Текст книги "Memoria"

Автор книги: Нина Гаген-Торн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Дорога в Пермь

Паровоз пыхтел перед водокачкой. Лилась вода, грязные полосы пачкали стенки и тендер пыльного паровоза.

Вдоль платформы стояли пропыленные тополя. На них расплавленным потоком лились солнечные лучи из высокой синевы.

По вагонам, в поту и пыли, сидели люди, насованные, как семечки в подсолнухе. Если поезд двигался, можно было дышать; в окна врывались струи лесных запахов, но на остановках пыль и пот застилали дыхание.

Пока поезд шел, я, лежа на верхней полке, беседовала с Иммануилом Кантом. Лежала я на животе. «Критика чистого разума» была разложена на котомке.

Угольная пыль покрывала лицо, скоплялась у ноздрей и в уголках глаз, но не мешала заносить в тетрадь мысль, уводившую в область трансцедентного.

В мире же имманентном пассажиры пили чай. Сидевшая внизу подо мной старуха пестрым платком вытирала пыльные щеки. Вдали пел какой-то татарин.

Я то следила за мыслями Канта, то представляла себе его самого – сухонького старичка, проходившего по улицам Кенигсберга в установленных им координатах времени и пространства. А поезд по имени «Максим» то несся, проглатывая километры, то простаивал, не замечая текущего времени: он придерживался теории Эйнштейна об относительности времени и пространства. Я восхищалась логической стройностью кантовской мысли и жалела мыслителя: «Непостижимость вещей при страстном поиске постижения – трагична». Кант занимался анализом мышления, считая логику единственным путем к познанию. В этом дань вере в Разум, свойственная XVIII веку. И – основная ошибка Канта. Ведь логика – орудие, и довольно грубое, нашего постижения мира.

Я вспоминала свой разговор с Егором Спиридоновым в мурманском поезде – о связи логики с формами социального бытия. Каким будет мышление будущего? «Логика будущего будет так же соответствовать бесклассовому коммунистическому обществу, как ассоциативное мышление первобытного коммунизма соответствовало тем отношениям. И так же отличаться от современной логики, как бесклассовое общество от классового. В бесклассовом будет диалектическая логика, включающая противоречия, свойственные процессу…»

Тут поезд засвистел и остановился у водокачки.

– Теперь надолго! – сказали осведомленные пассажиры и пошли из вагонов отдохнуть по откосам насыпи.

– А кипяточек-то? Кипяточек тут есть? – спросила, высовываясь из окна, толстощекая старуха с нижней лавки. – Родные мои, кто бы кипяточку принес?

– Давайте, бабушка, я вам принесу, – предложила я, спрыгивая с полки.

– Деточка, благодарствую! Не сочтите за труд!

Я взяла чайник и выскочила из вагона.

Ветерок, насыщенный запахом сена, показался необычайно бодрящим.

– Где? Где кипяток – далеко? – спросила я, ища повод бежать быстрее.

– Та-ам! – махнули рукой проходившие.

И, прижав чайник, я побежала к кипятильнику, радостно отталкиваясь от земли. Зажмурившись, неслась, как на гонках.

И вдруг – ткнулась головой во что-то пружинистое. Открыла глаза: передо мной был округлый живот, облаченная в синюю толстовку грудь и румяное лицо с раздвоенной седоватой бородкой. Из-под пенсне, венчавшего крупный нос, удивленно смеялись глаза… Лысина блестела из-под путейской фуражки.

– Пробег был великолепен, а удар – оглушителен, – сказал человек, весело колыхая животом и обращаясь к спутнику.

Тот, высокий и бритый, тоже в путейской фуражке, засмеялся, показывая неровные зубы.

– Как это вы не сбили Петра Петровича с ног, дорогой товарищ-барышня? – сказал он, покачивая головой.

– Простите, пожалуйста! – конфузилась я. – Совсем нечаянно!

– Полагаю, не злоумышленно хотели выпустить душу из бренного тела, – ответил толстяк, рассматривая меня.

– Куда это вы так спешили? – спросил бритый.

– За кипятком. Старушка, соседка по вагону, просила.

– А вы куда едете?

– В Пермь.

– Студентка?

– Да.

– Та-ак, та-ак… Пермского университета? – спросил толстяк.

– Нет, Петроградского, я на практике.

– И едете в бесплацкартном вагоне этого убийственного «Максима»? – щуря глаза, протянул бритый инженер.

