Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 61 страниц)

Да, это было трудно. Ни разу, если мне позволено будет сказать, не вспомнил я о той, другой стене в Месте Истины, где мы взбирались к гробнице Усермаатра, да я и не хотел, чтобы ко мне вернулись эти воспоминания, хотя я был уверен, что страх, в котором я пребывал на протяжении этого путешествия, страх настолько сильный, что он заставил меня думать о себе как о другом человеке, и человеке слабом – так вот, этот страх проистекал из моего презренного молчания, когда Он схватил меня за волосы. Как бы то ни было, к тому времени, как лошади и я выбрались из этого места и вышли на возвышенность, с которой я мог смотреть вперед, я был жалким, обливающимся потом колесничим. Ниже дорога расширялась, и там, на холме, вдали, по ту сторону долины, за зелеными лесами и вспаханными полями, лежал город Мегиддо. Я увидел его сквозь гряду гор, похожих на зубчатую крепостную стену.

Тутмос Третий спустился с этого перевала по проходу, и вступил в сражение, и захватил колесницы с золотом и серебром, и оставил лучших воинов противника „распяленными, как рыба" – так сказал Рамсес. Тутмос захватил тысячи голов скота, две тысячи лошадей и много золота и серебра. Услыхав о такой добыче, я предположил, что Мегиддо должен выглядеть богатым, с дворцами из белого камня, как наш Мемфис, с золотыми храмами или, наконец, деревянными особняками, раскрашенными в самые яркие цвета. Однако на следующий день, когда я подъехал ближе, он оказался всего лишь бедным, грязным на вид городом. Возможно, он впал в бедность с тех пор, как был взят Тутмосом. Все равно Мегиддо был крепостью, первым сирийским укреплением, какое я когда-либо видел, построенным, в отличие от наших, не квадратом и не с прямыми каменными стенами. Эти заграждения из грубого камня поднимались вверх и опускались вниз вместе с землей, стены следовали за холмами. Через каждые несколько сотен шагов стояла высокая башня, так что было невозможно атаковать ворота Мегиддо и не подвергнуться обстрелу сотни лучников. Гиблое место. Пришлось бы размышлять о том, как взять город измором. Я начал понимать доводы Аменхерхепишефа.

В тот день, однако, ворота были открыты, и торговля на рынке шла бойко. Я не въехал в город. В этом не было нужды. Царь Кадета не стал бы прятать свое войско за стенами Мегиддо, раз в город можно было свободно войти и осмотреться. Так что я знал, что Властителя этой страны с его людьми здесь нет. Кроме того, через несколько дней Усермаатра должен был дойти до Мегиддо, хотя и более легкой дорогой, и Он сможет задать вопросы, на которые получит нужные ответы, тогда как один покрытый грязью воин на разбитой повозке, запряженной двумя неприглядными лошадьми, скорее подвергся бы пыткам сам, чем вытянул хоть какую-то правду из этих чужих языков. Поэтому я объехал стены города, что заняло много времени, так как тропинки были грязными, а сам город был велик, но потом на другой стороне я обнаружил дорогу, о которой мне говорили в Газе. Эту дорогу легко было узнать, поскольку она была вымощена камнем и по обеим сторонам обсажена дубовыми деревьями – царская дорога, ведущая из Мегиддо прямо на север, но моя повозка была на ней единственной.

Я быстро понял почему. Мощеная часть закончилась на другой стороне первого же холма, и я оказался на проезжей дороге, которая, должно быть, славилась своими ямами. Вскоре поля исчезли, и меня обступил лес, лошадей и меня самого снова охватил страх. Мы находились на дороге, ведущей прямо в Тир, но она не была прямой. Она извивалась, как змея, и даже сворачивала назад, петляя, чтобы взобраться на более высокие холмы. В сумерках приближающегося к концу дня я снова задумался обо всем, что мне говорили об этой дороге и разбойниках, промышлявших на ней. Еще до того, как я выехал из Газы, я наслушался историй о том, как они нападали на караваны и каждого торговца, не знавшего их достаточно хорошо, чтобы заплатить выкуп, продавали в рабство. Обычно торговец умел писать, и поэтому он получал работу писца – ценный раб! Затем разбойники оставляли себе лошадей и распродавали товар. Грабителей было так много, что мужчинам из Мегиддо хватало работы. Они всегда могли наняться вооруженными охранниками каравана.

