Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 61 страниц)

ДВЕНАДЦАТЬ

«Усермаатра не умер. К четвертому дню Он открыл глаза, к пятому Он заговорил, на шестой Он поднял голову, а на следующий день Он уже мог стоять на ногах. Вскоре Он снова ездил в Своей Колеснице и посетил Уединенных. Я все еще общался с Пепти и даже неоднократно встречался с ним по утрам у ворот Садов. Мы многое говорили друг другу: он о своем, а я – о своем, и так я узнал, что, вернувшись к Уединенным, Усермаатра провел ночь с Маатхерут и звуки их удовольствия раздавались громче рычания льва и рева бегемота. На следующий день она держалась как Супруга Царя и светилась от счастья.

Я улыбался каждому слову, произнесенному проклятым Пепти (на лице которого было написано самодовольство, присущее евнухам, видимо воображающим себя самим семенем Полей Тростника), но в душе я ощутил холодное отчаяние купца, оставленного нагим в лунном бвете после того, как его караван был ограблен.

Однако, поразмыслив, я не смог прийти к определенному мнению – приобретение это для меня или потеря. Возможно, теперь некоторые из Его лучших проклятий принадлежали ей. Я не знал, что, вернувшись, обнаружу Касторовое-Масло, евнуха Медового-Шарика, ожидавшего меня у моего дома, который протянул мне длинное красное перо, а затем молча удалился. Это было послание, о смысле которого мы договорились до того, как я покинул Сады. Оно говорило, что мне следует увидеть Медовый-Шарик как можно скорее и при любых обстоятельствах.

Теперь, за те дни, когда Он выздоравливал, жизнь Дворца разладилась. Во многом причиной тому были те, кто вынашивал самые честолюбивые планы относительно того, как действовать в случае Его смерти. Эти надежды рассыпались прахом после Его возвращения к жизни. А кто взялся бы измерить, насколько была нарушена жизнь Богов? Ведь стольких из них призывали жрецы и вельможи, молясь за определенного преемника. Я знал, что за те дни, пока Он выздоравливал, многое нарушилось. Службы в Храме отправлялись недолжным образом, а в денежных отчетах, представленных Его чиновниками, стали обнаруживать ошибки. В помещениях, прилегавших к Великому Залу, была ужасная толчея. Управляющие и писцы, даже Правители номов стремились представить отчеты, которые никто не читал, пока Он болел.

По большей части я не обращал внимания на все это. И проходил мимо Зала Приемов, не заглядывая внутрь него. Я находился рядом с Нефертари даже больше, чем раньше, и Она хотела, чтобы я был рядом. Поскольку мы не знали, что бы я сделал, если бы Усермаатра умер, мы уж точно не представляли себе, что будем делать теперь, когда Он остался жив. Не было дня, чтобы Она не вынимала зеркала и мы не смотрели друг на друга, рассматривая Ка в лице другого, и я узнал многих из Ее Четырнадцати, пусть и совсем немного. Облако не успевало коснуться края солнца, а легкий ветерок – колонн в Ее крытом внутреннем дворе, а Ее Ка уже уходил, и в зеркале возникал другой из Четырнадцати. Иногда Она разговаривала со мной только подобным образом – когда наши глаза соединяло зеркало, особенно в те утра, когда по Дворцам распространялась весть о том, что Он отправился навестить Маатхор-нефруру. Нефертари даже говорила тогда: „Он не придет ко Мне, пока Я не попрошу прощения за суп, пролитый Ему на грудь, но Я не сделаю этого. Ведь из-за Него моего слугу били, покуда этот несчастный не умер". Она горестно склонила голову под тяжестью

Своего оцепеневшего от горя сердца. „Дочь умершего слуги, – сказала Нефертари, – слепа, у нее был один из лучших голосов в Моем Хоре Слепых. С тех пор как убили ее отца, она не в состоянии подражать пению птички. – Нефертари посмотрела на меня. – В этом вина той женщины с выбеленными волосами".

