Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

Именно тогда я узнал, до какой степени женат на Медовом-Шарике и насколько силен гнет ее воли. Даже в собственной комнате я не осмеливался думать о чем-либо. Говоря это себе самому, держа в руках почти пустой кувшин из-под колоби, чувствуя себя таким же пьяным, как Добрый и Великий Бог Усермаатра, я обвел сорок два круга над своей головой и свалился от головокружения. Испытания и подстерегающие меня засады Страны Мертвых перепутались в моем сознании так же, как кольца моих внутренностей.

Когда на следующее утро я проснулся все еще одурманенный колоби, то перевернулся на своей постели и сказал себе: „Злые духи ночи – за пределами моего жилища". Ибо, будучи под защитой своих сорока двух кругов, я все еще ненавидел Медовый-Шарик и был очень счастлив, что имел хоть несколько мыслей, до которых она не могла добраться.

Все это время в моих ушах раздавались крики детей, игравших у стен моего дома. Как же много их тут! Дух колоби вызывал дурноту, но до меня доносились (гораздо отчетливей, чем когда-либо) звуки их игр, перекрывавшие даже крики птиц. Эти детские крики разлетались во всех направлениях. Теперь я слышал, как они купались в прудах, гонялись за гусями или залезали высоко на деревья, чтобы поговорить с птицами. Над моей головой неслась брань нянек и выговоры матерей, долгие всхлипывания и самый разный смех – и все эти дети, до единого, были сыновьями и дочерьми Усермаатра. Наблюдая за ними, я почувствовал, что у меня на глаза навернулись слезы. Такие же удивительные и сладкие, как внезапный дождь в пустыне. Я вспоминал свою дочь, рожденную от Ренпурепет, умершую уже так много лет назад. Я все еще представлял себе ее ребенком. Затем меня тронула мысль о том, что Медовый-Шарик – одна из немногих маленьких цариц, не родивших Усермаатра ребенка. Возможно ли, что она столь отличается от всех остальных, что не любит Его чресла, а на самом деле предпочитает мои? В тот миг я ощутил себя во власти своего сердца и больше не мог ее ненавидеть. В конце концов, она ведь была готова умереть со мной.

Итак, если проснулся я в мрачном расположении духа, то теперь вновь мог дышать. Сердце мое затрепетало от ее щедрости. Казалось, я понял, причем впервые, что никто не позаботится о моих будущих странствиях так хорошо, как эта женщина. Эти чувства привели меня к пониманию истинной силы семьи. Подобно тому, как у Ра есть Его божественная Лодка, чтобы плыть по темной реке Дуата, жена с детьми – это золотое судно в этих странствиях. Нас с Медовым-Шариком связал тайный брачный ритуал: познав ягодицы друг друга, мы разделили собственность нашей плоти. Теперь я решил, что у нас с ней будут дети. Да, сказал я себе, мы должны бежать с ней из этих Садов. Я, подобно Моисею, совершу с ней побег в Восточную пустыню. Оттуда мы доберемся до Нового Тира. С ее великими познаниями – неужели мы не добьемся процветания в таком удивительном городе?»

С этими словами Мененхетет поднял голову, чтобы взглянуть на мою мать и Птахнемхотепа, желая узнать, согласятся ли они с его глубокой верой в добродетель брака, но, к его удивлению и моему, ибо я слушал лишь голос своего прадеда, я мог теперь засвидетельствовать, что они, без сомнения, ушли. Они покинули покой, пока он говорил. Мой бедный отец все еще спал.

ШЕСТЬ

Я не только продолжал ощущать присутствие своей матери, но знал, что она неподалеку и что наш Фараон с ней. Тем временем, поскольку, кроме меня, у него не осталось других слушателей, голос моего прадеда умолк. Теперь его мысли погрузились в молчание ночи, где они были открыты Богам и духам, пребывавшим в темноте, вне мерцания светлячков. Я знал, что, в каком бы покое, в каком бы уголке сада ни была моя мать, история о моем прадеде и Медовом-Шарике доходила до нее каждой молчаливой тропинкой ночи с благоуханием цветов и легким ветерком, колышущим пальмы. Я знал даже, что, несмотря на очевидное желание моей матери уйти, мой прадед не был сильно недоволен, поскольку он все еще мог ощущать внимание нашего Фараона, жаждавшего слушать его рассказ. И действительно, никогда еще ночь не была исполнена такого настороженного ожидания.

