Текст книги "Memoria"

Автор книги: Нина Гаген-Торн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

На пароходе

Неся выданные мне плакаты, я легко прошла с братьями Меркуловыми на пароход. Ночь проспала в агроуголке, между диаграммами и плакатами; под мягкое постукивание пароходной машины хорошо спалось.

Утром явились Коля и Саша.

– Ну как? – спросил Коля.

– Прекрасно! Никто и ничто не беспокоило. Укрылась своим одеялом, его же подстелила, и было очень хорошо.

– Мы принесли кипяток и еду – будем завтракать.

– Пойду умоюсь. Путь свободен?

– Вполне. Не ходите только в первый класс – там нэпманы, – сказал Коля, – обслуга бегает вокруг них на задних лапках и следит, чтоб не явились посторонние.

– Вот они денежки – опять в честь вошли, – вздохнул Саша.

– Туда не сунусь! – обещала я и пошла в умывальню.

Когда я вернулась, на столе лежали огурцы, хлеб и вобла. Я достала кружку и остатки своего сахара. Сели за чай.

В дверь постучали. Вошел парень в сдвинутой назад кепке.

– Приятно закусывать! – сказал он, весело скаля зубы. – А я за советом. Значит, маленько рановато?

– В самый раз, – отвечал Саша. – Садитесь с нами чай качать и спрашивайте совета.

– Нет, чаю… не хочу, благодарим. А совет хотел вот такой спросить, товарищи агрономы. Был я, знаете, в гражданскую на Украине, с батькой Махно воевал. И очень я на Украине стал уважать помидоры. Под водочку и так – очень прелестное кушание. Просто – привык. А у нас на Каме их сроду не было. Теперь еду домой, с собой помидорчики спелые везу. Семян достану, как думаете – будут они у нас расти?

– Будут! – отвечал Саша. – Надо только их рассадой выращивать на окне. Лучше всего в навозно-земляных горшочках. Слепить горшочки, немного больше стакана, для каждого семечка.

– Понимаю, – моргнул парень, закуривая и жестом предлагая всем махорку из вышитого кисета.

– Не курю, – сказал Саша.

– Благодарю, нет! – отвел рукой Коля.

– Так вот, – продолжал Саша, – вырастите в горшочке, а когда будут ростом четверти полторы, – он показал какие, – в июне высаживайте в грядку. Поливайте не часто, обязательно пасынкуйте. Знаете, что это такое?

– Пасынков – знаю, а пасынковать – не пробовал, – осклабился парень.

– Вот книжечка, почитайте, – Коля достал с полки брошюру.

Парень, усевшись к столу, с удовольствием стал разглядывать картинки.

– А вы сами выращивали помидоры эти? – спросил чей-то голос.

В дверях стоял старичок с козлиной бородкой и шапочкой пирожком. Он опирался на палочку и ехидно поглядывал на студентов.

– А вы сами в Москве бывали? – любезно спросил старичка Саша.

– Нет! – отвечал удивленный старичок.

– Но верите все-таки, что она на семи холмах стоит?

– Известно, что стоит, – нахмурился старичок, – да при чем она тут?

– А при том, что вы в Москве сами не были, но знаете, что стоит, а я сам помидоров не выращивал, но знаю, как растить: книжки рассказали.

Парень, уважавший помидоры, захохотал.

– По книжкам не вырастить, – сердито сказал старичок.

– Вырастим, папаша, – заверил парень, – книга, она, брат, научит! Теперь по-новому жить будем – с книгой. – Он с удовольствием выплюнул на пол окурок и, усевшись поудобнее, стал дальше рассматривать картинки.

– Не хотите ли почитать что-нибудь? – предложил старичку Коля. Но старичок только покосился, обошел каюту, оглядел таблицы с ростом урожайности, остановился у плаката, где румяная девушка обеими руками держала огромную тыкву, покачал головой и молча ушел.

– Не любит! – подмигнул парень. – Образованности не понимает… серость.

