Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 61 страниц)

ДВА

Однако, когда они посягнули на его гордость, он решил испытать их терпение. Сообщая интересные им сведения и делясь некоторыми из своих наблюдений по поводу того, что ему удалось узнать, он в то же время сумел рассказать о своей второй жизни и третьей едва ли не за то же время, что потребовалось ему для описания Тира и Нового Тира, и в каждом его замечании сквозило стремление закончить до восхода солнца.

Не могу сказать почему, но многое в этом неохотном повествовании моего прадеда вернуло меня к неприятным мыслям о Нефхепохеме, и, хотя я никогда не проводил ночи в пустыне, теперь мне казалось, что мы собрались вокруг тлеющих углей костра, а на границе окружающего нас света начинают собираться дикие звери.

«В своей второй жизни, – сказал Мененхетет, – я рос в Садах Уединенных как сын Медового-Шарика и каждую ночь спал в ее постели. Но при этом мне снилась моя настоящая мать, и во многих сновидениях я видел Ее несчастное лицо и в страхе просыпался, потому что у Нее не было носа. Месть Усермаатра была ужасна. Перед тем как отослать Нефертари, Он отсек Ей ноздри, и до конца Своих дней Она скрывала Свое лицо под накидкой и никогда больше не возвращалась в Фивы. «Аииих», – сказала Хатфертити.

«Аииих, – сказал мой прадед и почтил память Нефертари молчанием. – Поскольку мои сны были не только устрашающими, но и правдивыми, Медовый-Шарик решила рассказать мне, как я попал к ней, и я узнал об этих событиях в шестилетнем возрасте, когда очень походил на нашего дорогого Мененхетета Второго – был красивым маленьким мальчиком, гораздо умнее многих молодых людей, ибо мудрость, как и аромат благовония, возникает из своей собственной сути. И вот я понял, еще до того, как Медовый-Шарик рассказала мне об этом, что она мне не мать – по крайней мере, если судить по пуповине, ведущей от одной жизни к другой, – однако, я всегда ощущал ее плоть самой близкой к моей. Конечно, после того как мне сказали имя моей настоящей матери, я стал думать, что в глазах Богов Медовый-Шарик и Нефертари, должно быть, походили на двух Великих Сестер, подобных Исиде и Нефтиде, каждая из которых была отмечена своим ужасным шрамом».

«Можешь ли ты рассказать нам, – спросил Птахнемхотеп, – как тебя передали от одной к другой?»

«Мне сказали, что Нефертари оставалась в уединении все то время, пока была беременной, поэтому никто, за исключением ближайшей служанки, не знал о Ее состоянии. Мне хотелось бы думать, что Она с достаточным уважением отнеслась к одному или двум часам нашей любви, коль скоро пошла на такие предосторожности, чтобы сохранить меня в Своем чреве. После моего рождения, в возрасте всего нескольких дней, меня отослали к Ме-довому-Шарику под присмотром евнуха и кормилицы. Чтобы я не капризничал и не орал, меня одурманили тремя каплями ко-лоби, и Пепти пронес меня в корзине с фруктами через Ворота Уединенных на глазах у Стражи. Дважды получив огромную взятку – сначала от Нефертари, а затем и от Медового-Шарика, – Пепти в этот день задержался в Садах достаточно долго, чтобы успеть внести в книги дополнительную запись. И вот в Записях об Извержениях Усермаатра теперь была пометка о том, что в определенный день Он познал Медовый-Шарик, подтверждавшая, что теперь она нянчит Его отпрыска. Разумеется, при ее полноте никто не смог бы с уверенностью сказать: была ли она беременна в период между записью и нынешним моментом».

«Я поражен, – сказал Птахнемхотеп, – что Пепти решился на такое – за любое количество золота. В конце концов, он ведь был Визирем».

