Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 61 страниц)

То был год, когда Птахнемхотеп стал стареть так заметно. А я почувствовал влечение к моей Матери, которое оказалось так трудно обуздать, что я знал, что оно возродилось во мне из-за присутствия Ка неродившегося ребенка Мененхетета. Когда моя Мать также оказалась под воздействием этих страстей, мы стали ощущать на себе то же благословение Богов – или то было презрение? – что Нефертари и Аменхерхепишеф.

Именно тогда, за шесть месяцев до Своей смерти, мой Отец возвысил Амен-Ка, сделав его Своим соправителем. Он даже дал моему брату имя Рамсес Девятый, Хепер-Маат-Ра, Сетепенра Аменхерхепишеф Мери-Амон. Так я был лишен своего права первородства, если так можно назвать мои мало основательные притязания, учитывая, как я был зачат. Но даже в тот год, сразу же после смерти Птахнемхотепа (как же рыдала моя Мать на Его похоронах!), моему брату, которому исполнилось всего десять лет, пришлось справляться с еще более громким позором, чем ограбление склепа Фараона Себекемсефа.

Открылось, что многие десятилетия остававшаяся тайной гробница Рамсеса Второго, расположенная высоко в скалах (в чрезвычайно труднодоступном месте, путь к которому Усермаатра однажды показал Своему Первому Колесничему), также разорена. Взлому подверглась и гробница Его Отца, Сети Первого. Остался ли хоть один Фараон, в чьей усыпальнице не побывали грабители? Бедный мой брат! Среди всеобщей растерянности и смятения, когда повсюду было неспокойно, Он как раз праздновал в Мемфисе Свое десятилетие, а в это время из Фив пришло известие, что чужеземцы из Западной пустыни захватили город. Хемуша (о котором я никак не могу думать как об Аменхотепе) шесть месяцев держали в заложниках и пытали. Когда наконец его освободили, он выглядел не лучше немощного старика. Амен-Ка пробыл на троне еще два года и умер. Когда Его не стало, тогда окончились и все царские права для меня и Хатфертити. Внучатый племянник Рамсеса Третьего стал Рамсесом Одиннадцатым, а вскоре после этого я умер. Не знаю, как это случилось. Ни одна картина не желала вырисовываться в моей голове. Я не мог даже положиться на предательскую память Мененхетета. Тем временем на стене появились иные образы. Теперь я стал очевидцем совершенно поразительного явления. Я начал наблюдать правление тех, кто пришел после меня. Они прошли перед нашими глазами. Первым из этих странных правителей был новый Верховный Жрец по имени Херихор. Он правил в Фивах, и Две Земли оказались еще более разделенными. Затем пришел сириец или кто-то в этом роде, по имени Несубанеджед, и он правил Нижним Египтом от Мемфиса до Пи-Рамсеса у Великой Зелени.

В эти годы взломы гробниц Фараонов стали столь же обычным делом, как чума, и чиновники чувствовали себя такими беспомощными, что, одержимые отчаянием, они перемещали Царские тела, покуда Усермаатра не оказался в одной гробнице с Сети Первым. Однако, когда в Их внешние покои снова проникли воры, оба Фараона вместе со Своими женами были перенесены в гробницу Аменхотепа Первого, а вскоре жрецам пришлось спрятать немало Царских тел к западу от Фив в общей могиле, не имевшей никаких обозначений. В такой темной яме среди скал покоились Яхмос и Аменхотеп Первый, Тутмос Второй и Тутмос Великий, Который был Третьим, Сети Первый и Рамсес Второй и многие другие, уложенные рядышком, как выводок мертворожденных зверей. Я не мог поверить тому, что видел. Стена представляла нам такие виды, которые даже мой прадед не осмелился бы вообразить. Разумеется, тягостный вид этих Фараонов, извлеченных из Их гробниц, заставил мой Ка ощутить себя бездонной ямой, в которую погружались Их каменные тела, и мне оставалось гадать – не пропали ли теперь Две Земли и не лишились ли они своего основания?