И вновь я стал терять всякое представление о собственном возрасте, подобно тому как эхо может гадать, является ли оно самим звуком. Так я сидел во власти его молчания, слушая приглушенные звуки давно умолкнувших голосов, даже шепот маленьких цариц, когда по пути к озеру они проходили мимо царственных пальм, и в то же время, пока он сидел, молча взирая на меня, я чувствовал себя столь близким своему прадеду, что обступившие его воспоминания поднялись, подобно водам источника, и я стал мудрее в своем постижении этих событий, чем был, когда он говорил вслух, и увидел его той ночью, когда он пересек Сады, чтобы спросить Медовый-Шарик: готова ли она бежать с ним в Новый Тир? Именно тогда он вспомнил историю, рассказанную Хекет, про некрасивую женщину, оградившую своего мужа ото всех болезней, и он громко рассмеялся. Лицо Медового-Шарика было прекрасно, когда он обнимал ее, а ее тело – велико, как богатство Усермаатра, и все же он знал, что, должно быть, именно она – та уродливая женщина, про которую рассказывала Хекет. Живя с ней, он будет неуязвим для зла, равно как и их дети. Она защитит их всех. И он любил ее за эти сокровенные знания, и когда поздно ночью проскользнул назад к своему дому, то не смог заснуть, настолько ясными были переполнявшие его чувства. Он мог вдыхать пронизывающую свежесть каждого утра, которое они встретят на долгом пути из Мегиддо в Тир, и даже опасности представлялись ему удовольствиями. Он сможет показать Маатхерут, как велика его храбрость, когда они окажутся в лесах. Более чем когда-либо раньше он ощущал себя храбрым, подобно Богу.

Поэтому следующей ночью, в сладкой тишине, наступившей за любовью, в порыве самых благородных чувств и совершенно уверенный в том, что они обнялись без магического обряда как этой, так и прошедшей ночью, но слились со всем невозмутимым взаимным стремлением брата и сестры, он взял ее лицо в свои ладони и, живо чувствуя над ее домом огромное небо, где их, должно быть, слушали Боги, прошептал, что они смогли бы пожениться и завести много детей. Говоря это, он знал о тяготах путешествия, ибо понял, насколько понадобится им ее знание магии, чтобы достичь любой другой земли.

Она ответила: «Здесь лучше».

Глядя ей в глаза, он ясно видел все то, от чего ей пришлось бы отказаться: кувшины и шкатулки, в которых лежали ее амулеты, порошки и шкуры животных. Они представлялись ей равными городу, более того, крепости ее сил, но как только он был готов сказать ей, что все это будет у нее в другом месте, она спросила: «Насколько дороги будут тебе дети?»

«У нас их должно быть много».

«Тогда ты не захочешь бежать со мной», – сказала она. В ее глазах не было слез, а в ее голосе грусти, когда она рассказывала свою историю. Однако закончив ее, она принялась плакать. Ребенок Усермаатра находился в ее чреве, сказала она. И она потеряла этого ребенка, своего первого ребенка, в ночь, когда Усермаатра отрезал ее палец.

«Я не верю этому», – сказал он.

«Это правда. Я потеряла ребенка и утратила в себе то, что рождает детей. – Ее голос был тверд, как корни самого могучего дерева в Садах Уединенных. – Такова, – сказала она, – истинная причина моей полноты».

Он слушал ее с болью, и мысли проносились в его голове, подобно лошадям без всадников.

Она поднялась с постели и зажгла плошку с благовониями. С каждым вдохом воскурения росла его уверенность в том, что с каждым новым ароматом, проникшим в его горло, его жизнь становится короче и приход его самого несчастливого часа приближается с каждым выдохом. Его последнее семя умрет внутри ее чрева.

Не будучи в состоянии перенести всю горечь их молчания, он снова принялся любить ее, ощущая переполнявшее его оцепенение. С тем же успехом он мог бы спать в болоте, и он лежал рядом с ней, размышляя, сможет ли сила круга, сорок два раза очерченного вокруг его головы, сохранить в тайне от нее, насколько гадки ямы его настроения.

