Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 61 страниц)

ДВА

Теперь, когда его голос тем не менее вновь поднялся на поверхность его мыслей, мой прадед выглядел гораздо бодрей и принялся вслух рассуждать о некоторых тонких ощущениях.

«В тот час Его опьянения, – сказал мой прадед, – Усермаатра, я думаю, был сильно взволнован этим рассказом о двух магах. Ведь, как вам известно, Он считал, что Его убьют в Садах Уединенных. Если бы я сказал вам сейчас, что Он был прав в Своих подозрениях, когда все было совсем не так, я мог бы вызвать недоумение. Он не умер насильственной смертью. Однако, если взглянуть на это иначе, я бы мог утверждать, что в тот год Его чуть не убили, и сделать это должен был я, хотя, как мы все знаем, Он дожил до весьма преклонного возраста; было даже расхожее выражение „Рамсес Второй-старый-как-Ра", и в последние годы Его Правления я даже стал Верховным Жрецом. Он ведь умер за несколько лет до того, как закончилась моя вторая жизнь. Я все еще помню, как дети говорили на Его похоронах „Умер Бог" и удивлялись, как может без Него сиять солнце. Он был Фараоном шестьдесят семь лет. Однако после той ночи, хотя Ему и предстояло царствовать еще тридцать четыре года, не думаю, что нашлось бы хоть одно время года, когда бы Усермаатра не боялся возвращения Хора с Юга.

Разумеется, той ночью я не знал этого. Он ничем не выдал своего страха. Если история, рассказанная Медовым-Шариком, и оказала сразу же какое-то воздействие на моего Правителя, то состояло оно в том, что она пробудила Его желание. Сияние в Его животе было почти ощутимо. Оно разгоралось в моем великом Фараоне, подобно пламени под испарениями колоби. Евнухи запели в такт своим движениям. Их руки ударяли по бедрам в определенной последовательности легких хлопков в таком быстром ритме, что я мог слышать треск сверчков и цокот лошадиных копыт. Один из этих евнухов мог даже так искусно перебирать пальцами по своим коленям, что слышалось журчание ручейка или плеск маленьких волн. При этих звуках из темноты объявилось множество мошек и бабочек, они влетали нам в уши и вылетали оттуда, словно мы были водорослями, а они – стайками маленьких рыбок. Медовый-Шарик принялась напевать без слов, и голос ее был таким звучным, что я вновь не мог узнать женщину, которую видел перед собой. Иной раз она выглядела бесформенной в своих одеждах, но с того момента, когда этой ночью она вышла из воды, тело ее казалось крепким, а сама она – не лишенной очарования. Подобно некоторым толстым людям, когда она пребывала в унынии, кожа ее была дряблой, но, когда чувствовала себя счастливой, ее тело становилось упругим.

В эту ночь она пела песню о любви крестьянки к пастуху, нежную, невинную песенку, и Усермаатра пил под ее звуки колоби и утирал слезы. Подобно многим могучим людям, Он любил немного всплакнуть, слушая что-то нежное и чувствительное. Но не слишком долго. Вскоре Медовый-Шарик запела следующий куплет. Мелодия была та же, но теперь пастух не интересовался девушкой, а вместо этого рассматривал задницу своей овцы – гадкая песня. Медовый-Шарик начала издавать крики удовольствия, подражая блеянию животного, которым овладел пастух. „О, – стонала она голосом, который будоражил всех нас, – О", и воздух пульсировал.

Теперь Усермаатра был готов. „Пойдем, – сказал Он ей. – Ты, Хекет, Нубти, Оазис! – Голосом, в звуках которого Он не потрудился скрыть жар Своих медленных огней той ночью, Он добавил: – Пусть это будет дом Нубти. – Затем, словно в Его руку пришла новая мысль, как бывало, когда Хер-Ра стоял рядом с Ним и лизал Его пальцы, Усермаатра сказал: – Мени, ты пойдешь со Мной" – и Он взял меня за руку, и этот путь мы прошли вместе.

Удивительно, но в Его глазах я превратился в Хер-Ра. Это льву, а не мне Он предложил Свою дружбу. Я же при этом чувствовал себя нелепо. Под всеми данными себе клятвами познать сладость мести я за все эти годы так истосковался хоть по какому-то знаку Его расположения, что, без сомнений, был готов рычать как лев, только бы Он подольше не отнимал Своей руки.

