Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 61 страниц)

ПЯТЬ

И как только он ушел, я утратил способность достаточно четко различать предметы. Мои Отец и мать все еще сидели по сторонам от меня, но их очертания расплылись, как дым, а столбы крытого внутреннего дворика стали невидимыми. Мне показалось, что я стою под каменным сводом на коленях перед каким-то человеком и могу выбирать – одним лишь влечением сердца, – остаться ли в сырости этой гробницы или с такой же легкостью вернуться к своим родителям.

Однако почти сразу сила их присутствия стала пронизывать трепетом каждый мой поворот в складках окутавших меня чар. Вот я смог увидеть их лица той ночью рядом со мной, а затем ощутил, что мои мысли вновь пребывают вблизи мыслей моей матери. Она молча разговаривала с Птахнемхотеиом – я слышал мучительный крик в каждом мгновении тишины! «Ты любишь меня? – спрашивала она. – Почему Ты выбрал меня?» И эти вопросы рванулись вперед, а за ними понеслись ее безгласные причитания: «Этой ночью я потеряла своего мужа, а теперь я лишилась человека, бывшего мне отцом, любовником, Богом, самым дорогим из врагов, другом, которого я боялась больше всех, моим проводником к Богам. Всем этим он был для меня. И все же я люблю Тебя, обожаю Тебя вот уже семь лет так, что готова оставить его. Ведь это я заставила его уйти. Но Ты холодный человек. Любишь ли Ты меня? Могу ли я Тебе верить?»

Теперь Ей отвечал Птахнемхотеп. Его мысли прошли через мое тело, будто каждое из безгласных слов было поднимавшей и несшей меня рукой. «В тот день, семь лет назад, когда мы отправились в Моей лодке на охоту, Моя палка сбила больше птиц, чем когда-либо ранее. С тобою рядом Мне достаточно было лишь бросить метательную палку, и ни одна стая птиц не осталась бы невредимой. Раньше ни одна из женщин не делала для Меня столько. И ни одна не сделала с тех пор, вплоть до этой ночи. Итак, Я люблю тебя. Ты будешь Моей Царицей».

«Это верно, – подумала моя мать, но теперь ее мысли были настолько потаенными, что их услыхал лишь я. – Он – слабый человек, который станет сильным. Нет большего пыла, чем преданность таких людей, когда можешь дать им удовлетворение». Вслух же она сказала: «Пойдем. Возляжем вместе». То же, чего она не сказала даже самой себе, хотя я и слышал ее лучше, чем она себя, было: «Он никогда не перестанет желать меня, поскольку Его страсть, как я смогла понять, – тайны, и чем больше Он будет узнавать о самых низменных моих поступках, тем больше будет рад».

Потом Они встали на ноги и обнялись, и мой Отец поднял мое тело. Не знаю, может быть, из-за того, что я лишился опоры, но у меня вдруг закружилась голова. В воздухе был какой-то беспорядок, и я ощутил, как небеса дрогнули в моем животе, и подумал, не будет ли судорог и в небе.

Затем я понял причину этого возмущения. Оно передалось мне прямо из рук моего Отца. В крытый внутренний дворик вошел Хемуш. Я увидел его одним приоткрытым глазом, который немедленно закрыл, совсем не желая его видеть, и, сонный, поплыл сквозь голоса, которые накатывались на меня, как крокодилы, рассекающие воду на слишком большой глубине, где мои ноги не достают дна. Может быть, они уплывут прочь, и я ничего больше не узнаю.

