Текст книги "Вечера в древности"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 61 страниц)

«Я не знаю».

«Я скажу тебе. У Меня нет необходимой Фараону мудрости. Однако Я испытываю к тебе расположение. Если ты будешь достаточно мудр, чтобы не предать Меня, и скажешь Мне все, что Я захочу узнать, тогда Я не смогу не преумножить Свою силу и мудрость. Разумеется, трудно не предположить, что ты предашь Меня».

«Бывают ночи, – сказал Мененхетет, – когда я желаю обмануть Самого Повелителя Осириса».

Птахнемхотеп рассмеялся с неподдельной веселостью. «Я хочу, чтобы ты рассказал Мне, – сказал Он, – о Моем предке, Рамсесе

Втором. Он тот, чья сила Мне понадобится в грядущие часы и годы. Я хочу знать, что произошло во время Битвы при Кадеше, и все, что за ней последовало».

«Рассказ, который Ты желаешь услышать, может заполнить все те мгновения, что еще остались в этой ночи».

«Я не ложусь до утра. – Он заколебался. – Будешь ли ты говорить о Битве при Кадеше?»

«Когда я думаю об этом, мне хочется стать Твоим Визирем».

«Возможно, после того как Я выслушаю тебя, у Меня не будет другого выхода».

Мой прадед рассмеялся. «Когда я правдиво расскажу мою историю, Ты узнаешь так много, что я не буду Тебе больше нужен. Ты станешь Фараоном более великим, чем все остальные, и Хранителем Тайн. Кто лучше меня знал Великого Фараона, Рамсеса Второго?»

«Ты вынуждаешь Меня чувствовать признательность до того, как ты начал свой рассказ».

В улыбке моего прадеда раскрылась сила его лица и молодость шестидесяти лет его четвертой жизни. «История моей первой жизни наверняка займет нас в оставшуюся часть ночи. В этом я гораздо более уверен, чем в том, что стану Визирем. Однако раз это – как я чувствую каждым своим вздохом – ночь, когда многое приходит к концу и многое готово измениться, тогда пойдем обратно во внутренний дворик. Я расскажу историю гораздо лучше той, что какой-либо отец когда-либо рассказывал своему сыну, но мне хотелось бы изложить ее при свете светлячков. Ты понял их суть. Они пробуждают в памяти старые воспоминания о лагерных кострах, после того как стих рев дня. И я хотел бы, чтобы и моя внучка послушала ее. И мой правнук. Сейчас они самые близкие моей плоти люди за все четыре моих жизни».

IV
КНИГА КОЛЕСНИЧЕГО

ОДИН

Моя мать встретила Птахнемхотепа с таким облегчением, что вполне можно было предположить, что Он только что избежал нападения морских змей. Она даже захлопала в ладоши от удовольствия, когда узнала, что мой прадед согласился рассказать о своих подвигах на службе у Рамсеса Второго, хотя не думаю, что она обрадовалась бы этому, узнав, как долго может продлиться это повествование. Но поскольку она этого не знала, то поудобнее уселась на диване и, как девочка, положила подбородок на свою ладонь.

«Я расскажу Тебе эту историю, – начал мой прадед, – словно мы не знаем друг друга и не говорили о многом этой ночью. И тогда все в ней будет отражать простоту моих мыслей в моей первой жизни, и мы сможем увидеть все происходившее со мной столь же неискушенными глазами».

«Такой рассказ, – ответил Птахнемхотеп, – явился бы приношением равным самой твоей мудрости».

