Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 61 страниц)

«Говори. Даже лгуны поступают хорошо, говоря правду в День Свиньи».

«Великие-Два-Дома, я сек своих людей с таким усердием, что стал бояться болей в своем сердце».

«Отчего ты чувствовал такое смущение?»

«Оттого, мой Фараон, что я не мог не согласиться со своими людьми. Запах у этого дыма был странный».

Птахнемхотеп кивнул: «Кедр происходит с берегов у Библа, где на таком дереве упокоился гроб Осириса».

«Да, мой Повелитель», – сказал Резчик-Камней.

«Если кедр однажды был пристанищем Великого Бога Осириса, щепки этого дерева никак не могут быть прокляты».

«Да, мой Повелитель, – Резчик-Камней замолчал. – Сегодня День Свиньи, Великие-Два-Дома», – сказал он наконец.

«Говори правду».

«Мои люди нечасто говорят о Боге Осирисе. Для нас лучше ходить в Храм Амона». Резчик-Камней снова коснулся лбом пыли.

«Разве ты не знаешь, – сказал Птахнемхотеп, – что Осирис – тот Бог, который будет судить тебя в Стране Мертвых?»

Резчик-Камней покачал головой. «Я всего лишь Надсмотрщик. Путешествовать через Страну Мертвых не для меня».

«Но ты Царский Надсмотрщик. Ты можешь путешествовать со своим Фараоном. – Птахнемхотеп повернулся к моему отцу. – Много ли найдется Царских Смотрителей, которые не понимают ценности занимаемой ими должности?»

«Немного, Великий Птахнемхотеп», – сказал отец.

«Один – это уже слишком, – сказал Фараон и вновь обратил Свое внимание к Рутсеху. – Честь, которую Я предлагаю, – сказал Он, – не зажигает огня благодарности в твоих глазах».

«Великие-Два-Дома, я знаю, что мне не суждено совершить путешествие по Стране Мертвых».

«Это из-за того, что тебе не по средствам быть похороненным достойным образом? – спросил Птахнемхотеп. – Не отчаивайся. Люди беднее тебя становились богатыми у Меня на службе».

«Когда я умру, я буду мертвым. Великий Бог».

«Откуда ты знаешь?» – спросил Птахнемхотеп.

«Я слышу это в звуке, издаваемом камнем, когда он ударяет о другой камень».

Птахнемхотеп сказал: «Это интересное замечание». Он внезапно зевнул.

Все придворные немедленно зевнули.

«Мы не будем использовать кедровые щепки, – сказал Фараон. – Жара от них больше, трещины глубже, более того, на этом дереве благословение Осириса, но для простого ума его пламя кажется странным».

«Дело пойдет ровнее, Великие-Два-Дома, – сказал Рутсех, – если мои люди будут работать с дымом, к которому они привыкли».

Птахнемхотеп кивнул. Рутсех был отпущен легким движением Его руки.

Вошли другие чиновники, а их сменили следующие. Я не мог внимательно следить за всем, что они говорили, а вскоре вообще утратил способность сосредоточиться. Моя мать хмурилась, когда я чесал пупок или тер пальцы ног о плиты пола, однако ничем не могла помочь мне. Ее сознание стало таким же пустым, как и мое, и скользило, подобно тростниковой лодке. Мне уже хотелось опять очутиться в той розовой комнате, откуда я снова смог бы войти в сознание моего Фараона. Здесь, всего в пяти локтях от Его трона, я не мог ни следить за Его словами, ни знать Его мысли. Мне в голову приходили воспоминания о застолье, удовольствие от которого мои родные разделят с Птахнемхотепом этим вечером, как бы странно это ни звучало, однако я не столько чувствовал, что предвкушаю Ночь Свиньи, а скорее мне казалось, что она уже прошла и мне нужно лишь вспомнить то, что я, должно быть, уже забыл. Движение вперед в одной жизни было очень похоже на воспоминание о другой. Думая об этом, а потом не думая вообще ни о чем, я прислушивался к тому, что говорили, а чиновники приходили и уходили, обсуждая много различных дел.