Но я услышал (несмотря на расстояние, которое могло отделять меня от этих голосов), что к Дворцу стянулись войска. «Они принадлежат Нес-Амону, – услышал я, как произнес Хемуш, а затем: – Ты можешь воспользоваться моей охраной. Я вызвал ее этой ночью». Последовало бурное обсуждение, в котором участвовала моя мать, которая высказывала жесткие, но решительные суждения. Я слышал, как она сказала моему Отцу: «Если Твою Дворцовую Охрану не поддержат люди Хемуша, Ты останешься без Царских Войск. Они перейдут к Нес-Амону». Послышались возражения, быстрые голоса, а затем прозвучали слова моего Отца: «Нет, я не потерплю этого, Я не могу дать тебе такую власть». И они заспорили, и моя мать сказала: «У Тебя нет выбора, у Тебя нет выбора». Да, у Него не было выбора. «Его у Тебя нет», – сказал Хемуш, и они говорили еще и еще. «Нет, – отчетливо произнес мой Отец, – нет, Мененхетет не станет Визирем, нет, у Меня нет такого намерения». После этого возмущение в воздухе пошло на убыль, и в него вошло спокойствие. Я почувствовал, как меня передают матери и она несет меня в первых утренних лучах, сияние которых, подобно серебряной нити, протягивалось вдоль моих закрытых глаз, когда я пытался их открыть, а вдалеке слышались усиливающиеся крики и шум, рожденные внезапным столкновением целеустремленности и растерянности. Я знал по запаху овечьего помета и потухших костров, что теперь мы были там, где жили слуги и где спала Эясеяб, а затем я услыхал, как мать говорит ей: «Позаботься о нем, позаботься хорошенько. Может случиться несчастье». Теперь я попал в пухлые руки Эясеяб, которую знал как собственную подмышку, если бы только не исходивший от нее странный запах – сильный, как у мужчины, да, сегодня ночью в нее входил мужчина, которого я знал по его запаху. От него исходил запах зверя, что живет на скалах у моря, а потом я перестал думать о подобных запахах, так как меня посадили на циновку, и ее палец по привычке пощекотал волосы у меня за ухом. Я подумал, не ляжет ли она рядом со мной и не возьмет ли снова в свои губы мой Сладкий Пальчик, но в тот миг, когда приятная теплота, вызванная этой мыслью, стала разливаться по моим бедрам, из соседней комнаты я услыхал ругательство, и вошел мужчина. Это был Дробитель-Костей. По его походке я понял, что Эясеяб принадлежит ему и больше не станет думать о тех двух рабах, еврее и нубийце, которые часто дрались из-за нее в квартале слуг, рядом с нашим домом – или теперь это был дом Нефхепохема?

Не знаю, мои ли сладкие чувства разгорячили Дробителя-Костей, или, наоборот, его сильные чувства отозвались во мне сладостью, но теперь я слышал, как они любят друг друга, и это отличалось от всего, что я узнал этой ночью. Здесь они не разговаривали, но часто рычали, а затем он взревел, а она издала такие пронзительные крики, на какие способна лишь птица с самыми яркими перьями. Я почувствовал себя снова дома, так как вокруг раздавались звуки квартала слуг. Ведь все животные просыпаются на рассвете, и другие слуги предавались любви в других хижинах. Чувствовалось, что на земле все пришло в движение: скот шумно пил воду, животные жадно пожирали зерно, мычали, хрюкали, ржали, откликаясь на призывные голоса из других стойл. Я помню, мне в голову пришла мысль, что Боги не присутствуют, когда слуги заняты любовью, поэтому здесь любовь теплее и, насколько я понимал, дает большее удовлетворение, чем любовь тех, кого я знал, хотя, когда они извергались, было, вероятно, меньше света. При этом я подумал, что, наверное, нечто похожее испытываешь, когда пробуешь вкуснейший из супов. Можно ощущать, как он входит в пределы твоего живота, проходя одно за другим различные его места. Погруженный в мурлыкающий голос Эясеяб, слушая, как она после всего успокаивает своего мужчину и себя, лаская его спину, я заснул, да, заснул после всей этой ночи, в которую не спал по-настоящему, и мне ничего не снилось, хотя в воздухе, казалось, раздавались крики, и кругом бегали люди.

Когда я проснулся, рядом сидела моя мать, которая пришла сообщить мне, что мой прадед мертв. «Пойдем, – сказала она, – погуляем». Теперь во Дворце на каждой дорожке и в каждом дворе нам попадались стражники, и я увидел беспорядок дня, который не будет походить ни на один другой день, когда стражники, мимо которых мы проходили, отводили глаза. Теперь они дважды осматривали каждого и не стояли на одной ноге дольше, чем требовалось, чтобы переступить на другую ногу.

