он не оскорбил никакой собственности Амона. Он никогда не говорил неправды и не изрекал проклятий, и ни одна женщина не могла заявить, что он прелюбодействовал с нею, а также никакой мужчина сказать, что он обладал другим мужчиной. Он не жил с сердцем, исполненным ярости, никогда не подслушивал, что говорят соседи. Никогда не крал он желанной земли, никогда не клеветал на других, никогда не совершал развратных действий с самим собою. Он никогда не отказывался выслушивать правду и мог поклясться, что никогда не перегораживал воды, предназначенной течь в чужие наделы. Он никогда не богохульствовал. Он даже не повышал голоса. Он не совершил ни одного из сорока двух грехов, ни одного. Он наверняка никогда не занимался никаким, колдовством, направленным против Царя".

Сказав это, Медовый-Шарик рассмеялась, и я впервые услыхал такое удовольствие в ее голосе. „Аиииих, Казама, какому дрянному человеку мы помогли! Не было такого греха, который бы он ни совершил. Мнение о нем сложилось столь зловонное, что все в Саисе звали его Фетхфути, хоть и за глаза"».

При звуке этого имени и Хатфертити, и Нефхепохем вздрогнули, но ни один из них не промолвил ни слова, а Мененхетет продолжил свой рассказ. «„Понимаешь, – сказала мне Медовый-Шарик, – силы этой Исповеди-Отрицания столь велики, что Ка моего пальчика находится в безопасности. – Она кивнула. – Так мне постоянно говорят в моих снах. Фетхфути преуспевает в Стране Мертвых, и мой маленький пальчик – рядом с ним".

„Преуспевает?" – спросил я ее. Я совершенно запутался. Предыдущей ночью, желая удивить меня тем, как много мудрости она обрела от тех путешествий ее пальчика, она сказала, что ни один жрец не сможет лучше научить меня, что говорить яростным зверям и хранителям врат. Она не только знала имена змей, но была также знакома с обезьянами и крокодилами на берегах Дуата, а ее Ка разговаривал со львами, из зубов которых вырывалось пламя, а также с рысями, клыки которых походили на мечи. Она знала, как использовать магические заклинания, которые помогали миновать озера с горящим маслом, и выучила, какие травы надлежит есть, проходя в темноте зыбучие пески за каждыми вратами.

Более того, она умела освятить любой амулет, который мог пригодиться мне в Херет-Нечер. Амулет сердца, например (благословленный должным образом, он придал бы моему Ка новые силы), или двух золотых пальцев (с помощью которых я смог бы взобраться по лестнице, поднимающейся на Небеса). Она даже знала, как очистить амулет девяти шагов (ведущий к Трону Осириса). Но это, еще не все – она была готова нанести на папирус слова многих заклинаний, которые могли бы понадобиться мне, и стала говорить мне названия некоторых из них: О-Выхождении-в-День, О-Жизни-после-Смерти, Заклинание-о-Прохождении-через-Спину-Змея-Апопа, Гимн-Западу, Заклинание-Побуждающее-Человека-Помнить-Свое-Имя-в-Подземном-Мире, Заклинание-Отражения-Крокодила и Заклинание-Препятствующее-Краже-Сердца-Человека. Не уверен, что я мог следить за ходом ее мысли – этих названий было так много: Заклинание-о-Жизни-в-Воздухе, Заклинание-о-Неумирании-во-Второй-Раз, Заклинание-о-Неядении-Отбросов или Об-Удержании-Паруса (с тем, чтобы судно, на котором находится твой Ка, могло проскочить место с самым омерзительным запахом). Там были также: Заклинание-о-Превращении-в-Принца-среди-Сил, В-Лилию, В-Цаплю, В-Барана. И это еще было не все. Существовали: Заклинание-об-Изгнании-из-Человека-Дурных-Воспоминаний и Препятствующее-Душе-быть-Запертой. Также Заклинание-Обожания-Осириса, а потом – Молитва-для-Навоще-ния-Луны. Каждый раз, когда я думал, что она подошла к концу, она вспоминала что-то еще: Заклинание-об-Освобождении-из-Се-ти и Книгу-Установления-Столба-Джед. Она говорила тихим голосом, но эти имена зазвучали в моем сознании так же громко, как крики торговца.

„Ты не уступаешь Царской Библиотеке Усермаатра", – сказал я.

„Я готова сделать все это для тебя", – ответила она, и я услышал столько любви в ее голосе. Она действительно могла хорошо позаботиться обо мне в Стране Мертвых. Она желала, чтобы я не испытывал никакого страха перед этим местом. Тогда при отправлении ее обрядов я бы не испытывал такого ужаса.

Теперь я окончательно запутался. Она говорила о том, что для меня необходимы все эти амулеты и заклинания, а Фетхфути дали всего один маленький кусочек папируса, в котором не было ничего, кроме вранья, и который благословили неизвестно какие пьяные жрецы, всю ночь развлекавшиеся друг с другом.

„О, – сказала она, – трижды благословленная Исповедь-Отрицания была написана не для одного Фетхфути. Она предназначена также и для Ка моего маленького пальчика".

„Ты можешь сказать, что не совершила ни одного из тех сорока двух грехов?"

„Достоинство папируса состоит не в истинности или ложности его содержания, – призналась она наконец, – но в силе семейства, которое его приобрело".

Ее слова легли на меня тяжким грузом. Маатхерут могла заявлять, что готова дать мне многое, но, похоже, гораздо ближе к истине пребывала уверенность в том, что нам обоим грозит опасность.

Я сказал ей об этом. Собственно, мог бы этого и не делать. Она знала мои мысли.

„Нас обоих могут убить". Она сказала это спокойно, когда мы лежали рядом в ее постели.

„Тогда зачем ты говоришь мне названия всех этих Исповедей? Тебя не оставят в живых, чтобы записать их для меня".

„Именно поэтому, – сказала она, – тебе следует их запомнить".

„Все?"

„Это возможно".

„Тебе ведь это удалось", – согласился я.

Должно быть, Маатхерут знала, как запомнить молитвы, которые ей могли понадобиться, но ее память превосходила мощь моих мышц. Я не ощущал даже желания попытаться совершить такие подвиги. Она мбгла быть мудрой, как Царская Библиотека, но при этом была столь глупа, что не представляла, что для меня не будет никакого солевого раствора. Усермаатра разрубит меня на сорок два куска и велит разбросать их».

Как раз в этот момент моя мать (чьи мысли теперь блуждали в годах ее молодости) спросила: «Кто этот Фетхфути?»

Мененхетет, раздраженный тем, что его прервали, даже не посмотрел на нее. «Не тот, о ком ты подумала, – сказал он, – но другой Фетхфути, в прежней жизни, точно так же, как и я, сейчас не тот, кем был вчера. – Не сказав ей ничего больше, он продолжил: – Именно в тот час, говорю я вам, я вспомнил мудрость еврея Нефеш-Бешера. Быть может, и мне следовало бы со своим последним дыханием совершить бросок из себя в чрево своей женщины и родиться с новым телом в новой жизни. Но, как только ко мне пришла эта мысль, мне захотелось вернуться в свою постель. Там я мог нарисовать над своей головой сорок два круга, чтобы удержать в ней эти мысли. Действительно, как только я покинул Медовый-Шарик и вернулся в свой дом, я принялся пить колоби и вскоре выпил все содержимое кувшина. Грустная правда состояла в том, что я не был уверен, желаю ли окончить свою жизнь ребенком в ее чреве. Хотел ли я стать сыном женщины, познавшей вкус отправлений другого мужчины?