Она хранила молчание, но на них, подобно тяжкому духу старой крови, лежала тяжесть ее намерений. Никакая любовь никогда не смогла бы стать ей дороже торжества ее искусства магии. Молча лежа рядом с ней, он провел эту ночь в ожидании часа перед рассветом, когда он должен был уйти. Он не желал оставаться, но глубина ее мыслей (в которые он не мог войти) придавила его, точно туша зверя, и действительно они провели эту ночь, как два тяжело израненных животных.

Все же в последний момент, перед тем как он ушел, она еще раз позволила ему приблизиться к своим мыслям. Так же как путешественник на барже может слышать бормотание Нила и чувствовать присутствие духа воды, так и он понял, что она ищет в своей мудрости ритуал, который позволил бы ей нанести Усермаатра сильный удар.

И наутро, вернувшись в ее дом, он не был удивлен, поняв по характеру приготовлений, что она собирается исполнить Обращение к Исиде.

Медовый-Шарик говорила ему, сколь опасной может быть эта церемония. Ее выбор был так же смел, как его собственный план побега, и дыхание любви вернулось к ним. Возможно, его дерзкий замысел воодушевил ее. И вот Мененхетет не принял никакой предложенной ему в тот день пищи, не прикоснулся ни к дыне, ни к бобам, ни к гусятине, а пораньше пошел в дом Медового-Шарика. Для Мененхетета было обычным делом обедать с той или иной маленькой царицей, это даже считалось хорошим предзнаменованием. Появление Управляющего могло повлечь за собой приход самого Сесуси. Однако в тот вечер ни он, ни Медовый-Шарик не съели ничего, кроме особо приготовленной пшеницы, поданной им на тарелках из папируса. Затем, на виду у ее евнухов и всех маленьких цариц, которым в тот момент довелось пройти мимо дома Медового-Шарика, он вышел от нее. Он даже задержался на лужайке у стен ее сада, где разговаривал с другими маленькими царицами и ждал темноты. Эта ночь обещала быть безлунной, и визит Сесуси был маловероятен. Как только Медовый-Шарик отпустила своих евнухов, он перелез через стену и вернулся в ее дом.

На Медовом-Шарике были белые сандалии и одеяние из прозрачного полотна. Ее благовония говорили о белых розах, а ее дыхание было слаще ее благовоний. Он гадал, не знак ли это присутствия Исиды, явившейся из съеденной ими пшеницы. Дыхание Медового-Шарика могло источать запах расцветшего бутона, а порой быть исполненным гнусных проклятий, ночами он не раз ощущал зловоние Дуата. Однако этим вечером ее дыхание было спокойным, а красный амулет Исиды, повязанный вокруг ее талии, придал ей уверенности в себе.

И вот она приступила к исполнению обряда вызывания духов. Медовый-Шарик собиралась взывать к Исиде голосом Сети Первого. Маатхерут могла пользоваться уважением множества сил и духов, но лишь Фараон мог быть услышан в тех высях, где пребывала Исида. Разумеется, Медовый-Шарик нашла в Царской Библиотеке Усермаатра заговор, дававший возможность призвать всю полноту сил Исиды, если к ней обращались голосом умершего Фараона. Таким образом, ей надо было вызвать такого Ка. Облеченная в Его присутствие, она обретала способность разговаривать как Царь.

Итак, она вышла из круга, чтобы снять свою тунику, и вынула белую юбку, золотые сандалии и золотой нагрудник, достаточно большой, чтобы закрывать ее груди. Затем, к изумлению Мененхетета, она открыла другой сундук и достала оттуда Двойную Корону высотой более локтя из прекрасного плотного полотна, сделанную, как он понял, ее собственными руками. Она возложила ее себе на голову, накладная борода закрыла ее подбородок, и к тому моменту, когда она вступила в круг и положила на алтарь красный амулет, ее полный рот превратился в твердо сжатые губы Сети – по крайней мере таким его знал Мененхетет по многочисленным изображениям на стенах храмов.