Рассказывая мне о случившемся, моя мать не стенала, ее лицо было необычайно торжественным, а ее глаза пусты, так что, когда она умолкала, мне казалось, что я смотрю на голову статуи. «Твой прадед, – сказала она, – наверняка хотел бы, чтобы ты знал, как он умер и как храбро вел себя.

Он был взят под стражу, – рассказала она мне, – войсками Хемуша. Они нашли старого и прославленного человека сидящим на том самом золотом стуле, на котором сидел Птахнемхотеп, когда мы впервые предстали перед Ним под Его балконом. Затем, со связанными руками и под охраной, Мененхетет был приведен туда, где Птахнемхотеп и Хемуш сидели с Хатфертити. Наш Фараон, однако, приказал развязать его и сказал: „В эту ночь ты был Моим заместителем. Ты был сердцем Двух Земель, и Боги внимали тебе. Эта ночь станет Твоей славой. Ибо действительно, в эту ночь Ты был Фараоном, и так и должно быть, и удовлетворяет Маат, поскольку, как все это представляется Мне, Я знаю, что Тебе никогда не суждено стать Моим Визирем. Я не могу доверять Твоему честолюбию. Однако Я могу чтить силу Твоего Духа"».

Говоря это, мой Отец протянул Мененхетету Свой короткий нож.

Моя мать сказала: «Я была в ужасе. По выражению губ твоего прадеда я решила, что сейчас он погрузит нож в грудь Птахнемхотепа. Хемуш думал именно так. Я видела страх на его лице. Знаешь ли ты, что предложить этот нож было одним из самых мужественных поступков, какой я только видела. Но в то же время поступок этот был и мудрым.

Мененхетет поклонился и семь раз прикоснулся к земле лбом. Затем он прошел в соседнюю комнату, чтобы исполнить последний обряд заместителя. Он взял нож и отрезал себе уши, губы, чресла, а затем, в ужасном страдании, принялся молиться. Он потерял очень много крови. Перед тем как потерять сознание от непереносимой боли, он перерезал себе горло.

– Моя мать содрогнулась, но глаза ее ярко блестели. – Никто, кроме Мененхетета, не смог бы перенести такой смерти», – сказала она.

Я слушал ее рассказ, и золото полуденного солнца померкло в моих глазах и стало пурпурным, и я почувствовал, будто и сам умираю. Глаза матери продолжали пристально смотреть на меня, но чем дольше я глядел в них, тем больше они сходились в один, покуда не остался только один глаз, видимый мне, а затем один свет, и он был подобен звезде на темном небе. Все, что я видел перед собой, исчезло. Я стоял на коленях в глубинах пирамиды, а сверху по длинному каменному стволу проникал свет от звезды, отражавшийся в чаше с водой.

И вот я уже не мог видеть и звезду. Лишь пупок перед моими глазами. То был иссохший пупок Ка Мененхетета, и меня снова поглотила вся вонь и неистовство члена старика у меня во рту.

ШЕСТЬ

Я, молодой человек двадцати лет, стоял на коленях, и все, что я знал о мальчике, которым я когда-то был, ушло из моего сердца. Я был здесь, в своем Ка, и сам был не более чем мой Ка, и во второй раз за эту ночь старик начал извергаться. Или это всего лишь я вторично переживал тот первый раз? А может, то были муки моего Ка?

Затем все пребывавшее в нем изверглось с великой горечью. Исторгнутое им семя уподобилось очищению, мерзкое и горькое, и я желал бы выблевать его, но не мог. Мне пришлось принять в себя мучившее его страдание и все его стремление отомстить моей матери.

Так, все еще с его членом у меня во рту, я познал стыд Мененхе-тета. Теперь Ка моего прадеда бременем лег на моего Ка, как, должно быть, когда-то Усермаатра навалился на него самого.