Все это время Ка Мененхетета не сказал мне ни слова. Однако я видел, как он улыбается всему, что проходило перед нами, и задумался о том, сколько из этих картин вышло из его сознания? Затем я вспомнил свою собственную мумию – плохо забинтованную, с прорванной и открывшей доступ личинкам червей тканью на ноге, и мною овладело уныние. Я все еще не мог вспомнить, как умер. Чем больше я старался, тем меньше видел на стене и удивлялся, почему так уверен, что как-то ночью меня убили в пьяной драке.

Размышляя над этим, я на мгновение снова увидел ту самую пивную, которая промелькнула перед моими глазами в час, когда я лежал в чудесной комнате, на полу которой была нарисована рыба, и мне снова привиделся Дробитель-Костей, готовый начать свою пьяную драку. Как бы сильно мне ни хотелось узнать о собственной смерти, мне не пришлось больше следовать за превратностями собственной судьбы, но вместо этого я оказался свидетелем многих перемен в жизни Дробителя-Костей и Эясеяб. Хотя сперва я подумал, что мне это не будет любопытно, вскоре я заинтересовался. Ибо предо мной быстро промелькнуло многое. Их лица стали быстро стариться вскоре после того, как Дробитель-Костей был назначен Начальником Царской Лодки в качестве вознаграждения за то, что охранял меня в то утро, когда войска Хемуша захватили Дворец.

Руль Царской Лодки был, однако, не подходящей для него должностью. Дробитель-Костей был неотесан для Царской службы. Так что его перевели на другие работы. Вскоре он стал соскальзывать все ниже и закончил тем, с чего начал: человеком, который пил слишком много, а напившись, буянил даже с Эясеяб, ставшей его женой.

И все же Эясеяб любила его так преданно и сильно каждый день их совместной жизни, что, возможно, даже получила награду от Маат. Для Дробителя-Костей во второй раз в жизни наступило время процветания. Он отправился к Мененхетету, чтобы просить у него работу, и нашел ее. Мой прадед искал человека достаточно свирепого, чтобы служить посредником между грабителями из их деревни в Западных Фивах и им самим.

Дробитель-Костей стал столь полезным в этом деле, что вскоре Эясеяб смогла оставить работу у моей матери и на немалые богатства, добытые его трудами, купить дом на Западном берегу Фив. У них родились дети, и моя бывшая нянька могла бы стать уважаемой госпожой с собственной семейной усыпальницей в Городе мертвых, но после смерти Мененхетета Дробитель-Костей стал неосторожен и был взят под стражу, как один из разбойников, ограбивших гробницу Усермаатра. Вскоре его казнили, а тело бросили в безымянную могилу.

Эясеяб так и не удалось разыскать его тело. Она вернулась в Мемфис и снова стала работать у моей матери Надзирательницей за Всеми Служанками. И вот в одну из ночей, верная клятве, данной своему мужу, она выскользнула из дома и отправилась в Город мертвых. Среди картин, вспыхивающих на стене, я увидел, как бесстрашно она держалась при встрече с призраком – тем самым бродягой с чудовищно зловонным дыханием, которого я встретил, возвращаясь в свою гробницу. Для Эясеяб это была ужасная встреча, но она не убежала, а дождалась, покуда призрак, изрыгая проклятия, не убрался прочь, продолжив свой ночной дозор. Тогда она похоронила маленькую фигурку, изображавшую Дробителя-Костей, которую сама вырезала, прямо напротив входа в мою гробницу. Ибо клятва, которую она прошептала Дробителю-Костей на ухо, состояла в том, что, если его тело бросят в безымянную могилу, она сделает похожую на него фигурку, отыщет гробницу Мененхетета и похоронит ее подле того места. Я чуть не разрыдался, когда подумал о преданности моей старой няньки, а также обнаружил, что мой Ка сохранил Сладкий Пальчик, ибо он также помнил ее.