Тем временем, пока мы шли, произошли странные вещи. Если для Него я уподобился Хер-Ра, то могу лишь сказать, что рядом с собой я чувствовал быстрый стук копытец дикого кабана. Что за попутчик! В первый момент я подумал, что этот кабан – подарок Медового-Шарика, тогда я еще не знал, что ошибаюсь, ведь после ночи, проведенной в доме Нубти, дикий кабан часто бывал рядом со мной, пока его не убили, о чем я вам тоже расскажу, но позже. Когда же на следующий день я шел по лужайке, вдоль которой в сумерках плавно скользила черная лебедь, дикий кабан, несомненно, был со мной, и он так же был рядом, когда я останавливался у дома маленькой царицы, чтобы посмотреть, как одна укладывает волосы другой. Постепенно я разглядел его морду и знал ее хорошо, но никто, кроме меня, не мог видеть это существо. Он ходил за мной повсюду, но вызывать его я не мог. И хотя, чтобы он появился, было достаточно представить себе его морду, иногда он все же не появлялся, и в те ночи, когда я был один, мне трудно было выносить звуки, доносившиеся из пивного дома. Шумы, производимые в темноте маленькими царицами, казались мне оскорбительными. Конечно, привыкнув к обществу этого молчаливого существа, в его отсутствие я бывал необычайно строг.

Я уже знал, что эта сотня маленьких цариц не всегда ожидала, когда наш божественный Рамсес подарит им удовольствие, иногда кончалось тем, что они любили друг друга. Это открытие вызывало во мне протест, притом что их поведение должно было показаться мне знакомым. Я вырос среди толпы мальчишек, которые постоянно лезли друг на друга. Нашим выражением, обозначавшим сильного покровителя, было „тот-кто-у-меня-на-спине". Так что с малых лет не осталось ничего, чего бы я не знал о том, как оседлать других, хотя моей гордостью, поскольку я был сильным, служило то, что никто не бывал на моей спине. Тем не менее мне было невыносимо думать о том, что эти женщины делают друг с другом и каким образом более сильные маленькие царицы обходятся со слабыми – как будто те их рабыни. В те ночи, когда Его Колесница не въезжала в ворота и не было слышно громов Его любовных утех, вместо них раздавались более нежные крики, резкий визг, стоны и прочая музыка многих женщин во многих комнатах. Обычно, когда женщины занимались подобными играми, одна из них перебирала струны лютни, сопровождая развлечения других. Я же, слыша эти звуки, не мог избавиться от образов, возникавших в моих мыслях. Видеть одну маленькую царицу у сладкого мяса другой было равносильно тому, чтобы упиваться собственной кровью. Но при этом у меня не возникало неуважения к моему царственному Повелителю. Все мы знали, что Он любит наблюдать, как Его маленькие царицы резвятся друг с другом. „Ну да, – часто говорил Он, – ведь они – струны Моей лютни и должны учиться звучать согласно".

Однако я, в особенности когда рядом не было кабана, частенько думал об этом как о части той грязи, которая поднимается на поверхность воды во время разлива, чуме, возникающей от этих женщин, а иногда даже осмеливался задавать себе вопрос: любят ли они Его так же, как постепенно привыкли любить друг друга? Бывало, две маленькие царицы на самом деле жили в одном доме как муж и жена или брат и сестра, а их дети говорили об обеих как о родителях. Мне казалось, что для женщины любить другую женщину больше своего Фараона равносильно молитвам о ниспослании ужасного бедствия. Так проходили во мне легионы всех этих преданных Фараону мыслей, но, когда я шел по Саду с кабаном, я становился другим человеком, был терпим к их играм и страстно желал сам обладать ими. Настолько, что даже любил наблюдать, как они ели, как танцевали, как пели песни, расчесывая волосы друг другу, или рылись в ларцах друг у друга, выискивая подходящие для себя украшения. Конечно же, тогда я, подобно Нефхепохему, мог назвать любое средство, которое они использовали для украшения себя или поддержания своей красоты».

«Есть ли что-то, чего я не знаю?» – спросила Хатфертити.

«Нет ни одного цветочного масла, из которого ты не готовила бы притирания», – ответил он.

«А травы?» – настаивала она.