– Что в нем ужасного? – удивилась я. – Вовсе неплохо еду. И люди кругом хорошие.

– Вонь, теснота…

– Пустяки! Надо вот кипяток старушке достать. – Я тряхнула чайником.

– Мы вам достанем, самый горячий, – предложил толстяк.

– Я думаю, он везде одинаковый, – улыбнулась я.

– Наш – лучшего качества. Да в кипятилке, верно, и нет уж…

Действительно, в кипятилке мрачный голос сказал:

– Весь выпили. – Волосатая физиономия высунулась в окошечко, но, увидев инженеров, осклабилась: – Проводники в ваш вагон отнесли, не извольте беспокоиться, товарищ начальник пути!

– Ну вот видите – придется идти к нам! – сказал толстяк, разводя руками. – Я вам говорил: у нас лучшего качества. Идем!

– Ну пойдем, когда так! – улыбнулась я.

Подошли к блестевшему синими стенками салон-вагону.

Зеркальные окна, казалось, усмехались вежливо-снисходительно, как бритый инженер. Я презирала и начищенный вагон и начищенного инженера.

Проводник услужливо открыл дверь.

– Налейте-ка в этот чайник кипятку, Степан! – сказал толстый Петр Петрович. – А может, вы с нами стаканчик выпьете? Или лимонаду холодного? – предложил он мне.

В открытые двери видны были парусиновые чехлы на диванах и белая скатерть на столе. Синие занавесочки затеняли окна. Благопристойно, прохладно и чисто.

– Это – наш служебный вагон, – сказал Петр Петрович, – в нем мы с Николай Сергеевичем странствуем не без удобств. И – тоже в Пермь. Чем тащиться «Максимом» – переходите-ка к нам! Нас прицепят ночью к скорому, и утром будем в Перми.

– Ну что вы! Нет, спасибо!

– А почему, собственно? Петр Петрович это прекрасно придумал! У нас одно купе пустует. Вот мы и предоставим его вам, – посмеиваясь, сказал Николай Сергеевич.

– Спасибо! Мне и так неплохо. Спасибо за кипяток! – Я соскочила с лесенки и пошла к своему вагону.

Из-за леса засвистел встречный. Бабушка в окне взволнованно выглядывала.

– Деточка моя, я думала, вы потерялись!

– Вот она я! – улыбнулась я, вскакивая на подножку.

Шипя тормозами, прошел встречный поезд. Остановился. «Максим» закричал, дернул. Чокая буферами, состав двинулся.

Я подтянулась, вскинула ноги и улеглась на своей полке. Веер подсолнечной шелухи и окурков осыпал меня – это парень с третьей полки высунулся в окно, крича:

– Са-а-дись, ребята! Останетесь… Садись, Миха, лезь!

Пассажиры бежали по платформе и гроздьями вешались на подножку. Входившие в вагон отфыркивались:

– Ну и крепок дух!

Я хотела опять приняться за Канта, но стук, шум и духота мешали думать. «Пожалуй, неплохо бы ехать в салон-вагоне, – мелькнула мысль, – все-таки чистота – приятная вещь. И не будут мешать…»

Старик напротив курил махорку и рассказывал, как ездил в Вятку, к сыну:

– Ничего угошшали, подходяшше! Ничего, говорю… – твердил он.

Толстощекая старуха пила кипяток и рассказывала соседке об уме своей коровы. Соседка сочувственно соглашалась, посасывая мелкие кусочки сахару.

– А вы, деточка, с нами чайку? – предложили они мне.

Я отказалась. Стала смотреть в окно. Мохнатые лапы елей, раздвигая чащу лиственного леса, просовывались к самому железнодорожному полотну.

Потом лес разорвали поля. Ели стояли в них одиночками, по холмам, как сторожа. Вятская буро-красная земля убегала от поезда…

Мы снова остановились на какой-то станции. Я высунула голову.

– А-а, вот вы где! Мы за вами! – крикнули снизу.

Взявшись под руку, оба инженера, еще более свежие, чистые, улыбающиеся, стояли перед вагоном.

– Пришли уговорить вас перейти к нам и помочь перенести вещи, – сказал Николай Сергеевич, покачиваясь на носках.

– Соглашайтесь, соглашайтесь, чего там! – кивал Петр Петрович. – Берите вещи дамы, батенька.

Я поколебалась, но чистота и прохлада вагона-салона манили меня.

– Хорошо! – наконец согласилась я. – Спасибо, перейду, если это вас не затруднит. Вещей у меня нет.

