Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 61 страниц)

В это время, словно блеск подобных ценностей с края площади высветил конец нашего путешествия, гребцы налегли на весла, в полную силу заработали Вонючее-Тело и Белые-Зубы, Пожиратель-Крови, Пожиратель-Теней, Голова-Назад и Тот-Носатый – все они навалились на весла, а Дробитель-Костей выкрикивал команды, задавая ритм. Наша тяжелая лодка набрала ход, когда на выходе из водоворота нас подхватило течение, ее нос поднялся над водой, и река запела от скорости наших усилий, когда мы обогнули последний выступ берега и, пройдя мимо торговой площади, увидели вытянувшиеся вдоль изгиба соседнего берега во всю свою длину, сложенные из полированного известняка стены Двух-Врат, вознесшиеся так же высоко, как три этажа дома Мененхетета. Вверху на крепостной стене стояли часовые.

Наша лодка еще даже не была привязана к причалу, как несколько носильщиков, отдыхавших в тени стен, уже подбежали к нам со своими стульями-носилками через большую открытую площадь к каменным ступеням, сходившим в реку. «Позволь служить тебе, Великий Повелитель», – обратился старший к Мененхетету. По сигналу, остальные стали на колени, поклонились и ударились головами о каменные плиты.

«Кому нужны ваши жалкие стулья? – сказал мой прадед. – У членов моей семьи молодые ноги».

«О, мой Повелитель, в каждом шаге, приближающем тебя к Его Присутствию, заключена великая тяжесть».

«Мне невыносима мысль о том, какие страдания причинит мое тело вашим скрюченным спинам», – отвечал Мененхетет.

«Великий Повелитель, когда в этом кресле восседает такой благородный человек, как ты, оно меньше весит. Взгляни: перед тем как ты сядешь на сиденье, я кладу на него свое лицо», – сказал старший носильщик, примеру которого немедленно последовали остальные, обняв сиденья своих носилок.

«А после того, как ты меня отнесешь, ты поцелуешь его?»

«Тогда я должен буду поцеловать его дважды», – сказал старший.

«За твое почтение, – сказал Мененхетет, – пронеси нас через Красные Врата и до конца двора». И моя мать, мой отец, мой прадед и я сели в отдельные кресла, нас подняли и понесли по мощенной белым камнем площади между рекой и стенами Дворца.

Однако приблизившись, мы увидели ужасающие зрелища. У стены стоял несчастный в ошейнике, прикрепленном цепью к столбу. Его руки были отрублены, видимо, не более чем несколько часов назад, и обрубки перевязаны полосками кожи, чтобы он не умер от кровотечения, однако кровь все еще капала на камни.

Наклонившись вперед из своего кресла, Мененхетет спросил: «Что ты украл?»

«Он, Великий-Бог-Девятый-пребывающий-среди-нас, милостиво позволил мне жить, несмотря на то что я украл слишком много», – ответил бедняга. Услышать, что он говорит, было нелегко. В расплату за старые преступления – возможно, причиной послужили лживые ответы судье – у него были отрезаны губы. Теперь нижняя часть его лица походила на оскаленные зубы черепа.

Рядом с ним стояла женщина, привязанная к другому столбу. В руках у нее был посиневший ребенок. Моя мать отвернулась, но прадед спросил: «Как ты убила своего ребенка?»

«Задушила».

«Еды было достаточно?»

«Еды было достаточно, но от его плача в доме нечем было дышать».

«Когда тебя отпустят?» «Через ночь».

«Да окажется твое наказание слишком тяжким».

Перед нами в стене были две громадные квадратные двери, одна примыкала к другой: красные гранитные ворота с вырезанным на них растением папируса, обозначавшим Северные Земли, а над белыми известняковыми – лотос, символ Южных Земель. Пропела труба. Громадная красная дверь стала отворяться. «Входит Великий Повелитель и Полководец Мененхетет. Входит почтенное семейство Мененхетета, – прокричал глашатай, а затем произнес нараспев: – Ныне, в Год Седьмой царствования Его Величества, Повелителя Юга и Севера, Прекрасного Ка Ра, Возлюбленного Амоном, Си-Ра – Сына-Ра Рамсес Девятый, Хор-могучий-бык-Который-живет-в-истине приветствует тебя здесь».