Конечно, я не мог следить за всем, о чем говорили. Один чиновник отчитывался о состоянии плотин вокруг Бусириса в Дельте, другой докладывал о работах на дамбах. Третий – об осушении озер и трудности сушки и соления угрей, вылавливаемых со дна. Я медленно поплыл обратно к чудесам того золотого утра, бывшего так давно и в то же время всего лишь этим утром, когда я видел несколько рыбацких лодок с уловом, развешанным на веревках, привязанных к мачте, корме и носу. Они потрошили рыбу и развешивали ее, как одежду, для просушки. Мы прошли вблизи от одного такого кораблика, и запах, исходивший от него, был одновременно и чистым, и зловонным, будто кровь реки, или по-другому – кровь рыбы, отмывалась на солнце, и это унесло меня так далеко от Фараона и Его серьезных забот, что я не слушал отчета о работах в копях или указаний Фараона о том, как использовать рог газели в качестве втулки крепления каменного сверла, поскольку он был лучше слоновой кости – я и в это не мог вникать – и, следуя дремотному высокомерию моей матери, я без уважения отнесся к Командующему Войск, лицо которого было покрыто шрамами и открытыми язвами. Этот высокий человек свирепого вида мог, однако, сообщить лишь о поражениях и говорил о городах на границе Нижнего Египта, сожженных во время набегов сирийцев.

«Неужели Я никогда не услышу сообщения о победе?» – спросил Фараон, и Командующего стала бить дрожь лихорадки, подхваченной им в походах, – не думаю, чтобы он испытывал такой уж большой страх, скорее, сильный озноб, но он не мог скрыть дрожи.

Затем Птахнемхотеп долго разбирался в спорах владельцев берегов оросительного канала двух соседних поместий – о количестве воды, забираемой из канала. Это скоро обернулось новым препирательством между теми же знатными людьми – теперь по поводу перемещения межевых камней. Царскими чиновниками были представлены отчеты, обвинявшие торговцев в том, что они подмешали песок в проданную Дворцу муку, а один чиновник зачитал имена судов, пропавших в море. Сведений от них не поступало на протяжении трех лет.

Я развлекся, попытавшись снова приблизиться к сознанию матери. Не знаю, были ли это мои или ее мысли, но я принялся размышлять о странностях огня и раздумывать о том, живут ли в пламени голоса всего, что сжигается, то есть не только горящего материала, но и мысли Богов, живших в этой земле. В этот момент я почувствовал, что Фараон смотрит на меня, открыл глаза и понял, что прохожу через Его мысли. Ибо то, что стояло в наших глазах, принадлежало каждому из нас, и в этом смысле мы были равны, были братьями.

Я понял, что действительно спал – чиновники ушли, на площадку внутреннего двора под балконом опустился вечер, и Фараон улыбался. «Пойдем, маленький Принц, – сказал Он, – пришло время застолья», – и Он взял меня за руку, и я почувствовал усталость Его крови от всей долгой работы этого дня.

ВОСЕМЬ

Пока мы шли садами в покои, где нам предстояло обедать с Фараоном, моя мать стала думать о разговоре, который ей не хотелось вспоминать. Но однажды начав, она не могла ничего поделать, кроме того, как восстановить все его подробности. Да и как могла она поступить иначе? Несколько дней назад мой отец, зная, что такая новость будет разъедать ее сердце, сообщил матери, что Фараон сказал ему, что Мененхетет ест помет летучих мышей. На что мать ответила: «Он употребляет его как лекарство», но мой отец возразил ей: «Нет, это не так. Он принимает его, поскольку ему нравится его вкус. Сведения точны – Фараону сказал об этом Хемуш. Это было давно, однако Он никак не может выкинуть это из Своей головы. Я думаю, именно по этой причине Мененхетета не приглашали ко Двору так долго».

«Меня тоже не приглашали», – не сдержавшись, сказала она.

«Вряд ли Он мог бы подумать о тебе, – сказал отец, – не вспомнив при этом о Мененхетете».

А совсем недавно отец стал говорить о том, что Птахнемхотеп интересуется свиньями. Он вспоминал о них постоянно. «Известно ли вам, – говорил Он, – что, если благородный человек коснется свиньи, он должен немедленно войти в реку во всех одеждах, независимо от того, насколько они хороши. И все для того, чтобы смыть возможную заразу».

