Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

«Я это знаю», – совершенно неожиданно сказал мой Отец, и я увидел, насколько Он готов говорить, ибо мысли Его пришли в движение так же внезапно, как мы ловим палку, брошенную нам во сне. «Да, – сказал мой Отец. – Когда Он вернулся к постели Маатхорнефруры, Он действительно вновь услышал вопли многочисленной толпы в Абидосе, но в темноте, Мне кажется, Он оставил долгие раздумья о Ней, а вместо этого вспомнил Свое посещение небольшого храма Его Отца в Абидосе. Так?»

«Совершенно верно», – сказал Мененхетет.

«Да, я знаю Его мысли, – сказал Птахнемхотеп. – Храм, посвященный Его Отцу не был закончен и стоял заброшенный у реки, и Усермаатра задумался о последних годах болезни Своего Отца, когда Сети был слишком слаб, чтобы надзирать за строительными работами, и умер с омраченным сердцем. Сети, возможно, был сильным человеком, но умер Он в большом страхе из-за невежества Своего Отца, первого из Рамсесов, Который не будет знать, как приветствовать Сети, когда Тот придет, чтобы соединиться с телом Осириса в Стране Мертвых. Итак, Сети познал ужасный страх Своей смерти и всегда говорил об Осирисе с большой почтительностью. Действительно, никто не был так предан Храму Осириса, как Сети. Перед столь великим Богом Он в смущении произносил собственное имя. Он боялся, что его созвучность имени Сета может быть воспринята как оскорбление. Когда Он заложил новый Храм в Абидосе (который теперь Усермаатра нашел незаконченным), то жрецы, которым предстояло выполнять для Него работу архитекторов, дрожа, сообщили Сети, что дом почитания, посвященный Осирису, не может позволить Сету расположиться среди Богов, имена которых начертаны на его стенах. После этого жрецы почти потеряли дар речи, так как далее им предстояло сказать Сети, что Его Имя может быть записано здесь только как „Осирис Первый". Сети не поднял ни меча, ни копья, ни хлыста. Вместо этого Он дал согласие. Настолько велик был Его страх. Усермаатра, сидя в недостроенном храме Своего Отца, был растроган Его смертью и поклялся закончить строительство.

И вот, погруженный в мысли об этой клятве, которую Он не сдержал (а впоследствии еще и преступил настолько, что перевез некоторые из камней из Абидоса вверх по реке для собственного строительства Зала Празднеств Царя Унаса), Он встал с постели Маатхорнефруры в большом смущении и вернулся к заболоченному пруду, чтобы встретить восход солнца в этот Четвертый День. Затем Он проследовал в Тронный Зал. Там, на Троне, Он надеялся предаться мыслям о торжественном обряде, которым этим утром будет освящен День Осириса здесь, в Фивах, а не в Абидосе, в этот год Его Божественного Торжества.

Но, когда Он сидел в объятиях Исиды и познал Ее как Свой Трон, имя Сета вошло в Его мысли, нарушив Его покой, и Он уже не мог размышлять о тех ритуалах, которые Ему предстояло отправлять в тот день. Вместо этого Он вспомнил первый год своей женитьбы на Нефертари, когда, чтобы угодить Своему Отцу, Он назвал Их первого сына Сетхепишефом и часто произносил это имя перед Сети. Однако так плохо Он исполнял клятвы, данные Своему Отцу, что как Сети был принужден почитать имя Осириса более Своего, так и Усермаатра после смерти Отца изменил имя Сетхепишеф на Аменхерхепишеф. Теперь Он вздрогнул в объятиях Исиды, и мысли Его утратили стройность. Даже когда Верховный Жрец произнес: „Ты – на Своем Троне, Великий Царь, и имя Ее – Исида: Тело и Кровь Твоего Трона – Исида", эти произнесенные нараспев слова не успокоили Его. Скорбь объяла Его на Троне Исиды. После Его смерти Хор больше не будет пребывать в Нем, а Он – в Хоре. Он войдет в Страну Мертвых и поселится в Повелителе Осирисе. Но будет ли принадлежать Ему любовь Исиды? Кто мог высказать, что Его женщины любят Его, как Исида?