«В той жизни мудрость была более похожа на силу, – начал мой прадед. – Я родился в одной из самых бедных семей, однако стал Первым Колесничим Рамсеса Второго и даже пережил рядом с Ним худшие часы Битвы при Кадеше». Он замолчал и осмотрелся вокруг. Казалось, ему трудно приступить к столь долгому повествованию, подобному тяжкому камню, который он еще не готов взвалить на себя, и он счел своим долгом сказать: «Конечно, эти деяния запечатлены на стенах храма Рамсеса Мериамона в Нубии, в усыпальнице Рамессидов в Фивах и в Карнаке [33]33
  Карнак др. егип. Ипет-сут в Вост. Фивах. В Др. Египте один из самых почитаемых храмовых комплексов. Здесь, в Главном храме Амона проходили коронации фараонов и юбилеи их правления.
  комплекс из двух храмов, посвященных Рамсесу II и его царице Нефертари. Вырезанные в скале на территории Нубии, неподалеку от границы с Египтом для устрашения воинственного соседа, они должны были увековечить память о победе Рамсеса II в битве при Кадете (др. егип. Меха, араб. Абу-Симбел).


[Закрыть]. А также в Абидосе, хотя не все, что там написано правильно, и безусловно – не написание моего имени. Голос Рамсеса Второго звенел в ушах, и поэтому Его писцы вырезали мое имя на камне, как Менни, а не Мени».

«Да, – сказал Птахнемхотеп, – Я посетил храм Великого Рамсеса в Нубии и был у стены, где сказано, что хетты отрезали Фараона от Его Войска. Там говорится, что тебя объял страх. Если Я закрою глаза, Я все еще вижу надпись. Света на ней достаточно, и тени резкие. Ты сказал: „Надо спасать наши жизни". Затем, ниже, написано, что Рамсес Мериамон ответил: „Мужайся, Менни, укрепи свое сердце. Я пройду сквозь них, как ястреб, разящий свою добычу. Я повергну их в пыль". Я читал эти слова на исходе дня, и Мне все еще видятся желобки букв».

«Это те слова, что написаны там», – сказал Мененхетет.

«Ты действительно испугался?» – спросил Птахнемхотеп. Когда мой прадед не ответил сразу, Он спросил еще: «На самом деле голос Второго был исполнен такой храбрости?»

«Мне было страшно, – сказал Мененхетет, – но я бы сказал, что был момент, когда и Рамсес Мериамон познал страх. Однако Он первый собрался с духом. И это придало мужества и мне».

«Ты говоришь, что был храбрее, чем написано. А Он – менее храбр. Возможно ли это?»

«Я никогда бы не сказал, что Он не был храбр. Второй был самым храбрым мужем, которого я когда-либо встречал. Однако все было не так, как высечено на стене храма. Был момент, когда Он знал страх».

«Расскажи нам об этом».

«Нет, Великие-Два-Дома. Еще не пришло время. Мой рассказ должен быть длинным, как вытянувшаяся змея. Если я покажу ее голову, Ты ничего не узнаешь о ее теле. Ты увидишь одну лишь улыбку змеи. Пока что я скажу, что в какой-то момент мы оба познали страх. Да что там, даже лев Фараона испугался».

«Значит, лев был на самом деле? – сказал Птахнемхотеп. – У Него действительно был тот ручной зверь, который изображен на некоторых стенах?»

«Да, лев сражался бок о бок с Рамсесом Вторым. И этот зверь творил чудеса. – Мой прадед пожал плечами. – Однако, если Ты хочешь знать правду обо всем, что случилось со мной, говорю Тебе, что должен рассказать свою историю не более искусно, чем мог бы правдиво поведать ее в своей первой жизни».

«Что ж, пусть будет так медленно, как ты пожелаешь», – сказал Фараон, подтвердив Свои слова изысканным движением руки.

Итак, мой прадед вновь был готов начать свой рассказ, и, желая понять, что он имел в виду под тем, что будет рассказывать медленно, я увидел, что молчание составляет большую часть того, что он собирается предложить. Какое-то время он не говорил, приступал к повествованию и вдруг останавливался, вздыхая в промежутке. «Перед тем, как начать, я должен, – сказал он наконец, – вернуться к тому, что было раньше – так и путешествие начинается с приготовлений в предшествующую ночь. Поэтому я расскажу вам о своем детстве в той жизни, которую прожил первой, притом, что я не могу сказать, что у меня действительно было детство; его у меня не было, по крайней мере, не было в том смысле, в каком оно есть у этого прелестного мальчика, моего правнука, который полусонный сидит перед нами. Его детство полно чудес, однако у меня, подобно столь многим из окружавших меня людей, в его возрасте мыслей было не больше, чем у любого животного, за исключением одной, которая не давала мне забыть, что я – не такой, как другие, и никогда таким не буду. Это я знал еще до того, как родился. Потому что в ночь, когда я был зачат, моя мать видела Амона».