Почему я увидел эту историю, не знаю, но могу сказать, что после набежавших слез моя грусть исполнилась уже не сожалением об Эясеяб, а мучительными размышлениями о собственной смерти. Теперь я мог видеть мою старую няньку, которая работала на мою мать в последний день, который я мог припомнить, там, в нашем доме, во вдовьих одеждах и все еще оплакивающую Дробителя-Костей. Однако, вид Эясеяб сменился столь же мучительным зрелищем – меня самого в постели моей матери. Я уже не был ребенком, но мужчиной, и мы были любовниками.

Я не мог заставить себя вспомнить, что было между нами, за исключением того, что я знал, что ни одну другую женщину я не желал с такой страстью. Однако в той же постели, даже в те мгновения, что мы сжимали друг друга в объятиях, лежал и груз нашего стыда. Ибо если любовные отношения брата и сестры были обычным делом в жизни всех нас, то о страсти к собственной матери нельзя было сказать того же. Теперь я вспомнил, как боялась Хатфертити ходивших по Мемфису сплетен, на самом деле этот страх был велик, и о нас так неотвязно шептались, что она воссоединилась с Нефхепохемом и во второй раз стала его женой.

В этом склепе, сидя рядом со своим прадедом, в то время как мой бедный Ка вновь пребывал в замешательстве от этих жалких обрывков воспоминаний, я наконец нашел место, в котором соединялись два осколка. Ибо теперь я вспомнил, как часто занимался любовью со жрецом и его сестрой, с той самой, с задницей упитанной пантеры. Ее брат вовсе не был жрецом, отнюдь не жрецом, но Нефхепохемом, который, опасаясь вшей, обрил свою голову наголо, а его сестрой была моя мать.

Погруженный в свои горестные мысли в той гробнице Хуфу, я был принужден размышлять о ревности, исполненной надушенной мерзости и чудовищной враждебности, о самых ужасных ссорах между Нефхепохемом, Хатфертити и мною. А кончилось все это тем, – вспомнил ли я это наконец или лишь подумал, что вспомнил? – что трое мерзавцев были наняты моим дядей (который когда-то считал себя моим отцом, а теперь, вне всякого сомнения, был моим соперником), да, он выбрал их, чтобы подстеречь меня в пивной. Еще до того, как дело было сделано – какое проклятье бессмысленной растраты, какой крах всех ожиданий! – я был мертв. Все, что жило в маленьком мальчике шести лет, вся его доброта, мудрость, радость, все, что предвещало его грядущие дни и обещание этих дней – все пропало. Убить меня было все равно что раздавить жука. Я мог оплакивать себя, будто горевал о ком-то другом. Среди всего разгула этих последних нескольких лет я ни разу не усомнился в том, что в какой-то момент я вдруг воспряну, оправдав, по крайней мере, некоторые из надежд своих ранних лет. Теперь я уже не сделаю этого. Он погиб. Мененхетет Второй был мертв – молодая жизнь, растраченная впустую! Да, слезы хлынули из моих глаз с такой очищающей силой, словно я оплакивал незнакомца, и я внутренне содрогнулся. И пока меня била эта мучительная дрожь, стены тоже начали вздрагивать, и в темноте, раньше чем я успел ощутить страх, на стене явился Дуат. Мы оказались в Дуате.