«Мы входим во славу нашего Фараона, милостивого Птахнемхотепа. Да пребудут с Ним Жизнь-Здоровье-Процветание, – произнес Мененхетет и обернулся к Дробителю-Костей, который на страже шел рядом с носилками. – Добавочная порция хлеба и пива для твоих людей и их весел», – сказал он, когда нас вносили на землю Дворца. Над нашими головами кружили гуси, а голуби вспархивали из-под наших ног. Три ястреба – я сосчитал их – наблюдали за нами, сидя, как на насесте, на невысокой стене Дворца.

ТРИ

Перед нами был самый длинный двор, какой я когда-либо видел. Если бы взрослый человек взял камень, метнул его изо всех сил, поднял и еще раз бросил, он не докинул бы камень и до его середины.

Место это не отличалось и красотой. Там не было ни прудов, ни статуй, а дорога, вымощенная камнями, по середине которой носильщики несли нас, была достаточно широкой лишь для четырех колесниц, которые встали бы на ней в ряд. Покрытая красной глиной открытая площадь со всех сторон простиралась до стен, и я вспомнил, как моя мать рассказывала, что на этой раскаленной земле Фараон принимал парад тысяч своих воинов. Потом, как раз когда я взглянул через площадь, на противоположной стороне отворились двери низкой казармы, и отряд шарданов [26]26
  шардана один из народов Эгейского мира («народов моря»).
  При Рамсесе II шарданы служили наемниками в его войсках, позже объединились с ливийцами и вели длительные войны с Др. Египтом.


[Закрыть] в тяжелых синих шапках вышел на учения. На другой стороне двора располагались склады оружия и иные складские и караульные помещения, там же над огнем висел громадный котел с супом, и запах бульона доносился до нас через немощеную площадь.

Казалось, появление Мененхетета вызвало оживление: я увидел, как у стен казарм стали устанавливать соломенные мишени для стрел, а лучники натягивали свои луки. Отряд колесниц начал отрабатывать перестройку линий. Из четырех рядов по семь колесниц они строились в два по четырнадцать, затем, развернувшись на ходу, в мгновение вытянулись в одну длинную и почти совершенно прямую линию из двадцати восьми колесниц, несущихся через площадь: и ни одно колесо ни разу не оказалось более нескольких пальцев впереди другого. Крик прорезал воздух, и они разом остановились, и пыль волной покатилась к стене у реки, и, видимо, их командиру повезло, что облако пыли не дошло до нас, так как Хатфертити озабоченно повернулась в кресле к моему прадеду и сказала: «Обещай, что мы не останемся здесь смотреть на них».

Он пожал плечами, но я увидел, как его взгляд нашел на парадной площади командовавшего теми колесницами, и в ответ тот поднял в приветствии обе руки и галопом помчался к нам, воин, скакавший рядом с ним, работал своим кожаным щитом, защищаясь от воображаемых стрел – сложные приемы, во время которых было очень трудно сохранять равновесие, в то время как начальник колесничих, обвязав поводья вокруг пояса, наклоняясь из стороны в сторону, поворачивал лошадей налево и направо. Откидываясь назад, натягивая вожжи, он замедлял их бег, наклоняясь вперед, переводил в галоп, делая другие движения, заставлял их кружиться на месте, останавливаться, поворачивать или срываться с места, и хотя невозможно было предсказать его следующее движение, все это выглядело очень ладно. Тем временем его руки оставались свободными, и он вынул лук и вложил в него стрелу. Когда начальник отряда промчался вокруг нас, показывая свое мастерство, мой отец шарахнулся в сторону.

«Болван!» – крикнул он. В ответ на это Хатфертити холодно рассмеялась. «А я нахожу его очаровательным», – сказала она.

«Если бы лошадь оступилась, он мог бы послать стрелу в нашу сторону», – сказал мой отец.