Я ощутил и его изнеможение. Оно обрушилось на меня, подобно водопаду. Ни в одной из своих четырех жизней не нашел он того, что страстно желал. Вот что удалось мне узнать, а затем я проглотил его семя, и вся ядовитая злоба его Хаибит вошла в меня – из семени моего прадеда вышел чистый яд его Хаибит. Теперь ему суждено стать моим знанием прошлого.

Мне предстояло жить под водительством его тени. Моему Ка придется выбирать путь в Стране Мертвых при свете его Хаибит. Если его рассказы не соответствуют действительности, мне не узнать, что ждет меня впереди. Восстановить свое прошлое – такова потребность Ка, но подобная мудрость должна превратиться во зло, если ею обладает другой.

И вот, не зная, верить ли тому, что увижу, и пребывая в неведении, я, однако, все же принялся вспоминать то, что случилось с моими родителями и со мной, когда миновала последняя ночь в жизни моего прадеда. Конечно, у меня не было выбора. Как мог я не следовать за теми воспоминаниями, что возвращались ко мне? Они имели отношение ни много ни мало к тому, что произошло в моей жизни после того, как погиб Мененхетет – пятнадцать лет прошло с момента его гибели до моей смерти. Мне казалось, это-то я помню (наступила ли моя смерть на двадцатом или двадцать первом году?), да, моя жизнь, очевидно, рано подошла к концу – свидетельством тому было место, где я находился. На мгновение я даже ощутил проблеск симпатии к Мененхетету из-за той скромности, с которой он рассказал нам о своей второй и третьей жизнях. Ибо я не мог ничего более вспомнить о своей собственной.

Но мой прадед, обессиленный яростью своего извержения, плавно опустился на пол и, сев рядом со мной, прислонился спиной к стене в этой подавляющей своей величиной гробнице Хуфу (с пустым саркофагом – да, теперь я вспомнил и это!). Сидя бок о бок на полу, мы принялись всматриваться в темноту, покуда стена напротив, всего в пяти шагах от нас, не стала мерцать. Я увидел картины, похожие на разноцветные рисунки на стене храма. Однако каждый раз, когда образ становился отчетливым, случалось то же, что и когда я увидел звезду, отражавшуюся в чаше с водой, и потревожил ее отражение рукой, ибо множество волн разбежалось от каждого блика звезды. Картины двигались, словно оживали в моей голове так же, как и на стене, и наконец я перестал понимать, каким образом вижу их, настолько быстро все менялось. Затем я решил, что, когда глядишь на живых из этих гробниц мертвых, все еще более смутно, чем когда видишь происходящее посредством чужой памяти. На самом деле это очень напоминало попытку поймать рыбу рукой. Твоя рука никогда не попадала туда, куда смотрел глаз, вода искривляла руку и вела ее в другую сторону.

Чтоб показать, сколь мало мне следует верить тому, что мне открывается, первый образ оказался омерзительным, и я не хотел ему верить. Передо мной возникло лицо Птахнемхотепа, который тайком поедал небольшой кусочек плоти, принадлежавшей изуродованному телу Мененхетета. Вот что я увидел, и, точно стены могли говорить или, по крайней мере, доносить отзвуки чувств тех, кто двигался на их поверхности, я узнал, что теперь, со смертью Мененхетета, жажда мудрости у Фараона стала еще более неодолимой. Наблюдая, как Его зубы жевали то ужасное мясо, я верил всему, что видел. Это, безусловно, объясняло, отчего Он так разительно изменился в оставшиеся годы Своей жизни и почему у меня не осталось воспоминаний о Нем как о добром родителе. Съеденный кусочек плоти моего прадеда, должно быть, серьезно изменил Птахнемхотепа, сделав Его злым. Не имея мужества Мененхетета, Он смог обрести лишь жестокость.