«Отбирались только лучшие и нежнейшие благовония. У них не было необходимости в горечи гальбанума или кассии».

«Да, – сказала моя мать, – но как насчет душистого нарда?»

«Им они пользовались, а также шафраном и корицей и сладким вином, которое оставляет аромат самой любви, когда его втирают в бедра с маслом и небольшим количеством сока жареного мяса».

Теперь уже Птахнемхотеп сделал нетерпеливое движение. «Ты уже начинаешь грешить тем, что говоришь слишком мало, – сказал Он. – Я хочу знать: что произошло в доме Нубти?»

«Я не знаю, как рассказать Тебе об этом, – сказал Мененхетет, – без того, чтобы не выставить себя дураком».

«Это вряд ли возможно, – сказал Птахнемхотеп. – Раз уж Я слушал тебя так долго, это значит, что ты таковым не являешься. Однако Мне трудно себе представить, что ты был на высоте в каждую ночь своих четырех жизней. Даже Фараон может вести Себя как глупец. Ну вот, я сделал совершенно недопустимое замечание».

«Что ж, если мне приходится об этом говорить, то я сделаю это быстро», – сказал мой прадед и наклонился вперед, словно для того, чтобы даже начать это нежелательное для него дело, ему нужно было пуститься вскачь.

«У маленькой царицы Нубти была фигурка Амона, живот которой был не больше моей ладони. Однако тот жезл, что располагался между Его золотыми ногами, не был сокрыт, совсем наоборот – он был воздет кверху на высоту в половину роста Самого Бога, и Усермаатра преклонил колени перед этим маленьким Богом, воздел Свои собственные руки, словно говоря, что весь Он, Он Сам и каждый Ка из Его Четырнадцати, служат Амону. Затем Он сомкнул Свои губы вокруг золотого члена, самого жезла Бога Амона.

„Ни один человек никогда не входил в Мой рот, – сказал Усермаатра, – но я счастлив, целуя меч Амона, познавая вкус золота и рубинов". Действительно, на конце этого члена, на самой его головке был укреплен большой рубин.

Затем Он встал, а Хекет и Оазис сняли с Него нагрудную пластину и льняную юбку. „Ну-ка, Мени, – сказал Он мне, – помолись Мне, будто Я – меч Сокрытого", и Его член предстал перед моим лицом, и, проглотив его, я ощутил, как наш Нил поднимается в Нем. Моя голова прыгала, подобно лодке на сильной волне, а маленькие царицы хихикали, в то время как жар Его колоби ворвался в мое горло и прошел внутрь моей груди и через все в ней вниз, до пупка, и теперь я знал, отчего со мной был кабан. Ни одна из маленьких цариц не осмелилась бы коснуться своим накрашенным ногтем моей кожи, но кабан держал свой толстый нос между моими щеками и не преминул бы проглотить семя моего Царя, если бы оно прошло сквозь меня так быстро. Итак, я не был обожжен жаром чресел Усермаатра, но лишь Его презрением. Вот, я рассказал вам самое худшее», – сказал мой прадед, – о первом унижении из тех, что мне суждено было познать той ночью в глазах моего Фараона, и это после того, как я поклялся, что больше никогда не потерплю от Него стыда. Именно это мешало мне приступить к повествованию, об этом так тяжело было поведать. Но теперь у меня такое ощущение, будто камень поднят, и я расскажу вам остальное. Ибо произошло многое.

Они умастили Усермаатра. В ту ночь, как и в другие ночи, когда меня там не было, Он сидел, подобно Богу Амону, в то время как маленькие царицы служили Ему так же, как Язык и Чистота, под чем я подразумеваю, что они, как было заведено, очень нежно вытирали Его лицо и наносили на Его глаза новую краску, снимали с Него украшения и переодевали в свежие одежды, а затем они произносили стихи над теми украшениями, которые на Него надевали. Каждый снятый предмет маленькая царица целовала точно так же, как и каждый предмет одежды, в который они Его облачали. Поскольку в те дни я не совсем понимал разницу между поцелуями и едой – да и какой крестьянин понял бы это? – то думал, что они производят эти негромкие звуки, чтобы показать, что ткань вещей, надеваемых на Фараона, хороша на вкус.

И вот в ту ночь, как и во все предыдущие, они окропили благовониями Его брови и брызнули несколько капель в свои рты, и каждая из этих цариц, одна за другой, приняли Его меч, а другие в это время бормотали: „Боги украшают Себя, и имя Твое – Украшение".