Затем властным голосом она принялась возглашать заклинания, которые должны были вызвать Ка этого Фараона.

Пока Мененхетет лежал на спине, прислонившись головой к алтарю, а ее нога попирала его грудь (так что вверху он видел тело и лицо, исполненные той же ярости и мощи, какие были у великого Фараона, Отца Усермаатра), Медовый-Шарик начала произносить строки заклинания:

 
Четыре стихии,
Пребывающие в своих рассеянных членах,
Обратят свои сердца
К этим событиям.
Да явится Ка Сети,
Да познает Ка Сети нашу землю.
Воздух, вода, земля, огонь,
Зерно, корень, дерево, плод,
Дыхание, потопление, похороны, рождение,
Воздух, вода, огонь, земля,
О, Сети, посети меня.
 

Она произносила эти слова, а попираемый ею Мененхетет вторил ей, и голоса их звучали согласно, и строки были произнесены много раз. При этом она подкладывала щепотки благовоний в масло, горящее в плошках рядом с его телом, покуда комната не наполнилась густым дымом, а жар ее сердца не разгорелся. Ее голос проходил сквозь воздух столь густой, что от ее дыхания дым клубился, подобно облакам.

«О, Ты, – сказала она, – Который был величайшим из Фараонов и Отцом Великого Усермаатра, Чье величие дважды превосходит силу этого Фараона, Твоего Сына, Которого называют Рамсесом Великим, познай же звук моего голоса, который взывает к Тебе, ибо я – Маатхерут, дочь своего отца Амоса из Саиса, который был рожден в Твое Правление.

Великий Сети, Величайший из всех Фараонов, дай познать Себя в Своей Силе, Своей Ярости и Славе Своего Правления. Ибо Твой Сын, Усермаатра-Сетепенра, разрушил Твой Храм в Фивах. Он повернул к стене все великие слова, говорящие о Его Отце Сети. В этих Храмах хвала Его Отцу умолкла. Камни заставили замолчать. Если Ты слышишь меня, да снизойдет на меня, подобно накидке, Твой Первый Ка. – Она помолчала. – О, Сети, приди ко мне».

Она говорила ясным и совершенным языком Фараона, ее левая рука была простерта перед ней к Северу – к алтарю, к Северу – к землям Саиса в Дельте, и Мененхетет почувствовал, как Ка мертвого Царя снизошел на нее, подобно накидке из тончайшего полотна, и она-в-Ка-Сети стояла, попирая его ногой. Он увидел зеленый круг на полу, вспыхнувший таким же красным цветом, как амулет на алтаре. Крики птиц прорезали молчание небес времен Сети, и Мененхетет сел, чтобы рука Отца Усермаатра могла схватить его за волосы, и на самом деле его волосы ощутили рывок, и он почувствовал великую силу Отца Усермаатра в руке, державшей его за волосы и лежавшей на нем тяжестью бронзовой статуи.

Затем Мененхетет услыхал голос Ка Сети, взывающего к Исиде. «О, Великая Богиня, – сказал голос, – Ты – мать нашего зерна, Госпожа нашего хлеба. Ты – Богиня всего, что Зелено. Ты управляешь всеми облаками, болотами, пшеничными полями и всеми цветущими лугами. Потому Ты сильнее всех Храмов Амона». При этом от алтаря поднялся туман, и в воздухе разлился свежий запах полей.

«Великая Богиня, услышь о позоре Сети Первого. Ибо Сын Его сдвигает камни Его Храма. Гранитные глыбы перевернуты.

Надписи о славных деяниях Сети повернуты к стене. То, что раньше смотрело вперед, сейчас смотрит назад». «Это правда», – сказал Мененхетет.

«Старые запахи исходят от этих изувеченных камней. Они говорят из земли, что погребла их. Да падут эти камни на Рамсеса. Да сокрушат Его Сердце камни Сети».

Волны изошли из Ка Сети и прокатились через Мененхетета. Волны прошли сквозь ветер и воду, волны пламени и великих судорог плоти, и все это было в руке над его головой.

«Твой рот повелевает Ра. Луна – Твой Храм. К Твоим стопам склоняются все горы».