Так говорила Она о Маатхорнефруре. Настолько велико было Ее отвращение к Маатхорнефруре, что Она употребила слово се-шер – отбеленные, которое означало у нас также навоз. Она вплетала это сешер в Свои слова и вытягивала его из них, покуда прекрасные волосы Маатхорнефруры не превращались в испражнения белого цвета, опустошенные, выбеленные солнцем внутренности, – мне не нравилась жестокость этого Ка в лице Нефертари, так как, единожды возникнув, он никак не желал покидать зеркало. „Хеттка ненавидит Усермаатра, – сказала моя Царица. – Он страдает от несчастья, о котором не знает Сам. Он слишком силен, чтобы знать о собственном несчастье. Да что там, Он не ударился бы так сильно, выпав из Своего Золотого Чрева, если бы Его чувства не были притуплены. Вот что случается от глупой любви с этой хеттской женщиной с отбеленными волосами".

Наконец Она сказала мне: „Я хотела бы, чтобы у Нее выпали все волосы. Нет такого дара, который бы Я тогда не предложила".

Сколько силы придали мне эти несколько слов! Боюсь, я почитал Ее как Богиню. Мне не верилось, как бы я ни старался поверить, что я останусь тверд, если Она когда-нибудь сделает меня своим избранником. Возможно, я и был Сыном Амона, однако у Него имелись и более великие Сыновья. Тем не менее Она повторила: „Нет такого дара, который бы Я не предложила", и Ее глаза так ясно обращались к семени и змеям в моем паху, что впервые я возжелал Ее всем духом болот. Во мне проснулся Бог Сет. Я желал обладать Ею между Ее бедер, там, в Ка-Исиды.

Затем Нефертари сказала: „Тебе надо повидаться с Медовым-Шариком".

Я не сказал Ей, как трудно это сделать. Вместо этого я поклонился и вышел из Ее покоя, а затем поклонился снова, так как приближался Аменхерхепишеф. Теперь мы уже не смотрели друг другу в глаза. Мы больше никогда этого не сделаем, если только не обнажим друг против друга мечи. Но Он пришел попрощаться со Своей Матерью, так что мы даже переговорили (причем каждый глядел на губы другого, как на крепость, которую предстоит взять осадой), и я узнал, что сегодня Он отправляется со Своими баржами вниз по реке на одну из Своих малых войн в Ливии: придется осадить еще один город – таковы были приказания Усермаатра. Я пожелал Ему удачи со всей вежливостью, на которую был способен, и подумал, что это добрый знак, что Он будет в отъезде.

После того как Он ушел, я стал бродить у Ворот Утра и Вечера, за которыми располагались Сады Уединенных, и сказал одному из двух евнухов, стоявших на часах, чтобы послали за Пепти. Вскоре мы уже беседовали через узкий проем в стене рядом с воротами.

„Со мной мир, – сказал я ему. – Надеюсь, и с тобой мир". „Со мной мир".

Он не смог продолжать. Он принялся смеяться, что для него было почти то же, что плакать. Я заметил, что многие евнухи, казалось, не чувствуют разницы между смехом и плачем – их жизнь так отличалась от нашей. „По правде говоря, – сказал он, – в Доме Уединенных нарушен покой", – и стал рассказывать мне о ссорах между маленькими царицами и грубости евнухов. Похоже, в некоторых домах беспорядок. Та ночь, что Усермаатра провел с Медовым-Шариком, смутила многих. Он вздохнул. „Я думаю, это все оттого, что поднимается река".

„Я пришел сказать тебе о более существенных изменениях заведенного порядка. Домочадцы будут перемещены, и Великие Царицы станут спать в новых постелях".

Он зарыдал от громадности грядущих перемен, то есть на его глазах были слезы, но я не знал, плачет он или смеется. „Скоро такие изменения не произойдут, – сказал он. Я посмотрел в его глаза, большие и навыкате, они выглядели так, как будто кто-то сжимал ему горло. – Единственный, – продолжал он, – любит бледное золото солнца. Находясь с Ней, Он держит солнце в Своей руке".

„Так было. Но со времени Его падения Он стал тяготиться этой хетткой".

Пепти пожал плечами. „Он сказал Маатхерут, чтобы та дала Ему приворотное зелье, которое бы заставило хеттку больше любить Его".

„Маатхерут говорит тебе больше, чем сказала бы мне". „Я – евнух".

Я кивнул. „Ты также мудр. Я сказал Царице Нефертари, что ты самый мудрый из всех, кого я знаю. Она ответила: «Нам нужен такой человек на должность нашего Визиря!»"