Затем в моем ухе прозвучал голос матери, которая сказала: «Ты не прав, осуждая своего Отца. Поглотив плоть твоего прадеда, Фараон привязал Себя к нашей семье». Стоило ей произнести эти слова, и многое предстало предо мной: я увидел, что Они часто были вместе: моя Мать, теперь, конечно же, Царица, рядом с Ним на троне. Затем я вспомнил, что не прошло и года с Ночи Свиньи, как Она подарила Ему сына, моего сводного брата, да, Она действительно была Его Царицей и присутствовала на каждом отправляемом Им торжественном обряде. Он же теперь гораздо чаще бывал на празднествах, и когда бы Наложницы Богов ни пели песнь Фараону, моя Мать, подобно Нефертари, перебирала струны цитры. Нельзя сказать, что Они не были счастливы в Свой первый год.

Однако я также стал вспоминать, что Они часто ссорились. Хотя никак нельзя сказать, что наступил такой момент, когда Они перестали находить удовольствие в плоти друг друга (при дворе велись нескончаемые разговоры о позорно долгих часах, проводимых Ими вместе), но при этом Они так никогда и не смогли примириться с мелкими недостатками характеров друг друга и, подобно большинству женатых людей, неизменно сражались по одному и тому же поводу. Годами я слышал, как Они ссорились из-за заведения Нефхепохема в Мемфисе.

Собственно, эти ссоры, должно быть, повторялись так часто, что моя память ожила настолько, что картины на время прекратились. Вместо этого ко мне вернулись мысли о Нефхепохеме, и я вспомнил, как он возмутил Птахнемхотепа в то утро, когда Войска Хему-ша заняли Дворец. Ибо в ходе торговли с Верховным Жрецом, состоявшейся на рассвете того утра, Птахнемхотеп узнал, что, оставив крытый внутренний дворик, Нефхепохем поспешил прямо в покои Хемуша в Мемфисе и передал Верховному Жрецу много сведений о притязаниях моего прадеда, а также о растущей благосклонности, с которой Фараон относится к ним.

Эта история всплыла в моей памяти, сорвавшись с разгневанных уст моей матери, которая считала, что ни Войска Хемуша, ни люди Нес-Амона не пришли бы в движение той ночью, если бы не Нефхепохем. На самом деле, как полагала моя мать, Нес-Амон не поднял своих людей, покуда не услыхал, как в темноте собирается Охрана Хемуша.

Его измена разгневала моего нового Отца больше, чем какое-либо другое событие тех предрассветных часов. Затем Нефхепохем, полагая, что получить свою награду от Верховного Жреца следует как можно быстрее, сделал ошибку и появился во Дворце слишком рано. Птахнемхотеп заявил Хемушу, что не следует начинать установление истинного равенства между Фараоном и Верховным Жрецом с издевательства над Ним, заставляя Его терпеть присутствие предателя-Смотрителя. Мой Отец на самом деле столь резко воспротивился подобной дерзости, что Хемуш, понимая, как дорого может стоить это разногласие, на время притворился неколебимо преданным Нефхепохему. Поэтому он смог добиться многих уступок, перед тем как согласился, чтобы бывший Смотритель Ящика с красками для лица Царя был изгнан из Дворца. Конечно же, моя Мать заявляла, что, если бы не Ее вмешательство, Нефхепохем был бы убит.

Теперь я вспомнил, что Ее чувства вскоре изменились. Мой прежний отец, как всегда внимательный к нуждам других, вскоре открыл в Мемфисе заведение, в котором занимался прическами дам. Никто не слыхал, чтобы что-то подобное когда-либо существовало в Двух Землях. У кого из дам не было до этого часа собственного слуги для ухода за ее волосами? Однако поскольку все знали, что руки Нефхепохема касались головы Самого Фараона, его заведение сразу же стало доходным делом. Мой первый отец вскоре стал процветать. Но во Дворце не проходило и дня, чтобы Хатфертити не ссорилась со Своим вторым супругом из-за присутствия в Мемфисе Ее первого мужа. Она непрестанно твердила Ему, что унижение Ее ужасно. И все же Ей не удавалось убедить Птахнемхотепа издать указ, который бы положил конец доходам такого рода, или, по крайней мере, откупиться от Нефа, дав ему какой-нибудь надел в отдаленном номе. Старая привязанность Птахнемхотепа к Своему Смотрителю возродилась. Я слышал, как Он говорил Ей, что неверность на одну единственную ночь простительна. Подумайте, каков вызов!