СЕМЬ

Я всегда полагал, что до Царства Мертвых не добраться, не преодолев огромных трудностей на своем пути. Придется много дней брести под солнцем, раскаленным, как пустыня Эшураниб, а затем очутиться перед обрывом, подобным крутому провалу, ведущему в ужасные пещеры, где царит непроглядная тьма. Из-за тумана от горячих испарений любая опора для руки может оказаться предательской. Однако теперь, сидя рядом с Ка моего прадеда и соприкасаясь с ним бедром, я наблюдал эти картины, двигавшиеся вокруг нас столь естественно, что уже перестал понимать, происходит ли то, что я вижу, в моем сознании, или в сознании моего прадеда, или окажется принадлежащим стене. Некоторые из существ, которых я видел, приближались и с угрожающим видом, казалось, были готовы в несметном количестве нависнуть надо мной, но, как бы по моему приказу, уходили, прежде чем я мог почувствовать себя слишком подавленным. Так это было. И да будет так. Я был в Дуате. Хотя я никогда не входил в непролазные заросли, а только слыхал о таких местах от нубийских евнухов, служивших во Дворце, теперь мое ухо различало доносившееся со всех сторон шуршание и множество крякающих звуков, и весь тот шум, звон и суматоху, которые можно ожидать услышать в дикой чащобе. Повсюду я слышал звуки распахивающихся врат, а также безумные стенания, как и крики Богов, Которые говорили как животные. До меня донесся пронзительный клекот сокола и крики водоплавающих птиц в их гнездах, жужжание пчел и ужасающе громкие стоны Богов-быков и даже котов, ищущих кошек. Я увидел Ка всех тех, кто на свою беду был врагом Ра, и наблюдал разрушение их тел у Первых Врат и утрату ими теней при падении в огненные ямы. Изо ртов Богинь вырывались языки пламени. И все эти необычайные видения не пугали меня. Вскоре я смог различать хранителей Врат от тех несчастных, что ожидали суда, так как Бога имели тела мужчин и женщин, но ходили с головами сокола, цапли, шакала и барана на Своих плечах, а у одного Бога-великана была голова жука. Хотя я не говорил с Ка моего прадеда, меня так и подмывало заметить, что многие из этих Богов выглядели точно так, как Их изображения на стенах храма.

И вот хранимые благословением – хотя как на мне могло быть благословение, когда моя гробница была осквернена? – мы увидели, как перед нами проплыли Первые Врата. Нет, мы не прошли сквозь них, но на стене они медленно проплыли мимо, и я подумал: не находимся ли мы в Священной Лодке Ра и поэтому можем проходить сквозь преграды, не чувствуя огня. Не понимаю, откуда я это знал (так как не видел в лодке никого, кроме себя и прадеда), но могу сказать, что теперь мы были во Втором Изгибе Дуата, и здесь мы наблюдали, как несколько несчастных остановились, чтобы попить холодной воды из источников, и мы увидели, как все, кто в своей жизни слишком много лгал, стали кричать. Потому что вода закипала, как только касалась их языков. Я увидел богача Фетхфути, одежды которого теперь были измазаны в прибрежной грязи. Он пронес пальчик Медового-Шарика через много врат, но все равно оставался здесь, в начале, так как его грехи оказались более многочисленными, чем достоинства. Сейчас он лежал на спине, а петля Третьих Врат упиралась в его глазницу, и каждый раз, когда огромная дверь открывалась или закрывалась, он издавал жалобный крик человека, всю свою жизнь шедшего к своей выгоде напролом. Рядом с ним корчились в путах другие.

Затем мы прошли по длинному проходу, в конце которого была пасть быка, и в ней я увидел двенадцать жертв, живших в озере с кипящей водой. Зловоние от этого озера исходило такое, что птицы в ужасе разлетались, как только приближались к нему, и все-таки я не ощущал запаха серы, хотя и видел многих, тащивших за собой свои тени, а одно из озер было настолько переполнено, что в нем пребывали два ряда из сорока двух кобр и им не было нужды изрыгать огонь, так как слово, изрекаемое ими, было достаточно ужасным, чтобы тени умерших таяли в воздухе перед ними.