Начальник отряда, развернувшись вдалеке от нас, теперь не спеша приближался, он остановился, выпрыгнул из своей колесницы и коснулся лбом пыли на земле. Они с Мененхететом заговорили на странном языке – это загадочное наречие, как я вскоре понял, было языком шарданов, и через одну-две минуты после последней фразы, произнесенной на египетском: «Будет исполнено, начальник», военный поднял в приветствии руку, улыбнулся всем нам – а моей матери с особой почтительностью, – сел в колесницу и медленно отъехал, чтобы не поднимать пыли.

«Я сказал ему, что буду наблюдать за учениями позже», – пояснил мой прадед.

«Благодарю», – ответила Хатфертити.

Затем мы приблизились к малым воротам. Караульный молча пропустил нас. Мы попали в другой внутренний двор.

«Просто удивительно, как они используют поводья», – сказала Хатфертити.

«Но ведь именно наш дед изобрел этот прием», – сказал мой отец.

«Не может быть!» – воскликнула она.

«Конечно, – подтвердил Мененхетет. – В годы, предшествовавшие Битве при Кадеше [27]27
  Кадеш г. в Сирии. Известен по др. егип. и клинописным источникам с XVI в. до н. э. В XV в. до н. э. захвачен хеттами. битва при Кадеше 1275/74 г. до н. э. Точная дата дискутируется.


[Закрыть]. Вот почему в тот день мы смогли победить».

Он произнес это с таким удовольствием, что моя мать не смогла удержаться, чтобы не сказать: «А я думала, что победителем при Кадеше был Рамсес Второй, а не твои колесничие».

«Битву всегда выигрывает Фараон», – ответил Мененхетет.

Теперь мы проходили через другой внутренний двор, вероятно, такой же огромный, как и первый, но мне было трудно судить об этом, так как стены из деревьев разделяли его на множество дворов и огороженных участков. Подернутые болотной ряской пруды были окружены садами. Слева возвышалось ярко раскрашенное деревянное здание, и я мог видеть, как на втором этаже по крытому балкону время от времени проходили женщины, и, когда они видели Хатфертити, до нас доносились отголоски их смеха, в котором звучало любопытство. Затем нас поднесли к белой деревянной стене, на которой были вырезаны огромные изображения сокола, скорпиона, пчелы, лотоса и зарослей папируса – настолько похожие на живые, что мне было страшно входить, я по-настоящему дрожал от близости скорпиона.

Мы сошли с кресел, и носильщики, после кивка Мененхетета, быстро поцеловали сиденья (на кожаном покрытии которых был изображен ни много ни мало—

– знак Страны Мертвых). После того как мой отец дал старшему носильщику медный утен, а стоявший у входа военный узнал нас – по облегчению, отразившемуся на его лице, я смог понять, что он ожидал прибытия своего знатного гостя половину утра, – сопровождаемые многочисленными поклонами слуг, мы прошли в утопающий в молодой зелени сад Фараона, носивший название Двор Чести. Там, на краю продолговатого пруда с позолоченными изразцами, росли деревья с плодами, которых я никогда раньше не видел.

«Когда эти деревья были молодыми, – прошептала мне мать, – их ноги поместили в горшки, поставили на корабли и везли сквозь многие шторма, покуда они не достигли нашей земли».

«Как выглядит то место, – спросил я, – где река достигает открытых вод?»

«Там больше птиц, – ответила она, – чем ты видел за всю свою жизнь».

Я стал думать о криках тех птиц над влажной землей и о том, как они, должно быть, отличаются от птиц в этом саду. Здесь у одного фламинго перья были оранжевые, розовые и золотые, черные ибисы и зуйки перескакивали с ветки на ветку, и их перья блестели, как хвост страуса. Я вспомнил, как, когда мне было два года и я еще не привык выражать свои мысли, я спросил мать, отчего мы столь многим нашим Богам надеваем головы птиц. (Задолго до того, как я научился читать, видя, как много священных палочек, которые наши писцы наносили на папирус, изображали птиц, я заключил, что эти иероглифы были дарованы нам самими Богами в качестве Собственных изображений.) Тогда моя мать улыбнулась. «Ребенок задает вопросы, которые успокаивают мои тревожные мысли, – сказала она. – Когда он говорит, я ощущаю прикосновение перышка». Как мне суждено было понять лишь позже, то было упоминанием о Маат – у нас есть поговорка, что самое большее, чего можно достичь в поисках истины, – это коснуться краешка пера. Затем, каким бы ни было спокойствие, которое принесла ей моя мысль, моя мать сказала: «Птицы наиболее почитаемы – они летают».