«Никогда, Добрый и Великий Бог, – сказал Нефхепохем, – я не касался этого животного. Я слыхал, что те, кто пьет молоко свиньи, могут заболеть проказой».

«Не знаю такого человека, который бы попробовал его пить, – сказал Птахнемхотеп. И добавил: – Разумеется, подобные соображения вряд ли остановили бы твоего родственника, Мененхетета». Эти слова мой отец особо подчеркнул, передавая разговор матери.

Два дня спустя Птахнемхотеп вновь высказал удивление по поводу свиньи. «Я разговаривал с Хемушем, – сказал Он Нефхепохему. – Как Я и подозревал, это действительно так. Свинопасам запрещается входить в любой храм под страхом отрезания носа. „Как ты узнаешь их, – спросил я Хемуша, – если они переоденутся?" „Мы узнаем", – отвечал он Мне. Вот это жрец. Для Верховного Жреца это блестящее замечание».

При этом Птахнемхотеп снял Свой парик, передал его Нефхепохему и наклонил голову, чтобы принять другой, исследовал полированную поверхность Своего бронзового зеркала (по крайней мере – так все это представлялось моей матери), а затем сказал моему отцу: «В этом году Я собираюсь устроить Празднество Свиньи. – Взглянув на лицо моего отца, Он добавил: – Да, мы будем есть свинину, ты и Я, точно так же, как все остальные египтяне, которые готовят ее себе на рынках на огне и с жадностью пожирают вкусные куски. И вот что… – Он помолчал. – У меня здесь давно не было твоей семьи. Давай устроим небольшой ужин той ночью. Скажи Мененхетету, – здесь Птахнемхотеп улыбнулся Своей очаровательной улыбкой, – чтобы он принес одну из своих летучих мышей».

«Для меня было бы большим счастьем, если бы Ты, Великий Бог, сказал ему об этом Сам».

Птахнемхотеп улыбнулся. «Там будут необычные развлечения. В Ночь Свиньи Я хочу приятно удивить твою жену и ребенка».

Я не знал, чего ждать. Когда мои родители или мой прадед устраивали празднество, у нас бывало много музыкантов, которые не только играли на арфах и лирах, но им были знакомы гитары, цитры и лютни, а после пира начинались удивительные развлечения. Появлялись шуты, акробаты и борцы. Умелые рабы метали ножи в раскрашенные деревянные щиты, а однажды прадед даже пригласил гостей спуститься к реке, и там, на его пристани, люди с его лодки, разодетые в цветные ленты и головные уборы с перьями, используя весла как шесты, старались столкнуть друг друга в воду; я слышал, как гости перешептывались о том, что это опасное развлечение. В пылу борьбы мог утонуть хороший гребец. Той ночью никто не погиб, и прадед приказал бросать на пламя факелов соли, так что мы стояли среди зеленых и алых огней, окруженные розовыми языками пламени, а шум эхом катился по воде за нашими спинами. То был большой праздник.

Сегодняшняя ночь не станет такой же. Мать сказала, что за обедом нас будет только пятеро. И все же мысль, которую она передала мне, была ясной: наш Фараон, устраивавший много пышных приемов, счел более привлекательным провести вечер в нашем маленьком избранном обществе, чтобы во время этого обеда мы имели возможность не спеша предаться изысканной утонченности и блеску Его беседы. Я уже мог слышать, как в последующие дни она будет говорить своим друзьям нечто в этом роде. Однако по свету ее глаз, сиявших от предвкушения чудес, я знал, что она не лгала. Празднество Свиньи, несмотря на все то, что ей сказал отец, обещало быть чудесным.

Таким оно и было. Этой ночью, почти сразу же после того, как мы начали, я понял, что мне предстоит узнать вкус пищи, которую я никогда ранее не пробовал, и услышать разговоры о незнакомых мне предметах. Действительно, я вскоре узнал кое-что о тайнах пурпура, содержащегося в улитке, а также о том, как вкладывать письмо в руку мертвеца; намекнули и о достоинствах каннибализма. И еще многое. И снова еще многое.