Я оставила студентов в ожидании новых посетителей и вышла на палубу.

Пароход шел вверх по голубой реке. Мягко разворачивались высокие берега красной глины. По косогорам спускались темные ели. Настоящих гор не было, но по голубой прозрачности воды, так не похожей на желтую воду Волги, по изломам крутых косогоров чувствовалось уже: каменный пояс земли – Урал – недалеко.

Я разглядывала берега. Какая обжитая земля. В Лапландии все время ощущаешь человека как пришельца-завоевателя. Видишь его разрушительные действия. А здесь человек корнями врос в землю. Земля обжита, это чувствуется во всем ландшафте. Древний торговый путь Перми Великой… Биармии. Какие племена здесь жили? Летописи говорят о поклонении «золотой бабе». Богиня чего она? И сохранились ли в фольклоре остатки этого культа?.. У вогулов и остяков…

Я постаралась представить себе Урал. Там люди плавили металл тысячи лет назад… И все шло по Каме…

Пароход загудел. За излучиной реки показались избы. Стояли по гребню яра, косогором спускались к реке. Село большое, торговое; склады столпились у берега. На горе белела церковь, каменная, с синими куполами. Пароход пристал к плавучей пристани – барже. И сразу по берегу затолпились, закипели люди. Бабы несли корзины, белели четверти с молоком, дымились ведра с горячим варевом.

Народ с парохода, как окунь в мережу, шел на мостки. Только на верхней палубе не двинулись неторопливые пассажиры. Они стояли, опираясь на белые перила, или сидели в плетеных креслах, вытянув ноги. У них были выхоленные лица и равнодушные глаза. Там, наверху, был мир сытый, мытый, разглаженный.

Я смотрела на них с чувством глухой брезгливости и вражды.

– Нэпмачи! – сказала подошедшему Коле Меркулову. – Смотрят-то как! Расселись и – смотрят! Точно до революции.

– Деньгам своим радуются, – отвечал Коля.

– Злость берет на них глядеть, будто и правда хозяева.

– Ну чего там! – неопределенно махнул рукой Коля.

– Вы не были в Питере в голодные годы, а я там росла. Мы голодали, сидели без топлива, не ходили трамваи, не горел свет. Мы стояли в очередях за хлебом, но мы знали: жизнь необычайна, прекрасна и мы в ней – хозяева! Была Петроградская коммуна. Деньги – бумажный сор, и человек чувствовал себя гордо не потому, что у него деньги, а потому, что у него вера… Подходит другой мир, и он его строит! А теперь что? Значит, все страдали зря? Опять сидят толстые хари и дамы с крашеными губами, думают, что они соль земли, а высшее счастье – хорошо одеваться… Противно…

Коля посмотрел на меня и спросил:

– Вы что, член большевистской партии?

– Нет. Мне противно думать, что опять будет сытое довольство у одних и нужда у других. Противен возврат к власти денег… – я поискала слова, – косности мира, казалось, уже совсем разрушенного.

– Это вам в Питере казалось, что он разрушен. Он просто был под давлением в несколько атмосфер, а теперь – выпихнул поршень и распрямился… И косность вылезла… Вот, посмотрите, какова деревня. Эх! – он встряхнул чубом и медленно пошел в агроуголок. Угловатый, ссутулившийся. Потом вернулся. – Есть поговорка: из-за деревьев не видно лесу, а из Питера да из Москвы, как с горы – ни деревьев, ни лесу, одна щетинка торчит.

– Я и хочу походить по лесу, посмотреть его, не головой, а ногами измерить!

– Это – правильно. Правильно, ушкуйничек, – усмехнулся Коля и опять пошел в агроуголок, осторожно неся свои большие руки и ноги.