К моему изумлению, Он отдался маленьким царицам, словно был женщиной. Он лег на спину и поднял вверх Свои мощные бедра, разведя колени шире Своих могучих плеч, а мою руку сжимал в Своей с такой силой, что я вряд ли смог бы высвободиться. Однако это было лишь началом. Я все еще был преисполнен страха и ожидал, что дом Нубти с ревом охватит пламя, но стены вокруг нас просто дрогнули, словно от удара, и остались стоять – возможно, на самом деле – это просто дрожало мое тело. Тогда я все еще продолжал жить в страхе перед грядущим несчастьем, однако, когда его не случилось, мой ужас уменьшился, и точно так же ослабело и пожатие Его руки.

К концу Его рука обмякла, и я мог чувствовать волны Его удовольствия, по мере того как они прибывали в Нем, накатываясь из искусных ртов маленьких цариц. Да, даже сейчас я могу сказать Тебе, великий Птахнемхотеп, обо всем том, что пребывало в Усермаатра на пути к моменту, когда Он был готов извергнуться. В те мгновения мне было дано познавать Его так, как никто, кто не был Фараоном, не может знать столь Доброго и Великого Бога. Среди того удовольствия, когда четыре маленькие царицы преклонили колени перед великим и прекрасным телом Усермаатра, я познал Его. Хекет прильнула ртом к Его ноге, и ее язык скользил между Его пальцами, подобно серебристой змее, струящейся между золотыми корнями, Оазис же, искушенная в искусстве осыпать его легкими прикосновениями своего языка и долгими поцелуями, владела мечом Усермаатра, в то время как кончику языка Нубти принадлежали Его уши, нос и веки. Да, и все эти ласки, подаренные Ему Хекет, Оазис и Нубти, проходили через Его пальцы ко мне, и я ощущал себя более прекрасным, чем все цветы в Садах Уединенных, и парил в переливах радуги, тогда как Он лежал, раскинув ноги и согнув колени. Именно в тот момент Медовый-Шарик приблизила свои губы к тому рту Усермаатра, что жил между Его ягодиц, и когда она целовала Его там, ее язык входил в Его врата, и она познала вход, ведущий в Его недра. Он лежал там, и, пребывая в Его руке, я был с Ним. И я ощутил, каково находиться в Лодке Ра, плывущей вверх по реке Дуата в Стране Мертвых, и из той Лодки она представала дивным местом – со змеями и скорпионами за каждым поворотом, пламенем в пастях зверей, ужаснее которых я никогда не видел, и с Полями Тростника, трава на которых казалась мягкой даже ночью. Усермаатра плыл через Страну Мертвых, и я был с Ним, а кабан – у моих членов, дающих жизнь. Он видел в Солнце и Луне Своих двоюродных братьев. Затем река стала подниматься к рубину Его меча, что был в сладких губах Оазис, и я услышал, как Он воскликнул: „Я есть, Я есть все, что будет!", – и в тот самый миг, когда раздались крики женщин, Он извергся, и огненный дух колоби зажегся во мне красным и изумрудным светом.

Так я извергся рядом с Ним, когда все силы Его подъема хлынули в меня через Его пальцы, но затем мое излияние было отброшено назад рылом того кабанчика, и я почувствовал, что мной обладают – от рта до заднего входа – Великий Царь и странная свинья были хозяевами обоих концов реки, протекавшей через меня, точно так же, как Осирис повелевает входом и выходом из Страны Мертвых.

У меня не нашлось повода веселиться. Как только Усермаатра извергся, как женщина, Он тут же был готов выступить как мужчина, и теперь Его не интересовал ни один рот, пребывающий между бедер Его четырех маленьких цариц. Он взял мои несчастные щеки, в которых всю ночь проторчало кабанье рыло, и перед женщинами Он вновь сделал из меня женщину. „Аиииих, Казама", – хихикая, выкрикивали они, и тогда я узнал, что они прозвали меня „Казама". Употребляя между собой это имя, они говорили: „Погонщик-Рабов", однако теперь погонщик рабов сам превратился в раба. „Аиииих, Казама", – кричали они, смеясь. Но я не смеялся. Держа Его руку, я жил в благословенных водах. Но не так было с Его мечом. Он причинял мне боль. У меня не было видений. Я дал клятву, что если это был второй раз, когда Он проник в мои внутренности, то третьего не будет, пусть даже Он отрежет у меня все и оставит внутри ограды с евнухами».