И все равно я больше боялся леса, чем разбойников. Понадобилось бы четыре или пять человек, чтобы свалить меня с ног. После этого один остался бы без руки, другой – ноги, а третий, возможно, никогда больше не смог бы видеть. Я умер бы, погрузив свои большие пальцы в разбойничьи глазницы. Они же не захватили бы ничего, кроме тела, двух средних достоинств лошадей и колесницы, которую им вряд ли удалось бы продать. Повозка почти разваливалась на части. Если бы только при мне не было золота – а оно у меня было, но вряд ли я выглядел столь преуспевающим, – на меня не стоило нападать. Они могли бы принять меня за потерявшегося или сбежавшего воина, готового примкнуть к любой шайке воров, или даже разведчика, которым я, конечно, был. И если бы они увидели во мне последнего, что ж, они могли бы поступить и хуже, чем предложить услугу египетскому разведчику войск Рамсеса Второго. Среди наших союзников в Газе было несколько азиатов из соседних племен, и с их слов я знал, что нового Фараона все очень боятся. Сирийцы, должно быть, привыкли к египетским отрядам, жившим среди них, однако в спокойный год из Фив прибывало всего несколько посланников для сбора дани и переговоров с Правителем этих земель. Посланники не пытались изменить законы, не вмешивались в деятельность иноземных храмов. У нас, египтян, есть поговорка: „Амон интересуется вашим золотом, а не вашим Богом". Разумный порядок. Обычно не возникало никаких неприятностей.

Однако, когда новый Фараон взошел на Трон, все изменилось. Молодые азиатские Принцы стали вести себя более вызывающе. И вот во все эти земли Ливана и Сирии дошел слух: Рамсес Второй прибывает с войском, самым большим, какое когда-либо выходило из Египта. Если бы я был разбойником, скрывающимся в этих темных зарослях, то в таком случае, при наличии множества торговцев, несущих мне подношения, я бы постарался подружиться с каким-нибудь египтянином. Поэтому я не колебался. Я ступил на самую опасную дорогу, ведущую в Тир. Может быть, мне придется столкнуться с несколькими разбойниками, у которых я смогу получить какие-то сведения. Мой страх перед предстоящим путешествием мог быть велик, но его намного превосходил страх вернуться к Усермаатра-Сетепенра, ничего не узнав для Него.

Итак, я продолжил свой путь. Здесь дорога была достаточно широкой для обеих моих лошадей. Однако близился вечер, а меня все еще окружали лес и холмы. На ночь я остановился в роще, скормил лошадям немного зерна, осторожно поел его сам, опасаясь сломать зуб о какой-нибудь камешек, а затем приготовился ко сну, подстелив под себя свой плащ колесничего. Однако спать на нем оказалось слишком холодно, и вскоре я предпочел сесть и опереться спиной о дерево. Так было лучше. Ствол позади меня казался мне другом. Мы словно сидели на страже спина к спине и всматривались в темноту. К своему удивлению, я обнаружил, что могу видеть больше, чем предполагал. На расстоянии не более четырех или пяти дальних бросков камня в темноте взметнулась искра, и, приглядевшись, я вскоре рассмотрел маленький костер.

Духи в этом лесу хранили молчание. Они располагали к безмолвию. Я мог чувствовать, как лесные духи уходят глубоко под землю и как они возвращаются в мое дерево, они были легкими, как перо Маат. При каждом дуновении ветерка я слышал, как листья разговаривают с ними. Так и я смог услышать спокойствие этих лесов; и хранимое ими молчание помогло мне преодолеть стену, ограничивающую мой собственный слух, и слиться со звуками движений каждого маленького зверька в этом лесу. Мой слух стал таким чутким, что я подумал: не обязан ли я этим благословению духов моего дерева, поскольку впервые за несколько недель я не испытывал никакого страха и чувствовал себя сильным.