Амулет на алтаре светился бледным светом – белым, словно пламя над расплавленным металлом. Мененхетет не мог дышать. Алтарь дрожал, шатался и рушился, как камни храма Сети. В его ушах оборвался резкий крик пойманной птицы. Теперь Мененхетет сотрясся от великой ярости, и, когда упал алтарь, Ка Сети перешел в него из Медового-Шарика, и, хотя в каждом ее наставлении ему говорилось, что в конце он должен оставаться неподвижным, чтобы помочь ей поблагодарить Исиду (и таким образом способствовать Ее уходу), а затем подняться, чтобы поблагодарить Ка Сети, вместо этого Мененхетет взревел, точно зверь, и, словно дикий кабан, Ка Сети, пребывавший в нем, исполнился ярости. Там же, рядом с разрушенным алтарем, он оседлал Медовый-Шарик и обладал ею так, как никогда раньше, и она была под ним сладким блаженством, даже когда Мененхетет извергся с криком достаточно громким, чтобы разбудить Хора с Юга (поэтому поутру многие маленькие царицы говорили, что, должно быть, прошедшей ночью через Сады прополз змей, дух всяческого зла), и Мененхетет узнал, что руки тысячи и одного Бога, Которые окружали Усермаатра, уже более не соединены. Ибо в звуке его собственного громогласного рева гремел голос Сети, исполненный возмущения тем, что камни в Его Храме повернуты, и вновь в ярости Мененхетет обладал Маатхерут, и перевернул ее, чтобы войти в нее через каждый из ее ртов: Рот ее Цветка, Рот ее Рыбы и Рот Ямы, и дал ей оба своих рта, чтобы она как следует познала его. Он мог ощущать, как гнев Сети входит в искалеченные камни новых храмов за стенами Уединенных, на широких площадях, и в садах Высокого Дворца, и Маленького Дворца, до самых Фив и вниз по реке. И Мененхетет знал, что покой Усермаатра был потревожен, подобно поверхности морской воды перед бурей.

Однако, когда все закончилось, Медовый-Шарик сказала: «Я не знаю, что произошло. Ка Сети Первого не должен был перейти из меня в тебя».

На протяжении ночи она была очень возбуждена из-за непредвиденного поворота в ходе ритуала и сильно подавлена все следующее утро.

СЕМЬ

Меж тем к следующему вечеру в Садах не осталось ни одного человека, кто бы не слыхал о том, какая напасть случилась с Фараоном. В середине дня во время посещения Дворца Нефертари, Он обедал со Своей Царицей, когда дворецкий опрокинул на Него чашу с таким горячим супом, что от него шел пар. Слуга бросился на кухню, преследуемый Царским Охранником, который, слыша, как их Фараон ревет от боли, начал так жестоко избивать беднягу, что тот умер еще до того, как зашло солнце. Среди Уединенных разговорам об этом происшествии не было конца, а в смехе Медового-Шарика звенела такая сладчайшая радость, какой Мененхетет не слыхал в ее голосе уже много недель. «Силы Исиды действуют незамедлительно», – сказала она.

Не прошло и двух дней после печального происшествия, как Усермаатра приказал написать магические заклинания на огромном количестве свитков папируса, и Царские Писцы работали так долго, что уже не могли сосчитать, сколько изготовлено амулетов.

Мененхетет, по наущению Медового-Шарика, предпринял одну из своих редких поездок за пределы Садов и посетил Большой Зал, где трудились Придворные Писцы. Пятьсот человек сидели со своими баночками и коробочками с краской, рисуя знаки посланий своим братьям-писцам в Храмах, Доме Золота, Доме Зерна, в Войсках, писцам Дворов Закона, писцам, если попытаться перечислить их, занимавшимся каждым царским делом в каждой провинции царства – само помещение, походило на некое подобие храма: в нем не было стен, а лишь одна крыша со многими колоннами, а писцы не только работали, но переходили с места на место, чтобы посплетничать друг с другом, и Мененхетету стало казаться, что многое в их работе напоминает порхание птиц, летающих между небом и землей и приносящих послания Богам и зверям. Как малочисленны, по сравнению с их усилиями, были мысли Маатхерут. Но как велика была их сила!