По мере того как обед продолжался и в мой желудок отправлялось одно странное блюдо за другим, мои чувства проносились сквозь ароматные языки пламени, и огонь охватил мои мысли. То, что сказала мне мать относительно часа моего зачатия, вполне могло стать зерном, прораставшим в тиши моего сердца. Мои щеки стали красными, разговор моих родителей – кого я должен был считать отцом: Мененхетета или Нефхепохема? – извивался в моем животе, подобно перегревшимся на солнце змеям, и я чувствовал то дикое веселье, свойственное лишь детству, когда каждое мгновение может принести новое неожиданное удовольствие или так же легко обернуться несчастьем. Поскольку я не мог разразиться таким оглушительным криком, как мне хотелось бы, это подавляемое желание бродило во мне волнами лихорадки, и моменты, когда я почти не притрагивался к еде, сменялись трепетом, когда я пытался прийти в себя, собрав свои чувства, при каждом новом оттенке вкуса увлекавшие мои мысли в другом направлении.

Мы полулежали у низкого стола из черного дерева, на котором стояли золотые блюда настолько тонкие, что они весили меньше, чем белоснежные алебастровые чаши моей матери, а комната пылала, как лес в огне, освещенная таким количеством больших свечей, что посреди ночи у нас возникало чувство присутствия солнца; тем временем мы находились в покое, стены которого были украшены деревянной обшивкой с рисунком волокна, напоминавшим шкуру леопарда, и я заметил, что Фараон сменил Свое одеяние на другое, из белого полотна в складках, оставлявшее Его грудь открытой и закрывавшее лишь одно Его плечо. Украшений на Нем было меньше, чем на любом из нас; собственно, на Нем их вообще не было, за исключением бычьего хвоста, прикрепленного сзади к Его юбке. Время от времени, он ловил его и сжимал в руке, чтобы постучать кончиком хвоста по столу, как бы показывая тем самым Свой живой интерес, вызванный каким-то высказыванием моей матери или Мененхетета, а один раз, развеселившись, в большом возбуждении, с которым Он это делал, ударил им по столу несколько раз и с возгласом отбросил его назад – поскольку, похоже, приступ лихорадочного смеха охватил Его с не меньшей силой, чем меня, – и ухитрился попасть хвостом быка прямо в центр большого опахала из перьев страуса, стоявшего на подставке за Его спиной, и оно покачнулось и упало бы, если бы его не подхватил слуга.

За спинами каждого из нас их было по двое, пять или больше – прислуживали Фараону, и их бормотание: «Жизнь-Здоровье-Процветание» при каждом действии – наполняли ли они кубок, ставили ли новую чашу или подкладывали еще того же кушанья – стало таким же постоянным и успокаивающим звуком, как треск сверчков в саду моей семьи. Вновь я чувствовал, что все благополучно, как дома, где, как я узнал, мне можно спать до тех пор, пока не прекращается звонкий стрекот насекомых, потому что их вторжение в тишину являлось тем не менее знаком, что ничто не стало хуже, чем было предыдущей ночью, и посему сила сна, парящая в темноте, вновь могла снизойти на меня. Так что я находил удовольствие в непрестанном чмоканье губ Его слуг, которые, казалось, хотели бы раствориться в богатстве оттенков вкуса.

Вначале подали улиток размерами не больше, чем я видел ранее, однако в таком ароматном соусе из лука, чеснока и еще какой-то зелени, что я смог ощутить благоухание сосен Фараона. Я чувствовал, как свежесть травы медленно поднимается вверх по моему носу и лихорадит внутренность моей головы, образуя в ней пустоты, однако этого и следовало ожидать: мать говорила мне, что все такие травы называются востеканием, в то время как поджаривающийся лук мог быть назван вытеканием, поскольку запах перетекал из комнаты в комнату; а красный перец для некоторых был истеканием пряности, а для других – втеканием.

Мне понравились улитки. Мы ели их надетыми на маленькие заостренные палочки из слоновой кости с небольшим рубином в форме головного убора Фараона на другом конце; пять маленьких надрезов на драгоценной палочке создавали два глаза, две ноздри и изогнутую линию рта, что до какой-то степени походило на лицо Птахнемхотепа, если бы оно было очень узким, – я понял, что это была шутка, шуточная маска Фараона. Видя мое удивление, Он сказал: «Ими пользуются только во время Празднества Свиньи. Этой ночью ты можешь смеяться надо Мной. Сегодня твоя ночь».