«Только мать человека, которому предстоит стать Фараоном, может увидеть Амона в такую ночь, – сказал Птахнемхотеп. – Похоже – мы братья. Моя мать тоже видела Амона».

Мененхетет преодолел сомнение прежде, чем сказал: «Я говорю тебе то, что сказала мне моя мать, не более. Мои родители были бедными людьми в беднейшей деревне, и в ночь, когда это произошло, они лежали на соломе в своей хижине, мой отец рядом с моей матерью. В темноте их хижины разлился золотой свет, а воздух исполнился запаха, который был слаще всех благовоний в Доме Уединенных. Амон прошептал моей матери, что у нее родится великий сын, который станет повелителем мира. – Мененхетет вздохнул. – Как видишь, я достиг меньшего».

«Ты веришь ее рассказу?» – спросил Птахнемхотеп.

«Если бы Ты знал мою мать, Ты бы поверил ей. Она жила с землей в руках. Она не знала никаких историй. Она рассказала мне об этом лишь однажды, и этого было достаточно. Когда я вырос, мы никогда не разговаривали, если было нечего сказать. Поэтому мы никогда не забывали сказанного. Наш ум был подобен камню, и каждое слово было вырезано на нем».

«Благодаря одному этому замечанию, – сказал Птахнемхотеп, – теперь Я лучше понимаю Своих крестьян. Поэтому Мне понятно твое желание дать нам возможность задуматься над твоим рассказом. Я бы даже сказал, что готов слушать, отдавшись покою, как мог бы следить за течением несущей свои воды реки».

«Твое Ухо, – сказал Мененхетет, – уловило мои следующие слова. Ибо я собирался говорить о нашем Ниле. Он всегда был в моих мыслях, и я ощущал его течение при каждом моем дыхании. Должен сказать, что родился я, когда разлив достиг высшей отметки, а закончиться моей первой жизни было суждено в ночь, когда река только что сошла с высшей точки. Последним звуком, который я слышал, был шум ее вод».

Мененхетет дышал с трудом, словно до сих пор ему было тяжело вспоминать об этом. «Так вот, те, кто живет в городах, забыли о тяготах засухи и разливов. Здесь, в Мемфисе, мы можем иногда почувствовать дыхание жары перед тем, как река начинает подниматься, однако неудобства не столь велики. Наши прекрасные сады орошаются на протяжении всего года, окружая нас своей зеленью. Мы отделены от пустыни. Однако в земле, откуда я родом, на полпути между Мемфисом и Фивами, пустыня похожа на… – Он умолк… – Никакое-жилище-не-может-вместить-это».

Я заметил, что голос моего прадеда, из которого совершенно исчез обычный для него намек на насмешку, теперь изменился еще больше и стал по-настоящему торжественным. К тому же выражение «никакое-жилище-не-может-вместить-это» употребляли наши работники в поле, когда не осмеливались впрямую говорить о призраке, о чем я случайно узнал потому, что моя мать, сказала мне об этом всего два дня назад, смеясь над предрассудками деревенских жителей.

И тут я также заметил, что после перемены, происшедшей в его поведении, мой прадед теперь гораздо меньше похож на нашего повелителя, а больше – на достойного человека из народа, даже на деревенского старосту из тех, кого он мог бы отчитать, и я также подметил, что он употребляет лишь те слова, что подошли бы простым людям. «Перед тем, как рассказать, – сказал он, – о моем возвышении на военной службе, начавшемся для меня в возрасте пятнадцати лет, когда меня вырвали из моей деревни, как тростник вырывают из берега, я должен рассказать Тебе, как мы жили и о том нашем знании реки – как она поднимается и опадает. Это – все, что мы знали, и в этом заключалась вся наша жизнь. Я рос по этим законам. Здесь, в городах, мы говорим о том, поднимется ли вода в разлив на достаточную для хорошего урожая высоту. Мы празднуем наши самые большие праздники, приуроченные к подъему реки, мы восхваляем ее, мы считаем, что знаем ее, однако, другое дело – родиться под ее звуки и бояться реки, когда она поднимается.