Исполненный этих горьких мыслей, Он оставил Тронный Зал и поднялся в Свой паланкин. В этот день Маатхорнефрура должна была сопровождать Его. Как только в солнечном свете Он увидел, как бледна Ее кожа под Ее сияющим золотым париком, Он понял, что Она больна. А когда Она села подле Него и не предложила Своей руки, но лишь взглянула без улыбки в сторону приветствовавших Их приглашенных в то утро ко Двору Великих, Он вздрогнул и, когда вышел из Золотого Чрева и преклонил колени перед святилищем Осириса, был необычайно мрачен. Он попытался думать о зерне, которое выйдет из земли, но смог представить Себе лишь Бога Осириса, заключенного в ее глубинах.

Однако, когда жрецы запели, Он вспомнил, как на полях женщины призывают имя Исиды, перед тем как срезать первый колос пшеницы. Они молотили пшеницу, а когда веяли ее, Исида поднималась на небеса.

Перед храмом Осириса Он слушал, как жрецы поют:

 
Осирис есть Унас, пребывающий в нарезанной соломе.
Он испытывает отвращение к земле.
О, осуши Его раны.
Очисти Его Глазом Хора.
Ибо Унас поднялся и унесся
На небеса!
На небеса!
 

И вот Усермаатра увидел, как Фараон Унас поднимается на небеса, и в Своем сердце попытался припомнить, как во снах Он с Унасом поедал плоть Богов».

Здесь мой Отец прервал рассказ. «Я мог бы продолжить, – сказал Он, – но далее пришлось бы описывать множество обрядов, и в Моих мыслях Я слышу сильный шум, а Я не хочу рисковать получить головную боль Муваталлу. Поэтому расскажи Мне о том, что ты делал в тот день и был ли с Нефертари. Это то, чего Я не могу видеть».

Вновь мой прадед кивнул. «Именно так, – сказал он. – Я был с Нефертари».

ОДИННАДЦАТЬ

«На самом деле, – сказал Мененхетет, и голос его звучал ровно, будто, согласно равновесию Маат, теперь ему долженствовало говорить, а Птахнемхотепу отдыхать, – в своих мыслях я ощущал близость Нефертари все то время, что стоял среди свиты Усермаатра, когда Он преклонил колени перед святилищем Осириса, но только после того, как Он вернулся в паланкин и Их с Маатхорнефрурой отнесли обратно в Покой Облачений переодеться для следующей церемонии, я стал чувствовать, что Нефертари не просто думает обо мне – и впервые за эти четыре дня! – но Она желает меня. Тогда я оставил свое место в рядах приближенных, что в тот момент не представляло труда. Приезжие вельможи напирали со всех сторон, изо всех сил стараясь протиснуться поближе. Я же смог незаметно выскользнуть из толпы придворных и, выйдя за ворота Дворца, отправился бродить по запруженным народом улицам Фив, чувствуя, что уже с утра пьян – с предыдущего вечера, и вновь я ощутил близость Нефертари, словно Она была где-то рядом, однако в окружавшей меня шумной толпе эта моя уверенность оказалась изрядно забрызгана грязью и пропитана дымом, не говоря уже об устрашающем количестве раз, когда меня останавливали люди из толпы, которые по моим дорогим одеждам сразу определяли мою принадлежность ко Двору Великих и потому желали услужить или просто заговорить хотя бы для того, чтобы потом рассказывать, что беседовали с вельможей. Я вернулся ко Двору Великих, поклявшись себе, что больше никогда не выйду в город в белых одеждах без колесницы, которая ограждала бы меня от народа! Итак, как только я очутился в Колоннах Белой Богини, я ворвался в комнату плотника, забрал его обноски и снова вышел, теперь уже из ворот для слуг, надев только набедренную повязку и повязав голову.