Он был польщен, но не поверил мне. Для этого он был слишком умен. „Ты не был там и не слышал тепло в голосе Царицы, когда Она говорила о тебе, – сказал я. – Знаешь ли ты, как Она ненавидит нынешнего Визиря?"

„Я слыхал об этом. – Он, действительно, был мудр, но в то же время он хотел мне верить. – Единственный, – спросил он, – хоть когда-нибудь прислушивается к словам Нефертари?"

„Вскоре будет".

Пепти посмотрел на меня как на дурака.

„Нет, – сказал я, – ты ошибаешься. Другие приходят и уходят. Рано или поздно Он всегда возвращался к Ней. И когда Он возвращается, Она никогда не забывает тех, кто оставался Ей предан. Будь предан Ей сейчас, и Она вознаградит тебя высшими дарами".

Он помрачнел. „Даже если все так, как ты сказал, Единственный никогда не согласится на то, чтобы евнух стал Его Визирем".

„Нет, – сказал я ему, – ты ошибаешься. Из всех людей Сесуси доверяет только евнухам. – Я произнес это с горечью, как будто сам мог бы стать Визирем, если бы не это препятствие. – Сесуси не доверяет мужчинам, – сказал я, – только евнухам".

Вот теперь Пепти мне поверил. Из-за жестокости моих слов. В жестокость он верил всегда.

„Ты, – сказал он, и теперь слезы потекли из его глаз, – хотел бы, чтобы я стал Визирем. Тогда ты сможешь управлять Двором через меня".

„Этого не случилось бы, – сказал я. – Я бы никогда не попытался сделать это".

Он улыбнулся, как будто моя ложь представлялась ему пустой болтовней. И все же он задумался о моих словах. Я знал его расчет. Если бы он стал Визирем, я обнаружил бы, что у него хватает воли, несмотря на отсутствие меча между его ног. „Друг мой, – сказал я, – пусть придет день, когда ты станешь Визирем. Тогда мы увидим – говорю ли я через тебя или ты – через меня".

„Я не чувствую себя человеком, близким Царице Нефертари".

„Тем не менее если ты поможешь Ей сейчас, Она этого никогда не забудет".

„Как Она услышит о том, что именно я помог Ей?"

„Она велела мне переговорить с Медовым-Шариком. Она знает, что это невозможно, если ты не друг Ей".

„Если меня разоблачат, мне отрубят руки".

„Нет, все очень просто", – сказал я ему. Он может отослать одного из двух евнухов-привратников на базар. Другому можно поручить работу в доме одной из маленьких цариц, а Пепти займет его место. Тогда Медовый-Шарик сможет пройти через Сады к этому небольшому проему в стене. При всей округлости ее форм, никто не увидит ее здесь в таком густом кустарнике.

Он колебался. Даже при нынешнем беспорядке в Садах: „А прошлой ночью в пивном доме стоял такой шум, какого я и не припомню", – он все же не верил, что Медовый-Шарик сможет пройти всю дорожку от своего дома до этой стены и не привлечь к себе внимания. Медовый-Шарик не ходила по пустякам. Но все равно он поговорит с ней. Если я вернусь сюда этим же вечером, он будет ждать здесь, у нашего небольшого проема в стене.

Ни один Визирь не смог бы отпустить меня, решив дело с такой быстротой. Поздним вечером, когда мы увиделись снова, он передал мне, что Медовый-Шарик готова услужить Царице Нефертари, но взамен желает, чтобы ее любезность была по достоинству вознаграждена особым приглашением от Царицы для нее и ее семейства на Празднество Празднеств.

Нефертари была недовольна. Разумеется, Она может это сделать, но Она принялась ходить взад и вперед. От Ее спокойствия не осталось и следа. Я увидел еще одного Ка из Ее Четырнадцати.