Итак, позволь мне попытаться рассказать Тебе о ней, и я буду говорить так, будто Ты никогда не видел ее, потому что, на самом деле, познать ее ярость – все равно что спать, положив руку на брюхо льва».

Я заметил, как моя мать быстро взглянула на отца, как бы говоря: «Надеюсь, ему хватит ума развлечь нашего Фараона».

Однако Птахнемхотеп согласно кивнул. «Да, дай Мне именно так услышать о нашем великом потоке. Я обнаруживаю, что, когда ты говоришь о вещах Мне знакомых, Я узнаю их заново и они интересны Мне по-иному».

Мененхетет кивнул. «Когда я был мальчиком, воздух в моем краю, когда Нил стоял низко, становился таким же сухим, как во время лесного пожара. Тебе следует представить, как сух этот воздух. Здесь или в Фивах мы не знаем ничего подобного, однако в моей земле, которая находится посредине, после уборки урожая поля высыхают очень быстро. И почти сразу же земля становится старой и покрывается морщинами. Узенькая трещина, которая утром была слишком мала, чтобы просунуть туда большой палец ноги, той же ночью становится достаточно широкой, чтобы сломать ногу корове. Мы жили в своих хижинах и наблюдали, как наши трещины становятся шире, и по мере того, как они расширялись, они надвигались на нас с полей. Каждый день песок все больше заполнял их. Пустыня придвигалась все ближе к нашим опаленным лугам. И, наконец, наступал день, когда песок окружал нас, и листья свисали с деревьев, как мертвые пальцы. Самый слабый ветер нес тонкую пыль над нашими домами и нашими столами, и мы вдыхали ее из нашей соломы, когда спали. Бродя по стерне в поисках остатков зерна, наш скот ходил, свесив языки. Можно было слышать, как животные кричат: „Я хочу пить, о, я страдаю от жажды!" Но мы хотели пить еще больше. Мы все, даже дети, работали в канавах, стараясь вычистить дно наших узких каналов до разлива, прочищая стоки, выравнивая их края для наших тележек, восстанавливая стены наших водоемов – самый последний из нас работал, пока река стояла низко. А по ночам, когда мы отдыхали, слишком устав, чтобы играть, можно было бродить от одного тростникового острова до другого. В иле, покрывавшем дно наших каналов, попадались всякие мертвые грызуны; а сверху и снизу по реке разносились звуки из соседних деревень, занятых той же работой – все мы наполняли илом салазки, которые наши волы оттаскивали к стокам. Там мы смешивали его с соломой и получившимися кирпичами выкладывали берег. Скажу вам, по земле тогда разносилась ужасная вонь! Все высыхало, распространяя отвратительный запах кожи стариков. В этом разложении ощущается едкость мочи! И его зловоние никогда не выветривается. Эти тяжелые запахи били прямо в нос и жили под нашими глазами вместе с пылью и жарой. Говорили, что, вдохнув такое, можно потерять зрение, и я знал, что мои глаза сморщатся. Я все еще помню кости одной мертвой рыбы на песчаном откосе у берега – каждую ночь живший поблизости крокодил, должно быть, опалял их своим дыханием, потому что с каждым днем от рыбы оставалось все меньше – меньше высохшей кожи у головы и молочных камней глаз, однако запах костей был так силен, что можно было поклясться в том, что эта рыба прошла по всему речному дну, чтобы ее запах вобрал так много. День за днем я приходил, чтобы обойти вокруг нее. В гниющих костях этой рыбы пребывало больше зла, чем во всем, с чем я когда-либо встречался, и мне казалось, что, вместе с речной грязью, в них должна быть и луна. Каждый день скелет становился все более похож на высохшее растение, пока сами кости не высохли в сочленениях, и то, что оставалось от рыбы, развеялось по ветру.