«Его поступок нельзя не назвать дерзким, – сказал Мененхетет. – Но замечу, для восполнения утраты, причиненной ему операцией, чтобы обрести доблесть, он ежедневно ел бычьи яички. Кроме того, в его деле с двумя женщинами он имел весьма сильное преимущество. Если бы они захотели уничтожить его, они должны были бы покончить и с собой. Учитывая то внимание, которое они мне уделяли, он мог крепко держать их в руках. Собственно, я думаю, он видел в них самые пригодные орудия для осуществления своих планов на будущее. Но такой случай ему не представился. Из-за волнующих возможностей, связанных с его высоким положением, он стал злоупотреблять жирным мясом и пить слишком много вина со специями, пока у него не открылась язва. Задолго до того, как я вырос настолько, чтобы узнать всю эту историю, его уже не было в живых. Он умер от внутреннего кровотечения в большом страхе перед Херет-Нечер, несмотря на то, что прекрасно знал, какие роскошные похороны, в соответствии с его должностью, устроит ему Усермаатра. По моим наблюдениям, никто не боится смерти так, как самые умные из писцов. – Он вздохнул. – Поскольку мне так много рассказали о моей матери, я могу сказать, что я часто думал о Ней. В Садах Уединенных была Ее статуя. Она изображала Ее нагой и без пупка. Лишь когда я стал достаточно взрослым, чтобы покинуть Сады, я смог оценить, как прекрасно проявилось в истории с Ней умение Усермаатра посмеяться над тем, что представляется Ему забавным. Ибо теперь я увидел много Ее статуй, и все они были с одинаково гладким животом и с Ее именем на картуше сзади, где говорилось, что Она была Великой Супругой Царя, да, это Он приказал сделать Ее статуи после того, как Она уже навсегда перестала быть Его Супругой и жила в одиночестве в маленьком городе, в чужой земле – некоторые говорили, что чуть ли не в такой дали, как Библ. Такой была моя мать, приходившая ко мне во снах, и я всегда видел Ее лицо под прозрачным покрывалом. Но это все, что я видел. Я вырос в Садах как Рамессид, как сын Усермаатра от маленькой царицы, которая не пользовалась Его благосклонностью и была немолода».

«Учила ли она тебя снова своей магии?» – спросил мой Отец.

«Медовый-Шарик теперь реже занималась ею. Обряд, вызывающий Присутствие Исиды, должно быть, отнял часть ее способностей, а обмен проклятьями с Хекет, Усермаатра и Нефертари – еще больше. Кроме того, кто мог сказать, что отняла у нее Маатхорнефрура? Я до сих пор слышу, как тельце Мермер ударилось о стену. Скажу, что Медовый-Шарик была достаточно добра, чтобы рассказать мне о Хранителе Тайн, который был моим отцом. Однако, при всех ее знаниях, многое вспоминалось мне более отчетливо, чем ей. Я не знал почему, но когда я был еще совсем молод, то смог поправить ее относительно цвета одеяния, в котором Нефертари была на Пожаловании, и, когда Медовый-Шарик признала свою неправоту и то, что оно действительно было бледно-золотого цвета, она три дня не произносила ни слова, но отправляла много очистительных обрядов.

Это, однако, был редкий случай. Теперь она совершала гораздо меньше таких обрядов, но больше полюбила сплетни. Поскольку я был не только ее сыном, но и пользовался ее доверием, мне довелось многое узнать об Усермаатра и Маатхорнефруре. Будьте уверены, я жадно слушал все, что только мог услышать. В конце концов, Он предпочел Маатхорнефруру моей матери. Медовый-Шарик, как истинная сплетница, искала дурное в том, о чем рассказывала, однако оставалась на удивление беспристрастной, будто сама история была важнее, чем дружеское или враждебное отношение к тому, о ком она рассказывала. Так я узнал, что Маатхорнефрура, погоревав после смерти Пехтира, родила других детей и заметно располнела, и у Нее снова выросли волосы, правда теперь они были темнее прежних.