Я пристроилась у кормы на нижней палубе и стала думать обо всем сразу: о Коле Меркулове и о Наде Беспалых, с которой так хорошо встретились и неизвестно, увидимся ли еще когда-нибудь, о Егоре и о Крепсе. Как много хороших людей; Крепс, пожалуй, лучше всех…

Вечером ушли посетители агроуголка. Мы пили чай с братьями Меркуловыми. Они похожи, но Саша как бы копия с оригинала Коли – ростом пониже, поплотнее и погрубее. Глаза смотрят острее, не так вдумчиво. Рот у Коли нежнее и улыбка открытее. Хорошо бы вглубь заглянуть – какие они? Да не успею, через день расстанемся…

Коля ел, держа в одной руке огурец, в другой – кусок хлеба. Крепкие белые зубы раздробили бы кости, не огурец. Полные губы растянулись в доброй улыбке.

– Что вы рассматриваете меня? Не эстетично закусываю?

– Нет, – отвечала я, беря огурец. – Я не об этом думала. Думала: хорошо бы спеть нам сейчас, да нельзя – привлечем внимание.

– Конечно, нельзя, – сказал Саша, отрезая тоненький ломтик огурца, – рискуете погореть.

– Забавно жить зайчиком, но скоро надоедает, – вздохнула я.

– А знаете вы, – задумчиво сказал Коля, – нам с братом все время приходится жить вроде зайчиков, – он посмотрел мне в глаза. – Батька наш «служитель культа», выражаясь официально – деревенский поп… Такой самый, как были отцы Сеченова, Ивана Петровича Павлова и многих других ученых. Как отцы Добролюбова и Чернышевского, наконец. В царское время мы, деревенские поповичи, с трудом пробирались в университет, голодали, мерзли, черносотенные баричи подавали нам два пальца, но мы пробивали себе дорогу. Шли в науку или в революцию. А сейчас на нас – клеймо. Прячь его или изворачивайся, откажись от того, к чему тебя тянет. Я вот в Медицинскую академию хотел поступить, хирургом стать – не приняли. Слава Богу и на том, в Пермский университет протолкался, благо здесь не так людно. Сашка в Александрию хотел, агрономом стать – не взяли, сиди помалкивай в тряпочку. Вот те и хозяева жизни, как вы говорили. Новый мир строя, вы о таких думаете? Которые хотят учиться, быть полезными народу, а им отвечают: «У тебя батька – поп».

Коля невесело усмехнулся и тряхнул русым чубом.

– И от батьки своего не хочу отказываться – какой он там мракобес? Тишайший человек! Бился, нуждой задавлен, потому что за требы ничего с крестьян не брал. Из последних грошей рассовал нас, пять штук, по гимназиям, а мы от него откажемся? – Коля насупил широкие брови. Дрогнули губы горькой, но твердой складочкой. – Не откажусь!

– Но, но, Колька, – сказал Саша. – Не хирургом, так физиологом станешь. А я и без Александрии агрономом развернусь. Ты чего это рассуропился?

– Не рассуропился. Вы, Нина, – человек хороший, а в жизни многого не видите. Вот и захотелось вам показать, как иногда жить приходится.

Я смотрела на них широко открытыми глазами.

– Я понимаю, Коля, я понимаю, мальчики.

– Понять нетрудно: чужой в родной стране. И не верят тебе. А чем мы виноваты?

Я перевела глаза с одного на другого. Они сидели, костистые, крепкие. «Развернуться бы им, хохотать да петь во весь голос, да учиться, упорно, настойчиво. Такие – доходят до профессуры».

Мы молчали. Сумерки спустились в каюту. Где-то далеко, на реке, встречный пароход кричал тонким, протяжным голосом. «Степан Халтурин» вздохнул и прогудел басовито. На реке зажигали бакены.

Путевые записи

16 августа. Вот и простилась с Меркуловыми. «Степан Халтурин» повернул обратно к Перми, а я вылезла в Чердыни. Первый раз в жизни увидела я уездный городишко.

К Каме спускались с крутого берега две деревянные лестницы. У пристани толпились бабы, приоткрыв белые тряпки на корзинах.