«Моя ночь?» – хватило мне смелости переспросить.

«В Ночь Празднества Свиньи на первом месте самый младший из Принцев. Говори, когда того пожелаешь, дорогое дитя».

Я хихикнул. Обед только начался, однако востекание прояснило мою голову до такой степени, что я почувствовал себя столь же старым и мудрым, как мой прадед; я ощущал между своими ушами большую, пустую и мудрую голову, и, орудуя прелестной палочкой, как зубочисткой, входившей в раковину и пронзавшей плоть улитки, я почувствовал себя воином, вступающим в пещеру, где горят огни и мясо зверя ожидает молниеносного удара моего копья.

«Вам нравятся эти улитки?» – спросил Птахнемхотеп, и мои родители, невзирая на то что это Ночь Свиньи, немедленно и одновременно заверили Великого Бога, что им никогда не доводилось лакомиться столь сочным мясом обитательниц раковин. На что Птахнемхотеп сказал, что на улиток в овальном пруду Длинного Сада в конце улицы Прогулок Рамсеса Второго с одной стороны падала густая тень финиковых пальм, однако ночью пруд открыт луне, чтобы улитки купались в ее свете. Возможно, поэтому они так удивительно вкусны.

«Да, они так хороши, что я даже подумал, что Твои слуги могут их украсть», – заметил мой прадед как раз в тот момент, когда в его чашу накладывали добавочную порцию.

Птахнемхотеп покачал головой. «Применяемые наказания суровы. Однажды служанка взяла несколько штук, и Мой отец приказал отрезать ей за это один сосок».

Любой другой ночью моя мать, вероятно, промолчала бы, но сейчас она судорожно выдохнула: «Разумеется, Ты ведь не сделаешь такого?»

«Мне отвратительна сама мысль об этом, но полагаю, Я был бы вынужден применить такое наказание».

«За одну улитку?» – настаивала Хатфертити.

«Тогда Я был ребенком, – сказал Птахнемхотеп, – однако до сих пор не забыл, как Мой отец раскрыл ладонь, чтобы показать Мне, в чем заключалось наказание. Она была молодой девушкой, и ее сосок был не больше ногтя Моего мизинца. Я был готов зареветь от горя, но Мой отец просто стряхнул его щелчком в пруд. Позже Он сказал Мне, что столь жестокие меры поддержания порядка требуются для того, чтобы рассеять во Дворце даже тень воровства. В противном случае улитки могли бы заболеть. Как видите, сегодня это крепкие маленькие существа, а уж приправленные маслом с луком и востеканием!.. Иногда Мне кажется, что Я никогда ими не наемся, но ведь в Ночь Свиньи Я просто бедняк». Он весело рассмеялся, отчего Его красиво изогнутые губы на мгновение ожили, словно промелькнула скачущая лошадь. Или то был ястреб, камнем падающий на жертву? Животное и птица, оба пронеслись через мою голову на востекании. Я попытался взглянуть на мою мать, но отвел глаза, не в силах видеть, каким дерзким взглядом она ответила на Его взгляд. Если этой ночью Птахнемхотеп не надел никаких украшений, то в мыслях моей матери такого даже близко не было. Притом что на ней было простое свободное одеяние шафранового цвета без складок, оно было закреплено лишь на одном плече, так что ее правая грудь, большая по размеру и более красивая, осталась открытой, и она покрасила сосок в красный цвет, розово-красный, редкой алой краской, думаю, из корня марены, чтобы его цвет соответствовал алой узкой полоске ткани, повязанной вокруг ее горла, как у базарных девок, к тому же на каждом ее изысканно соблазнительном пальце было надето кольцо, а вокруг головы вилась отлитая в форме змеи с двумя зелеными камнями вместо глаз легкая золотая корона. Как красиво выделялась она над ее черными волосами и темными, умащенными плечами! Теперь она обратила взгляд своих темных глаз на Фараона.