Слушая Медовый-Шарик и, разумеется, рассказы других маленьких цариц, когда они останавливались поболтать, я узнал о начавшихся посещениях Усермаатра и Маатхорнефруры гарема в Мивере, близ Фаюма – места, куда Она была отправлена, когда впервые прибыла в Египет. В Фивах среди маленьких цариц ходило много разговоров о том, что Маатхорнефрура наконец научилась находить в Усермаатра гораздо больше источников наслаждения, чем Его пять пальцев, и теперь участвует во встречах с маленькими царицами в Мивере, пока не стали говорить, что Маатхорнефрура не только любит женщин больше, чем Его, но является единственной женщиной, способной пороть Усермаатра. Они говорили, что, когда Она стегает Его кнутом, Усермаатра от наслаждения ревет, как бык. Откуда мне знать, так ли это было на самом деле?

Затем в жизнь всех нас в Фивах пришли перемены. Не знаю, отчего так было сделано, разве что Нефертари и Аменхерхепишеф постоянно присутствовали в Его мыслях, но наступил год, когда Усермаатра решил переместить Свой Дворец, Своего Визиря, Своего Управляющего, Своих Смотрителей и Военачальников из Фив в Мемфис. Разумеется, большинство Его новых храмов и почти все Его войны и торговля были связаны с севером. Помимо этого, Маатхорнефрура жаждала перемен. Как Он поступал во всех случаях, так было и теперь: Он полностью перенес все на новое место, и Мемфис стал Его новой столицей.

То была большая потеря для Садов Уединенных. Они уже никогда не смогли стать такими, как прежде, ни при одном Фараоне. Усермаатра взял с Собой в Мивер, который, в конце концов, расположен довольно близко к Мемфису, несколько самых молодых маленьких цариц и позаботился о тех, кто остался в Садах. Но Он больше никогда не посещал Уединенных, даже когда бывал в Фивах. Поскольку тогда, в возрасте десяти лет, я, совершенно очевидно, был болезненным мальчиком, который никогда не станет воином, меня к тому времени уже отослали в Школу при Храме Амона в Карнаке, чтобы научить всему, что необходимо знать жрецу, а год спустя Медовый-Шарик получила разрешение покинуть Сады, как это делали теперь многие пожилые маленькие царицы. Она сразу же приобрела дом рядом с моей школой, чтобы почаще меня навещать.

Однако, то была лишь одна из многих перемен. Хотя богатство и сила Амона все еще принадлежали Фивам, большинство сановников вскоре покинули свои особняки и переехали ко Двору в Мемфис. Фивы продолжали оставаться великим городом, но лишь благодаря их жрецам, которые стали вести себя как очень богатые люди, как только заняли покинутые роскошные поместья Наступил день, когда невозможно было сказать, где кончается Храм и начинается город.

К тому же с течением времени Усермаатра устал и от Маатхорнефруры и наконец женился на одной из Своих собственных дочерей от третьей Царицы – Истнофрет, простой и некрасивой женщины, которая никогда не пользовалась Его должным вниманием. Ее дочь Бинтанат, также довольно некрасивая девушка, с возрастом похорошела, она всегда была с Усермаатра в последние годы Его Правления. Он даже удостоил Ее титула Великой Супруги Царя, что сделало Бинтанат равной Своей матери, Маатхорнефруре и Нефертари. В старости Усермаатра жил неразлучно с этой Своей дочерью, а также осыпал многими милостями единственного из остававшегося в живых Своих сыновей от Нефертари – Хаэмуаса, который когда-то выносил Его Золотую Вазу. Да, Хаэмуас стал известен не только как Верховный Жрец Птаха в Мемфисе, но и как великий маг, и позже его послали в чужие земли показывать свое искусство».

«Я слыхал о нем, – сказал Птахнемхотеп. – Он предок нашего Хемуша. Я также разделяю с ним имя Хаэмуас. Это одно из моих любимых имен. Интересно, сможешь ли ты ответить на один занимающий Меня вопрос? Действительно ли этот сын Рамсеса Второго, Хаэмуас, был последним из наших великих магов, который мог отрубить гусю голову, положить ее с одной стороны храма, а тушку—с другой, а затем сделать так, чтобы обе половины сошлись, причем гусь в это время крякал?»