Именно тогда мы почувствовали в воздухе первое влажное дыхание. Ветер поднялся вверх по реке из Дельты, миновал Мемфис и пришел к нам. По грязной зелени Нила, что походила на густеющий на огне суп, пошла рябь, и мы говорили, что это крокодил, такой же длинный, как сама река, шевелится внизу. Его шкуры не было видно, но поверхность воды пришла в движение. И все, что умерло в этой сухой жаре, лежало в пене наверху. На наших глазах река начинала гноиться. Трупы животных, мертвая рыба и сухие растения всплывали на тяжелую шкуру нового зеленого Нила, а воздух становился жарким и влажным. Потом новый Нил переливался через заграждения и языками втекал в середину канала, а река заливала островки тростника. Наше небо было так же полно птиц, как поле – цветов. Они летели вниз по течению вместе с подъемом воды, оставляя очередной остров тростника, и, по мере того как он уходил под воду, перелетали ниже, на острова, еще не покрытые этими ранними водами, потом дальше, они летели над нашими головами, и шум их крыльев был сильнее рева любого потока, несметное множество птиц. Каждое утро вода поднималась выше, чем в предыдущей день, и старшие в деревне принимались сравнивать нынешний ее уровень с прошлыми зарубками на своих палках. Хотя с верховий всегда приходили известия, что в этом году вода в наших местах поднимется выше или ниже, некоторые из стариков заявляли, что могут предсказать ее уровень по цвету реки. По мере того как она подымалась, ее поверхность разбивалась на множество беспокойных волн, и по ночам можно было слышать шум стремнины, будто голос этих новых вод исходил не из одного горла, а из глоток целого войска, и, когда их цвет менялся с зеленого на красный, который мы видим каждый год в Мемфисе, мы обычно говорили, что вода разогрета огнями Дуата. И финики на пальмах становились красными, когда красная вода текла мимо.

Теперь у нас не было другой работы, кроме защиты своих канав, поэтому мы могли сидеть на своих насыпях и смотреть туда, где вода внизу закручивается в водовороты, с такими глубокими воронками, что можно засунуть в такую дыру руку и не замочить ее, так мы говорили друг другу, но никогда не осмеливались действительно протянуть руку из страха, что этот один из миллиона и одного ртов реки засосет нас в себя.

Затем наступала неделя, когда река переливалась через более низкие берега и растекалась по нашим полям, и в первый день земля вздыхала, подобно тому, как кроткая корова испускает свой последний вздох под ножом в час жертвоприношения. Еще будучи мальчиком, я мог ощущать, как содрогалась земля, когда на нее вступала вода и застилала ей свет. Теперь наша великая единая река превращалась в тысячу маленьких речек, – поля становились озерами, а луга – илистыми лагунами. Ночью красная вода теряла солнце и становилась похожа на Поля Тростника и была серебряной в лунном свете. Наши деревни, выстроенные на берегу так близко друг от друга, что, казалось, камень, брошенный из одной долетит до другой, теперь были отделены друг от друга, подобно темным островам на тех серебряных полях, и единственными дорогами становились наши дамбы. Мы ходили по их гребням, и любовались водоемами, образовавшимися внизу (которые мы называли своими комнатами – наша комната-на-верхнем-поле, наша комна-та-в-нижней-долине), ибо мы знали, как воспользоваться любым углублением в земле, имевшим форму чаши, и возводили вокруг насыпи, оставляя входы для прибывающей воды, а теперь, когда эти лунки заполнялись, закрывали проходы. Крысы разгуливали по дамбам вместе с нами, совсем как утки, кувыркавшиеся в лужах. Впереди, по сторонам прибывающей воды, на полях, прилегавших к пустыне, скорпионы искали сухого места, от нее бежали и кролики, и рыси, и волки – в разные годы я увидал их всех, бегущих от ширящихся речных берегов. Каждый год в наши дома заползали змеи, и не было ни одной хижины, в которой влага не проступала бы на земляном полу, и можно было слышать голоса ослов и прочего скота, всю ночь жующего корм, который мы наваливали вокруг наших стен, прогоняя таким образом тарантулов. Иногда вода переливалась через более низкие дамбы, и мы могли посещать другие деревни, лишь пользуясь плотами из папируса, а порой наши запруды даже омывали наши деревни, в то время как журавли кормились в кишащей жизнью прибрежной грязи, потому что насекомые покидали свои гнезда по мере того, как вода подымалась все выше. Потом всегда наступало одно жаркое утро, еще более влажное, тяжкое и жаркое, чем все, что прошли до него, когда вода на полях успокаивалась, вздымалась, словно вздыхая, оставляла полоску ила, снова вздымалась вздыхая и с новым вздохом больше уже не переходила за эту полоску, но просто касалась ее, и рябь успокаивалась, ветер прекращался, и Нил больше не поднимался. В этот день наш крик слышался из грязи на краю тех полей, и в такие жаркие утра со стороны холмов на горизонте к нам возвращался свет. Вода была невозмутимой, как сон луны, когда солнце стоит высоко». – Мененхетет вздохнул.