В тот день, обменявшись сплетнями с некоторыми из Старших Писцов, Мененхетет узнал, что качество изготовляемых амулетов перестало устраивать Фараона. Заведенный в палате Царских Писцов порядок был нарушен. Многие писцы, привыкшие к составлению писем должностным лицам в далеких номах, считали это новое занятие весьма неудобным.

Когда Мененхетет рассказал об этом Медовому-Шарику, она вновь рассмеялась. «Силы Исиды действуют также и медленно», – сказала она и добавила, что сознание Усермаатра, должно быть, помутилось. Полагать, что неопытные писцы могут изготовлять амулеты – нелепость. Самым главным в деле изготовления любого папируса такого рода является точность и последовательность действий. Нет амулетов лучше тех, что делаются в Саисе, где она научилась этому искусству, а в этом городе говорят, что одна ошибка в амулете портит двадцать других. Писцы, которым только что поручили эту работу, хороши лишь для учета скота или записи числа гусей, принесенных в жертву на празднике, они – писцы. Она презрительно хихикнула – для нее они были не лучше обезьян или евнухов. Если уж они никогда не могли сказать слова, которое осталось бы тайной, то куда уж им составлять амулеты?

Затем Мененхетет рассказал ей весьма необычную историю, которую услыхал в этот день. Ему поведал ее Стет-Спет, известный под кличкой Пепти, который, будучи Главным Писцом Дома Уединенных, был также, по необходимости, евнухом – конечно, единственным среди писцов, и это сделало его несравненным сплетником. Поскольку у них нет собственных детей, которых надо защищать, евнухи всегда готовы говорить о запрещенных вещах. Но то же самое, сказал он Медовому-Шарику, верно и в отношении писцов. Проводя большую часть жизни в одной комнате, писцы питают естественную зависть к тем, чьи обязанности заставляют их бывать в оживленных местах. И поэтому они блудливо сплетничают о тех, чьему положению завидуют. Что же тогда, согласилась Медовый-Шарик, можно сказать о человеке, являвшемся одновременно и евнухом, и писцом? Они вместе посмеялись над этим. На самом деле, в его присутствии они не осмелились бы так шутить. Стет-Спет был человеком, которого не стоило иметь в числе врагов. Всего лишь несколько лет назад он был одним из ничтожнейших младших Писцов Царя при Надзирателе за земледельческими работами, но его желание подняться по служебной лестнице было столь велико, что он попросил сделать ему операцию, превратившую его в евнуха, и выжил после нагноения ран в столь увлажненных частях тела Мененхетет отнесся к этому с уважением. Египтянину пережить такое непросто. Египтяне менее выносливы, чем нубийцы, и не всегда способны выжить после свирепого воспаления, возникающего в результате оскопления. Тем не менее возможностей стать Главным Писцом было так мало, сказал ему однажды Стет-Спет, что он помчался испрашивать разрешение на операцию, как только узнал, что прежний престарелый Писец Уединенных – нубиец, что тоже было исключительным случаем – уже почти полностью ослеп.

Теперь Стет-Спет служил в Садах, то есть изо всех писцов занимался самым лучшим делом. Он ел в домах всех маленьких цариц и мог лентяйничать в гареме больше, чем работать, но ни одна мелочь в его службе не представлялась ему слишком незначительной. Поэтому он узнавал о каждой любовной истории между маленькими царицами и даже знал ласковые прозвища, которые они давали одна другой. В свою очередь, женщины тоже придумали ему кличку Пепти, приняв во внимание старое имя Стет-Спет, означавшее Дрожащий-Шест. Стоило им лишь вспомнить о перенесенной им операции, при разговоре с ним они слишком часто начинали хихикать. Естественно, что, будучи евнухом, да еще пиршествуя в стольких домах, Пепти так растолстел, что стал таким же тучным, как Медовый-Шарик. Говорили, что никакие другие два человека не могли сравниться с каждым из них в мудрости, однако из них двоих Медовый-Шарик была мудрее. Знания Пепти пришли к нему от природы его занятий. Поскольку ни одна женщина в Садах никогда не забывала сообщить Писцу Уединенных, что предыдущей ночью получила семя Усермаатра (дата попадала в его точные записи, чтобы относительно времени зачатия не возникало никаких вопросов), у Пепти был список всех маленьких цариц, избранных Усермаатра за те три года, что он служил Писцом в этих Садах. Таким образом, ни одна маленькая царица не могла пасть или возвыситься в глазах Фараона без того, чтобы Пепти об этом не узнал.