«Все это так. Один раз я видел, как он это делает, но двигались не обе части, но только тушка. Кроме того, расстояние равнялось не половине длины стен храма, но более длинной из сторон, думаю, около шестидесяти шагов, и тело действительно обогнуло угол, чтобы встретиться с головой. Хотя гусь и не крякал, но все же один раз хлопнул крыльями. Однако это не настоящая магия. Будучи молодым жрецом, огромным усилием воли я смог однажды направить свои мысли на тело только что обезглавленного гуся, заставив его, вместо того чтобы биться вокруг одного места, пробежать по прямой целых двадцать шагов. Это, однако, была моя самая удачная попытка, и хотя в свое время я считался достаточно умелым, я никогда не достиг такого искусства, чтобы заставить его обогнуть угол, а также не обрел над ним такой власти, чтобы побудить его тело захлопать крыльями при встрече с головой. В древности, во времена Хуфу, наверняка было больше магов, искушенных в делах такого рода. Я уверен, что тогда гуси обегали все четыре угла храма и гоготали. Замечу, что способности Хаэмуаса впечатляли меня лишь до тех пор, пока я не научился кое-чему сам. И все же могу сказать Тебе, что если Усермаатра и сохранил какое-то благородное чувство к Нефертари, то оно проявилось в Его привязанности к Ее сыну, который, после на удивление мало обещающей молодости, безусловно, преуспел. Он умер на много лет раньше своего Отца. Впрочем, это не было редкостью для детей Рамсеса Второго. Усермаатра стал очень стар, и большинство Его сыновей покинули этот мир до Него, Он действительно жил так долго, что я в своей второй жизни успел даже стать Верховным Жрецом Амона в Фивах до того, как Он умер. Под конец жизни, когда Хаэмуаса уже не было в живых, Он привязался ко мне, и, хотя путешествия вверх по реке стали для Него затруднительными, старый Фараон приезжал в Фивы или вызывал меня к Себе в Мемфис. Не имея ни малейшего представления о том, что мог знать меня раньше, Он тем не менее относился ко мне как к сыну настоящей, а не просто маленькой царицы. Я помню, как Он говорил Своим старческим голосом: „Я хочу, чтобы ты наилучшим образом рассказал обо Мне Повелителю Осирису".

„Будет исполнено", – отвечал я.

„Скажи Ему, чтобы Он обратил внимание на храмы, построенные Мной. Так Он поймет Мое желание продолжить все дела. Надписи на камнях скажут Ему все, что Ему следует знать".

„Будет исполнено".

„Повелитель Осирис – очень умный и благородный Бог, – говорил Усермаатра, напрягая остатки Своего голоса, который звучал так, словно терли друг о друга два черепка. Он добавлял покои, пилоны, обелиски, колоннады и залы ко многим великим египетским храмам, на бесчисленных статуях было высечено Его имя. Однако могу сказать, что в Свой последний год Он утратил обоняние, ясность взгляда, слух и звучность голоса. Я был одним из немногих, кто мог различать произносимые Им слова. Он также почти ничего не помнил. Тем не менее, чтобы умереть, Ему понадобился один полный срок времени Разлива и один Жатвы. В последний месяц Он уже почти не дышал. Так слаб был ветер Его сердца, что в последние три дня многие из нас спорили о том, жив Он или уже нет, поскольку в Его носу не шевелился ни один волосок, а Его кожа стала почти столь же холодной, как камень, готовый Его принять. Однако Его глаза мигали, хотя и с большими промежутками.

Рядом с Его погребальным храмом в Западных Фивах на одном из столбов из розового гранита высечена надпись: „Я – Усермаатра, Царь Царей. Вознамерившийся узнать, кто Я такой и где Я покоюсь, должен сперва превзойти одно из Моих деяний".