В Пятом Изгибе Дуата находились двенадцать мумий. Пока я наблюдал, Бог с головой шакала подошел и приказал им сбросить бинты, снять парики, собрать свои кости и плоть и открыть глаза. Ибо теперь они могли покинуть устрашающие пещеры Секера и подняться в великий предел, куда Он их отведет. Но дальше на пути было лишь озеро с кипятком, и теперь у них не осталось пристанища в пещерах мертвых. В Шестом Изгибе Дуата я увидел Бога с головой рыбы, который мог усмирять морских чудовищ, потрясая сетью под звуки собственных могущественных заклинаний. Он знал духа сети и то, как вязать узлы, способные уничтожить чудовищ, и я увидел огромного жука Хепри, по величине равного восьми львам, и он проходил через все огни неопаленным. Я увидел, как Хепри правил золотой и серебряной Лодкой Ра в теле великого змея, и конечно, Он провел Лодку от отверстия в хвосте, и она покинула змея через его пасть, а в Седьмом и последнем Изгибе мы даже прошли мимо чудовища по имени Аммит, Которая есть Пожирательница Мертвых, обычно Она отдыхает рядом с весами, пока Анубис взвешивает сердце того, кого собираются судить. Как только сердце перевешивает перышко правды, Аммит пожирает его. Аммит – чудовище с головой крокодила, ногами льва и самым отвратительным запахом. Представьте, Ее смрад оказался столь силен, что донесся до меня даже из стены, ведь в ней пребывает зловоние всех злых сердец, которые Она сожрала. Я снова вспомнил тот первый раз, когда вдохнул смрад, исходивший от призрака в Городе мертвых, и подумал: неужели в тот час, когда я приближусь к весам, чтобы взвесили и мое сердце, и откроется правда моей жизни, оно станет частью этого зловония? Так и должно случиться. Когда в сердце нет зла, оно весит не более перышка, а мое, я чувствовал, тянет на целую канопу.

В том углублении в стене Пирамиды Хуфу, где мы сидели, теперь, когда картины на стене исчезли, я почти не чувствовал страха. Хотя эти видения Дуата окутали нас, словно густой туман, и я мог слышать крики, все же они не отозвались дрожью в моем Ка, я не корчился и в языках пламени, и жары особой тоже не было.

Я стал думать: действительно ли я увидел Страну Мертвых или то была ее Хаибит? Могло ли случиться так, что Херет-Нечер перестало существовать? Не было ли то, чему я стал свидетелем, лишь его воспоминанием о себе? Я подумал об оскверненных гробницах Фараонов и о том, как Их тела собраны вместе в одной пещере, где сложены друг на друга, мумия на мумию так, что, вероятно, Дуат уже не может дышать. Да, потеря гробниц Фараонов могла означать конец великой реки мертвых и всех ее пределов. В этом ли причина того, что Херет-Нечер явилось предо мной лишь в образах на стене, и я не ощутил страха? Если так, то мой Ка не узнает, как найти Ану-биса, а мое сердце не будет взвешено. В конце концов, для Аммит не останется никакой пищи.

Однако я не чувствовал облегчения. На протяжении всей своей жизни я слышал описания того, что может случиться с тобой в Царстве Мертвых, но сейчас мне пришлось задуматься над тем, не окажется ли человеческое страдание гораздо более простым? Ибо теперь я знал, как умер, и мог подсчитать растраты собственной жизни, что было достаточно мучительно. Словно ответ на мою мысль, предо мной возникло лицо Хатфертити, и ее черты были обезображены больше, чем у прокаженного. Не могу сказать, как она погибла, но, судя по ее плоти, было ясно, что ее оставили разлагаться на много дней. Еще до того, как я успел подумать, кто так жестоко отомстил ее Ка, я уже знал, что узрел не месть, а лишь предосторожность. Должно быть, Нефхепохем приказал, чтобы, когда его жена испустит дух, о ее теле не заботились. Когда муж ревнует жену, он не доверяет бальзамировщикам. Чтобы избавиться от страха, что они используют мертвое тело для своих любовных утех, он не позволяет бальзамировать тело жены, покуда оно не начнет разлагаться.

Или, может, это Птахнемхотеп оставил указания так обойтись с ней? Я даже не мог представить, чье сердце было столь же отвратительным, как это зрелище ее изменившегося лица. О, это зрелище вызвало гораздо более сильное волнение, чем любая из картин Царства Мертвых. Ко мне снова вернулось мое истинное страдание. Есть ли у меня хоть какая-то память? Как я могу подготовиться?

Именно тогда мой прадед двумя пальцами слегка сжал мое колено, словно хотел выжать из него самое спокойное внимание, и начал говорить.