Он узнал и о том, что произошло с Мененхететом в доме Нубти. К утру Пепти уже сообщили все подробности – а-и-и-и-х, Казама! Хекет и Медовый-Шарик рассказали ему обо всем еще до того, как легли спать, поскольку пришли в его дом, чтобы записать обретение семени Усермаатра. Разумеется, Пепти не оставил эту историю при себе, и по Садам пополз смех, жестокий, как кольца серебряной змеи. Проходя мимо своего Управляющего, евнухи прижимали ладони к губам. Мененхетет представлял себе, как Писец Уединенных рассказывает эту историю, и видел, как веселье сотрясает его жирное брюхо, но все же его ненависть не горела тем огнем, что подогревает жажду мщения. Мененхетет знал, что эта история все равно будет рассказана так или иначе. К тому же в Садах такие истории скоро устаревали, как гниют опавшие фиги. Более того, он не осмеливался превратить Пепти во врага, ибо тогда Писец мог бы приказать евнухам следить за ним. И он продолжал оставаться с ним любезным. К тому же, будучи единственными высшими должностными лицами в Садах, они были обязаны часто говорить друг с другом относительно записей. Все покупки, сделанные евнухами на базаре, должны были быть записаны Писцом и проверены Управляющим.

После этого Пепти передавал Мененхетету сплетни. Пепти рассказывал их всем. Нерассказанная история – то же, что и не съеденная еда. Так что в то утро, когда Мененхетет прошел через Зал Писцов и встретил евнуха, болтавшего со старыми друзьями, он пригласил его проехаться с ним в колеснице. Пепти, болтавший чуть тише грохота колес по камням площадей и их скрипа в колеях грязных дорог, обладал способностью вставлять слова между криками торговцев и рабочего люда на базаре Фив, так что Мененхетет услыхал еще кое-что о чаше с супом. Судя по всему, обед был испорчен с самого начала, ибо в то утро Аменхерхепишеф вернулся в Фивы после поразительно быстрого и успешного похода в Ливию. Более того, он уже был у Нефертари, когда вошел Усермаатра, а затем Принц без должного приглашения сел близко к Своему Отцу и настолько нарушил настроение за столом, что, когда чаша перевернулась, никто особенно не удивился. Усермаатра даже обругал Своего сына за ожог на Своей груди, где под золотым с эмалью нагрудником уже начал набухать волдырь, а затем ушел. Он направился прямиком во Дворец Маатхорнефруры. Хеттка определенно стала Его любимицей, уверял Мененхетета Писец. Некоторые из Уединенных говорили Пепти, что имя Маатхорнефруры чаще слетало с Его уст в момент излияния, чем имя Его Первой Царицы. Более того, с той ночи Он не разговаривал с Нефертари, а Царица – с Ним. Нефертари решила носить траур по забитому насмерть слуге. Похоже, он был Ее дворецким на протяжении многих лет. Разумеется, для Усермаатра этот траур был ужасным укором. К тому же в эти дни присутствие Аменхерхепишефа являлось величайшей угрозой.

Услыхав об этом, Медовый-Шарик весьма воодушевилась тем, что Усермаатра пребывает в столь расстроенных чувствах, и сказала, что надо призвать Ка слуги Нефертари. Когда Мененхетет спросил, какой прок в Ка простого слуги, когда приходится иметь дело с Усермаатра, Медовый-Шарик ответила, что внезапная смерть, причиной которой стала несправедливость, придает Ка значительную силу независимо от того, насколько низкого происхождения был его хозяин. Итак, она собралась вызвать Ка слуга.

Но только она принялась размышлять об этом, Мененхетет подавился костью, которая вошла в его горло так глубоко, что его глаза вылезли наружу и стали похожи на два яйца. Медовый-Шарик немедленно крикнула своих слуг, и Касторовое-Масло с Крокодилом перенесли его в ее круг из ляпис-лазури.