Кто мог занять Его место? Таковым стал Меренптах, Его тринадцатый сын, брат Бинтанат. Какая жалость, что я никогда не знал Истнофрет. У этой простой и глупой женщины были, должно быть, невидимые никому добродетели, раз Ее дети добились столь многого. Да, Меренптах был тринадцатым из сыновей Рамсеса от всех его Цариц, а двенадцать предыдущих были уже мертвы. Посему Он, был стар и лыс, когда стал Фараоном, и Он долго ждал. Враги Египта осмелели, когда Сесуси не стало. При Его жизни Его слава жила среди них, как лев, и на протяжении сорока лет не было настоящих схваток. Теперь же все были готовы выступить против Меренптаха. Но Он обращался с ливийцами и сирийцами словно был хеттом. Горе тем племенам, которые Он покорил! В качестве доказательств своей победы Он не собирал руки, но Его воины бросали в кучи отрезанные детородные органы убитых. Он покусился бы на большее, чем Его Отец! Разумеется, много времени прошло с тех пор, как мы знали войны или победы.

Ему, однако, это мало помогло. Меренптах умер пять лет спустя на Десятый Год Своего Правления, и Его гробница была возведена в большой спешке. Камни были взяты из усыпальницы Аменхотепа Третьего, и Меренптах даже осмелился вырезать Свое имя на некоторых памятниках Своего Отца. Конечно, я мало что знал об этом Фараоне, ибо моя вторая жизнь окончилась всего несколько лет спустя после смерти Усермаатра, а моя третья прошла при многих правлениях. Был один по имени Сети Второй, затем Саптах, женщина по имени Таусерт, а между ними был даже Меренптах-Сап-тах. Какое-то время вообще не было Царя. В таком разброде находились Две Земли с потерей Усермаатра, и многие годы уровень воды в реке был низким».

«Ты не рассказываешь нам ничего о себе», – пожаловался наконец мой Отец.

«Он и не расскажет», – сказала Хатфертити.

И тут меня охватил гнев. Для меня мой прадед был подобен Фараону, я всегда трепетал в его присутствии, но теперь ощутил жалость к его изнеможению. «Разве вы не видите, – крикнул я, – что он устал! Даже я утомился». Мой голос, должно быть, нес в себе эхо голоса взрослого, так как Птахнемхотеп стал смеяться, а затем и моя мать и, последним, Мененхетет.

Теперь Птахнемхотеп сказал уже мягче: «Я не буду настаивать. Просто дело в том, что Я знаком со многим из того, что ты говоришь, так что интереснее было бы послушать о твоей жизни в качестве Верховного Жреца».

Мой прадед кивнул. Не знаю, может быть, оттого, что я защитил его, но он выглядел воспрявшим. Или то было коварство? «Твой упрек, – сказал он, – в том, чего я не сделал, справедлив. Я попытаюсь перестать быть для Тебя незнакомцем».

ТРИ

«Огромной властью облечен Верховный Жрец, – сказал Мененхетет, – и все же, согласно равновесию Маат, эта власть теряет со временем свой вкус. Лишь в молодые годы мне нравилось быть жрецом, но уже тогда стало очевидно, что я буду возвышаться в Храме. Никто в школе не умел так хорошо читать и писать, как я, а также – возможно, из-за моей физической хрупкости – я проявлял большое уважение к порядку и совершенству каждого священного обряда. Поскольку ничто так не ценилось, как память, я, подобно другим ученикам, не изнывал от тягостных трудов, которых требовали наши занятия, но повторял одну и ту же молитву по четыре, а то и по сорок два раза кряду, либо рисовал одни и те же священные слова на протяжении всего дня. Учеником я был покоен, а будучи еще молодым жрецом вел себя как старый служитель и был ревностно предан своему делу. В храме Боги не поступают по Своей прихоти, но по закону. Вот почему существует Храм. Нам никогда не следует забывать, что одно из имен жреца – „раб Богов". Закон имеет столько мельчайших подробностей, что понять его может лишь самый въедливый жрец, и происходит это только посредством отправляемого им обряда. Именно таким жрецом я и хотел быть. Я был счастлив, что такие законы нелегко изложить другим, но соответствие им зависит от движения рук, от позы молящегося и уверенности голоса, звучащей в каждом слове. Лишь так можно было ощутить присутствие Богов и Их истинную силу. Неудивительно поэтому, что я поднялся в должности от Чтеца Третьего жреца до Второго жреца, однако Верховным Жрецом в Храме Амона в Карнаке редко становился кто-либо много младше сорока лет. Нужно так же помнить, что лишь сын Верховного Жреца должен занять это место. И таков был порядок даже для самого захудалого храма наименее уважаемого из Богов, и подняться на эту высоту, не принадлежа к такому семейству, было весьма редким делом. Тем не менее, хотя телом я уже и не был воином, в моем сердце все еще жил дух такого человека.