ВОСЕМЬ

– Так и есть, – сказал он, – Дуат – не более чем призрак. И потом тебе следует понять, что ты мертв уже тысячу лет. Фараонов больше нет. Египет принадлежит другим. Мы знаем лишь слабых Принцев, и их отцы родом из отдаленных мест. Даже народы сменились. Уже ничего не услышишь о хеттах. Есть одна земля по другую сторону Великой Зелени, о которой ты не мог знать, когда был жив. Эта страна расположена далеко к северу и западу от Тира, и представь, сколько времени прошло, если те люди успели обрести величие и потерять свою силу. Вот как длинна череда прошедших времен. Сейчас еще один великий народ живет еще дальше на запад, за Великой Зеленью, эти люди были дикими племенами, когда ты родился. Наши Боги, если мы говорим о Ра, Исиде, Хоре и Сете, теперь принадлежат им. Если ты припомнишь историю о наших Богах, которую я рассказал тебе в начале наших путешествий, то теперь признаюсь, что я передал ее тебе так, как эти римляне и греки рассказывают ее друг другу. Вот почему мой рассказ был знаком тебе, но и отличался от того, что ты знаешь. Дело в том, что наша Страна Мертвых теперь принадлежит им, и для греков она – всего лишь рисунки, которые можно увидеть на стене пещеры. Так что во время испытаний, что ждут впереди, тебе следовало бы понимать, что представляется им смешным. В наши дни Ра не был ни старым, ни дряхлым, но источником всего, что сияет, и пусть у Хора были слабые ноги, но Он являлся Повелителем Небес, Его перья были нашими облаками, а Его глаза – солнцем и луной. Даже Сет обладал силой сотрясать небеса громом. Но греки меньше знают о различиях между Богами и людьми, а римляне хотели бы презирать такие различия. Поэтому они рассказывают историю Богов по-своему. Разумеется, их Боги меньше наших. В подлинном рассказе о событиях их жизни, который ты от меня не услышал, я мог бы описать, как в тот час, когда Сет выдвинул против Хора последние обвинения и проиграл, Боги, вероятнее всего, не смеялись над Ним, как поведали бы об этом греки, но притащили Сета в Свой огромный покой и бросили Его на землю. Затем Они потребовали бы, чтобы Осирис сел на лицо Сета. Это было необходимо, чтобы провозгласить победу справедливости над злом, в чем и состоит наша идея трона. Тогда как греки видят в нем всего лишь кресло для Царей, столь благородных, что они любят знание больше, чем Богов.

Теперь сообрази, – добавил он, – как тебе повезло, что твой проводник – я. Ведь я побывал в стольких путешествиях по Херет-Нечер, что теперь ты можешь избежать последнего из его зловонных испарений. Да что говорить, худшее из всех здешних несчастий случилось с тобой, когда я извергся в твой рот, и это оказалось для тебя столь ужасным, что большего тебе было не снести. Ты избалован. Тебе никогда не познать мук истинной смерти.

Он произнес это, и я ощутил какое-то особое горе. Если мне не суждено пройти страданий Дуата, тогда в том, что осталось от моих семи душ и духов, будет пребывать пустота. Храбрость моего Ка никогда не подвергнется настоящему испытанию. Я могу даже жить вечно и никогда не умереть во второй раз, однако, решил я, нет худшего одиночества, чем не знать, чего стоит твоя душа.

Я сидел там, в ямах нового отчаяния. На меня навалилась тяжесть несбывшихся надежд четырех жизней моего прадеда. Я мог ощущать, как сила его страстного желания и теперь столь же велика, как боль его поражений. Все, чем он желал стать, даже его не уравновешенное реальностью стремление стать Фараоном, могло быть измерено, лишь будучи соотнесенным с тем обожанием, которое внушал ему Осирис. Потому что, насколько я мог судить по его рассказам об этом Повелителе (несмотря на все его попытки запутать меня сказками о греках!), мой прадед жил, должно быть, рядом с грустью, что пребывает в сердце Повелителя Мертвых. Кто, как не Осирис, надеялся открыть, что явится в мир от Богов, которые еще не родились? Действительно, как же я мог понять чувства Повелителя Осириса, если сам не разделил их с Ним? Он был Богом, который стремился создать творения и чудеса будущего. Поэтому именно Он больше всего страдал, когда великий замысел терпел неудачу. Уж Он-то должен был знать, как горько было моему прадеду потерпеть такое поражение, что даже его семя стало отвратительным.