– А вот, а вот творожные шаньги! Пироги с грибами! А ну, а ну – налетай!

Я бы и налетела, да купить-то не на что – деньги за фрак почти кончились, не до пирогов. Пошла по лестнице.

Вышла на широкую пыльную площадь, на другой стороне высунулась из-за деревьев белая каменная церковь. Приземистая, с синими куполами. А во все стороны от нее – поросшие травой улицы. По обеим сторонам домики то прятались за кусты черемухи и бузины, то высовывались из палисадников. У каждого стояли деревянные, украшенные металлическими бляшками гвоздей ворота, и рядом – калитка.

Шла я вдоль улицы, сама еще не зная куда; глазела. И на меня, чувствую, из окон глазеют. Ребятишки выбегают за ворота и глядят вслед. Вдруг они закричали:

– Матвеич да Михеич идут! Матвеич с Михеичем!

Серединой улицы шел человек с балалайкой. Он приплясывал, пошатываясь, но ловко сохранял равновесие и припевал:

 
Трах, тах, тара-рах!
Появился монах
На сионских горах:
У его трубка в зубах,
Балалайка в руках!
 

Рядом с ним шел большой козел, тряся бородой и тоже пошатываясь.

Изредка козел останавливался, открывал бородатый рот и кричал: «Бэ-ээ!»

– Поет, поет! – с восторгом кричали ребятишки.

– А ну подноси кто-нибудь, мы не так запоем! – сказал человек. И козел закричал, подтверждая: «Бэ-э-э!»

У ворот там и сям показывались люди. Какой-то старик сел на лавочку, не спеша вынул из кармана кошель и крикнул:

– Ванька! Принеси им чекушку!

Босоногий мальчишка, зажав в кулаке деньги, побежал в переулок. Он вернулся и, переводя дух, протянул человеку с балалайкой бутылку. Тот взял, посмотрел на свет, крякнул и стал пить, запрокинув голову. Козел смотрел на него рыжими глазами. Потом разбежался, пнул его в бок рогами и встал, раскрыв рот.

– Просит! Просит свою долю! – закричали ребятишки.

Человек оторвался от бутылки.

– Не обижу! – Хлебнул еще раз и протянул бутылку козлу. Козел жадно раскрыл рот и запрокинул рога. Человек, держа под мышкой балалайку, лил ему в рот, приговаривая: – Пей, Михей, пляши веселей!

Со всех сторон глядели люди.

– Невинную тварь и ту совратили, безбожники, – со скамейки сказала старушка, поправляя платок и качая головой.

– Как совратили, бабушка? – спросила я.

– Да был козел как козел, обыкновенная животная. А как вернулись они с войны, пошли, с радости, что целы, по кабакам и его, козла, выучили. Шатается теперь по городу, только что не сквернословит. Хозяин от него отступился. Кому нужна такая животная? Караулит он у кабаков. И ведь каждый-то ирод – сам пьет и ему подает.

– Водку?

– Водки у нас нет, кумышка самогонная. Вольют козлу и идут вместе, песни играют.

Мужик отдал мальчишке бутылку, взял балалайку и запел. Козел шел рядом, покачиваясь. Кругом у ворот хохотали люди.

– Вот какие времена пришли, – вздохнула старушка, – животная и та озорует.

– Нешто раньше не бывало? – отозвался старик у других ворот. – Не твой ли свекор, Матрена Ниловна, так напоил гусей суслом, что они пали как мертвые. Их даже ощипали, думали, пропащие.

– Это было, – нехотя согласилась старушка, – но безобразий таких, чтоб животная песни средь улицы пела, – не бывало.

Так встретил меня древний торговый град Чердынь.

17 августа. Проночевала я у той старушки, с которой разговорилась у ворот, а утром направилась в Бондюг. Там, говорил мне Борис Иванович, живет старичок Иван Лукич, у него есть записи былин, очень старинные. Есть и книги старого письма.