И действительно они летали, а в этой роще они рассекали воздух и устремлялись с ветки на ветку, и казалось, птицы в упоении набрасывались на свои отражения в золотых бортиках бассейна, по мелкому дну которого блики от их разноцветных теней скользили, подобно рыбкам, переливавшимся всеми цветами радуги, и все же даже в этом радостном гаме, с которым они порхали в тени заморских деревьев, я улавливал отдаленное эхо страха. Звуки, издаваемые этими птицами, были для меня более чужими, чем хрипы животных, занятых тяжелой работой, поскольку в последних я, по крайней мере, мог услыхать голос земли – наверное, я хотел сказать о том неслышном звуке, что соединяет ступни с землей. Птицы же всегда щебетали о неком беспокойстве, пребывающем в волнении их плоти, вечно страшащейся нашей тверди, нет, земля – не то место, где птица могла бы найти покой.

И тем не менее этот сад – особенно после слепящего солнечного блеска предыдущего двора – был рощей. Мой нос чувствовал все запахи суглинка, а также некоторые из тех, что я никогда ранее не обонял, влажные и таинственные, как тот холод, что я однажды обнаружил у входа в пещеру, и в этом воздухе я ощутил близкое присутствие Фараона. В конце нашего пути, почти скрытое листвой, стояло небольшое деревянное здание, раскрашенное всеми яркими красками цветов в саду, необычное сооружение, возведенное, вероятно, на столбах, однако похожее на дом, построенный по всем четырем сторонам площадки так, что оно образовало внутренний дворик, и, пройдя под этим строением, мы вошли в густую тень и вышли из нее на открытый его центр, залитый солнцем.

В своих мечтах я всегда представлял себе, что Фараон восседает на троне в конце огромного зала, и пришедшие на прием приближаются к нему ползком, на коленях, и, конечно, Мененхетет рассказывал нам, как во время празднеств Рамсес Второй устраивал многолюдные приемы на огромной площади старых Фив, однако пока я старался представить себе, какой могла быть эта площадь – неужели больше той, где мы видели учения колесничих? – мы вошли во внутренний двор, и я почувствовал Фараона или, точнее, почувствовал Его силу, когда солнце ослепило меня при нашем внезапном выходе на залитое им пространство. На мой затылок навалился груз, тяжелый, как солнце, и, помимо моей воли, я оказался распростертым на земле – так, как меня учили: с ягодицами, поднятыми вверх, и коленями и лицом, касающимися земли, – неужели аромат благовоний исходил от этой священной земли? – и не знал, повергла ли меня ниц сила Фараона, который сидел наверху, на балконе, или всего лишь рука моего отца, коленопреклоненного с одной от меня стороны, в то время как моя мать стояла на коленях с другой. Перед нами, согласно почестям его ранга, Мененхетет всего лишь опустился на одно колено.

Через мгновение, когда поднялся Мененхетет, мои отец и мать подняли головы, их колени все еще были на земле, руки простерты – поза естественная для отца (я мог чувствовать его счастье) и унизительная для матери (я ощущал ее отвращение), однако, к своему удивлению, я не желал двигаться, будто прижимаясь ртом и носом к грязи на земле, в то время как мои глаза были не более чем на палец от ее поверхности, я исполнился тяжелой умиротворенности того огромного круга, в котором мы вращаемся, прежде чем уснуть. Не смея взглянуть вверх, на Фараона, Который Своим присутствием заставил мой рот поцеловать землю, я все не мог понять, исходит ли тяжесть на моей спине от Его глаз, или от солнца в зените, или от них обоих (столь схожих между собой), поскольку с того самого дня, как я услышал имя Сын Солнца, мне говорили, что ни один человек на земле не находится ближе к Ра, чем наш Повелитель, Си-Ра Рамсес Девятый, со всеми Его великими титулами: Неферкара Сетепенра Рамсес Хаэмуас Мериамон (ибо Птахнемхотеп было всего лишь именем Его юности, которым Его могли называть старые друзья или высшие чиновники).