Казалось, Птахнемхотеп доволен взглядом, которым она Его столь щедро одарила. «Мен-Ка, Мой малыш, – сказал Он мне, – знаешь ли ты о первой обязанности хозяина?»

«Откуда может Мен-Ка это знать», – запротестовала моя мать, но я заметил, что она воспользовалась именем, которым назвал меня Фараон, несмотря на то что моим ласкательным именем до сих пор всегда было Мени.

«Мен-Ка, – сказал Птахнемхотеп, – обязанность хозяина – занимать своих гостей. Поэтому Я хотел бы развлечь тебя объяснением каждого поданного нам блюда. – Он указал на пустые раковины в моей чаше. – Как, например, эти маленькие дворцы».

Я спокойно кивнул. Я не знал, что Он имеет в виду, но сейчас была Ночь Свиньи, и все вокруг имело свой смысл.

«Ты – восхитительно смышленый мальчик, – сказал Он. – Теперь слушай Меня внимательно, или Я отрежу тебе нос». При этом замечании мой отец засмеялся. Это был первый звук, который кто-либо из нас услышал от него за весь вечер.

«Да, – сказал Фараон, – Я отрежу твой нос и отдам его мужу твоей матери».

Мой отец деланно громко рассмеялся.

«Тебе нравится пурпурный цвет?» – спросил меня Птахнемхотеп.

Я снова кивнул.

«Это цвет, который носят цари Сирии, цари хеттов и некоторые еврейские цари, а также многие владыки ассирийцев. В Египте их страстная приверженность этому цвету представляется нам лишенной смысла. Есть даже один город, за который они постоянно воюют. И все потому, что действительно хорошая пурпурная краска изготовляется только там. Ты веришь в это?»

Я кивнул.

«Город этот Тир, знаменитый своими колючими улитками. Внутренняя сторона их раковин пурпурная, и когда их растирают в порошок, получается великолепная краска. Поэтому в Тире все собирают улиток. Маленькие девочки, мужчины в два раза моложе твоего прадеда, а это, безусловно, очень преклонный возраст, карлики и великаны – все собирают улиток. Они приносят их домой, разбивают и совершенно не обращают внимания на их мясо».

«Отчего?» – спросил я.

«Я не знаю. Может быть, им приелся его вкус. Я подозреваю, что причина в том, что извлекать мясо из каждой раковины слишком долго, а краска стоит гораздо дороже. Видишь ли, они там, в Тире, слишком богаты и алчны, чтобы тратить на это время. Они попросту давят раковины между камнями, потом моют их, затем снова давят, покуда не начинает вытекать пурпур. Этот пурпур собирают в специальные чаны, и в нем еще остаются маленькие и тонкие кусочки улиток».

Моя мать позволила вырваться одному из звуков, которыми она выражала отвращение.

«Да, это отталкивающе, – сказал Фараон. – Однако они добывают пурпур, вызывающий исступленный восторг в глазах восточных Владык. Они называют его царским пурпуром. Это цвет царей, говорят они на Востоке, однако мы мудрее и знаем, что это цвет безумцев. – Фараон радостно расхохотался и громко хлопнул по столу бычьим хвостом. – Внесите следующее блюдо!» – приказал Он.

Его глаза засияли при виде удивления, отразившегося на моем лице, когда лишь один слуга вернулся с двумя металлическими прутами не длиннее моей ладони, не шире двух моих пальцев и не толще одного. Птахнемхотеп положил их раздельно на прекрасную алебастровую чашу.

«Взгляни на это, – сказал Птахнемхотеп. – Это черная-медь-с-небес». Он передал чашу моему прадеду.

Чувство достоинства у Мененхетета было поистине совершенным, и оно не позволило ему выказать удивления. Он спокойно передал чашу мне.

«Пусть мальчик первым получит ее», – сказал он.

«Ты не знаешь, какое удовольствие упускаешь», – заметил Птахнемхотеп.

Я, в свою очередь, гадал, как дотронуться до этой черной-меди-с-небес. Теплая она или холодная? Мои пальцы с трепетом коснулись поверхности одного прута, и я быстро убрал руку – ощущение было таким же, как от любого другого металла, например, от красной меди. Я приподнял прут и положил его обратно. Он был тяжелее медного, и каким-то образом я понял, что он тверже. Я перекатил его на чаше.