«Так прошло мое детство, и я не помню никакой другой жизни, кроме этой работы у речных берегов, не знаю также, часто ли я думал о том, что сказала мне моя мать об Амоне. Я не видел в себе ничего, что отличало бы меня от других мальчишек, за исключением того, что я был сильнее их, а это давало большие преимущества. Я помню, когда однажды утром в нашу деревню прибыло несколько чиновников, чтобы произвести набор в царское войско, во мне не было страха. Я давно ждал этой службы и желал ее. Мне все наскучило, и я был готов. Река, помнится, была на второй неделе спада, и на солнце вода на наших полях превратилась в золотое озеро. Насколько я понимаю, представители властей выбрали этот день как самый подходящий, чтобы застать нас врасплох, поскольку при разливе нам было совсем непросто убежать и спрятаться в холмах. Я, разумеется, вовсе не волновался. По правде говоря, я действительно подумал об Амоне в тот миг, когда увидел чиновников. Для меня армия была подобна правой руке Бога.

Я и не подозревал об этом, – сказал мой прадед, – но я ожидал начала своего возвышения. Я смеялся над нашим деревенским старостой, который дрожал между двумя судебными исполнителями, каждый из которых держал в руке увесистую палку. Когда выкликали наши имена, мы должны были поднимать руку и говорить „Хо!", показывая свое присутствие, но дважды ответа не последовало. Двое парней убежали. По знаку военного, присланного Фараоном, двое исполнителей принялись бить старосту, пока он не остался лежать стеная на земле, а многие из нас украдкой хихикали. Этот староста довольно часто наказывал нас, так что мы не возражали против того, чтобы посмотреть на его собственные страдания. Затем чиновники осмотрели восемнадцать присутствовавших, взглянули на зубы, ощупали руки, помяли бедра, осмотрели детородные органы – и отобрали пятнадцать самых сильных. Под взглядами наших матерей, а большинство из них, должен признаться, плакали, нас увели по дамбе, усадили в лодки, и мы пошли на веслах на юг, вверх по течению, и шли весь тот день, покуда не подплыли к излучине, где располагались большая крепость и склад. Там, вместе с новобранцами из других деревень, нас заперли, и в ту ночь пекари из нашего барака выдали нам круглый и твердый черный хлеб. – Он улыбнулся своим воспоминаниям. – Я был бедным парнем и привык к жесткой выпечке, но тот хлеб был старше мертвых». – Его челюсти двигались, будто он снова пережевывал то подобие хлеба.

«В крепость прибыли другие новобранцы, – сказал Мененхетет, – и нас стали учить, как ходить строем, как бороться и владеть мечом. У меня, Добрый и Великий Бог, был самый сильный удар сверху, и во время этих занятий я разбил пять щитов. Они много учили нас искусству обращения со щитом, потому что тогда щиты были больше размерами, гораздо больше тех, которыми мы пользуемся сегодня, и закрывали человека от глаз до колен. И все-таки они плохо защищали, чтоб не сказать больше. Дело в том, что, в отличие от Твоих маленьких щитов с множеством металлических пластин, наши, оправленные в большую деревянную раму с натянутой на нее кожей, были такими тяжелыми, что на них накладывался лишь один металлический диск, не более нашего лица, установленный так, чтобы защищать руку в том месте, где она держала щит.