Можно было бы подумать, глядя, как я устремился вперед по тенистым улицам, прокладывая себе дорогу через фонтаны на каждой небольшой грязной площади и грязные канавы, заскакивая в водоводы старых скрипучих шадуфов и пробегая под ними, чувствуя на своем лице дыхание пьяниц, а на груди – прикосновение женских грудей в многолюдных толпах, что теперь, когда я волен в своих действиях, как слуга, свободно чувствующий себя в толпе, я знаю, как следует искать, но на самом деле я пребывал в полном замешательстве, оттого что Нефертари где-то рядом, а я Ее не вижу, ощущение Ее близкого присутствия было настолько отчетливым, что чем дальше я шел, тем менее был уверен, что отыщу Ее. Затем мое смятение еще более усилила окружавшая меня толпа. Я не привык к тому, чтобы меня отталкивали мужчины, чьи одежды белее моих, и вскоре пришел в такую ярость, что их опьянение вызывало во мне дурноту. Меж тем меня переполняло множество разноречивых желаний. При каждом соприкосновении с чужим телом я был готов сбить незнакомца с ног, но в то же время, вероятно, в моих глазах горела страсть к Нефертари, так как ни одна из встретившихся мне шлюх не пожалела мне улыбки, при этом на некоторых были восковые шарики, источавшие такие сильные запахи – да каких мерзких благовоний! – что я чувствовал себя окруженным облаком пыли, в котором аромат меда смешался с вонью застарелого пота. Но, когда я протолкался в пивную, набитую всяким городским и армейским сбродом, а также растерявшимся в этой сумятице разным небогатым людом изо всех небольших прибрежных городков, приехавшим со своими Богами с низовьев или верховьев реки, то привлек к себе так мало внимания, что мне пришлось схватить разносчицу за руку, чтобы получить пиво, и это чуть не вызвало драку. Да и сам воздух вокруг был наполнен вонью. Пьяниц выворачивало на грязный пол, и вся эта толпа, которой не было суждено когда-либо познакомиться с правилами поведения во дворце, бесконечно месила их извержения своими ногами. Туда можно было запустить свиней – никто бы не заметил».

Слушая моего прадеда, я перестал видеть его в своих мыслях, по крайней мере его лицо: он стал казаться мне похожим на Дробителя-Костей, каким я наблюдал его, когда этим днем следовал за нашим лодочником, бродившим по Мемфису, и, лежа между моей матерью и Отцом, чем ближе я приникал к мягким губам сна, тем отчетливее видел лодочника, покуда даже не ощутил, как он обладает Эясеяб, и в моих мыслях и сновидениях он и мой прадед теперь проходили мимо друг друга. Так что мне даже показалось, что я вижу Дробителя-Костей и Эясеяб в хижине на каком-то дворе, где жили слуги, на одной из тенистых улиц, по которой теперь брел мой прадед, покуда с плавным перемещением удовольствия, вызываемого простыми открытиями по ту сторону холма по имени сон, я не понял, что они не на каких-то задворках Фив, но предаются сейчас любви в какой-то маленькой комнате, которую отвели Эясеяб на время нашего пребывания во Дворце, да, я оставил дорогие мне подушки и в этом ночном воздухе нежился теперь, вздымаясь и горя желанием их тел, да, местом их любовных утех была какая-то комната для слуг во Дворце. Моя дорогая Эясеяб, поцеловавшая мой Сладкий Пальчик и заставившая излиться всю его сладость, да, я оставил своего прадеда, чтобы пребывать в ее сердце, и теперь ничего не знал о нем, но ощущал вместе с нею богатство жизни и чувствовал удовольствие во всех своих членах. Затем Дробитель-Костей ударил внутрь, подобно молнии Сета, и я услыхал, как трескаются скалы, и почувствовал сильные удары, и, возможно, даже услыхал, как она вскрикнула, потому что к нам в крытый внутренний дворик с легким ночным ветерком долетало множество самых разных стонов, исполненных большого удовольствия и страданий, вместе с хрюканьем, почесыванием и квохтаньем в отдаленных курятниках и стойлах, ведь ночью все звуки, подобно Богам, становятся ближе, и, должно быть, с ее криком – если я его действительно услышал – я вернулся из теплого удовольствия Эясеяб обратно в то страстное желание, что влекло моего прадеда к Нефертари, поскольку теперь я мог лучше слышать его рассказ, что значит – видеть все более отчетливо, и уже не столько его голос входил в мои уши, сколько дыхание его мыслей.

«Я был один, – сказал он нам. – Ощущение было таким, – пробормотал он, – словно я все еще жил на берегу реки своей юности, и был не старше того мальчика, что ушел из деревни на военную службу – настолько одиноким я чувствовал себя в многоголосом шуме этой пивной на задворках Фив, где меня не покидало чувство, что Нефертари где-то рядом, но я не могу видеть Ее. Однако действительно ли я желал Ее видеть? Я мог взвесить ужас своего положения. Найдя Ее, я мог потерять все, что обрел в своей жизни.