Это может быть: ведь Кирша Данилов, видимо, записывал былины в Приуралье. Может, и я открою такой старый список?

До Бондюга тридцать верст лесами, дойду в два дня, в один трудно дойти, не зная дороги. Заночую в 20 верстах от Чердыни, там есть деревня.

19 августа. Бондюг. Зарисовала и начертила планы построек. Здесь дворы, как крепости, окружают дома. Дома невысокие, не такие, как в Архангельской губернии: по Двине там люди живут во втором этаже, а внизу хозяйственные постройки все под одной крышей. Тут – скотный двор стоит в стороне, амбары, клети, всякие хозяйственные постройки смыкают квадраты двора, а изба – сбоку, окнами на улицу.

Пришла я в Бондюг под вечер. Шла из Чердыни все лесами да лесами, решила проделать путь в один день. Вдруг сразу раскрылись ели, обнаружив поляну, косогор и вытоптанную к речке поскотину. Несколько коров стояли по брюхо в воде.

В кустах послышался лай, мячиком вылетела пестрая собачонка. Показалась потом седая борода и сдвинутая набок войлочная шапчонка.

– Шарик, Шарик, ко мне! Ты, милай, не бойся, он не тронет.

– Я не боюсь, дедушка… Скотинку пасешь?

– Пасу, дочушка, пасу. Здравствуешь! – ответил старик, выходя из кустов. – Ты откелева, девушка?

– Из Чердыни, в Бондюг иду. Далеко ли осталось?

– Версты три. Да ты сядь, девушка. Отдохни.

– Я и то думаю.

Мы сели. Коровы, лежавшие на поляне, повернули к нам головы и посмотрели равнодушными глазами.

– Отдыхают. Тут гнуса нет, ветерок! – сказал старик. – И пастушонок мой притомился, уснул.

Между коровами спал, животом вниз, белоголовый мальчик.

– Не скучно в лесу вам?

– Пошто скушно? То грибы беру, то лапти плету, то со скотинкой разговариваю.

– И понимают?

– Как не понять? Скотина только не говорит, а разум свой имеет. Я их понимаю, а они меня. Как зачну говорить, уши наставят, слушают.

– А звери – волки, медведи – есть здесь?

– Известно, есть. Тут до Уралу леса идут, зверино царство.

– А как нападут на корову?

– Корова знает, что делать. Она замычит, сейчас все сбегутся, кругом станут, рога, как частокол, выставят. Телят, молодь внутрь затолкают. И мычат что есть голос. Я прибегу, кнутом пощелкаю, кричу на него:

«Иди, иди, серай! Хозяину жалиться стану. Ему челобитна писана, тебя пущать не велено». Он оскалится и убежит.

– Какому хозяину, дедушка?

– Лесному, – понижая голос, сказал старик, – кажинный год челобитну в дупле кладу. В наших лесах без наговору да без договору скотину не убережешь. Как на Егория скот выгонят, его со словом обойдешь, огладишь, лесному хозяину поручишь. Бабы яйцам кажну скотинину окатают, яйца пастуху дадут. Который опытный, – старик горделиво посмотрел на меня, – опытный, говорю, пастух – половину ему дает.

– Кому, дедушка?

– Кому, кому? Девка ты хороша, а бестолкова. Царю лесному, знамо кому…

– Ты его видел?

– Видеть его нельзя, а слыхать – многие слышали. И я слыхал. Лонись, как грамоту в дупло клал, слыхал. Он как захохочет, как заплещет ладонями – весь лес затрещал. Это он яйцам да шаньгам возрадовался. И во все летичко ни одного зверя на скотину не подпустил. Потому челобитна крепка была, на бересте писана, в дуплу положена.

У меня даже сердце екнуло.

– Что писано-то?

– Про то говорить нельзя, не твоего это ума дело, девонька, – хмурясь, сказал пастух.