Затем – не знаю, был ли то приступ головокружения или блаженства, но, возникнув прямо из земли, поднялись и затрепетали в моих глазах цветные круги, и я почувствовал, как иная сила побуждает меня распрямиться настолько, чтобы мои глаза смогли обратить взгляд вверх, на балкон, на лицо Фараона.

Он восседал между двумя колоннами, опершись Своими локтями на золотые подлокотники, покрытые красными подушечками с вышивкой. Я не мог видеть Его тела, лишь золотой воротник, закрывавший Его грудь, а выше была Его великая Двойная Корона – высокая и изогнутая, как два паруса, полных ветра, с маленьким, усыпанным драгоценными камнями тельцем золотой змеи над Его правым глазом. Казалось, что смотришь не на человека, а на большой щит: высокая белая корона Фараона составляла верхнюю часть его окружности, а Его воротник – нижнюю. Или я мог бы так подумать, если бы не Его прекрасное лицо между ними. Глаза у Него были очень большие, а черные линии краски, которой они были обведены, делали их еще более выразительными. Как мне сказала моя мать, Его глаза знамениты способностью менять свой цвет: то светлые и ясные, как небо, они, однако, могли стать темными, словно в них отражается безлунная ночь. У Него был длинный грустный нос, совсем не похожий ни на один другой. Он был очень тонким, а ноздри узкими, как у кошки. Когда Он повернул голову, я смог увидеть, что форма Его носа была необычной, так как его изгиб, если глядеть с одной стороны, придавал Его утонченному орлиному лицу черты, схожие с прекрасным серповидным мечом, но с другой стороны он выглядел так же печально, как капля воды, готовая упасть с перевернутого листа. Под этим узким носом располагался прекрасный рот, полный и чудесно очерченный, живший в близкой связи с носом над ним – странный способ описания, но это заставило меня подумать о моей няньке Эясеяб, стоящей рядом со мной, поскольку мы совсем не походили друг на друга, и она была рабыней, однако мне никогда не было так покойно, как вместе с ней – толстой коротышкой Эясеяб. Глядя на Его рот и нос, я мог так же видеть свой нос, уткнувшийся в плотную юбку Эясеяб повыше бедра, и вспомнил запах земли, и рыбы, и речного берега, исходивший от нее. Это представлялось мне сродни той отзывчивости, с которой узкие ноздри Птахнемхотепа, казалось, трепещут в дыхании Его рта, и я почувствовал сильное желание поцеловать Его. Я хотел погрузить свой сладкий рот – все уверяли меня, что мой рот сладок, – в губы Сына-Ра, и это пришедшее ко мне желание позволило появиться следующему желанию, и я увидел себя вытягивающимся на цыпочках, чтобы поцеловать божественный палец между ног Фараона: побуждение, которое я едва ли смог бы впустить в свое сознание, покуда следующей моей мыслью не было желания сделать то же моему прадеду. Там, очарованный носом Фараона, обладавшим таким же колдовским воздействием на меня, как напудренный пупок моей матери, я увидел свое будущее, в нем я был в темном покое, внутри темной горы, молодым человеком, стоящим на коленях перед Ка моего прадеда, и я не знаю, было ли все, что я сейчас увидел, в возрасте шести лет, или лишь подарком моего собственного Ка, к которому наконец-то возвращались воспоминания одного дня моей жизни, или в действительности меня не было на площадке внутреннего двора Птахнемхотепа (в своем сердце я немедленно стал Его так называть, словно мы были старыми друзьями), и поэтому я был более жив здесь, чем в своем Ка, на коленях в гробнице Хуфу. Затем, словно пробудившись навстречу дню от ночного сна, полного кошмаров, я исполнился уверенности в том, что я жив и что мне шесть лет, когда, все еще стоя на коленях с протянутыми вперед руками, я вновь взглянул вверх на лицо Фараона, и Он заговорил чистым и звенящим голосом с совершенно безошибочно различимыми интонациями, собственно, голосом – я совершенно определенно расслышал это, – который, фраза за фразой, со-ответствовая голосу моего прадеда, когда он, сомневаясь в чьей-то искренности, спокойно подшучивал над собеседником.