„Я готова вознаградить Медовый-Шарик, – сказала Она. – Само собой разумеется, что она будет вознаграждена. Но Я не выношу ее семейства. В Мой последний приезд в Саис они принимали Меня – и уж слишком они просты. Очень богатые и простые люди. Они изготовляют папирус и связаны со всеми Храмами Амона в своем номе. Они держатся с величайшим достоинством. Но прабабка Маатхерут была продажной женщиной. Так говорят. И Я этому верю. Это видно по тому, как они едят. Это семейство слишком тщательно вытирает пальцы. А когда разносят вино, они спешат заговорить о своих предках. Они могут проследить свою историю на протяжении двадцати поколений. Они уверяют, что так оно и есть. У них хватает наглости – о, они на самом деле заурядны! – перечислять имена своих предков, как будто они говорят о людях с положением. И это они говорят Мне! Я чуть было не сказала им, что, если уж разговор зашел о происхождении, Я могла бы упомянуть Хатшепсут и Тутмоса. Но нет, мы не говорили ни о ком, кроме их предков. Двадцать поколений шлюх и воров! Это люди болот. Нет, – сказала Она, – Я действительно не желаю, чтобы они сидели в Моем кругу. И к тому же Я не уверена, что хочу, чтобы Медовый-Шарик была рядом со Мной. У нее прекрасное образование, и она знает о благовониях столько же, сколько и Я, ни об одной другой женщине Я этого не скажу, но Я презираю ее за то, что она так растолстела. Это грубейшее оскорбление Маат. Мне нравится Медовый-Шарик, мы знали друг друга детьми, Я обожаю ее голос. Если бы она была слепой, Я бы обходилась с ней как с Богиней – такая радость слушать ее пение, но вот что Я тебе скажу: она Мне представляется гиппопотамом и неряхой. В ней есть благородная кровь, но самого низкого сорта. Ее семейство имеет дело с собирателями дерьма".

Я не побоялся ответить: „Она пошла на это, чтобы защитить палец своей ноги".

„Который отрезал Усермаатра? – Когда я ответил «да», Нефертари, очень взволнованная моими словами, рассмеялась: – Сесуси никогда не рассказывал Мне всех этих обстоятельств. Он не умеет хорошо рассказать историю. – Она вздохнула. – Ты думаешь, что Мне следует ее пригласить?"

„Лучше, если Маатхерут будет другом, чем врагом".

„Еще лучше иметь в друзьях Меня. – Она наконец села. – Подойди сюда. Смотри в зеркало. – Ее глаза были веселыми. – Мне нравится Маатхерут. Когда Сесуси и Я были помоложе, Маатхерут была единственной маленькой царицей, к которой Я ревновала. Скажи Мне, Казама, стоило Мне ревновать?"

„Я не могу этого знать, Добрая и Великая Богиня. Подходить к маленьким царицам запрещено".

„Все знают про вас с Маатхерут. Даже ее сестра. Именно от нее Я все узнала. Она Мне пишет. Видишь, Я действительно дружна с ее семейством. Просто они заурядны".

„Знает ли Добрый и Великий Бог?"

„Думаю, да".

„И Он не гневается?"

„Почему бы? Он ведь имел тебя в задницу, не так ли?"

Теперь я увидел Ее ярость. Я осмелился передать Ей эту просьбу Медового-Шарика. Но нет, решил я, Усермаатра не мог знать о моей любовной истории в Садах. Нефертари просто наказывала меня. Я начал понимать, как глубоко Ее неудовольствие тем, что я не получил помощь Маатхерут в магии без всякой платы. Она взглянула на меня в зеркале, и я не увидел никакой любви.

„Передай Медовому-Шарику, что Я оставлю места для нее, ее родителей и одно для ее сестры. Не больше. – Она отвернулась от зеркала и взглянула прямо на меня. Словно на слугу. – Приятных снов", – сказала Она. Я их не увидел».

ТРИНАДЦАТЬ

«Я увидел Пепти на следующее утро в Широком Дворце. Он стоял по другую сторону Трона в ряду сановников, ожидавших возможности обратиться к Царю. Поэтому на вопрос в его глазах я мог лишь кивнуть. Мне пришлось ждать вечера, чтобы увидеться с ним у Хебит Хепер – возвышенное название, данное маленькими царицами провалу в стене, где я разговаривал с Пепти. Какая насмешка – Дыра Жука, Дыра Превращений. Потому что при ее посредстве не происходило никаких превращений. В лучшем случае обмен несколькими произнесенными шепотом словами между колесничим и маленькой царицей.

С помощью палочки Пепти протолкнул мне пакет от Медового-Шарика, обернутый в полотно и пахнущий благовониями. Он был длиннее и уже, чем ее аккуратно спеленутый пальчик, и запахи, исходившие от него, были мне совершенно незнакомы.