Один за другим мы должны были выходить из рядов и становиться против лучника, и, с расстояния в пятьдесят больших шагов, он выпускал в нас стрелу, а нам надо было, поскольку целиться ему было удобно, поймать ее на металлическую пластину так, чтобы она отскочила в сторону. Нас учили делать это, стоя боком и развернувшись к нему грудью, чтобы даже в случае, если стрела пробила кожу, она не обязательно поразила бы наше тело. И, разумеется, кожа на щите была достаточно прочной, чтобы некоторые стрелы не могли ее пробить. Однако, это было увлекательным занятием – держать такой щит и ловить на него стрелы, от которых ты не мог увернуться. Под конец учений против нас пятидесяти выстраивалось сто лучников, и мы должны были наступать под градом их стрел. Могу вас заверить, в то утро мне пришлось изрядно потрудиться. Все знали, что я овладел искусством обращения со своим щитом, поэтому многие лучники с удовольствием целились именно в меня».

«Много людей было потеряно во время этих занятий?» – спросил Птахнемхотеп.

«Было много царапин, несколько ранений, а двое умерли, но мы ловко увертывались от стрел, и эти учения помогли сделать из нас хороших воинов. Кроме того, на нас были стеганые накидки, достаточно толстые, чтобы остановить большинство стрел, хотя и не такие, как носят теперь. Учения тогда были тяжелее, потому что мы постоянно готовились к походу в земли, которые, как нам говорили, нам вскоре предстоит завоевать, мы же были так невежественны, что не знали, что речь шла о землях, которые мы уже завоевали за сто лет до этого, а теперь они взбунтовались. Однако подготовка была отменной. Мы были пехотой, а нашим оружием – кинжал да копье, однако нас учили также владеть луком и мечом. Поскольку я был первым во всех состязаниях, прежде всего – в борьбе, а также лучше всех владел кинжалом, дротиком, мечом, щитом и луком, мне даже было позволено принять участие в особой игре, в результате которой из наших рядов выбирали одного, который становился колесничим. В те дни лишь сыновья из благородных семейств могли поступить на такую службу».

«А были ли наши колесницы тогда совсем другими?» – спросил Птахнемхотеп.

«Они были прекрасными, как и теперь. В отличие от щитов, теперешние колесницы не отличаются от тех, что я знал тогда, ни одним изгибом деревянных частей, однако в те дни они еще не были привычным зрелищем. Самый древний старик из моей деревни часто рассказывал, как мальчиком слушал рассказы самого древнего старика, которого он знал, о том, как в детстве он впервые в своей жизни увидел лошадь, потому что только тогда первых лошадей стали привозить из земель, лежавших к востоку от Египта. Какой они вселяли в него ужас! Но тогда кто бы не испугался при виде столь странных животных? Они слышали голоса только чужеземных Богов и разговаривали громким фырканьем, или их ржание напоминало долгое завывание ветра Старик из моей деревни часто говорил, что, лишь подойдя к колеснице с двумя лошадьми, можно приблизиться к Фараону на самое близкое расстояние. Для нас колесничие были воинами, посланными Фараоном! Они с таким же успехом могли быть одетыми в золото. Ибо, когда они вставали позади тех четвероногих божеств и пускались вскачь, мы почитали их больше, чем капитана огромной баржи, плывущей вниз по Нилу. Теперь Тебе ясно, что простому пехотинцу в то время, когда я учился, это все еще представлялось редким умением, и Ты можешь понять, как я мечтал о том, чтобы стать колесничим. Чтобы выбрать одного самого достойного, для нас устроили гонку, и это было самым крупным состязанием, в котором нам до сих пор довелось участвовать. Ведь нам сказали, что победитель будет править колесницей, как благородный человек. Поскольку мы были простыми парнями и не умели править лошадьми, нас заставили, держа колесницу над своей головой, взбежать с ней по одному склону горы и спуститься по другому, неся на себе повозку, колеса и все прочее. Колесницы в те времена были такими же легкими, как и сегодня – не тяжелее десятилетнего мальчика, однако непросто было взобраться трусцой на высокий холм с такой повозкой на плече и спуститься вниз без единой царапины. Нельзя было допустить падения. Ведь мы наверняка знали, что за любую поломку своими палками они сломают твой собственный хребет.