«Мененхетет, – сказал Фараон, – неужели какая-то мелочь явилась для тебя поводом, чтобы принять Мое приглашение?»

«То, что имеет для меня величайшее значение, покажется малозначимым Вашему Величеству», – сказал Мененхетет голосом, который поплыл к Фараону, подобно листу, положенному на воду.

«Ты не делаешь ничего без серьезных на то причин. Это всего лишь скромное объяснение, – сказал наш Фараон и, довольный этим ответом, добавил: – Поднимись сюда, великий Мененхетет. Возьми свое семейство и присоединяйся ко Мне». – Он похлопал по подушке рядом с Собой.

Прислужник подвел нас к раскрашенной лестнице, откуда было десять ступенек до балкона. Птахнемхотеп обнял моего прадеда и поцеловал мою мать в щеку. Она поклонилась и поцеловала палец Его ноги, но сдержанно, как кошка, а мой отец торжественно – его действия и воспринимались как ритуал – преклонил колени и обнял другую ступню. «Назовите Мне имя сына Хатфертити», – сказал Птахнемхотеп.

«Его зовут Мененхетет Второй», – ответила Хатфертити.

«Мененхетет-Ка, – повторил Фараон. – Имя великана-людоеда для такого очаровательного лица. – Он внимательно посмотрел на меня и воскликнул: – Лишь красота Хатфертити могла произвести на свет столь совершенное лицо!»

«Что ж ты застыл на месте, сын мой», – сказал мой отец.

«Да, – сказал Птахнемхотеп мягко, – тебе следовало бы поцеловать Мою ступню».

И я стал на колени, и увидел, что ногти на пальцах Его ног выкрашены в синий цвет, и почувствовал, целуя Его ногу, что она умащена, и от нее, как и от моей матери, исходит запах темной красной розы, вернее, я думал, что запах источает Его нога, покуда не понял, что пол был натерт благовониями. Когда я целовал развилку между большим и соседним пальцем, мой нос оказался на мгновение сжат пальцами Фараона, и я ощутил вспышку боли, не столько боль, сколько белый свет в своем теле, и свет этот, должно быть, пришел от Фараона, и был он таким ярким, что я мгновенно почувствовал себя цветком, который оторвали от корней – интересно, видит ли цветок такой же белый свет? Словно вновь пребывая одновременно более чем в одном месте, я познал, каково это будет – излиться в женщину – моя плоть пребывала во славе белого света Бога, вышедшего мне навстречу.

Воодушевленный этой силой, пришедшей от жизни в двух домах, мой язык принялся лизать развилку между пальцами на ноге Фараона, и тогда я ощутил не только запах розы. Здесь также присутствовал едва уловимый запах земли, реки и рыбы, такой же, как и между бедер Эясеяб, и еще отдаленное напоминание о резком мужском запахе мочи, которой часто несло сверху, от колен Мененхетета. Я даже ощутил прилив той же мечтательности, что чувствовал, когда нюхал свои мокрые пальцы после того, как мазал слюной Сладкий Пальчик или свои бедра и пупок. Переживая плен всех этих запахов, я вновь познал силу присутствия Фараона и понял, будто раньше меня никто не наставлял, что из всех людей Фараон – действительно ближайший к Богам, однако я также знал, что Он – человек, запах которого слегка напоминает запах женщины, и Его запахи близки моим собственным.

Я взглянул вверх, склонил голову, отполз на коленях на два шага и медленно поднялся. Фараон не отвел от меня Своих глаз. «У тебя – необыкновенный мальчик, – сказал Он Хатфертити, – и у него сладкий рот. Однако его язык сулит ему позор. – Он перевел взгляд с меня на моего прадеда, и в его глазах отразилась вся тяжесть Его мыслей, словно помрачнело небо, когда солнце медленно закрыло облако, и сказал Мененхетету: – Тебе следовало бы укрепить в этом мальчике все силы, что пребывают ниже его рта».

«Этого должно было бы искать всем людям», – заметил мой прадед.

«А также Фараонам», – сказал Птахнемхотеп.