Я закрыла «Критику чистого разума», сунула ее в рюкзак, скатала одеяло туда же и спрыгнула с полки.

– Куда, моя деточка? – спросила толстощекая старуха.

– Перехожу в другой вагон, бабушка, там свободнее.

– Ну дай тебе Бог!

Соскочив с подножки вагона, я поправила рюкзак.

– Дайте я понесу, – наклонился Николай Сергеевич.

– Спасибо, я сама!

Подошли к блистающему вагону. Петр Петрович открыл купе.

– К вашим услугам! Тут и умывальник и зеркало. Мы будем ждать вас в столовой.

Я закрыла дверь и посмотрела в дверное зеркало. На меня глянуло смуглое и грязное лицо с яркими глазами. Я засмеялась, откинула умывальник и стала с наслаждением плескать воду. Достала из рюкзака полотенце, чистую блузу, долго расчесывала и заплетала косу. И наконец, еще раз глянув в зеркало, вышла в коридор.

– Пожалуйста, пожалуйста! – звал Петр Петрович.

Легко ступая солдатскими сапогами по блестящему линолеуму, я пошла в их салон.

Кипел самовар. На столе масло, сыр, печенье, а в середине – бутылка вина. Хозяева усадили к столу. С веселым любопытством я оглядывала все.

– Как в довоенное время!

– Ничего живем, – весело отвечал Петр Петрович, – прошу вас, – он подвинул стакан чаю, – бутербродик, пожалуйста! Кушайте, не стесняйтесь!

– Я редко стесняюсь, – улыбнулась я. – Если стесняться – не увидишь людей и многого не заметишь, а ведь все – интересно.

– Правильно! – осклабился частоколом зубов Николай Сергеевич. – Надо изучать жизнь! – Изогнувшись дугой, с пришепетыванием втягивая воздух, он рассмеялся. Петр Петрович кашлянул и взглянул на него.

Я спокойно рассматривала обоих. От этого спокойствия им будто становилось неловко.

– М-да! – сказал Петр Петрович. – Значит, в университете вы учитесь?

– Нет, в Географическом институте.

– И жизнь изучаете? – улыбаясь, спросил Николай Сергеевич.

– А книжечку какую почитывали? Претолстенная… Интересный роман?

– Это не роман – это «Критика чистого разума», Канта.

– Что-о? – удивленно откликнулся Петр Петрович. – То есть как это – Кант? Какой?

– По-моему, он один – Иммануил Кант, немецкий философ. Чему вы удивляетесь?

– Не подходит как-то к вагонному чтению, – покачал лысиной Петр Петрович.

– Почему? Читать можно всюду. Мне надо успеть проработать за лето «Критику чистого разума».

– Ну и как? Уморились? – засмеялся Николай Сергеевич. – Неужели нужно к экзамену?

– Нет, для себя. Знание философии ведь каждому нужно. Правда?

– Признаться, не замечал… Молодая девушка едет в путешествие, и вдруг – Кант.

– Экстравагантно! – подхватил Николай Сергевич. – И не засыпаете над философией?

– Да вы-то читали Канта?! – спросила я.

– Не пробовал, – смеясь, ответил Николай Сергеевич.

– Напрасно! Канта должен каждый прочесть – без Канта немыслима гносеология. Он основоположник учения о мышлении, об анализе мышления, – поправилась я. И, незаметно для себя, перейдя к еще не остывшим мыслям, стала излагать свою точку зрения на Канта.

В пылу рассуждения, не замечая, я допила чай и, доедая хлеб с маслом, потребовала, чтобы Николай Сергеевич изложил, как он думает жить без гносеологии. Петр Петрович заерзал на стуле.

– Ну-те, батенька, отвечайте-ка! А? Предложение, можно сказать, неожиданное.

Он хихикнул:

– Я, знаете ли, позитивист, – важно сказал Николай Сергеевич, – я поклонник Спенсера и абстрактные суждения считаю софизмами.

– А вы хорошо знаете Спенсера? – живо спросила я. – Тогда у меня к вам несколько вопросов…

– Хм… собственно, самого Спенсера я не читал. Но знаком с ним по изложениям.

– А-а, ну это неинтересно! – я откинулась на спинку стула. – Стоит ли знакомиться из вторых рук? Если бы вы прочли Спенсера, то увидели бы, что и для его системы необходима гносеология.