С этой мыслью (посреди всех тех прокисших, исполненных брожения тел) на меня навалилась тяжесть, подобная камням, закрывающим вход в гробницу. И впервые я взглянул на свою жизнь без гордости. Я не думал о своих свершениях (представлявших собой плоть и кровь моего высокого мнения о себе, с которым я просыпался каждым утром), но вместо этого увидел все то, чего не сделал: друзей, которых не завел (потому что никогда не верил никому из мужчин), семью, которую я уже никогда не буду иметь (поскольку я не верил ни одной женщине настолько, чтобы поручить ей заботы о семье – какое преступление я совершил, отказавшись в моем сердце от Ренпурепет!), и в тот момент, когда мои ноздри переполняли запахи чужой блевотины, мое собственное сердце предстало мне столь же омерзительным. И тогда я осознал безнадежность старости – во всяком случае своей собственной! Я бы не хотел лежать в своей постели, сжимая в руке награды, которыми мой Фараон, возможно, еще осчастливит меня, ни слушать все свои титулы, которые повторяют мои старые слуги; разбуженные посреди ночи моим кашлем, они стали бы проклинать мою скупость. Какая безобразная смерть: кашлянуть раз в этой жизни, а другой – уже в Стране Мертвых. „Не хочу снова подыхать в Херет-Нечер", – пел один из пьяниц в той пивной. Что ж, эти слова – погребальная песнь всех пьяниц.

Я вспомнил о золотых рудниках Эшураниба и мудрости Нефеш-Бешера и задумался о том, хватит ли у меня сил вновь зародиться во чреве великой женщины. Затем, будто вкруг меня собрались сошедшие с заоблачных высей Боги, я почувствовал равновесие небес, ожидающих моего следующего решения, словно робкие яды моей крови и храбрость моего сердца стали в боевом порядке друг против друга, подобно войскам в тот час, когда протрубил рог. Я не осмеливался дышать, но невозможно было вдохнуть ничего чище всего того, что трепетало в моем носу, перекрывая смрад мешанины презренной блевотины, ибо тогда я понял: я, который, как и любой воин, молился сотням Богов, не слыша ни одного голоса и не веря ни одному, услышал тогда одного из Богов. Не знаю, Которого, но Он пребывал в биении моего сердца, ожидая моего решения. И я сказал себе: „Я не боюсь смерти. Я пойду на это". И ощутил, что сказанное услышано, о, более того, могу поклясться, пламя свечей в той пивной стало ниже, будто огни Ра затихли перед чудовищными словами, которые я сказал. И тогда я покинул это место. Я снова отправился искать Нефертари.

Так я опять очутился на улице, и мои руки были как щиты для чужих локтей, и ко мне пришло спокойствие, какого я никогда не знал. В нем не было умиротворенности, но лишь та невозмутимость, что приходит, когда знаешь, что сколько бы мук не ожидало впереди, по крайней мере ты уже никогда больше не испытаешь нетерпения. Моя жизнь лежит предо мной, я чувствовал это. Что бы там от нее ни осталось, наконец лежало предо мной. Я не умру, как умирают старики, каменеющие в жерновах своего страха перед камнем, что будет лежать на них, нет, я найду Нефертари, и Она будет моей. Мысль о моем члене в Ней, моей смертной муке в Ее меду, моей усталости в Ее богатстве, моей гордости в Ее Царском уединении, биении моего сердце в Ее сладкой судороге, моем крестьянском мясе в соусах Царицы, моем мече в ножнах Усермаатра! – каждая низкая и высокая страсть, когда-либо пережитая мной, сошлись вместе, и моя жизнь стала простой. Я овладею Ею или погибну при попытке сделать это, либо буду с Ней, и об этом никто не узнает, а может статься, я буду с Ней, и вдвоем нам будет так хорошо, что я дерзну сделать то, на что не осмелится никто другой: если Она пожелает, чтобы я убил Фараона, я сделаю это. Тут я набрал полную грудь воздуха. Сказав это себе, я понял что в Двух Землях нет другого египтянина-простолюдина, подобного мне. Немного найдется убийц Фараона, готовых сделать это ради своего повелителя – следующего Фараона. Но никто, кроме меня, не пойдет на такое ради себя. Я дерзну стать Фараоном, если Она будет моей Царицей. Его кровь – не лучше моей. Ведь Он – потомок Надзирателя за Ртами Реки!