Мой прадед ответил совершенно неожиданной речью: «О, Ты, Который живет в ночи, но изливает на нас сияние днем. Который мудр, как земля и река. Ты, Повелитель Двух Великих Домов [28]28
  титул фараона «два дома» символизирует единство Верх. и Ниж. Египта.


[Закрыть], близкий Сету и Хору, Ты, говорящий с живыми и мертвыми, спроси Своего слугу Мененхетета о любой мелочи, о которой он осмелится судить, но не проси его размышлять о том, нуждается ли Фараон в силе в тех таинственных областях, что лежат выше бедер и ниже пупка».

Он произнес все это с таким бесстрашием и с такой холодной доблестью, что отделил себя от смиренного звучания своей хвалы.

Однажды он показал мне, как плененный военачальник может отдать свой меч, испытывая при этом презрение к командующему, взявшему его в плен, – это был единственный раз, когда он играл со мной в такую игру, – и теперь я гадал, не выказал ли он словами своей речи презрение Фараону.

«Скажи мне, прекрасная Хатфертити, – произнес наш Рамсес Девятый, – говорит ли он обо Мне подобным образом в Мое отсутствие?»

«Он живет, – сказала моя мать, – ради того, чтобы увидеть Твою улыбку, обращенную к нему, и услышать слова Твоего одобрения».

«Скажи Мне, великий полководец, – продолжал Фараон, лишь поведя Своим красивым плечом при словах Хатфертити (чей ответ последовал слишком быстро), – говорил ли ты так же когда-то с Моим великим предком?»

Мененхетет поклонился: «Тогда мой голос был молодым. Сейчас у меня старый голос».

«А кроме того, этот предок был великим Фараоном», – сказал Птахнемхотеп.

«Различие, – ответил Мененхетет, – между Рамсесом Вторым и Рамсесом Девятым такое же, как и между Великими Богами». «О каких Великих Богах ты говоришь?» «Осмелюсь ли я произнести Их имена…» «Я разрешаю тебе».

«Рамсеса Второго называли Хор-могучий-бык-возлюбленный-Маат. Однако я бы отметил в нем сходство с Великим Богом Сетом. – Мененхетет сделал паузу, чтобы все оценили его прямоту, и добавил: – Тогда как Ты, великий Девятый из Рамсесов, даешь мне смелость вызвать присутствие Того, Кто не знает сравнений и Кто есть Осирис».

Мененхетет сделал блестящее замечание. Птахнемхотеп рассмеялся, и звуки его смеха были сочными и исполненными почти столь же глубокого удовольствия, как и та радость, что я иногда слышал в голосе своей матери, и в тот момент мне захотелось узнать, может ли Птахнемхотеп и стонать так же потрясающе выразительно, как Хатфертити.

«Обычно говорят о Птахе, а не об Осирисе, – сказал Он. – Я чрезвычайно рад, что ты здесь. – Кивком Он велел слугам принести подушки, и затем Он таким же образом пригласил нас сесть рядом с Ним, Он даже разделил часть Своей большой подушки с моим прадедом, которого, как только тот сел как положено, обнял и неохотно поцеловал в губы, но после, проведя кончиком языка по уголкам Своего прекрасного рта, Птахнемхотеп исследовал вкус, оставшийся на Его губах. Затем, склонившись к Хатфертити, Фараон сказал: – Пока слуги умащают нас, Я буду продолжать работу этого дня. Мне еще надо принять нескольких людей, но должен сказать, что они могут оказаться скучными. Может быть, ты предпочтешь, чтобы тебя проводили в твои комнаты?»

«Я хотела бы послушать, как докладывают Тебе о делах Двух Земель, вверенных Твоей мудрости».

«Для Меня будет удовольствием, если ты будешь рядом, – прошептал Он ей, и мой отец немедленно подал знак. Вошли несколько слуг с алебастровыми сосудами ароматной воды, которые они поставили у ног Птахнемхотепа, Мененхетета, моей матери и моих. Именно тогда Фараон указал моему отцу на пятую подушку. – Тебе нет нужды присматривать за евнухами, Нефхепохем», – сказал ему Фараон.