Я продолжал глядеть на костер. Я не мог видеть почти ничего, кроме огня, однако, судя по голосам, там не могло быть более трех человек, возможно, их было двое и они говорили на языке, звуки которого были мне незнакомы.

В чаще этого леса голоса разбойников действовали на меня умиротворяюще. Мне было знакомо это ощущение спокойствия, которое проходит с возможностью выбирать – что сделать с другим человеком. Ты можешь убить его, а можешь отпустить. И нет лучшего источника душевного покоя, чем этот. Конечно, мне всегда казалось, что мой Фараон жил именно так.

Теперь я ощутил в себе такую же силу. Моя рука была готова сразить первого разбойника еще до того, как второй поймет, что я тут.

Затем я встал. Лошади спали, и я послал им свою мысль столь же определенную, как взмах вожжей. „Спите мирно, – сказал я им, – и не выпускайте никаких ветров ни из каких дыр". Я не шутил. Затем я снял кольчугу, чтобы моя кожа могла чувствовать близость даже низкорослого кустарника, и в темноте стал приближаться к костру. Почти сразу же я потерял свою силу. Острота моего слуха исчезла. Вернулся страх. Лес больше не был моим другом, и мне пришлось опять сесть, прислонившись к дереву.

Теперь я снова мог слышать голоса людей. Мои чресла и спина вновь обрели мужество. Мне не терпелось двинуться вперед, однако как только я встал на ноги, эти духи покинули меня. Казалось, лишь прикосновение дерева давало мне силу. Разве не был я похож на слепого жреца в Храме Карнака, нащупывающего свой путь от колонны к колонне?

Не будучи, таким образом, в состоянии двигаться, я сказал себе, что вряд ли смогу приблизиться к костру, если не обрету силы.

И тут мне в голову пришла одна мысль. Раз я нахожусь на чужой земле, почему Боги, живущие в этих деревьях, выказывали мне Свое доверие? Отчего Они не предпочли разбойников у костра? Ведь это же их страна. Может быть, оттого, что эти два здоровых парня – теперь я мог слышать, что их всего двое, – пьяны и их сознание походит на болото, растекающееся во всех направлениях. Такова сила вина. В конечном счете оно ведь представляет собой сок умирающего винограда; напиться – значит узнать приближение смерти. Поэтому они находились очень далеко от пребывавших поблизости Божеств. Я же был близок к ним, так близок, как листья деревьев, касающиеся моей головы. Именно тогда я понял, что Боги этих деревьев оскорблены грубостью тех, кто посмел напиться в Их присутствии. Поэтому мне не было надобности прикасаться к дереву, а следовало меньше думать о том, что мне надо сделать, а вместо этого держаться поближе к духам ближайшей ветки. В этот момент я ощутил на себе благословение леса. По запаху я мог даже определять счастливые деревья и те, кому было плохо, – какая между ними была разница! Одно жаловалось, что его корни растут среди множества камней, другое было свежим и молодым, но его затеняло более высокое дерево. Еще одно было расколото молнией и после этого удара выросло до огромных размеров. Так оно и стояло, подобное изуродованному великану, и побуждало хранить молчание. Я склонил голову, как будто действительно проходил мимо великана, парня, который теперь мог смотреть лишь в небо. Наконец я сумел понять, что эти деревья даруют мне свою добрую силу, если я выкажу им уважение, и я продвигался вперед, взвешивая каждый свой шаг. В их окружении я ощущал приятный покой, и, пройдя сквозь то, что эти деревья имели мне предложить (а их мысли были так чисты, что мои чувства воспринимали их словно благовония), я наконец достиг края маленькой полянки, на которой горел костер. Я увидел двух пьяных разбойников. Они боролись друг с другом, и движения их мокрых от жара костра тел напоминали танец, а из старых шкур, в которые они были одеты, у каждого высовывался наружу член.