Так я познал умиротворение, присущее пониманию. Никогда больше не стану я защищать себя ради слишком малого, но и никогда не буду слишком опасаться ударов судьбы. Пусть она свершится. Пусть несчастье обрушится на меня. Я стану Фараоном, или просто Ее любовником, или умру, или войду в Ее чрево, или не будет ничего этого. Но больше я не стану бояться ни одного человека и ни одной мысли. В этот момент я почувствовал себя таким же молодым и сильным, как в мой день у Кадеша, и решил, что если не стану Фараоном в этой жизни, то это случится в следующей».

При этих словах Птахнемхотеп так неожиданно стремительно заговорил, что меня подняло с места, где я так прекрасно себя чувствовал – между голосом моего прадеда и моим собственным сном. «В тот день, – сказал мой Отец, – ты дал себе поразительное обещание. Должен спросить, дорогой Мененхетет, смогу ли Я спать спокойно, если ты станешь Визирем?»

«Милостивый и Великий Бог, – сказал Мененхетет, – я оказал Тебе почтение, которого не приносил в дар ни одному другому Фараону. Ты попросил меня рассказать обо всем, что я знаю, и я воздал должное Твоему желанию и мудрости Твоего ума. Я говорю себе, что Твое сознание и мое могут доверять друг другу более, чем это бывает у братьев, поскольку ни один из нас не выносит глупости. И вот я говорю правду. Не оттого, что люблю Тебя – я не люблю ни одно создание на земле, кроме моего правнука, который теперь Твой сын… – И здесь я почувствовал, как от него ко мне пришла любовь, столь же щедрая в своей доброй основе, как все, что происходило между Дробителем-Костей и Эясеяб, – но потому, что почитаю Тебя, Тебя из Божественного Двойного Дома, и знаю, что ни у одного Фараона никогда не было столь тонкого ума, а также Твоей редкой способности высоко ценить правду. И вот я говорю пред Твоим лицом и обращаю к Тебе такие слова: поскольку сегодня Египет не исполнен силы, в нем нет Визиря, которому Ты мог бы доверять. Я же, по крайней мере, никогда не буду нагонять на Тебя скуку».

«Я чрезвычайно рад твоей откровенности, – сказал Птахнемхотеп, – хотя и не совсем счастлив той правдой, которую ты высказал. – Он вздохнул, но тут же рассмеялся: – Продолжай свой рассказ. Я верю тебе, наперекор Себе Самому», – и сказав это, Он еще немного посмеялся, и из Его тела потекла поразительная доброта, и я ощущал ее до тех пор, пока она не коснулась моего прадеда, который в свою очередь так обрадовался этому теплу, что легко коснулся лба двумя пальцами, отдавая честь Фараону старым приветствием колесничих, которым он не пользовался лет сто пятьдесят, а то и больше. Однако я не смог далее разделять те чувства, которыми они обменялись, поскольку увидел рот своей матери, и он открыл мне то, что скрывали ее мысли. В тот момент ее охватила какая-то боль. Я почувствовал направленную на нас недоброжелательность столь слабую, что лишь моя мать и я могли уловить ее. Затем я понял, что хоть Нефхепохем и находится сейчас в другой стороне Мемфиса, но только не его проклятие. Так я узнал, почему дрожь может пробежать по телу животного, когда изогнется всего лишь один волосок из миллиона и более волос на его спине.

Поэтому я утратил прежнюю легкость, с которой я слушал моего прадеда, и, вероятно, прошло много событий, прежде чем я вновь устроился в объятиях своего полусна и стал следить за тем, как он ищет Нефертари по Ее хромоте. Именно это, сказал мой прадед, он искал, то есть высматривал очень красивую женщину, у которой, как бы та ни была скрыта под одеждой, была заметна небольшая хромота.