При упоминании его имени в глазах моего отца сверкнула искра. Из чего можно было заключить, что ему не всегда подносили подобный подарок – услышать свое имя полностью. «Милостивый и Великий Бог, – ответил он, – я живу Твоей божественной добротой, однако не могу отдыхать на предложенной мне подушке из страха, что евнухи допустят непростительную ошибку».

Хотя мой отец не часто рассказывал мне о себе, однажды – и это было незабываемо – я узнал, что его должность Смотрителя Коробки с красками для лица Царя и Карандаша может, в определенных обстоятельствах, быть столь же важной, как и пост Визиря. Ибо, когда бы ни настали в Двух Землях времена бедствий, поведение и облик Фараона, то есть Его тело, одежды, которые Он носит, и краски, наложенные на Его лицо, могут сыграть первостепенную роль в судьбе благополучия Египта. Любой жест Фараона в такой день может изменить ход сражения в отдаленных местах. Совершенство Его глаз, обведенных ярко-зеленой и черной краской, придавало значимость каждому наклону Его головы. Когда Фараон восседает на троне (всегда обращенном к реке), Ему достаточно лишь склонить царственную шею направо или налево, и в Верхнем или Нижнем Египте поднимается ветер. Точно так же стоит Ему лишь повернуть рукоятку Своего посоха, и пастухам в долинах, которых мы не видим, посылаются дары, а малейший трепет Его плетки заставляет надсмотрщиков на полях опускать кнуты на спины работающих. Его опахало из страусовых перьев обеспечивает жизнь цветам, большое ожерелье, закрывающее Его грудь, является золотым ухом Солнца, Его корона из перьев (когда Он решает надеть ее) делает пение птиц радостным или торжественным. Моя мать хмурилась, когда отец рассказывал мне эти назидательные истории. «Почему бы тебе не сказать мальчику, что лишь Цари древности могли нацепить хвост леопарда и переполошить всех зверей в лесных зарослях. У нашего Птахнемхотепа нет подобной силы».

Однако, даже будучи ребенком, я мог заметить, что мой отец, несмотря на свое желание соблюсти подобающее совершенство, был чрезвычайно практичным человеком. «У Фараона, – отвечал он, – была бы неограниченная сила, если бы на Него постоянно не нападали другие силы, которые также безграничны».

«Почему, – спросила она, – на Него нападают?»

«Из-за слабости Фараонов, Которые пришли прежде Него. – Он вновь взглянул на меня. – По этой причине сейчас, более чем когда-либо, крайне важно, чтобы каждое украшение, касающееся Его тела, было без малейшего изъяна, иначе Его сила станет еще меньше».

Я подумал, что в рассуждениях моего отца должна быть какая-то ошибка. Ведь он не находился в присутствии Фараона постоянно. Он часто бывал дома. Поэтому он вряд ли имел возможность проследить за всеми без исключения подробностями поддержания красоты Фараона. Размышляя об этом, я увидел, что мой отец стоит в стороне и на деле не вмешивается в работу вошедших евнухов, принесших с собой все дружелюбие щенков и всю грациозность танцующих девушек, и двое из них принялись (что-то напевая и улыбаясь нам) омывать ноги Птахнемхотепа с величайшей игривостью, словно им, как щенкам, действительно было дано нечто вроде права кусать и грызть Его лодыжки. Трое других прислуживали Мененхетету, моей матери и мне. Словно резвясь, сверкая зубами, они терли наши подошвы, их пальцы, как пескари, сновали между пальцами наших ног, своими тупыми ногтями они отскребали с наших пяток омертвевшую кожу.

Через некоторое время они кончили возиться с нашими ступнями и принялись растирать ноги. Они были красивы, и, вероятно, их отобрали из одной деревни в Нубии или Куше [29]29
  на протяжении тысячелетий истории Др. Египта наз. стран, как было с Кушем и Нубией, менялись, при этом их границы редко полностью совпадали, поэтому в тексте присутствуют оба названия.


[Закрыть], потому что все они были примерно одного роста, одинаково глубокого черного цвета, их сходство усугублялось сияющими иглами из слоновой кости, которые протыкали их носы – каждая игла была проколота под определенным углом ко рту, будто все они появились на свет из одного и того же чрева с одинаковыми украшениями.