Тут коровы стали вставать. Сначала одна, потом другая. Они медленно поднимали зад, становились на передние коленки, потом распрямляли тело, шевеля ушами, оглядывались. Я раньше никогда не обращала внимания, как встают коровы. Тут наблюдала закон стада. Он поднимал одну за другой. Какая-то нетерпеливая толкнула рогом лежавшую. Пестрая собачонка сразу побежала наводить порядок. Мальчик тоже поднялся, волоча кнут, и, зевая, подошел к пастуху.

– Гнать, что ли, к речке, дед Андрон? – И поклонился мне. – Здравствуешь!

Я ответила ему, вспоминая помора Олешу, который только раз в жизни видел корову.

А этот, такой же белоголовый русский мальчик, верно, не слыхивал, что есть океан, рыбачьи йолы, уходящие на промысел, и треска, как для этого мальчика – пашня.

Хорошо бы мне раздобыть где-нибудь такую «челобитную лесному царю»!

22 августа. Четвертый день я в Бондюге. Остановилась у учительницы в школе. Она интересуется краеведением и много мне помогла. Плохо то, что денег у меня совсем не осталось, а она все хочет угощать меня. Пока, эти дни я угощала ее чаем и остатками сахара (здесь этого не достать), а она меня шаньгами с брусникой к этому чаю. Это утром, а днем я сматывалась, бродила по селу, собирая фольклорный материал у старух, которые домовничают, потом шла в лес и варила на костре грибы. Вкусно и безрасходно. А набрать их здесь – раз плюнуть, полно грибов.

Про Ивана Лукича узнала у нее, что действительно был такой старичок, «великой учености по церковно-славянскому языку», да помер два года назад. Жаль! И придется подвигаться к Перми, август к концу идет, а мне еще много верст пешочком идти. Завтра тронусь.

26 августа. Шла, шла, шла, все лесами шла. Верст 40 за день прошла. Ночевать попросилась в деревню. Пустили легко. Попала ко вдовой и детной женщине, муж в 16-м году погиб на войне. Ребятам одному 10, да двоим девчонкам-близнецам по 8 лет. Бьется она с уборкой яровых. Осталась ей помочь овес убирать, хоть и не опытный я работник, она и этому рада. А я научилась вязать снопы. Она жнет, мы с парнишкой вяжем. Просит «поживи подоль», да я не могу – надо, надо двигаться к Перми: идет осень.

28 августа. Шла целый день вчера лесом. Деревья в лесу, как ноты в песне. Лейтмотив – красноствольные сосны. Как звуки мелодии, перемежаются они темными елями и высокими звонкими взлетами берез. Иду – точно песню разучиваю. И она все яснее звучит. Переливы вершин дают небу различный отсвет – то оно голубое, то ярко-синее, когда вонзаются в него золотые ветки берез, то жемчужные тени проходят. Опустишь из синевы в землю глаза, а синева все еще чудится под черничником. Тетерева оттуда как захлопают крыльями, как взовьются! Я вместо них и сяду в чернику. Столько ее, столько грибов! Этим всем и питаюсь. Задумала переночевать в лесу. Сейчас набрала хворосту огромную кучу, толстых буков, чтобы на всю ночь хватило. Устроила себе ложе из папоротников, сижу, отдыхаю от всякой этнографии. Отдыхать приходится вот от чего: ведь, чтобы узнать от людей, чем они живут, надо прежде всего рассказать о себе. И такое, чтобы было им понятно, внушало доверие. Если сказать, хожу да бродяжу – это не убедительно. Приходится пробавляться придуманным братцем, который болел и я навещать ходила. Чтобы было убедительно – надо самой верить в то, что говоришь. Я и поверила. Очень ясно представила себе и поверила: есть у меня такой брат.

Лиза бы пришла в негодование и ужас от такой лжи. А как быть? Я рассказываю ведь не для корысти какой-нибудь, а просто так удобнее говорить на общем языке. И все идет очень хорошо. Но иногда хочется отдохнуть, послушать лес и побеседовать запросто с профессором Кантом.