Ему этот недостаток стал казаться трогательным. Он был, по его словам, единственным свидетельством истинного возраста его Царицы – у Нее все еще побаливало бедро. Да, услышал я мысли моего прадеда, он искал прихрамывающую женщину, искал так целеустремленно, что прошло немного времени после того, как он покинул пивную, и он понял, что для этого нужны скорее не глаза, способные видеть далеко вперед, а достаточно умная шея, знающая, когда следует повернуться назад. «Лишь когда я ощутил легкое покалывание в позвоночнике, я стал чувствовать, что кто-то идет за мной. Но, оборачиваясь, не видел никого, кроме тех, кто там только что был. Затем, резко свернув на одну из тенистых улиц, я заметил позади себя служанку в старом темном плаще, одним прыжком я взобрался на крышу, чтобы посмотреть, как она пройдет мимо. У нее было суровое лицо женщины средних лет, причем такое темное, что она могла сойти за уроженку Нубии так же, как и за египтянку – или то была очень темнокожая сирийка? Но, когда она прошла мимо, по походке я узнал Нефертари. Это было Ее едва уловимое прихрамывание, будившее во мне жалость, уходящую в бездонные глубины моей души. Я соскользнул с крыши и последовал за Ней. Однако Она чувствовала то, что позади Нее, лучше, чем я, так как на следующей улице Она подошла к какой-то хижине, открыла дверь и, обернувшись, встала в проеме, приветствуя меня улыбкой. И я, счастливый просто оттого, что встретил Ее на этой пустынной улочке, обеими руками обнял Ее и почувствовал, как Ее божественный рот снова наконец-то прикоснулся к моему. Однако пока мы целовались – не считая благородной утонченности этого поцелуя, – нас вполне можно было принять за двух крестьян из моей деревни. На ней не было благовоний, и я уловил запах, исходивший от Ее подмышек – здоровый и простой, и исполненный усилий хождения по Фивам.

Внутри была одна темная комната, но в ней было достаточно света, чтобы рассмотреть несколько горшков, висевших на стене, сложенной из земляных кирпичей, и несколько камней для очага в углу, отверстие для дыма в крыше, деревянную кровать, и это все – хижина старой женщины. Эта женщина была матерью одной из служанок Нефертари, сейчас она на празднике, сказала моя Царица. Сегодня она не вернется до глубокой ночи. Я понял, что на самом деле так и будет. На той улице не осталось никого – все ушли на праздник: матери, маленькие дети, старики – грабитель мог пройтись по этим домам и выйти с двумя пригоршнями зерна – больше там красть было нечего.

Трудно сказать, что подействовало на меня: бедность ли или обыкновенная, простая грязь той хижины, но я ощутил яростное желание обладать Ею. Мой член уподобился ощетинившемуся быку. Без изысканных благовоний, лишь с темной краской, которую Она наложила на лицо, без прически и просто одетая, Она походи-ла на служанку средних лет, привлекательную, но не отличавшуюся особой красотой и плотно закутанную – Ее грудь скрывала шерстяная накидка. Но все это лишь разжигало мое желание. И дало мне силы приблизиться к Ней, будто теперь мы находились в моем дворце, а не в Ее. Я знал, что для того, чтобы разжечь страсть, мне не понадобятся ни прекрасные рассказы, ни прикосновения Ее пальцев или языка, ни даже вид Ее раскрытых бедер, нет, я просто протянул к Ней руки, схватил Ее, сжал в своих объятиях и поднял бы Ее на кровать, где место для меня было лишь сверху, но Она повела себя как настоящая девушка-служанка. Не женщина-служанка, а именно девушка. Она сопротивлялась мне с силой и, надо сказать, не издала ни звука, как никогда или почти никогда не издаст и звука служанка, зная, что госпожа может услышать, и Она отбивалась от меня, мускулистая и скромная, позволив мне увидеть всего лишь густой куст волос между Ее ног, чего я добился, рывком подняв на Ней рубашку, но, как и девушки-служанки, Она не позволила ничего с Себя снять, ни показаться в наготе, а после первого поцелуя Она уже не дала мне коснуться своего рта, нет, Она не подпустила меня к Себе. Я чувствовал Ее намерения, и они были обременительными, как тяжкие тайны слуг: столько-то украдено здесь, такой-то ущерб причинен там. И вот Она оттолкнула меня и сказала: „Подожди. Я не готова. Я совсем не готова". И к моему величайшему изумлению – ибо я никогда не встречал других женщин, кроме служанок, которые бы делали это, – принялась скрести Себе икры, покуда на них не выступили белые полосы, но нет, Она не остановилась, словно только так Она могла унять тревоги этого дня, и тогда я вспомнил, что моя мать и другие женщины из моей деревни делали то же самое.