Что, разумеется, перекладывало вину на мою Мать. Такого Она стерпеть никак не могла. Как многие прекрасные женщины, она не выносила, когда Ее обвиняли. И вот Она постаралась доказать, что неверность Его старого Смотрителя Ящика с красками для лица Царя была гораздо более серьезной. Нефхепохем, заявила Она, служил у Хемуша доносчиком не всего одну ночь, но, напротив, являлся его наушником на протяжении многих лет. Однако приведенные Ею доказательства были неубедительными, и Птахнемхотеп отказался их принять. Я думаю, близость Нефхепохема была способом напоминать Хатфертити о том, сколь многим Она обязана Своему второму замужеству. Я подозреваю, Он нуждался в такой дубинке, чтобы держать Ее в руках. Мне постоянно приходилось слышать Их ссоры. «Ты не видишь, как роняешь Себя, – внушала Она Ему. – Люди говорят, что Ты живешь с женщиной, принадлежавшей изготовителю париков».

«Напротив, – обычно отвечал Он, – в Мемфисе нет ни одной дамы, которая бы не была от него без ума». И так далее. На протяжении последующих лет это отравляло жизнь Хатфертити. Она не могла простить Ему, что Он Ей не уступает. Затем произошли события, нанесшие еще больший урон Ее достоинству. Не знаю, какие права были даны Хемушу в то первое утро, по сравнению с переданными позже, но моя Мать оставалась Царицей Двух Земель лишь на протяжении трех лет, покуда власть, принадлежавшая Ей и моему Отцу, не уменьшилась вдвое. В Десятый Год Правления Рамсеса Девятого повсеместно был объявлен указ, в котором Аменхотеп (новое имя, избранное Хемушем, которое до него носили четыре Фараона!) был уравнен в божественности с Рамсесом Девятым. На великом Празднестве Аменхотеп, Верховный Жрец Храма Амо-на в Фивах, был наделен правом, подтвержденным многими торжественными обрядами, управлять всем Верхним Египтом. Он получил в подарок набор разнообразных золотых и серебряных сосудов, и было также объявлено, что все доходы Верхнего Египта из всех источников будут идти непосредственно в сокровищницу Амона, не проходя через хранилища Фараона. Фигура Аменхотепа была также изображена на стенах многих храмов. Он стоял рядом с Фараоном, и оба Бога были одного роста – вчетверо выше слуг и чиновников, стоящих рядом с Ними.

Не знаю, осталось ли после этого хоть что-то от великой любви моей Матери к Птахнемхотепу, но судя по тому, что я видел теперь в своем сознании – нет. К своему необычайному удивлению, я вновь увидел в своих мыслях Мененхетета. Он выглядел на пять, а может, – на десять лет старше, а моя Мать стала более грузной, чем была при его жизни. Так что приходилось сомневаться в истинности рассказанной Ею истории о расчленении его тела. Не рассказала ли Она эту жуткую сказку, чтобы мне уже никогда больше не хотелось думать о Мененхетете? Ибо теперь, если только мою память не кормили восемь Богов слизи – ведь все стало таким зыбким! – похоже было, что на самом деле Мененхетет не убивал себя, хотя без сомнения и получил такое приглашение от Фараона. И я увидел непереносимое волнение Птахнемхотепа, вызванное отказом моего прадеда. Притом что Он самым отъявленным образом обманул Мененхетета, никак не вознаградив его за бесчисленные дары, принесенные им Его уму в ту долгую ночь, как истинный правитель, Он тем не менее чувствовал Себя преданным. Мененхетет не захотел почтить Его последним даром преданности – он решил не служить заместителем и не убивать себя.