Без дальнейших приготовлений Медовый-Шарик громко закричала:

«О, кость быка, поднимись из его живота! Поднимись из его сердца! Поднимись из его горла! Из его горла выйди ко мне на ладонь. Ибо голова моя достает до неба, а ноги покоятся в бездне. Кость Бога, кость человека, кость зверя – выйди мне на ладонь!» – Кость изверглась из его горла вместе со рвотой, и он вновь смог дышать, но Медовый-Шарик также стало тошнить. Боги, Чьих имен она не знала, напали на слугу ее сердца – Мененхетета.

Позже той ночью он почувствовал себя достаточно окрепшим и отправился в свой дом, но, оставшись в одиночестве, так затосковал, что решил вернуться к Медовому-Шарику, однако по пути слабость настолько усилилась, что он едва смог одолеть дерево у стены ее садов, а когда вошел в ее покои, нашел ее угрюмой и опухшей, словно она плакала с того самого момента, как он ушел.

«Все пошло не так, как я хотела, – сказала она. – Я поняла это в ту ночь, когда Ка Сети перешел в тебя».

Когда Мененхетет стал говорить о том, что сожалеет, что не подчинился ее наставлениям, она ответила: «Нет, это моя вина. Я совсем забыла об этой твари».

Он никогда не говорил о кабане, хотя всегда предполагал, что тот пришел от нее. «Это ты его послала, – спросил он, – с тем чтобы я пришел к тебе?»

Она кивнула. И сказала со вздохом: «Он не всецело принадлежит мне. В него также облеклись и злые мысли Сесуси. Теперь же эта тварь в состоянии нарушить любой наш обряд».

Он понял, что, после того как это сказано вслух, ей надо действовать быстро.

Взяв маленький квадратик чистого полотна из одной из своих коробочек слоновой кости, она тщательно обернула кусок кости, застоявшей в его горле, и вложила ее в полый живот фигурки, вырезанной из бивня слона, размерами не более ее руки, но с лицом Птаха, короной Секера и телом Осириса. Затем она быстро положила ее на свой разбитый алтарь и развела огонь из сушеной травы хесау. Наконец, из пояса своего платья, поддерживавшего ее грудь, она извлекла небольшой комочек воска и сделала из него фигурку Апопа.

Она сказала: «Да поразит тебя огонь, Змей. Пламя из Глаза Хора пожирает сердце Апопа». Язык пламени взметнулся с алтаря к отверстию в потолке, и в комнате стало очень жарко. Мененхетет сидел, скрестив ноги, в луже влаги, струившейся с его кожи, а Маатхерут расстегнула пояс на груди так, что стали видны ее большие груди. В этом освещении они казались красными, как огонь. «Вкуси своей смерти, Апоп, – сказала она. – Вернись в пламя. Конец тебе. Назад, злой дух, и никогда не восставай вновь». Затем она обернула восковую фигурку Апопа в кусочек папируса, на котором только что извержениями своих кошек нарисовала змея. После этого она положила подношение в огонь на алтаре, плюнула на него и произнесла: «Великий огонь испытает Тебя, Апоп, огонь пожрет Тебя. Тебе не суждено иметь Ка. Ибо душа Твоя съежилась. Твое имя похоронено. Молчание пало на Тебя».

Отек в поцарапанном костью горле самого Мененхетета еще не прошел, глаза болели, легким не хватало воздуха. В голове своей он ощущал гнев многих Богов, но не жаловался. Он не смел. Войска Богов сошлись в битве на полях, которые он был не в состоянии увидеть. Но в дыму от кошачьих испражнений в траве хесау он различал запах мертвых и раненых. Битва была начата, а он был неопытным воином, однако он никогда не покинул бы Медовый-Шарик в такой час. «О, Глаз Хора, – воскликнула она, – Сын Исиды, заставь имя Апопа смердеть». И Мененхетет ощутил в зловонном дыму запах мертвых и раненых Богов. Когда Медовый-Шарик обняла его, ее губы были скользкими, как змеи, а дыхание столь же отвратительным, как и дым. Его пересохшее, саднящее горло снова сдавили позывы рвоты.