«Попробуй оба прута», – сказал Мененхетет.

«Почему ты говоришь ему это?» – спросил Птахнемхотеп.

«Если бы все, что мой Фараон хотел показать нам, заключалось в одном пруте, Он бы не приказал принести два».

Птахнемхотеп одобрительно кивнул, и я решился взять в каждую руку один из кусков. Затем я понюхал первый прут. У него был холодный запах, пришедший издалека. Поднеся другой к своей щеке, я снова ощутил тот же поток холода, проникающий в мои ноздри вместе с воздухом. Какая-то неведомая мне раньше жизнь начала биться в металле. Точно я вслушивался в трепет сердца в каждом куске. Эта жизнь гнездилась на концах этих маленьких прутов, я ощутил ее, когда поднес их к моим ноздрям, а затем я вскрикнул от страха и восторга, ибо услыхал, как говорят Боги. Должно быть, Ими была произнесена Их молчаливая команда, так как два куска чер-ной-меди-с-небес потянули мои руки друг к другу, а затем, щелкнув, куски встретились. Они соединились и были теперь приклеены друг к другу, хотя я не видел ничего, что удерживало бы их вместе.

Мой отец взял их на мгновение из моих рук, а затем был вынужден передать полученный им дар Мененхетету. Хатфертити, наблюдавшая все это, вскрикнула от восхищения. «Ты – волшебник», – пробормотала она Птахнемхотепу.

«Я ничего не сделал, – сказал Он. – Чудо содержится в самом металле».

«Однако откуда взялась черная-медь-с-небес?» – спросила она.

«Пастух увидел, как с неба падает огненный шар. Он остался лежать в пустыне, подобно мертвой лошади. Шар был слишком тяжелым, чтобы сдвинуть его с места, однако пастух смог отколоть несколько неровных кусков. Из них были сделаны эти прутья. Кто знает, что говорит в них?»

«Можешь ли Ты заставить их силу замолчать?» – спросил Мененхетет.

«На время. Для придания формы во время ковки эти куски пришлось разогреть. Тогда они не проявляли своих свойств. Однако когда бесформенный кусок черной-меди-с-небес от того же огненного шара был положен рядом с нашим прутом и прижат к нему, кто знает, тогда, вероятно, подобно членам одной семьи, они возносили молитвы об одном и том же. Могу сказать, что прут приобрел от грубого куска такую жизненную силу, что теперь может оживлять другие куски, которые прошли ковку».

Они продолжали говорить об этих особенностях черной-меди-с-небес. Птахнемхотеп рассказал, как капля воды на пруте высыхает, оставляя оранжево-красное пятно. Вода, однако, не превращалась в кровь. Скорее поверхность черной меди становилась бледно-красным медным порошком, который можно соскрести с прута. Кто истолкует желание Богов, чтобы это было так?

Я перестал слушать. Каждый день своей жизни я слышал о Богах и видел Их повсюду – например, в кошачьем хвосте, поскольку только кошка может слушать своим хвостом. Я видел Бога в глазе лошади, когда она проносилась мимо, и тот же Бог был в каждом жучке, потому что их движения были быстрее моих мыслей. Несомненно, Бог пребывал в каждой корове. Где еще можно было подойти так близко к познанию столь властного спокойствия? Боги были в цветах, в деревьях. Богов всегда можно было найти в статуях, ибо их сила могла покоиться в камне. Бог был даже в диком кабане. Я мог почувствовать Бога Сета и ощущать должное почтение к Его ярости, когда обонял запах дикого кабана в его клетке. Однако эти Боги не представлялись мне такими же страшными, как черная-медь-с-небес, которая прошла мимо моего носа. Я приблизился к Богу – или к двум Богам? – жившему между вспышкой молнии и тишиной, предшествующей громовому раскату, и мне было не по себе. Мой живот все еще содрогался от прикосновения одного куска металла к другому, однако я ощутил голод.