Мои чресла не болели бы сильнее, даже если бы меня пронзили копьем, но когда я сжал Ее колено, Она оттолкнула мою руку. „Подожди, – сказала Она. – Я хочу спросить тебя о Маатхорнефруре". И тут, прижавшись к Ней, мне пришлось сдержаться и рассказать все самое сокровенное, что я узнал об Усермаатра и Его хеттке, и только когда я закончил, Она поцеловала меня, как послушного мальчика, вздохнула, а когда я снова крепче прижался к Ней, сказала: „Подожди, Я хочу тебе кое-что рассказать". Затем, все еще продолжая скрести ноги очень ритмичными движениями запястья, как будто каждое слово, услышанное Ею об Усермаатра и Его хеттке, должно было сначала быть переварено в Ее крови, Она начала, повергнув меня в сильное смятение, рассказывать историю, которую я не слыхал с детства и уж никак не ожидал услыхать от Царицы. На самом деле я слышал ее еще в своей деревне, но так давно, что не мог вспомнить последовательность событий, но Она настояла на том, чтобы ее рассказать, и в Ее голосе звучала такая решимость, что я счел за лучшее послушать. Возможно, я согласился потому, что Она произносила слова как служанка. Она действительно знала, как говорят люди, живущие между Мемфисом и Фивами.

„Это история двух братьев, – сказала Она. – И услышала Я ее от старой женщины, которая здесь живет. А ей рассказала ее мать. Так что это история той хижины, где мы сейчас находимся. Послушай ее.

Жили два брата: Ануп – старший и Бати – младший. У Анупа был большой дом и привлекательная жена, а Бати работал на него. Но младший брат был сильнее и красивее старшего.

Однажды, когда оба брата работали в поле, Бати отослали домой за семенами, и жена Анупа увидела, как он взвалил на спину груз, который был под силу трем мужчинам, и была поражена его силой. Она перестала укладывать волосы и сказала: «Пойдем, возляжем вместе на час. Если ты меня ублажишь, я сошью тебе рубашку». Бати разъярился, как южный гепард, и ответил: «Никогда больше не говори мне такого», а затем взял свой груз семян и вернулся на поле и работал рядом с Анупом столь упорно, что старший брат устал и подумал о своей жене. И вот он оставил поле, чтобы быть с ней. Но когда Ануп вернулся в дом, то увидел, что ее челюсть замотана тряпкой. Она рассказала ему, что Бати избил ее, потому что она отказалась возлечь с ним. «Если ты оставишь своего младшего брата в живых, – сказала она, – я наложу на себя руки».

Тут уже старший брат разъярился, как южный гепард, наточил свой нож и стал ждать Бати за дверью стойла. Однако, когда младший брат подошел к навесу, телка, водившая коров, принялась мычать, и ее рев подал Бати знак, что он в опасности. И вот он бежал, а Ануп гнался за ним, и Бати убежал от него, лишь когда пересек реку на папирусном челноке у кручи, где Ануп уже не мог следовать за ним, так как другой лодки не было. Кроме того, в реке было много крокодилов. Оказавшись в безопасности на другой стороне реки, Бати крикнул: «Отчего ты ей поверил? Я докажу тебе свою невиновность». И он выхватил свой нож и отрезал ту часть себя, что была ему наиболее дорога, и бросил ее в реку. Тут Ануп заплакал и был уже готов перейти реку, хоть и рисковал утонуть, но слишком боялся крокодилов.

Тогда младший брат сказал: «Я вырежу также и свое сердце, – что он и сделал и положил его на молодое деревце акации [62]62
  акация в Др. Египте священное дерево.


[Закрыть]. – После того как это дерево срубят, – сказал он, – найди мое сердце и положи его в свежую воду. Тогда я снова буду жить».

«Как я узнаю, что дерево срубили?» – спросил Ануп.