При этих словах голос Мененхетета умолк, и я, слушавший его с закрытыми глазами со всем своим вниманием, теперь широко открыл их и увидел свою мать в другом конце покоя на коленях перед Птахнемхотепом, и я подумал, что Его меч находится у нее во рту. Однако, что бы ни происходило между ними, все закончилось, как только я сел. Тем не менее моя мать все еще урчала как кошка. Мой отец спал. Во всяком случае, он не двигался, и его глаза были закрыты. Он громко и страдальчески храпел. Светлячки сияли так ярко, что мне показалось, я могу разглядеть выражение на лице моего прадеда, а он находился далеко от нас. Это было поистине так. В следующее мгновение он заговорил голосом Медового-Шарика.

ТРИ

Я знал, что это звуки ее голоса. Все то время, что я жил в мыслях своего прадеда, я слышал, как она говорит. Теперь глаза его закатились, как у мертвеца, а из горла раздался голос Медового-Шарика.

«Казама, я не видела, как ты уходил, – сказала она. – Но я смеялась с остальными, потому что Он превратил тебя в женщину. Ты болтался, как червяк, на крючке Его силы. Однако теперь я думаю не о Сесуси, но о ране в твоем гордом сердце. Ты ощущаешь себя податливым, как земля, по которой течет река. Скажи мне, что это не так».

«Это так», – произнес мой прадед своим собственным голосом из самого сердца этих чар, и тем не менее в убывающем мерцании светлячков я знал, что он вновь обрел спокойствие, но его голос стал голосом такого дряхлого старика, какого я никогда не слышал, а выглядел он на сто, больше чем на сто лет. Во внутреннем дворике пахло старым камнем. Я пытался вспомнить, есть ли в моих собственных челюстях хоть какое-то отверстие, в промозглом воздухе этого склепа я не мог дышать. Однако голос Медового-Шарика заговорил снова, и меня вновь обступили приглушенные звуки той ночи. Я слышал, как она говорила устами Мененхетета: «Как ясно я ощущала боль в твоих мыслях. Они испытывали страдания, подобные судорогам в животе при рождении ребенка. Правда, Казама?» «Да, это так», – сказал Мененхетет.

«В тот час ты не знал – мужчина ты или женщина. Ты мог только спрашивать себя: отчего мужчина превращается в женщину, а женщина – в мужчину?»

Когда затихло последнее эхо ее голоса, голова Мененхетета поднялась, и он посмотрел на всех нас, словно до этого спал сто лет. Его лицо обрело свои прежние черты, утратив приметы старости, проступившие на нем. Никогда ранее я не видел, чтобы он выглядел таким молодым – сейчас перед нами был мужчина лет шестидесяти, которому среди нас можно было дать и сорок, на вид он был сильнее колесничего. Мой отец перестал храпеть и проснулся, а у моей матери на губах играла улыбка удовлетворения, как будто она попробовала саму сердцевину тайны.

«Да, – сказал Птахнемхотеп, – расскажи нам еще об этом Медовом-Шарике, ибо она вызывает у Меня почти такое же любопытство, как и Мой великий предок, да приветствует Он Меня на Полях Тростника. – И Он громко чмокнул губами, чтобы напомнить, что сегодня – все еще Ночь Свиньи, и благочестие – не столь надежная защита, как кощунство. – Да, – сказал Он, – расскажи нам о ней, пока рассвет не обжег наших глаз. Вероятно, вскоре Хатфертити и Я захотим отыскать наш сон». Со смехом, в котором прозвучала великая радость – первый искренний звук настоящего счастья, который я услыхал от Него, – наш Фараон встал на ноги и поцеловал моего отца в бровь.

«Это так», – сказал мой отец.

«Снова говори голосом Медового-Шарика», – крикнул Птахнемхотеп моему прадеду, будто и Он пил колоби.

«Божественные-Два-Дома, я на мгновение заснул и теперь чувствую себя хорошо отдохнувшим. Ты слышал ее голос?»

Птахнемхотеп рассмеялся.