Мы припустили рысью. Самые глупые из нас попытались бежать так же быстро, как лошади, и вскоре свалились на первых же склонах, но я начал подъем, точно я – сын Амона и могу черпать новую силу из каждого дыхания. Я делал шаги так, словно Нут кормила мой нос, а Геб – мои ноги, в то время как Маат занималась тошнотой в моем животе, наставляя меня не двигаться быстрее до тех пор, покуда я не смогу уравновесить невероятное напряжение моего тела и нечеловеческую боль в моих легких. И все же земля стала синей, а небо – оранжевым, как солнце, а иногда казалось мне черным. Затем песок пустыни также стал черным, а небо – белым. Камни на горе по мере того, как я шаг за шагом поднимался вверх, перестали быть для меня камнями, но обернулись злобными собаками с обнаженными клыками, а некоторые из камней казались такими же большими зверями, как дикие кабаны – один из них был огромным, как гиппопотам, – а мое сердце билось прямо перед моими глазами, и, когда я перевалил через вершину, я подумал, что умру, но я был уже за гребнем и по-прежнему впереди всех остальных. На спуске другой пехотинец почти обошел меня – у него были длинные ноги он делал огромные прыжки и приближался, догоняя меня, отчего мой пот стал ледяным. Меня трясло на жаре, а колесница навалилась на мое плечо, как лев. Клянусь, у нее были клыки, которые впивались мне в спину. Однако постепенно силы стали возвращаться ко мне, и вместе с ними – мое дыхание, и я даже увидел небо и землю такими, какими им полагалось быть, однако дротик оставался торчать в моей груди, а голову сдавила корона из боли. Я знал, что не смогу оставить того другого позади, если только не перехитрю его. Он был высоким и худым и сложенным для побед в подобных гонках, но я знал, что он тщеславен, и поэтому собрал все, что еще оставалось в моих ногах, и сделал один за другим несколько громадных прыжков, перескакивая зараз по десять камней. Он был уже у меня за спиной и скоро обошел бы меня, потому что после этих десяти прыжков сил у меня почти не осталось, но он не мог спокойно вынести отваги таких длинных прыжков, он должен был показать себя более смелым, чем я, и, попытавшись обогнать меня, он упал и разбил свою колесницу. С последнего склона холма я спустился в одиночестве.

Так я стал колесничим и попал в Дворцовую Школу Колесничих Царя Тутмоса Третьего, и Ты можешь быть уверен – я стал лучшим. Хотя и не так скоро. Прежде всего, меня надо было научить ухаживать за лошадьми, говорить с ними и чистить их, а лошади – таинственные существа. Невероятно долго я не знал – животные они или Боги, я видел лишь, что они не любят меня. Они становились на дыбы при моем приближении. Я не мог понять, на что способен их ум, так же как не знал, глупы ли они. Утонченность нижних частей их ног говорила мне, что они – животные, не лишенные известного совершенства, а свет в их глазах внушал мне уверенность, что их мысли могут путешествовать так же быстро, как стрелы. Судя по длинному изгибу их ноздрей, я полагал, что они узнают, как поступить дальше по тому, что смогут унюхать за соседним холмом. Однако по виду их зубов можно было заключить, что они тупые и упрямые существа. Поэтому я не понимал их. Впрочем, я все еще был деревенским парнем. Не догадываясь об этом, я сам был похож на лошадь. Я не думал и едва мог подчиняться незнакомым командам.