– Петр Петрович! Вы занимались гносеологией? – спросил Николай Сергеевич, подымая брови. Он достал надушенный платок, потер им лицо. Петр Петрович посмотрел на него. Они принялись хохотать. Что-то липкое почудилось мне в воздухе, неприятное. «О чем с ними говорить? Ржут, как жеребцы». Мне стало скучно.

– Спасибо за чай, – сказала я, вставая, – хочу до конца воспользоваться вашей любезностью и отдохнуть. Я, по правде говоря, почти не спала в том вагоне. Пойду лягу… Покойной ночи.

Петр Петрович мячиком подскочил и расшаркался. Николай Сергеевич поднялся и нагнул голову. Я пожала им руки и пошла. Слышно было, как прокатилась на роликах дверь и щелкнул замок.

Лежа на мягком диване, я зажгла лампочку на столике и спокойно вписала в дневник: «Еду удобно, в мягком вагоне. Но спутники – дураки: в Канте – ничего не понимают. Инженерная серость, как говорит Крепс».

Спала я долго. Приятно покачивались пружины, постукивал вагон, было тихо. Открыла глаза, когда лазоревые и зеленые дали за окнами утонули в золоте: августовское солнце уже шло высоко.

Вскочила, радостно умылась свежей водой, причесалась и открыла дверь в коридор.

Из салона сочный басок Петра Петровича говорил:

– Это, батенька мой, непорядок! Вагоны приведены в негодное состояние, пути не ремонтированы… Вы отвечаете за свой участок! Я требую неукоснительно…

– Я понимаю, Петр Петрович! – оправдывался другой голос.

– Понимать – это мало! Надо дело делать, – возразил Петр Петрович. – Посмотрите! – слышно, как защелкали счеты. – Вот что получается! Вы просмотрели отчет, Николай Сергеевич?

– Да, – тускло ответил голос Николая Сергеевича и забубнил что-то, доказывая.

Паровоз засвистел. За окнами мелькали красноватые земли. Стоя в коридоре, я смотрела в окно. Вдруг – странно нереальными показались и черные ели на красной земле, и начищенный салон-вагон, прицепленный к обмызганному поезду, и однообразно под щелк счетов рассуждающий голос. Почему я здесь? Так недавно были соленый океан, задумавшаяся тундра. Реально ли все окружающее меня, которое пришло неизвестно откуда и уйдет неизвестно куда? Я вспомнила, как Наташа Ростова ждала князя Андрея – ей казалось, что время пустое и идет зря. Ну нет! Ни одна минута не зря. Я – радуюсь каждой! Сама не знаю почему, но хочу все больше и больше увидеть. Путешествие в пространство, в то же время – путешествие внутрь себя…

По коридору, шаркая сапогами, с веником и совком в руках, пошел проводник.

– Что же вагон не подцепили к скорому? – спросила я.

– «Максимка» обгоняет скорый. Через час прибудем в Пермь.

– Да ну? Пойду складываться…

В Перми

Паровоз закричал и остановился. В окне мелькнуло белое здание. На нем надпись: «Пермь II».

Как – уже? Я заторопилась, вскинула рюкзак и пошла поблагодарить хозяев.

– Спасибо большое! Всего вам хорошего.

– Очень, очень рад, – пробормотал Петр Петрович, поглощенный подсчетами с толстым железнодорожником.

Я соскочила с подножки вагона.

Во все стороны шли рельсы. Шипели какие-то паровозы. Один, высокий и красный, полыхая дымом, выходил из депо. Потоки сажи и нефти заливали песок. Сбоку темнели доски ворот, и туда густо шел серый, шершавый народ из вагонов.

Я тоже пошла в ворота. За ними открылось пустое поле. Посреди его, как скала, высилось серое здание. Толпа валила мимо, к сгрудившимся домишкам города.

Толстощекая старуха, давешная соседка по вагону, вынырнула из толпы, еле двигаясь с узлами. Остановилась, отирая на лице пот, озабоченно оглянулась.

– Здравствуйте, бабушка! Давайте помогу! – я легко взвалила на плечо самый большой узел.

– Ах, моя деточка! Это вы? Слава тебе Господи! Нашелся же добрый человек. А то боюсь отдать узел-то какому-нибудь шаромыжнику, того и гляди упрет совсем! Отдать боюсь и самой не снесть. Привел же Господь вас! Вы куда идете-то?

– Сама еще не знаю, – сказала я, оглядываясь.

Близко выступало каменными глыбами серое здание.

– Что это за дом?