Но, не сделав этого, Мененхетет отдал себя на милость Хемуша. Верховный Жрец вскоре сумел отобрать у моего прадеда все его богатства. Его земельные владения в Верхнем Египте были приобретены Храмом по смехотворно низким ценам, которые, конечно, устанавливал Хемуш. И если бы Мененхетет не согласился, Храм, по всей?вероятности, просто забрал бы те земли. Затем оставшееся у него имущество в Нижнем Египте, включая огромный особняк (с крыши которого я наблюдал, как они с моей Матерью предаются любви), было по настоянию Хатфертити за столь же низкое вознаграждение приобретено Фараоном. Моя Мать, совершенно очевидно, не желала иметь моего прадеда поблизости, и в этом случае Ей удалось осуществить Свое горячее желание. Мененхетету пришлось жить в бедном поместье на Западном берегу Фив, купленном на то немногое, что у него оставалось.

Я был настолько поглощен оживавшими перед моими широко раскрытыми глазами образами, что вздрогнул, когда Ка Мененхетета пошевелился рядом со мной. Дрожь его бедра передалась моему бедру, и я почувствовал его возбуждение в звуках его дыхания. Так я убедился, что мы разделяем эти воспоминания, они принадлежат ему, и он не лжет. Ибо, бесспорно, он именно так вспоминал об этих событиях, то есть с большим беспокойством. Меж тем дальнейшие события предстали столь необычными, что я наблюдал за их развитием, не будучи в силах от них оторваться.

Дело в том, что Мененхетет не жил в своем единственном бедном поместье, в торжественном спокойствии пожиная урожай своих последних лет. Нет, ему удалось присоединиться к разбойникам из деревеньки воров в Западных Фивах и, таким образом, грабя гробницы Фараонов, приобрести еще одно состояние. Если за все свои четыре жизни он сам не смог носить Двойную Корону и потому вступить в Страну Мертвых как Бог, то, по крайней мере, он имел возможность грабить их гробницы, что и делал весьма искусно, роя подземные проходы от одной гробницы к другой и не оставляя на поверхности никаких следов. Затем, в год, когда Мененхетет снова почувствовал приближение смерти – что случилось, когда подходил к концу пятнадцатый год моей жизни, а следовательно, Шестнадцатый Год Правления Рамсеса Девятого, – он тайно пробрался в Мемфис и смог увидеться с моей Матерью.

И вот на стене я увидел, как он любит Ее. В последний раз. И сейчас, сидя рядом со мной, он проклял свою решимость испустить последний вздох. Я же увидел, как он умер в Ее объятиях, и, услыхав эхо Ее безутешных рыданий, понял, что ему удалось, уже в четвертый раз, перенести свою жизнь в женщину в тяжких трудах своего последнего деяния. Должно быть, сила его воздействия на Нее все еще была велика, так как Она, несмотря на все возражения Птахнемхотепа, предприняла все необходимые меры, проследив за тем, чтобы его тело забальзамировали самым тщательным образом.

Тем не менее на втором месяце беременности, до того, как мой Отец смог понять, что Она носит ребенка (хотя Он наверняка считал бы, что это Его ребенок, поскольку, несмотря на всю неприязнь, существовавшую между ними, можно было положиться на радости плоти, которые их связывали), Хатфертити осуществила Свою последнюю месть Мененхетету. Она принимала снадобья до тех пор, пока не выкинула ребенка. Моему прадеду не суждено было пятой жизни. Он не стал младенцем – моим братом.

Таким образом, его Ка остался лишенным жилища самым жестоким способом. Даже если он решил вернуться к забальзамированному телу старика и обрести в нем свой приют – что он и вынужден был сделать, иначе как бы он мог сидеть сейчас рядом со мной? – я все же не был уверен в том, что избежало небытия, а что было потеряно. Часть его, подобно призраку, не ведающему пристанища, могла прилепиться ко мне. Ибо, по мнению своих родителей, в возрасте шестнадцати лет я стал совершенно неуправляемым.