У меня также была Медовый-Шарик. И это давало мне немалое преимущество. Она-то знала, как пользоваться возможностями своей семьи! Все влияние, какое только могло быть оказано из Храма Амона в Саисе на наш в Фивах, было обращено в мою пользу, равным образом как и все самые полезные наставления для продвижения – и все это шло от Медового-Шарика. Раз я желал стать Верховным Жрецом в Карнаке, рассудила она, мне следовало придать нашему Храму новый блеск. Разделяя ее мысли, я воскликнул, что Усермаатра должен обещать, что Его похоронят в Фивах. Это могло дать нам многое. С Его переездом в Мемфис угасла и наша надежда, что Он когда-либо упокоится в гробнице, расположенной здесь.

„Может быть, тебе удастся внушить Ему, – сказала она, – что Амон никогда не простит Его, если только Он не вернется сюда".

Я был Его сыном – во всяком случае, Он так думал, – но у меня была еще сотня полубратьев, таких же, как я. В те дни Он еще даже не знал меня. Семья Медового-Шарика могла многое сделать для меня в Храме, но вряд ли смогла бы поддержать мои шаткие притязания как одного из маленьких Принцев. Так что встретиться и поговорить с Усермаатра было не так-то легко. Однако Медовый-Шарик это устроила. Она, я уверен, не только совершила соответствующий обряд (со всеми предосторожностями, чтобы скрыть это от меня! – я очень ревностно относился к предписаниям, когда был молодым жрецом), но также написала Ему и рассказала, что чувствует, как Он ходит в ее сердце каждый раз, когда она обращает свой взгляд на меня.

Поэтому во время Его следующего приезда в Фивы Медовый-Шарик и я были приглашены к Его Двору, и я Ему понравился, и Ему пришлись по душе мои разумные ответы – так же как и Ты, Великий Девятый из Рамсесов, получил удовольствие от слов этого мальчика, моего правнука. Таким образом, среди Его многочисленных сыновей я стал одним из немногих, кто имел возможность навещать своего Отца, когда Он приезжал в Фивы. Прошло, однако, пять лет, прежде чем я смог почувствовать себя достаточно близким Ему, чтобы заговорить о похоронах, но и здесь Медовый-Шарик не ошиблась. Его страх перед Амоном едва ли прошел. К моему удивлению. Он приветствовал мою мысль. Думаю, никто другой не осмелился бы предложить, чтобы столь Великий Фараон, как Усермаатра, покоился рядом с другими Фараонами.

Далее, я смог предвидеть, что, раз наш Великий Фараон будет погребен рядом с нами, наш Храм обретет источник большого дохода. Мы сможем сравняться с Городом мертвых в Абидосе. Я даже стал тем жрецом, который составил планы захоронений для нашего собственного Города мертвых. Мне едва ли удастся передать, насколько успешными они были. Ни один богач, каким бы отдаленным ни был его ном, не мог не сообразить, что о высоком положении его Ка в Стране Мертвых будут судить по местонахождению его гробницы в Фивах. Я вскоре узнал, что любой участок, откуда, по счастью, был виден погребальный храм Рамсеса Второго, стоил во много раз больше, чем место, не имеющее такого вида.