Увидев мой меч, они пронзительно вскрикнули, а затем отпрыгнули друг от друга – мудрый ход. Теперь я не мог напасть на одного без того, чтобы не подставить спину другому. Однако у меня появился и выбор – на кого первого напасть. Оба они были высокими, но один был сухощав и хитер, как быстрое животное, тогда как тело второго могло бы показаться мне похожим на мое собственное – с развитыми мышцами, и, повинуясь какому-то безошибочному чувству, мудрости, если я могу это так назвать, дарованной мне деревьями, я кивнул обоим, улыбнулся, а затем быстрым движением руки – быстрее, чем когда-либо раньше, – я проткнул своим мечом грудь сухощавого и почувствовал, как его сердце устремилось вверх по моей руке. Сияние вспыхнуло у меня внутри, как будто меня коснулся Усермаатра-Сетепенра. До этого мига никогда, даже со своим Царем, не знал я такого момента, подобного, как мне показалось, удару молнии, если молния могла вселить просветленность, а затем лицо поджарого разбойника стало меняться. Уловки, к которым он прибегал в отношениях с другими людьми, одна за другой отразились на его лице: воровство, предательство и нападение из засады – вот какими были его скрытые лица, но в конце я увидел хорошего человека, не лишенного храбрости, и он умер с мирным выражением лица.

За то время, что я глядел на содеянное, другой разбойник мог бы убежать, но вместо этого он схватил камень и бросил его мне в голову. Я пригнулся, но он поднял еще два, и я засмеялся от счастья, что мы сможем помериться силой, и двинулся на него. Он бросил один камень. Я вновь пригнулся. Второй он запустил мне в грудь, и я поймал его свободной рукой. Когда он наклонился, чтобы подобрать следующий, я сбил его на землю тем камнем, что держал в руке, сильным ударом в шею, положившим конец его борьбе. Пока он стоял на коленях, в тумане, как корова, которой нанесли удар, перед тем как зарезать, я вынул меч и его плоской стороной стал бить разбойника пе? спине, покуда она не стала мягкой, как отбитый кусок мяса, но очень живой, уверяю вас, поскольку завывал он, как раненое животное, но тихонько. У него не осталось никакой воли, чтобы послать ее своим мышцам.

Именно тогда я обнаружил дар, что Усермаатра-Сетепенра оставил в моих кишках. Это был поистине дар. Я знал с тех пор, как Он схватил меня за волосы и овладел мною через место, до которого не дотрагивался ни один человек, что во мне осталось что-то новое, но не знал, как им воспользоваться, но раньше у меня никогда и не было такого часа. Теперь же я смог ощутить этот дар. Не было ничего проще, чем овладеть сзади мальчишкой или мужчиной, если он был достаточно слаб. Я не раз проделывал это, когда сам был еще мальчишкой, с более слабыми мальчишками, с животными, с девушками, когда мог их найти. Надо было всего лишь найти такую, чей отец и братья боялись тебя больше, чем ты их, но в любом случае я не придавал всему этому никакого значения. Я был воин, а не любовник, и даже не воин, а река. Прибывающая вода подымалась, и я подымался вместе с ней».