«Когда пиво в твоем кувшине вспенится, сразу приходи, даже если до того момента пройдет семь лет», – ответил младший брат. И он умер".

Нефертари посмотрела на меня с той строгостью, какую незнакомец вкладывает в свой взгляд, когда рассказывает что-то важное. «Ануп пошел домой, – продолжила Она, – прогнал жену и стал ждать. Прошло семь лет до того дня, когда, проезжая по лесам, Царица увидела акацию и сочла ее столь прекрасной, что смутилось Ее довольство собственной красотой. Тогда Она приказала срубить дерево. Тут же в кувшине Анупа вспенилось пиво. Старший брат отправился на поиски сердца Бати и нашел его в семенах, упавших на землю с самых верхних ветвей срубленной акации, и Ануп положил это семя в воду, пока оно не ожило и не превратилось в быка с отметинами Аписа. Как только животное выросло – что заняло один день и одну ночь, – у него на языке появился даже знак скарабея. Затем бык сказал Анупу, чтобы тот отвел его к Царскому Двору Египта, и Фараону так понравился бык, что Он одарил Анупа и отослал его домой. Но утром Царица Фараона осталась с быком наедине. Он осмелился сказать Ей: «Ты срубила меня, когда я был деревом. Теперь я снова жив, и я – бык». Царица пошла к Фараону. «Дай Мне печень этого животного, чтобы Я могла ее съесть», – сказала Она, и Царь так любил Ее, что послал Своих мясников сделать дело. Но, когда они перерезали горло быка, две капли крови упали у ступеней беседки Фараона и за одну ночь выросли в два кедра-близнеца, подобные тем, что так любил Осирис, когда Бог Мертвых покоился в Своем гробу у берега, около Библа.

Когда Царь увидел это чудо, то пригласил Царицу посидеть с Ним под этими деревьями. Она была очень смущена. С ветвей кедра, под которым Она сидела, до Нее донесся шепот: «Я – тот, кого Ты попыталась убить». В эту ночь, когда Фараон предавался с Ней наслаждению, Она сказала: «Обещай Мне исполнить то, что Я попрошу».

«Обещаю», – отвечал Он.

«Сруби Свои деревья, – сказала Она тогда. – И вели сделать из них для Меня сундуки».

Фараону не хотелось этого делать, но Он послал за лучшими из Своих плотников, и Царь с Царицей наблюдали, как те рубили кедры-близнецы. Оба упали разом, и в тот миг от каждого дерева отлетела щепка, одна из которых попала в сердце Фараона. И убила Его".

Нефертари замолчала. „А другая щепка?" – спросил я.

„Она отскочила, – сказала Она, – от второго кедра и попала в рот Царицы, и Та ее проглотила. Девять месяцев спустя родился новый Фараон". Она взглянула в мои глаза, но уже не так, словно Она – чужой мне человек. Я понял, что все те мысли о своей жизни, что роились в моей голове в вони пивной, были не так уж далеки от мыслей, что познала Она, одевшись служанкой. Она также была готова умереть.

Затем Она перестала скрести ноги и Сама подняла рубаху. Но Она продолжала вести Себя как служанка и предложила мне лишь Свои ягодицы. Любить на этой бедной койке, под шуршание тростника в изношенной ткани матраса было все равно что в старой соломе, в окружении запахов сельской усадьбы, и Она не разрешала мне войти в Себя с другого входа, кроме Своего третьего рта. Среди всех этих усилий я никак не мог пройти в ворота, но с каждым моим толчком выражение Ее лица менялось, покуда я не увидел еще одного Ка из Ее Четырнадцати. Гримасы на Ее лице сменяли одна другую, пока в скудном свете этой хижины я не увидел чудовищное уродство Хекет, а Нефертари впала в такое возбуждение и настолько утратила власть над Собой, что я подумал: не пришли ли в смятение Ее силы, раз именно Хекет может входить в Нее. Затем, очевидно, Ее мысли услышали мои, и в жестоком изгибе Ее рта явилось все зло, какое я когда-либо видел в Медовом-Шарике, когда та наводила самую вредоносную из своих порч, и мы вцепились друг в друга, охваченные столь низменным вожделением, что с помощью ли Хекет или Медового-Шарика, но я почувствовал, что оба мы безобразны, и я ненавидел Богов и желал презирать Их.