По возвращении я увидел Охранника Визиря, ожидавшего за дверьми Ее Тронного Покоя, а сам Визирь беседовал с Нефертари внутри. Это посещение привело Ее в самое любезное расположение духа. Впервые за много месяцев он появился в Ее Дворце, поэтому, представляя меня, Она слегка подшутила над ним: „Это Казама – Мой Визирь", – сказала Она. Он выслушал Ее замечание с большим вниманием. В обязанности этого человека входило наблюдение за изменчивым счастьем других, подобно тому как рулевой на реке внимательно следит за переменами ветра, и он поклонился, бросив на меня взгляд, который обещал предстоящие нам беседы. Затем он ушел, и тогда Она сказала: „Этот человек не делает много ошибок. Надеюсь, то же можно сказать и о тебе". Она взяла мой маленький сверток. В нем был кусок папируса и прядь светлых волос. Она с недовольным видом подержала в руке этот последний предмет. „Они такие же жесткие, как бычий хвост, – сказала Она и принялась читать папирус. – Что ж, – заметила Она, – это и есть волосы с бычьего хвоста, – и заглянула немного дальше. – Черные волосы, – прочла Она из папируса, – благословленные словами-силы, а затем отбеленные. По мере того как черные волосы становятся светлыми, светлые волосы выпадают. – И тут Она вскрикнула от омерзения. – Взгляни, – сказала Она, указывая на небольшой темный высохший потек на папирусе, – это не воск, а мертвый червяк! Она пишет, что Мне надо смешать это со Своей помадой и с этим спать. Спать с этим червем в Моих волосах и бычьим хвостом под кроватью. Нет, – сказала Она, прочтя дальше, – под Моим подголовником. Мне дурно".

Она выглядела не вполне здоровой. Я постарался Ее успокоить. Я объяснил, что любое колдовство, достаточно сильное, чтобы извлечь корни врага, не может не причинить значительного беспокойства. Невозможно наслать на кого-то такую болезнь, не пострадав от этого до некоторой степени самому. Я не спросил Ее, отчего, раз уж Она смогла столь искусно воспользоваться отправлениями Усермаатра, что разбила Его голову о камень, в этом случае Ей так невыносимо поступиться Своей чистоплотностью. Я, однако, все понимал. Женщина испытывает больший страх, используя свою магию против другой женщины, чем когда она вредит мужчине. Я не осмелился сказать даже о последних наставлениях, данных мне Пепти. Каждый вечер на протяжении семи дней, из которых этот был первым, я должен ходить к Хебит Хепер за новым свертком. И каждую ночь Нефертари будет получать новое послание.

И действительно, на следующую ночь все было еще хуже. Ей было сказано взять жесткие, как щетина, светлые волосы, которые Она держала под подголовником в первую ночь, и теперь во сне держать их в руке. На третью ночь Ей пришлось положить их в мешочек и обвязать вокруг Своего живота, на четвертую – вокруг Своей шеи. И, будьте уверены, на седьмую – Она спала с ними между бедер и возмущалась уже меньше. Магия оказывала сильнейшее воздействие.

К тому времени при Дворе уже не было никого, кто бы не слыхал про страдания Маатхорнефруры и ужасную рвоту, поразившую Ее желудок. На пятое утро я сам видел Ее. Царь держал Ее в объятиях, а Ее тело то скручивалось, как у змеи, то резко распрямлялось, скручивалось и распрямлялось, а тем временем Царский Лекарь держал золотую миску у Ее рта. Меня попросили выйти из покоя. Я знал, что Золотой Вазе также находилось применение. Она извергалась от корней Своего живота и от корней Своих внутренностей. Позже в тот же день я узнал, что у Нее стали выпадать волосы. Этот слух прошел по Дворцу, подобно водам поднимавшейся реки.

Усермаатра послал за Хекет. Маленькую царицу вызвали из Садов, чтобы сирийка лечила почти сирийку, и Хекет попросила достать панцирь черепахи с берегов Великой Зелени. Лекари и посыльные обошли все рынки Фив, прежде чем разыскали такой редкий предмет, и Хекет кипятила панцирь, пока он не превратился в густое варево, а затем смешала его с салом только что убитого бегемота. Они использовали эту мазь каждый день, но говорили, что Маатхорнефрура уже потеряла Свои волосы.