Благодаря этому начинанию, я наилучшим образом смог приумножить наши доходы и был удовлетворен, став Верховным Жрецом в Карнаке еще до смерти Медового-Шарика. Не сомневайтесь, для нее я оставил самый великолепный участок в фиванском Городе мертвых. Однако она заставила меня пообещать, что, как только ее тело будет забальзамировано, я отвезу его вниз по реке и помещу в ее семейной усыпальнице в Саисе. Именно тогда я понял, насколько же она стремилась вернуться в свои болота все те годы, которые оставалась в Фивах, чтобы помогать мне. Самым достойным моментом ее смерти было благородное спокойствие, в котором наступил конец. Она отошла во всей своей внушительной величественности, подобно кораблю, что снимается с якоря с чистым дном, подхваченный набегающими волнами прилива.

Без нее я впервые ощутил себя потерянным среди обступившего меня одиночества, которое заставляет нас так бояться нашей гробницы. Никогда Храм не был таким процветающим, а моя деятельность в должности Верховного Жреца получила немалое признание, меж тем я испытывал смертную скуку. У меня в руках была большая власть, но она так мало радовала меня. Мной овладело беспокойство, присущее жрецам, занимающим высокое положение в Храме, и мелкие дела стали для меня важнее больших. Я бранил поваров за испорченные блюда так же яростно, как укорял жрецов за ошибки в молитвах. Служить орудием Богов – властное призвание для скромного юноши со слабым телом и острым умом, но взрослого человека это уже не подхлестывает.

Отголоски моей прошлой жизни стали все чаще возвращаться ко мне. Теперь, когда Усермаатра и Медовый-Шарик покинули этот мир, те стены сознания, что удерживали меня в пределах обязанностей моей второй жизни, стали подаваться. С шести лет я знал, как был зачат, однако, пока были живы Медовый-Шарик и Сесуси, я не искал большего знания о моей первой жизни – мне было достаточно того, что я отличался от других.

Теперь же, прогоняя мою скуку, стали приходить образы другого человека, которым я был когда-то. Посреди возвышенного обряда перед моими глазами вдруг возникала Медовый-Шарик, и она была молодой, а ее кожа красной от огней ее алтаря и душевного напряжения, которого требовала ее магия. Ее огромные груди колыхались предо мной.

Среди нас было известно, что Сет способен нарушить молитву, посылая соблазнительные образы, но я знал, что эти картины приходили из моей памяти, а не мечтаний. Ибо мне они представлялись естественными, и вряд ли могло быть так, что несчастный Бог стал бы мешать моим обрядам. Затем я вспомнил, как чувствовал себя в юности, когда учился писать. В такие моменты, казалось, внутри меня просыпался какой-то сильный человек, который с жадностью глядел на едва ли понятные ему знаки. Я же мог читать их свободно. Однажды, в обычном бодрствующем состоянии, я ощутил себя словно во сне, так как обнаружил, что сражаюсь при Кадеше и познал объятия Нефертари. Хотя я не могу сказать, что первая жизнь возвращалась ко мне во всей своей определенности, но мое сознание прояснилось достаточно, чтобы эти воспоминания вызвали во мне крайнюю неудовлетворенность. Я чувствовал свое превосходство перед остальными. Теперь, будучи Верховным Жрецом и распоряжаясь такими сокровищами, какие никто не смог бы накопить, я все же не имел и золотой чаши, которую мог бы назвать своей собственной. Поэтому для меня стали интересны богатые люди. То, что наш Фараон правил в одном городе, а великие храмы располагались в другом, открывало врата для огромного богатства. Отчего, не могу сказать, разве что дело в том, что богатые люди не осмеливаются открыто показать то, что они обрели, так как должны пребывать в трепете от близости к Фараону. Однако теперь в Фивах богатым было гораздо проще приобретать себе поблажки в загробном мире. Можно сказать, что тысяча богачей рядом с Храмом заменяют Фараона, притом что они и не являются равными Ему. Я окунулся в их удовольствия и стал самым недостойным Верховным Жрецом, конечно же, я не мог спать по ночам от мыслей о тех богатствах, что ежедневно хоронят в Городе мертвых Западных Фив. Я не только знал обо всех мерах предосторожности, защищавших те гробницы богачей, но даже имел список, выполненный самым великолепным письмом – почерк наших лучших храмовых писцов был изысканным! – какие именно драгоценности и части позолоченной мебели замуровывали в их погребальных покоях.