Здесь Мененхетет умолк, прежде чем продолжить: «Я хочу еще раз пояснить, Великий Бог, что говорю в простоте понимания, которое было дано мне в первой жизни. В те годы у меня никогда не бьио мыслей о теле, в которое я входил. Скорее я делал это, чтобы обрести покой, исходящий от Богов. Столько же знает и животное. Смею заметить, я видел такой свет в теле животного. Поэтому в отношении того разбойника для меня не бьио ничего нового за тем исключением, что его спина и ребра выглядели бы как мои собственные, если бы не бьии так тщательно обработаны плоской стороной моего меча. И все же я никогда ранее не получал такого удовольствия от обладания мужчиной. Моя рука вцепилась в густые волосы на его затылке, и я почувствовал, как мой член распухает до Царских размеров. Я бьи велик от того дара, что получил от Рамсеса Второго. Ни одна дверь не могла противостоять моему рогу. Разбойник заверещал, как выпотрошенный зверь. Первый удар мясника оказался неточным, и несчастное животное заметалось по лавке с вываливающимися потрохами, в то время как покупатели кричат, а мясник ругается. Вот такие звуки этот приятель издавал подо мной, и я даже почувствовал последние остатки его силы – те, что у каждого человека соединены с его Тайным Именем, если мне будет позволено так выразиться, так как это нечто перешло прямо в мой живот, словно мои чресла пили из него эту силу – о, как я любил его задницу. Она принадлежала мне. Я был почти не в состоянии втягивать ноздрями воздух, столь насыщенными были мои ощущения. Мне и раньше приходилось пользоваться дырами, но, как я уже сказал, лишь ради того, чтобы обрести умиротворение. В этот же раз я был готов украсть у этого бродяги семь душ и духов, и, когда я извергся, там было все, что было вложено в меня Рамсесом Великим, то самое послание, которое Он начертал на стенах моих внутренностей. Точно так, как сама моя сердцевина была украдена у меня Фараоном, так же и я украл ее у другого и знал, что этому никогда не будет конца. Теперь мое желание было таким же ярким, как цвет моей крови, и я знал, что буду пытаться украсть семь душ у всех, кого встречу; да, когда я закончил, то, конечно, я поцеловал этого парня в губы, вытер свой член о его ягодицы в знак признательности за удовольствие, которое он мне дал, а затем засунул его ему в рот, чтобы вновь ощутить прилив сил.

Но нет нужды в дальнейшем описании вам подобного происшествия. Я обладал им всю ночь, словно у меня был Царский Член Рамсеса Великого – позвольте мне говорить правду, обретаемую в равновесии Маат, – и узнал силу и храбрость, и дешевое дерьмо предательства этого головореза, чьего имени я ни разу не спросил (я не мог сказать и слова на его языке, а он знал около пятидесяти египетских слов), но прежде чем я утолил свой голод, я обрел все черты его нрава, которые могли бы понадобиться мне, а также немало дурных привычек – или так мог бы я думать, обнаруживая, что мои пальцы шарят в имуществе других. Да, я завладел им настолько, что на протяжении следующих десяти лет во мне жил вор, однако ко времени, когда я оставил его хнычущим на земле, он, будучи в десять раз больше благодарным за то, что он не был мертв, оплакивал также и те качества в себе, которые уже никогда к нему не вернутся; я же узнал нечто интересное о Царе Кадеша, а именно, что в городе Тире – Новом Тире, а не Старом, – на улице Ювелиров, у него есть женщина, и она его тайная наложница. Относительно войск Царя Кадеша этот разбойник знал только, что такие войска есть.

Я упоминаю об этих сведениях так, будто говорил с разбойником на одном языке и встретился с ним в пивной, однако, чтобы заставить его сказать мне это, пришлось повозиться полночи и проделать кое-что с волосами на его голове. Я вырвал половину их, пока у меня не пропало всякое желание обладать им, но даже тогда он продолжал бормотать египетские слова, которые знал. Возможно, если бы он знал больше наших слов, он скорее удовлетворил бы мое любопытство. У них узкие уши, у этих сирийцев, поэтому понадобилось много времени. Я задавал вопрос, но затем наслаждался превосходством своего тела над его телом с таким пылом, что он не мог даже попытаться ответить. Мне казалось, что меж моих ног выросло дерево и дерево это было в огне, и я вгонял его в те дальние закоулки его внутренностей, где хранилось его Тайное Имя». – Он замолчал, чтобы перевести дыхание, и я почувствовал, как пошевелился мой Сладкий Пальчик.

«Я всегда знала, что мужчины испытывают много удовольствия друг с другом, – сказала моя мать, – но никогда не понимала, какова его цена».