Нефертари постоянно говорила о Хекет. „Болезнь – сама по себе беда, – сказала Она, – но чтобы за тобой еще ухаживала женщина с лягушачьим лицом – это несчастье. Скажи Мне, Сесуси когда-нибудь любил Хекет? – Когда я кивнул, Она в восхищении покачала головой. – Он – Бог. Лишь Бог может наслаждаться Медовым-Шариком и Хекет. – Она вновь посмотрела на меня. – И в одну и ту же ночь? – Я кивнул. – Он – порождение чресел Сета, – сказала Она с самым веселым видом. – Ты должен рассказать мне все о вас с Медовым-Шариком".

„Я не смею".

„О, Мне ты расскажешь". – Трудно было судить о глубине Ее хорошего настроения.

Я подумал: отчего Нефертари так мало волновала неизменная преданность Усермаатра Маатхорнефруре? Казалось, ужасная болезнь совсем не отвратила Его от Нее. На самом деле Он ни разу не навестил Сады в дни болезни Маатхорнефруры. Однако прекрасное настроение Нефертари так незначительно ухудшилось, что я стал думать – не помешательство ли это, вызванное магией как проявление хрупкого равновесия Маат? Действительно, Н «рерта-ри в те дни стала немного прихрамывать от болей в суставе бедра, и все то время, которое я Ее знал, эта хромота не проходила. Однако, говоря о помешательстве, я не заметил, чтобы эта боль повлияла на Ее хорошее настроение, Она попросту не замечала Ее. Она была Царицей, и Ее мысли были заняты делами более близкими Ее душе. Раз Она даже сказала: „Сесуси будет постоянно уверять в Своей преданности, – тут Она рассмеялась, – но Ему очень легко наскучить. Он останется верен Ей до того дня, когда не сможет больше переносить Маатхорнефруру ни одного мгновения. Тогда Он отошлет Ее, облысевшую и все такое – назад к хеттам, в парике, в голубом парике, и они объявят нам великую войну за нанесенное оскорбление. Аменхерхепишеф обретет славу, вместо того чтобы стареть на Своих малых осадах, а Усермаатра доживет до глубокой старости со Мной. Я еще познаю власть Хатшепсут!" – Говоря это, Она держала меня за руку, и я чувствовал ее лихорадочный жар.

Другие, впрочем, тоже начинали рассуждать так же, как Она. Теперь высшие чиновники чаще посещали Ее Двор. Раньше случались дни, когда в Ее Дворце можно было никого не увидеть, кроме Хранителей Ее Покоев, Хранителей Ее Одежд, Хранителей Ее Кухни, Хранителей Ее Повозки, да еще нескольких старых, мелких и болтливых друзей. Теперь же однажды утром явился Управляющий Сокровищницы Верхнего Египта со своими писцами, их было восемь, чтобы показать, как велико его уважение, приходили Личные советники, Принцы, судьи, даже Казначей. Многие из них – пожилые люди и, на мой взгляд, не самые значительные и не самые приближенные из советников Усермаатра, скорее, как мне представлялось, старые друзья с тех времен, когда одна Нефертари была Царицей. Я был бы более уверен в повороте Ее судьбы, если бы среди посетителей были знатные люди, более близкие Маатхорнефруре.

Тем временем Нефертари жаловалась мне самым счастливым голосом. „Мои дни дарили Мне больше радости, – говорила Она, – когда ты и Я могли проводить вечерние часы, глядя в зеркало", и Ее пальцы легко касались моей шеи под ухом или пробегали по моей руке. Мне еще никогда не доводилось ощущать отзвук столь легкого прикосновения, который проникал бы так глубоко в меня – лишь в моих воспоминаниях о тайной блуднице Царя Кадеша. Ее глаза говорили теперь со мной без зеркала. Ее пальцы играли с моей шеей, и теперь, когда мы бывали одни, одежды на Ней стали более прозрачными. Я знал, что из льна можно соткать чудесные вещи и что многие дамы по торжественным случаям надевают платья из тончайшей ткани из Кусии [55]55
  Кусия др. греч., г. в Сред. Египте – др. егип. Ух.