«Вероятно, так оно и было, – сказал Мененхетет. – Сейчас я думаю о ней».

«Да, продолжай, – сказал наш Фараон, – Я с удовольствием послушаю».

«Насколько я припоминаю, – сказал мой прадед, – когда я вышел из дома Нубти, стояла безлунная ночь, в моих несчастных глазах она была столь же черна, как самые ужасные из моих мыслей. Я отыскал пруд, в котором любила оставаться на ночь черная лебедь, и попытался поговорить с ней, однако не мог думать ни о чем, кроме своего стыда. Тогда я дал вторую клятву. Стыд, как и любой другой яд, нуждается в соответствующих ему необычайно сильных лекарствах. Я решил искать мужества, даруемого самим безумием, дерзнув сделать то, на что не осмелился никто другой – забраться в постель к одной из маленьких цариц.

Храбрость состояла уже в том, чтобы продолжать думать о столь немыслимых вещах на протяжении второго вздоха. Ибо другие узнавали о том, что ты подумал, именно во время него. И все же я знал, что должен произнести клятву отчетливо. Поэтому я сказал себе эти слова, но дрожал так сильно, что затрепетала и лебедь. Она захлопала крыльями, и от их взмахов по всему пруду пошли маленькие волны, так что вода в нем громко заплескалась. Я был уверен, что нарушил сон в каждом доме в Садах Уединенных. Затем пруд вновь успокоился. Я стал думать о Медовом-Шарике. Из грудей этой округлой женщины поднималась нежность ко мне, подобная прибывающим водам реки, когда земля еще суха, а затем позади меня возник пятачок кабана, ткнувшийся мне в бедро.

Позвольте мне не говорить о тех днях, что прошли перед моим первым посещением, а также о всех тех страхах, которые мне удалось победить лишь для того, чтобы споткнуться о новый страх. Все подобные истории похожи друг на друга. Не думаю, что смог бы войти в ее дом, если бы в своих мечтах я не шел к нему постоянна Как я желал, подобно Усермаатра, лечь на спину и почувствовать ее рот у своих нижних врат.

Можно сказать, что меня тянуло к ней, подобно одному из кусков черной-меди-с-небес, которого соблазняет другой, ибо в ночь, когда Усермаатра не пришел в Сады Уединенных, я предстал перед ее дверьми. Хотя в тот раз я даже не попытался сесть рядом с ней, уходя, я спросил: смогу ли прийти завтра? И она согласилась, но сказала: „Никто не должен больше видеть тебя здесь ночью" – и провела меня к дереву у стены в ее саду, по ветвям которого я мог выбраться от нее. Таким образом, я мог войти, не разбудив ее служанок или евнухов. Прикоснувшись к ветке, я вспомнил ночь, когда сидел, опершись спиной о другой ствол на пути в Кадеш, и я кивнул, и она положила свою руку мне на шею и медленно потерла ее. Из ее пухлых пальцев ко мне пришла сила, подобная той, что я однажды получил от ливанского дерева.

После того как я ушел, я уже не мог заснуть. Той ночью я был во власти ее притяжения. Мне никогда не нравились такие грузные женщины, и все же мысль о подобной полноте словно ласковый ветер шевельнулась в моем животе. Признаюсь, я ощущал себя едва ли не равным одному из тех яиц в середине навозного шарика, которые толкают перед собой вверх, на речной берег, наши жуки-скарабеи, ибо посреди попыток заснуть я был богат, как Сам Хепри, и теплым, и полным земли, и снова ощущал запахи нашего египетского навоза, столь богатого всем тем, что гниет и умирает, но все еще разит застарелой алчностью, и подумал: не окажется ли этот запах запахом плоти Медового-Шарика, когда улетучатся ее благовония. И в то же время я чувствовал себя наполненным золотом, и видел за закрытыми глазами золотое небо, и слышал, как из него раздается гром, точно свету Ра мало дарить себя зерну, тростникам, отблескам на реке и самой драгоценной руде земли – самому золоту, но он желает также согреть всю грязь и проникнуть в самый центр той печи, сжигающей навоз, которая и представляла собой мое удовольствие. При этой мысли я сел на постели. Я ненавидел низменную притягательность, которую, возможно, нашел бы в ее объятиях, но все же был тверд в своем намерении познать ее, ибо я был хуже мертвого, стыд, который я носил в себе так много лет, теперь воспламенился.