«Не всегда бывает именно так, – сказал Мененхетет. – Конечно, эта ночь была особенной».

Птахнемхотеп сказал: «Вероятно, наш уважаемый Мененхетет наслаждается и воспоминаниями».

«Так должно поступать, – сказал Мененхетет. Он пожал плечами. – Утром я вновь поцеловал этого несчастного разбойника и отослал его, хромающего, обратно в Мегиддо, а сам отправился на лошадях по дороге в Тир. Я преодолел самый трудный горный перевал, и теперь вниз ехать было легко – и слишком быстро, – при выезде из одного ущелья нас занесло на повороте, мы ударились о скалу и развалились. Меня выбросило из повозки, и я слетел с дороги, но приземлился на ноги, лишь слегка оцарапав лодыжку. Кони тревожно ржали, запутавшись в упряжи, а дышло, соединявшее их сбрую с повозкой, расщепилось в месте крепления. В дорожном мешке у меня были две заостренные палочки из твердого дерева и кожаные ремни, но все равно я потерял полдня. Надо сказать, плотник я был никудышный.

Ко времени, когда My и Та были вновь запряжены, солнце стояло уже у меня над головой. Ну и путь мне предстоял! Дорога не стала более гладкой, и колесница стонала всеми своими сочленениями. Я не знал, смогу ли дотянуть на ней до Тира, и едва ли представлял, зачем стремился к этому. Оттуда гораздо быстрее было бы ехать на одной лошади, погрузив свое снаряжение на другую, однако какой колесничий согласен расстаться со своей колесницей. Моя, конечно, мало чем отвечала этому названию – просто деревянная повозка. И все же она сохраняла очертания колесницы, так что моя уверенность в том, что я поступаю правильно, не страдала. Хотя на ее дереве осталось всего несколько пятен краски, и со всеми ремнями, намотанными на дышло, она, безусловно, выглядела готовой опять развалиться на части, но все равно моя колымага нравилась мне настолько, что даже заставила меня рассмеяться, так как и мой собственный столб болел у основания. „Лучше ты, старый вояка, чем я", – сказал я колеснице, и мы поехали дальше.

Дорога ныряла, поднималась, поворачивала, но леса стали сменяться полями, и за поворотом внизу за ущельями я смог увидеть море. В мои легкие ворвался ветер, которого я никогда ранее не вдыхал даже в Дельте, – то должен был быть запах самой Великой Зелени, он освежал мои ноздри и полностью состоял из рыбы, но не той, что гнила на грязных отмелях у Нила. Нет, этот приятный запах, что пришел на холмы из чудесной красоты Великой Зелени, вызвал в моей душе непривычное волнение и был так чист, как будто я вдыхал свежесть самой Нут, которая держит небо в вышине, запах такой изысканный и столь отличный от запаха мяса, что проникает в пот мужчин и некоторых женщин. Я заплакал, так как никогда не знал госпожу, подобную этой. Я не хочу сказать, что плакал, как ребенок или от слабости, но мои слезы родились из здорового влечения, теперь, когда моя гордость (по причине того, что я сделал с разбойником) была в значительной степени восстановлена. Кроме того, вода уходила на громадное расстояние, простираясь за пределы возможностей моего зрения так далеко, что я уже не мог найти место, где небо над моей головой опускалось сверху навстречу морю, и отчасти я плакал из-за этого, словно меня лишали возможности видеть всю полноту величайшей красоты. Потом там были еще корабли. Я привык к нашим лодкам на реке и к царским судам с их огромными золотыми и пурпурными парусами, с их золотыми и серебряными носами, вид которых давал больше представления о нашем богатстве, чем зрелище царской процессии, однако те корабли здесь, на Великой Зелени, они были так далеко, что я даже не мог разглядеть цвет их носов – их паруса были белыми, и подобного зрелища мне никогда не доводилось видеть. Они плыли между огромными волнами воды, почти погребавшими их под собой, а их паруса раскрывались на ветру, как крылья белых бабочек. Я не мог поверить, что их здесь так много: некоторые из них, судя по направлению, плыли из Тира, а некоторые – в Тир, хотя, спускаясь, я не мог разглядеть самого Тира, а одни лишь камни на берегу.