[Закрыть], под которой их тела можно разглядеть так же хорошо, как это смогли бы сделать позже их мужья, но мне еще предстояло узнать, что даже в этих тонких прозрачных одеждах, сотканных из воздуха, еще более прекрасных, чем то воздушное одеяние, что надела этой ночью моя внучка, присутствует некая легкость, глядя на которую можно поклясться, что эту нить пряли пауки. Одежды Нефертари отличались такой нежностью красок, что трудно было понять, окрашены ли они в цвет желтой розы или то свет от свечей, но я видел золото Ее тела, и, когда красота Ее грудей касалась материи, алое золото сосков Нефертари становилось глубже по цвету, доходя в тенях до розово-бронзового оттенка.

Я содрогался, мое мощное рычание сотрясало тишину моей души. Я был безногим львом. Никогда еще я так отчетливо не сознавал ничтожество своего происхождения, чем когда ощущал отсутствие собственной силы перед Ее Ка-Исиды и знал, что, даже если бы Нефертари и помогла мне, использовав самые грубые приемы Медового-Шарика (чего Она, без сомнения, не стала бы делать), я, возможно, все равно не смог бы преодолеть оцепенения, и толку от меня было бы не больше, чем от мертвеца. Для крестьянина любить Царицу – все равно что таскать каменные глыбы на спине.

Поэтому, пристально глядя на Нее в зеркале, я стремился пылким взглядом передать весь голод своих охромевших чресел. Мои глаза говорили Ей, как я желаю Ее, мое обожание насыщало воздух вокруг нас ароматом меда. Казалось, Ей нравились такие вечера, когда все уходили и мы оставались одни. Было похоже, что Ее желание готово подняться вместе с рекой за стенами Дворца, но мои чресла напоминали землю, где в холодном тумане шли дожди. Я думал о том, как пренебрежительно отозвалась Она о семействе Маатхерут с их двадцатью поколениями, и не мог представить себе, как вообще Она может желать меня? И я пришел к выводу (не мудрость ли Маатхерут шептала мне на ухо?), что для Усермаатра не могло быть большего оскорбления, чем прикосновение плоти крестьянина к Ее плоти.

Итак, вечер за вечером Она сидела подле меня в сотканном из воздуха одеянии, тогда как я чувствовал себя прикованным к месту каждый раз, когда Ее движения открывали мне рощу ниже Ее живота, пока не стал ощущать себя скорее жрецом, готовым преклонить колени у этого алтаря, нежели воином, способным вступить в Ее врата. Видимо, все это стало доставлять Ей такое удовольствие, что наконец все-таки пришла ночь, когда Она решила рассказать, как Ее любил Амон, и я гадал: как же Она могла подумать, что я, которому никогда не суждено иметь чресла Фараона, могу восстать из пепла, оставленного Ее рассказом?

„В год, когда Я была юной супругой, – начала Она, – Усермаатра был прекраснейшим из Богов, но Я увидела Сокрытого. Его копье выросло из меча Моего мужа, подобно трезубцу, что вырастает из чресел Осириса, и Я увидела блеск молнии и диких кабанов, сражавшихся с бегемотами. Самое темное из трех Его копий вошло в ужасную пещеру Сета, однако Мой Ка-Исиды смог поглотить Тайное Имя Ра, что есть вторая ветвь, а Его третий меч, словно стрела Осириса, поднялся радугой над нашими телами, и Мы покатили в Его колеснице над солнцем. В ту ночь Я стала Царицей Верхнего и Нижнего Египта".

Я не узнавал Свою Царицу, когда Она рассказывала эту историю. Должно быть, я мельком увидел перед собой Первого или Последнего Ка из Ее четырнадцати. Еще никогда Она не была столь прекрасна. Свет в Ее глазах искрился, как море в полночь. Я преклонил колени и положил свое лицо на Ее ступни. От моего прикосновения они вздрогнули.

Щиколотки Моей Царицы пахли благовониями, которыми был натерт каменный пол, и я почувствовал в них тот же холод, что и в моих чреслах, но тогда – они подобны моим чреслам, и я взял эти ступни и, покрыв их своей короткой юбкой, положил свое лицо Ей на колени. Пальцы Ее ног зарылись в волосы в моем паху и угнездились там, словно испуганные мыши. Я ощутил, как Она одинока – словно костер в пустой пещере. Тем временем эти пальцы тихонько щипали мой куст, покуда из них не ушел холод гибнущего на камне цветка и они не стали похожими на мышей – вороватых и хитрых.