В это время слуги вернулись с маленькими пурпурными плодами, по одному для каждого из нас. То есть я думал, что это фрукты, однако когда маленькую золотую чашу, в которой они лежали, поставили на стол, я увидел, что это капуста, пурпурная капуста – а я и не знал, что такая бывает, – и пахла она очень кисло.

«Будьте осторожны с уксусом, – сказал Птахнемхотеп. – Он настолько кислый, что может заставить ваш рот скривиться, однако вполне хорош для того, чтобы очистить мысли от востекания. – Он поднес Свою капусту ко рту и откусил от нее, как от граната. – Кошмарная еда», – заметил Он.

«Зачем Ты приказал подать ее?» – спросила Хатфертити.

«Свиньи тучнеют на капусте. Мне кажется, нам следует познакомиться с привычками нашего друга, с которым нам предстоит скоро встретиться. – И Он игриво передвинул листья на своей тарелке. – На самом деле, – сказал Он, – это прекрасный уксус и приготовлен он из Моего лучшего вина. Я люблю хороший уксус, а вы?»

«Да», – ответил мой отец.

«Нет», – сказала Хатфертити.

«У тебя нет особых причин любить его, – заметил Птахнемхотеп. – Уксус подходит тем, кто полон жалости к самому себе». «Отчего же?» – спросила моя мать.

«Его вкус говорит о его разочарованиях. Представь себе какое-нибудь плохое вино, которое никто не пьет. Оно вынуждено сидеть в своем кувшине до тех пор, пока скука не сделает его кислым. Какой гнев Я ощущаю в таком уксусе!»

«У Тебя прекрасный вкус», – заметил мой прадед.

«Исключительный вкус. У Меня дар ценителя еды, нет, не любителя еды, а дар ее опробования. Эй, унесите эту капусту! Она выглядит непромытой».

«Сегодня Ты в особом расположении духа», – сказала Хатфертити.

«Я такой раз в году».

«Раз в году», – с готовностью повторил мой отец.

«Вам понравился уксус?» – спросил Птахнемхотеп.

«Он крепкий, но отвечает Твоему описанию», – сказал мой отец.

Мне не понравилась капуста, и я не стал пробовать ее; а следующее блюдо понравилось мне еще меньше, поскольку это был сырой перепел. Кожу сняли и птицу натерли приправами, а затем кожу надели снова, как тунику, но, когда я попробовал ее – может быть, это произошло от соли, чесночной соли с яростным втеканием от другой специи, – холодная жизнь, еще не удаленная из птицы приготовлением, смогла влететь в одну мою ноздрю и вылететь из другой. Мне пришлось закрыть глаза. Тогда мне привиделись двадцать перепелов, похожих на двадцать черных точек в облаке, превратившихся в двадцать белых точек в пещере, а теперь они снова стали черными. Я засмеялся от мысли, что мой нос хочет пописать, а затем чихнул.

Следующей подали рыбью икру, разложенную на блюде вместе со странным яйцом, скорлупа которого была не пестрой, а белой, и моя мать воскликнула: «Это яйцо вавилонской птицы?»

«Совершенно верно», – сказал Птахнемхотеп.

«От птицы, которая не летает?» – спросил мой отец.

«Да. От вавилонской птицы, которая не любит воду и не летает».

«Что же она делает?» – спросила моя мать.

«От нее много шума, она глупа, грязна и была бы никчемной, если бы не ее яйца».

«Они так же хороши, как и утиные?»

«Лишь в том случае, если ты из Вавилона, – сказал Птахнемхотеп, и все рассмеялись. Затем Он рассказал нам, как по Его приказу эти существа были привезены на судне. – Ручная птица, – )тродол-жал повторять Он, – однако, от них на лодке стоял такой гвалт – кудахтанье, важничанье, крики, – что гребцы подумали, будто птицы призывают своих вавилонских Богов. Поэтому вся команда была готова перебить свой груз при первом признаке бури. К счастью, большого ветра не поднималось. Теперь в углу Моего сада обитают эти птицы, прижившиеся на египетской земле. Они размножаются. Вскоре Я смогу прислать вам несколько штук. На самом деле, шепну Я вам, Мне нравятся эти грязные маленькие квохтушки. Я нахожу, что их яйца хороши для Моих мыслей».