Итак, я поднялся, прошел по Садам и взобрался на дерево напротив ее стен, преодолел по ветке ограду и спрыгнул в ее сад. Она ждала меня в своей комнате, но я упал в ее объятия с таким страхом, что мой меч уподобился мыши. Она показалась мне больше самой земли. Я думал, что заключил в свои объятия гору. Той ночью у меня не было сил войти даже в ягненка. Та струйка, что была вызвана из меня, ничем не напоминала пламя огнедышащего змея или сияние Ра, и не птица несла меня на своих крыльях, но меня вытаскивали из самого себя, и, конечно же, тянула меня вперед она, ее рука дергала меня вверх и вниз, покуда воды не были подняты до конца моего живота и за его пределы. Я узнал, что такое извергаться в страхе. Когда мы закончили, я даже не ощутил стыда, только огромное облегчение. Вскоре я готов был уйти.

Однако она вовсе не так спешила выпроводить меня. Лежа рядом со мной, она вздохнула так тяжело, словно ощутила, что тень большой птицы легла на ее тень, и сказала: „Я доведу тебя до дерева". Но, когда я надел сандалии, она повела меня в другом направлении, и, пройдя через дверь, мы вошли в комнату, наполненную запахами праха многих давно умерших зверей и животных. В углу, рядом с углублением в стене, стоял маленький алебастровый горшок с маслом и горящим фитилем. В его свете она взяла из другого горшка три щепотки праха, перемешала его с вином, отпила половину и дала оставшуюся половину мне. Я ощутил вкус, который был старше гробового камня.

Она рассмеялась мне в лицо. Смех был достаточно громким, чтобы разбудить других обитателей ее дома, но она положила тяжелую руку мне на плечи, как бы говоря, что ее слуг не удивит никакой шум, который она производит по ночам, и я понял – поскольку она говорила со мной почти без слов, что то, что мы выпили, послужит мостом от ее горла к моему. По нему будут идти мои мысли. Я также понял, что комната рядом с ее спальней представляла собой убежище, где она укрывалась каждую ночь, когда не могла сомкнуть глаз, а затем мой нос так же быстро поведал мне о небольших жертвах, которые приносили здесь. Я увидел алтарь, стол из гранита и вдохнул застарелую кровь многих маленьких животных, отдавших ей свой последний страх. Затем я понял, что ту же силу, что имеет жук Хепри, заставивший, когда я лежал в постели, шевелиться мои внутренности, имел и прах пойманного ею и засушенного (после удаления головы) навозного жука, смешанный с вином. Она, вероятно, растолкла его, просеяла, а затем произнесла над ним магические слова. Сейчас мы оба выпили это вино, что вновь заставило меня подумать о навозном жуке. Мы испытываем такое благоговение перед его силой, что не исследуем более тонкие особенности его поведения. Но в детстве я провел не один день на речном берегу, где у меня не было другого развлечения, кроме наблюдения за жуками, и я видел, как они толкают шарики вверх по берегу к норкам, где их закапывают. Этот навоз послужит пищей для яиц, отложенных внутри. Однако, если сбить двух жуков с толку и подменить им шарики, они все равно выполнят свои тяжкие обязанности, обойдясь точно так же с чужим шариком. Говорю это вам потому, что тогда, стоя рядом с Медовым-Шариком, я понял, что она складывает наши цели воедино и смешивает наши мысли до такой степени, чтобы Усермаатра никогда не смог представить нас рядом друг с другом. Той ночью, перед тем как я ушел, видимо, для того, чтобы иметь надо мной большую власть, чем Он, острым маленьким ножиком она отрезала кончики моих ногтей, собрала их, смешала и измельчила их своим ножичком. Затем она съела их у меня на глазах. Я не знал, кто передо мной: женщина, Богиня или животное. „Если ты пришел сюда из любви ко мне, – сказала она, – твои руки научатся ласкам. Но, если ты послан Усермаатра, твои пальцы разделят боль прокаженного, перед тем как отвалятся. – И вновь она улыбнулась, увидев выражение моего лица. – Ну-ну, – сказала она, – я верю тебе, немножко", – и она поцеловала мои губы. Я говорю – поцеловала, так как то была первая ночь, когда я на самом деле испробовал это. Я знал тайную блудницу Кадеша, свою женщину в Эшуранибе и многих крестьянок, и я испытывал приятное чувство, когда смешивались наши дыхания. Крестьяне говорят друг другу: „Благородные едят с золотых блюд, поэтому они знают, как касаться друг друга ртами". А тут она наложила свои губы на мои, и они остались прижатыми к моим. Я ощутил себя спеленутым, как мумия, только бинты были из самой тонкой ткани, какой я только касался. Ее язык был слаще любого пальца, но одновременно, когда он входил в мой рот, казался маленьким мечом. Нет, пожалуй, он более походил на маленькую змейку, извивающуюся в меду.