Необычный порыв ветра пронесся через колоннаду, он быстро иссяк, но все же коснулся моих мыслей, и в один из его порывов я ощутил боль, пульсирующую в волосах Маатхорнефруры, безжизненных и сухих, как высохшие листья, срывающиеся при малейшем дуновении, и, должно быть, Нефертари узнала мои мысли, потому что, когда, подняв голову с Ее коленей, я взглянул вверх, Она, казалось, почувствовала, что лучше заговорить, и рассказала мне, как поняла, что отбеленные волосы с бычьего хвоста, присланные Маатхерут, принадлежали не обыкновенному животному, но Праздничному быку Апису, за такими животными ухаживают жрецы и купают их в теплой воде. Такого быка, объяснила Она, умащают мазями со сладкими благовониями и сандаловым маслом, для таких быков жрецы еженощно даже расстилают дорогое полотно, чтобы животное могло на нем возлечь. В день заклания они ведут быка к алтарю, и вино, которое сперва пробуют жрецы, разбрызгивают по земле, как капли дождя. Затем быку отрубают голову, и полированный камень на полу у алтаря становится красным. Она подняла руку и сказала: „Я узнала, однако, что доставленный мне хвост после жертвоприношения был украден одним из жрецов. Он продал его одной богатой семье, чтобы вернуть проигранные деньги".

Она передернула плечами – движение совсем не подобающее Царице. „Я могла бы также сказать тебе, что продавший этот хвост – молодой жрец, Мой младший сын, его зовут Хаэмуас. Он – недостойный Принц и бесчестный жрец. Ты с Ним встречался".

Когда я с удивлением взглянул на Нее, Она сказала: „Он прошел вместе с тобой через Дверь Черного Кабана. Он – Смотритель Золотой Вазы".

Я не смог удержаться и спросил: „Разве эта должность подходит Принцу?" „Она не годится даже для сына маленькой царицы. Но его воровство было раскрыто. Храм приготовился бальзамировать быка, и – представь! – хвоста не было на месте. И он признался. За такой проступок жрец из бедной семьи поплатился бы своими руками, но не Принц. Вместо этого Он был назначен Смотрителем Золотой Вазы. Его отец редко говорит с ним".

Раньше, чем я успел подумать об этом странном Принце, допустившем такую оплошность в исполнении Своих обязанностей, по крайней мере со мной, Она сказала: „Всего лишь одна кража сильно нарушает колдовство, однако потом хвост был украден вторично и продан Маатхерут за большую цену. Надо сказать, что его сила чувствовалась сразу. Мне не пришлось долго держать его в руках, чтобы понять, что это животное – настоящий Апис, и поэтому Я успокоилась. Я расспросила Хаэмуаса, и Он рассказал Мне, что еще теленком он был прекрасен – черный с белым квадратом на лбу и с отметиной в форме черного жука на языке. Ни один из миллиона-и-несметного числа быков не отличается столь совершенными знаками".

Нефертари положила Свою руку мне на колени, и я почувствовал тепло Ее тела. „Когда Я была молода, – сказала Она, – за год до того, как Амон пришел ко Мне, для Празднества в честь Сети, Отца Усермаатра, был выбран Апис. По всем номам искали животное с нужными отметинами, покуда не нашли такого быка рядом с Дельтой, и жрецы переправили его вверх по реке, в Мемфис. Там под громкие приветственные возгласы быка провели по городу и кормили пирожками из пшеницы, смешанной с медом, и жареной гусятиной, а толпу мальчишек послали вперед, чтобы те славили его в песнях. Затем быка оставили пастись в Священной Роще Храма Птаха, выделив для него коров. Как он был прекрасен. Я знаю это потому, что гостила у родственников в Мемфисе перед замужеством с Сесуси. Моя тетка, отличавшаяся неутолимой пылкостью, взяла Меня с собой в Священную Рощу Птаха. Там Я видела, что никому, кроме женщин, не разрешено смотреть на этого быка Аписа, так как, когда он пасся поблизости, некоторые показывали ему себя, поднимали свои юбки и открывали глазам животного все, что имели, все, чем они были. Я видела, как делала это Моя тетка. Она была дамой необычайно высокого происхождения, почти Богиней. Тем не менее она раздвинула свои бедра и фыркала, как животное, а бык рыл копытом землю.