Теперь, когда дорога шла по каменистому берегу, она иногда поднималась на отрог горы, тянущейся прямо в море, подобно вытянутой перед носом руке, а иногда наши колеса раскачивались в колеях, подходивших почти к прибрежным камням, и эти низкие участки пуги были мокрыми. Никогда раньше не приходилось мне видеть, чтобы такие потоки воды наступали на меня. Море было похоже на змея, катящегося с холма (если только змей способен на такое), а затем разбивающегося о камни. Я был покрыт брызгами Великой Зелени, и какой вкус был у них – солей и рыбы, и маленьких мягких злых духов, что живут в раковинах, но и чего-то таинственного – возможно, то был запах всего, чего я не знал. Могу лишь сказать, что то, что я пережил, когда Великая Зелень осыпала меня своими брызгами, все же очень напоминало общение с благородной дамой, и в ней была та же легкость, высокомерие и игривость, однако напоследок вас могло бросить в дрожь.

Затем стемнело, и я понял, что в этом море пребывает много Богов и Богинь и Их чувства изменчивы. Определенно, змеи, поднимавшиеся из воды, теперь разбивались о берег с большей силой, производя звук, напоминавший гром. Брызги начали щипать мне глаза. Я был счастлив, когда поднялся на холм, отдаливший меня от подобного коварства, однако когда вылез из колесницы, чтобы переставлять колеса с одной гладкой площадки на другую, то понял, что холм представляет собой цельную скалу и что рабочие – в те давние времена, пожалуй, при Тутмосе Третьем, или это было ближе к началу, при Хуфу? – трудились на протяжении многих лет, чтобы вырезать эти ступени на дороге к Тиру. Это была настоящая лестница, и она могла бы произвести на меня большее впечатление, если бы наши египетские творения не были бы несравненно величественнее. Все же я узнал о море еще одну истину. Ибо в темноте вода ударила в стену под дорогой, и, ощутив, как дрогнула скала, я вспомнил чувство, которое испытываешь, когда стоишь на низкой стене крепости, ворота которой пытается пробить тараном осаждающая ее армия. Брызги долетели сюда, на высоту в пятьдесят или почти сто локтей над морем, и, когда я взглянул вниз, в почти кромешную тьму, у Великой Зелени был миллион, бесконечное число ртов с белой пеной на всех них, и она рычала и чавкала и цеплялась за берег, как лев, терзающий свою добычу. Пока я был поглощен этим зрелищем, самый большой водяной змей, которого я только видел, величиной с Нил, нанес страшный удар и, к счастью, разбился о скалу, но громадный осколок каменной стены издал стон, с треском выломился из своего гнезда и упал в море. Я так сильно дрожал от этого посягательства на мою дорогу и от беспредельного гнева настоящих Богов Великой Зелени, который смог почувствовать, что задумался, осмелюсь ли я завтра утром взойти на корабль и поплыть по таким змеям на расположенный на острове Новый Тир. Могу лишь сказать, что, как только мы перевалили через холм, дорога, к моему облегчению, повернула в глубь берега, и я разбил лагерь, поел вместе с лошадьми немного влажного зерна, а затем заснул, дрожа в своей промокшей одежде.

Наутро мне открылся новый прекрасный вид. Горы теперь отодвинулись от моря, и мой взгляд мог охватить пространство узкой долины с полями, ухоженными, как сады, и рядами оливковых деревьев. Вдали на песке раскинулся город. Напротив него далеко в воде высились башни другого города, который, казалось, растет из самой Великой Зелени. Я знал, что город на берегу – это Тир, а тот, в воде – Новый Тир и что там я узнаю многое о Царе Кадеша, по крайней мере я на это надеялся. Несмотря на стоны дышла, трущегося о кожаные ремни, на обратном пути к берегу моя колесница издавала неплохие звуки».