„Приходи ко мне завтра ночью, если Его не будет", – сказала она и повела меня к дереву, но только я отправился обратно, ко мне вернулось желание. Однако когда я пришел следующей ночью, то снова был слаб. Подобно шадуфу, ее рука снова помогла поднять меня над самим собой. И вновь я узнал лишь стены ее тела, но не смог войти в ее врата. Однако она была снисходительна и в ту вторую ночь и сказала: „Приходи ко мне, когда сможешь, и в одну благоприятную ночь ты станешь таким же храбрым, как Сам Усермаатра". Будто для того, чтобы сказать, сколько ночей потребуется для обретения этого знания, она представила меня своим скорпионам. Их у нее было семь: Тефен, Бефен, Местет и Местетеф, а также Петет, Тхетет и Метет. Я не мог поверить, что она знает каждого из них по имени, поскольку в коробке, служившей им гнездом, они двигались, словно нищие, которые ничего не должны друг другу. Но она брала их своими пальцами и клала на глаза и губы и совсем не боялась, что они ее ужалят. „У них те же имена, что у семи скорпионов Исиды, – сказала она мне, – и они происходят от тех по прямой линии". В свете ее масляной лампы я мог видеть, как те скорпионы покрывали семь врат ее головы: глаза, уши, ноздри и рот. Затем она сняла их, посадила обратно в коробку и поцеловала меня. Она сказала, что предки этих семи скорпионов создали семь наших душ и духов. Затем она отослала меня домой. Началось мое обучение.

Теперь, как я уже говорил, я был единственным мужчиной, живущим в Садах, который не был евнухом. Поэтому мне не хотелось думать о том, каким прекрасным поводом для веселья станет в домах маленьких цариц, когда они, одна за другой, узнают об этом, рассказ о той моей ночи с Усермаатра. Я оставался за стенами моего собственного сада и больше не ходил целый день от одного дома к другому. Такие походы были весьма полезны из-за сплетен, которые обсуждали в каждом доме, но благодаря евнухам и Главному Писцу Садов, также евнуху – о нем я расскажу вам позже – не было ничего, что случилось бы с Принцем, Управляющим, Верховным Жрецом, Царским Судьей, Третьим Надзирателем при Визире или даже, – он кивнул в сторону моего отца, – Помощником Первого Смотрителя Ящика с красками для лица Царя, что не дошло бы до нас в Садах. Я говорю – до нас, но евнухи узнавали слухи первыми, от них – маленькие царицы, а я, в лучшем случае, последним. Но даже так, обо всех счастливых событиях и несчастьях, случавшихся со всеми в Фивах, я знал больше, чем в прежние дни, когда, будучи колесничим, проносился по городу на всем скаку. Так что было весьма приятно посещать маленьких цариц, угощаться их пирогами, вдыхать их разнообразные благовония, восхищаться принадлежащей им посудой или золотыми браслетами, ожерельями, мебелью, свободными одеждами, детьми, до тех пор, пока не были исчерпаны все полагающиеся любезности и мы не переходили к самому интересному – сплетням, и я узнавал многое о разных высокопоставленных особах. Однако в конце все они всегда говорили о Царицах – Нефертари и Маатхорнефруре. Разумеется, у всех маленьких цариц были свои симпатии, подобно школам жрецов, которые возносят молитвы в разных храмах, так можно было услышать, что Маатхорнефрура останется в милости лишь на это время года, или, с не меньшей легкостью, что Она будет Его возлюбленной в течение долгих лет. Вскоре я увидел, что эти слова были лишь отражением того, что маленькие царицы рассказывали друг о друге. Этим сплетням можно было доверять. Послушать рассказ одной – значило поверить, что другая маленькая царица только что впала в немилость.