Однако едва я успел начать проникаться смутным чувством подобного сострадания к моему прадеду и его Повелителю Осирису, как вдруг стало происходить нечто поразительное. Я протянул руку, чтобы коснуться Мененхетета – ведь мне было так одиноко, и как только я это сделал – он исчез. Или так я подумал. Было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть. Однако в том месте, где находилось его тело, темнота теперь была глубже той, что окружала меня, и мои ноздри уловили слабый запах, чудесный, как благоухание розы. Затем стены за моей спиной утратили твердость камня, но стали мягкими и начали сползать, как глинистые берега реки. Я услышал, как вода льется в наш покой, и тут все запахи поглотила всепроникающая вонь – здесь сомнений быть не могло, ее-то я учуял! – вокруг меня бурлила река. Теперь я увидал вдали перед собой Поля Тростника, зерно в колосьях отливало золотом, а небо было голубым, но течение с силой закручивалось вокруг моих ног в водовороты. Стена отступала с каждым моим шагом. Зловоние усилилось, вода поднялась над моей головой, а я не решался поплыть. От ужаса в своих конечностях я понял, что погружаюсь в поток отбросов. На меня низвергалась грязь и мерзость жизни. Мучительный стыд душил меня. Во мне не было сил бороться с этими водами, я был готов сдаться. Но и мой стыд стал убывать. Покой, подобный самой смерти, снизошел на мое сердце, как темнота покрывает вечернее небо. Я был готов. Я умру во второй раз, и эта смерть будет последней. Даже отвратительный натиск зловония падали уже не казался таким невыносимым. Я снова уловил запах розы, действительно он напоминал аромат вечерней розы.

Затем я услыхал голос прадеда. «Тебе не обязательно гибнуть», – произнес он над моим ухом.

Я знал, что он хотел сказать. Его мысль уже проникла в мое сознание, она пришла вместе с покоем, подобным самой смерти. Можно было утонуть в этой реке испражнений и быть смытым на поля. Останки превратятся в полевые растения.

Или – можно ли сделать смелый и окончательный выбор? – можно ли войти в другую основу? В центре сияния пребывала боль.

Я почувствовал, как тень моего прадеда обнимает мой Ка. Сладкий запах розы исчез. На нас снова накатило зловоние. Оно было мне ненавистно. Я не хотел умирать во второй раз. И все же я не знал, осмелюсь ли войти в основу боли. Ибо я был никчемен, а мой прадед – проклят и никчемен, и над нами тяготели могучие заклятия. Меж тем я ощутил, как грусть его сердца вошла в меня, с мыслью прекрасной, как само сияние: если духи умерших попытались бы достичь уровня небес высших усилий, им следовало бы стремиться к слиянию друг с другом. Но поскольку душа уже не является ни мужчиной, ни женщиной или, чтобы лучше понять это, включает в себя всех мужчин и женщин, среди которых когда-то жила, в Царстве Мертвых не важно, соединила ли клятва мужчину и женщину, двух мужчин или двух женщин, нет, требовалась всего лишь решимость разделить общую судьбу. Благодаря этому откровению, ибо мысль эта пришла ко мне в ослепительном сиянии, мне было также дано вновь увидеть нелепого старика, полного ветров, которого я встретил в своей гробнице. От его тела разило Страной Мертвых (ведь у него было упрямство, чтобы плавать в Дуате, но не хватало силы покинуть его), и теперь я осознал, что в своем одиночестве он желал, чтобы я присоединился к нему. Истории, которые он рассказал нашему Фараону, предназначались также и для меня. Он хотел, чтобы ему поверил именно я. И я поверил. Здесь, в Дуате, в этот час я был готов верить ему.

Я ощутил, как угасает Ка Мененхетета. Его сердце единожды сжалось – и сила сердца Мененхетета перешла в меня, и я знал, что теперь моя молодость (моя совращенная со своего пути духами зла молодость!) укрепится его волей, исполненной силы четырех людей, да, он действительно был силен.