Моего младшего брата Аменхерхепишефа Второго, имя которого, я полагаю, явилось выражением желания моего Отца, чтобы по крайней мере один из Его Сыновей стал великим воителем, очень скоро стали считать Тем-Кто-должен-стать-Рамсесом Десятым. Это никогда не мучило меня до того времени, как мне исполнился шестнадцатый год, Амен-Ка было девять. Тогда мое поведение стало вызывающим. Я не только играл в азартные игры и кутил, одним словом, вел себя как Принц. Я стал грубить Птахнемхотепу и наносил болезненные оскорбления моей Матери из-за часовни, которую Она построила для четырех мумий, собранных Ею останков моего прадеда. После немалых затрат и долгих поисков, предпринятых Ею с помощью нанятых Ею людей, Ей наконец удалось найти первого Мененхетета и второго. Если третьего найти не составляло труда – он пребывал в той же гробнице, что построила для него его вдова, и ни один грабитель еще не забрался туда, то склеп Верховного Жреца подвергся грабежу. Сперва даже не было уверенности, что остававшаяся там мумия, с которой были ободраны амулеты и драгоценные камни, принадлежит Мененхетету, покуда не были тщательно изучены молитвы, записанные на полотняных бинтах, и, по счастью, эти недоступные непосвященным заклинания говорили о своей принадлежности Верховному Жрецу. Однако Мененхетет из первой жизни, Хранитель Тайн, был найден лишь потому, что Хатфертити, несмотря на десятилетнюю разлуку, все еще могла жить в сознании моего прадеда. В его последний приход, когда они предавались любви, Она последовала за ним в глубины транса. Там Она увидела место его первой смерти и даже то, как слуги Медового-Шарика украли его тело из груды требухи, куда оно было брошено. Медовый-Шарик спасла его от разложения, приказав немедленно забальзамировать, а через семьдесят дней договорилась со странствующим торговцем из Дельты, чтобы тот переправил гроб вниз по реке в Саис, где она поместила его в скромную гробницу рядом со склепом ее семьи. Именно там Царица Хатфертити обнаружила мумию этого первого Мененхетета (с мумией Медового-Шарика, лежавшей подле него), и теперь, обладая наконец всеми останками, Она склонила Птахнемхотепа к тому, чтобы Тот разрешил провезти вокруг стен Дворца останки этих четырех выдающихся людей, четыре хорошо спеленутые мумии, каждая в своем тяжелом гробу, на повозке, которую тянула упряжка волов. После этого Она держала их в часовне, окруженной рвом с водой, в которой для безопасности жил крокодил. Вот как велик, как мне представляется, был Ее страх перед Ка Мененхетета.

Разумеется, пытаться понять мою Мать никогда не представлялось разумным делом. Она ревностно ухаживала за часовней и даже развлекала Птахнемхотепа забавными замечаниями о ней, чем добивалась того, что Он терпел все это – Она отпускала ужасные шутки вроде того, что чувствует Себя в полной безопасности под охраной Своих четырех Каноп! – но притом что Она действительно следила за часовней после Его смерти, вскоре после того, как умер я, Она решила (конечно же, еще тогда, когда я лежал в солевом растворе), что Мененхетет-четвертой-жизни, то есть его мумия, саркофаг и сосуды должны быть, по какому-то странному велению Ее сердца, перенесены в ту же неприглядную гробницу, куда Она собиралась поместить меня. Однако, замечу, многое изменилось в Ее жизни после смерти Птахнемхотепа.

К концу жизни Он очень состарился. С годами мой Царственный Отец стал терять ту привлекательность черт, что так выделяла Его среди прочих мужчин, и Его щеки тяжелели, а шея утолщалась. Он неизменно пребывал в унынии. На Шестнадцатом (и предпоследнем) Году Его Правления открылось, что некоторые гробницы древних Фараонов в Западных Фивах осквернены. Дерзость грабителей была унизительна для Него. Казалось, они чувствуют себя в полной безопасности от гнева любого Фараона – живого или мертвого. С мумии Себекемсефа возрастом в несколько сот лет сорвали все украшения и драгоценности, равно как и с мумии Его Царицы. Когда виновников поймали (и ими оказались рабочие Города мертвых), Птахнемхотеп обнаружил, что в грабеже замешаны и многие Его чиновники. Правители Западных и Восточных Фив обвиняли друг друга. Допросам не было конца. Нес-Амон (выживший в качестве Верховного Писца после того, как его надежды на более высокую должность были похоронены Хемушем) был даже послан в Фивы, чтобы вести запись разбирательства.