Я также знал некоторых из предводителей разбойников в тех краях. Я не забыл того, что Усермаатра поведал мне о грабителях из деревеньки в Западных Фивах, и, когда время от времени кого-нибудь из этих людей ловили, я посылал весточку его семье до того, как он нес наказание. Настала ночь, когда я поднялся со своей постели, где сон бежал от меня, и, к большому удивлению паромщика, пересек реку на пароме, принадлежавшем нашему Храму. В ту ночь я сам прошел весь путь до деревни воров, чтобы сделать необходимые приготовления. Ради того, чтобы те воры поверили мне, пришлось устроить так, что с одного из их недавно схваченных братьев сняли оковы и он стал моим слугой. Немало гробниц было вскрыто, и на свет были извлечены несколько прекрасных вещей. Храбрость этих воров росла от заклинаний, которые я мог предложить им от проклятий, начертанных на каждом подземном своде. Какую позорную огласку получили бы мои действия, если бы меня изобличили!

Однако Пепти не зря наложил на меня свою руку, когда я был ребенком, и я становился все более дерзким. Помню один чудесный золотой стул, извлеченный из гробницы старого торговца, который через своих людей я продал номарху из Абидоса. Когда и он умер, его мумия была послана в Фивы – из Абидоса! – и похоронена со всеми его сокровищами, а вскоре его гробница была ограблена. Что ж, я продал тот стул еще раз!

Могу сказать Тебе, что к концу своей второй жизни я стал невероятно богатым человеком и тщательно прятал все эти сокровища в предгорьях Восточной пустыни. Поскольку походы в пещеру часто на целый день уводили меня из Храма, среди жрецов, занимавших в Храме высокие посты, поползли разговоры о моей лени при исполнении обязанностей. Уверяю, я никогда не трудился более напряженно».

«Но зачем, – спросил Птахнемхотеп, – было хоронить такое богатство?»

«Я твердо намеревался, – ответил Мененхетет, – насладиться этими сокровищами в своей третьей жизни».

«У тебя были такие мысли? Ты ничего нам об этом не рассказал».

«Собственно, много что можно еще добавить. Видите ли, я влюбился – как это могло случиться лишь со жрецом – в одну из самых известных блудниц в Фивах, в женщину, чья красота намного превосходила ее очарование, но тогда я вряд ли знал, как следует искать женщину. С другой стороны, многое вспомнилось мне из того последнего часа с Нефертари. Чем больше я размышлял об этом событии, тем более убеждался (основываясь на том, что смог вспомнить о любовном опыте своей первой жизни), что моего первого повторного рождения не должно было произойти. Я стал считать, что мне очень повезло. Если бы меня не ударили ножом в тот исполненный страха миг, когда я с трудом извергся, ничего бы не случилось. Без того потрясения я никогда не смог бы зачать себя – нет, только не в тот лишенный вожделения миг! Итак, если я собирался жить снова и наслаждаться своей третьей жизнью – а теперь это было моей целью, – тогда я должен был не только познать искусство любви, но также проникнуть в тайны озноба и оцепенения извержения. Будучи жрецом, до тех пор я знал о них лишь посредством руки либо по повергавшим меня в смятение жреческим шалостям. И вот я пошел на обучение к той самой прекрасной и дорогостоящей шлюхе. Звали ее Небуджат, и если согласно одному из значений ее имени она была золотым глазом Богов, то согласно второму – золотой отверженной, и оба этих имени принадлежали ей так же, как Две Земли принадлежат Египту, ибо она вскоре узнала, где я хранил свои сокровища, хотя я ей об этом никогда не говорил. Возможно, я выдал их местоположение, разговаривая во сне, либо ей было известно достаточно, чтобы проследить за моими походами в пустыню, но как бы то ни было, мои планы, что в своей третьей жизни я вспомню, где спрятаны мои сокровища, пошли прахом, поскольку сразу же после моей смерти она нашла ту пещеру. Ко времени, когда я достаточно повзрослел, чтобы оглядеться в своей третьей жизни, Небуджат истратила все».