Множество огней появилось над моей головой, и они походили на лестницу из света со многими перекладинами. Я схватился за первую ступеньку и стал подниматься из реки. Лестница изгибалась, и взбираться по ней было трудно, но когда она раскачивалась, золотые поля на другом берегу отступали от меня, так же как и воды, и я перебирал перекладины этой лестницы одну за другой, и каждая из них была прочной, как пуповина каждого человека, которого я хорошо знал при жизни, и я чувствовал объятия их тел. Пока я взбирался, они обступали меня и держали меня за руки, и я не мог подняться на следующую перекладину, покуда не переживал вновь своих чувств к ним, честно размышляя о том, как я их любил или не любил, и вспоминал, что я любил в них больше, а что – меньше всего. Мои члены ощутили все утраты, когда я вновь прошел через раннюю любовь моей матери, но мне пришлось преодолевать ее страх, чтобы удержаться на перекладинах лестницы, потому что она боялась меня, когда я был уже не ребенком, но ее любовником, и я рыдал о Птахнемхотепе, потому что Он не возвысился душой, но стал человеком более мелким, чем был, и в своем тяжком дыхании я ощутил вкус Его исчезающей любви к Самому Себе, да, так я поднимался по духам умерших, покуда не оказался высоко над Пирамидой.

Теперь рядом были Медовый-Шарик и Нефертари, и я взбирался, будто в моем распоряжении были руки Усермаатра, а голова Хер-Ра уподобилась моей собственной голове. Мне вновь было видение великих городов, которым предстояло появиться, и я понял, что, должно быть, сила Ка велика. Ибо так же как нежная сила цветка пробивает камень, так и сила Ка проявится со всей своей мощью, если его истинное желание встретит сопротивление. И таким образом, поднимаясь по лестнице, я мог судить о цели моего Ка по присутствию нашей силы. И вот я поднялся по этой лестнице из огней до того места в небесах, откуда можно было, подобно Осирису, взирать на предвестия всего, что ждет впереди, и пытаться повернуть бурю вспять еще до того, как она разразится. И все это время мною владел страх, что ни я, ни мой прадед недостаточно чисты для такой цели, и ни один из нас не смог бы предложить перышку лечь на чашу, что уравновешивает его сердце, чтобы оно пребывало в ней так же покойно, как покоится в нем знание добра и зла. Затем я увидел мою Ба, ту маленькую птичку с моим собственным лицом, которую не встречал с тех пор, как она улетела, когда мой Ка приблизился к своей гробнице. Теперь она была здесь, надо мной – душа моего сердца, подобно тому как Ка являлся моим Двойником, и потому Ба смогла сказать мне, что чистота и добродетель в глазах Осириса значат меньше, чем сила. Мененхетета не стали бы использовать потому, что он был хорошим человеком, но оттого, что он был сильным. Должно быть, Повелитель Осирис пребывает в столь же отчаянном положении, как и мы, когда Ему приходится набирать Свои Войска. Такой была мысль Ба, самой прекрасной части моего сердца.

Однако мой Ка ответил, что для Ка нет ничего важней знания своего предназначения, и я почувствовал это, когда взбирался по лестнице, но присутствию нашей силы. Я думаю, вся магия лежала у моих ног. Поднимаясь, я видел луну, и Осирис пребывал в ней, ожидая меня, и по одну Его руку сидел Хор, а по другую – Сет. Я приблизился к Лодке Ра. Все во мне пришло в движение, даже само Время.

Ибо теперь приближается комета. Меня хлещут порывы страшного ветра. Подступает еще не ведомая мне боль. Я слышу крик взрывающейся земли. В этом ужасе, огромном, как бездна, я все же ощущаю нечто большее, чем страх. Здесь, в центре боли, пребывает сияние. Да будет моя надежда на небеса равной моему неведению относительно того, куда я направляюсь. Второй ли я, или Первый Мененхетет, или порождение наших дважды семи отдельных душ и све-тов – едва ли я смог бы сказать, и потому не знаю, придется ли мне с ненасытной алчностью вечно трудиться среди духов зла или служить некой благородной цели, которую я не могу назвать.