– Не скажу, моя милая… Строил-то его Малашкин, купец, под ночлежный дом, в миколаевское время. Шаромыжников привечать хотел, о спасении души своей заботясь… Смолоду-то было бито-граблено, а потом – чудил на всю Пермь. Прямо надо сказать – чудеса выдумывал, себя потешал: для шаромыжников целый дворец! Родня он нам, и мне про него все хорошо известно: строил, строил да не достроил – война помешала. А вскорости – революция. Отошел этот дом от Малашкина, а что в ем теперь – не упомню…

– Университет! Государственный университет, бабушка, – сказал, проходя мимо, веселый черноватый парень.

– Да ну? – обрадовалась я. – Сюда-то мне и нужно!

– Неужели покинете меня, моя доченька? – забеспокоилась старуха. – А я было думала, к нам зайдете, позавтракаем. Вы к кому приехали-то?

– Да я проездом, – отвечала я.

– А остановитесь-то у кого?

– Сама не знаю… Дали мне адрес…

– Так пойдемте ко мне! Как же в незнакомом городе, ахти Господи! Пойдемте, с дочерью познакомлю, с внучатами. Места много, остановитесь. Корова – своя, шанежек с творогом испеку, малина – в саду… Сегодня воскресенье и зять дома. Он у нас с немецкого плену пришел, так мы знаем, каково странному-то человеку…

Старуха стала рассказывать про зятя, про внуков, про корову и про собаку с одинаковой добродушной насмешливостью. «Она как большая уютная печь: печет для всех и греет всех», – подумала я, рассматривая старуху. Толстые щеки ее раскраснелись, седая прядь выбилась из платка, на широком мягком носу блестели капельки пота.

– Шалапуты-шаромыжники: не пришли! – говорила она, отдуваясь и смеясь. – Не ожидают… Телеграмму-то сын отбил, да поди не дошла… А может, не знали, в какой поезд попаду. От сына я, от сына еду… месяц гостила. Ну, слава Богу, вот и дома!

Началась улица. Дома присели за палисадники. Из открытых окон доносился теплый запах избы. Тренькали балалайки, пели какие-то голоса. Чужая, неизвестная жизнь шла за окнами. Мне хотелось бы узнать каждую из этих жизней.

– Пришли! – старуха отворила калитку. – Радости-то, радости! – подмигнула она.

А на нее уже с визгом неслась рыжая собачонка, подпрыгивала, силясь лизнуть в лицо.

– Букашка, Букашка, здравствуй, ты моя матушка! – гладила и отбивалась от нее старуха.

Из окна выглянуло усатое лицо, веселый голос загремел:

– Мамаша! Настасья Андроновна! Поля, мамаша приехала!

Старуха, бросив узел посреди двора, встала, подбоченясь, и засмеялась:

– А вы думали, шаромыжники, зимовать у Микеши буду?

– Бабушка, бабушка! – зазвенели детские голоса.

На крыльцо, торопливо вытирая передником руки, выбежала полная женщина, ее обогнал кругоголовый мальчишка.

Женщина подбежала к Настасье Андроновне, с размаху расцеловала ее в обе щеки, повернулась ко мне, также стремительно расцеловала и – остановилась.

– А я думала – Анюта! – пробормотала, разглядывая меня.

Огромный мужчина на крыльце хохотал. Ему тоненькими голосами вторили две девочки, прыгая сразу на двух ножках и тряся косичками.

– Вот тебе и на! – сказал мужчина. – Обозналась, Поленька!

– Это ничего, это не к худу, – улыбаясь и отирая слезу, сказала бабушка, – все равно – гостья: проходите в дом, моя деточка!

Стриженый мальчишка уже стащил бабушкины узлы и вертелся, не зная, брать ли тот, что держала я.

– Бери, бери, Костенька, тут вам от дяди Микеши гостинцы!

Бабушка, тряся щеками и переваливаясь, пошла в дом, на крыльце расцеловалась с зятем.

– Не донести бы мне, Федя, спасибо вот, барышня помогла!

– Проходите, пожалуйста, в зале как раз самовар кипит, – говорила мне все еще смущенная Поля.

Я скинула в сенях рюкзак и вошла. Солнечный луч играл на блестящем полу. Ветерок из открытых окон шевелил струю самоварного пара и листья фикуса в кадке. Веселые зайчики прыгали на стене, в зеркале. Красные герани в нем казались еще краснее, а груда пирожков на столе еще пышнее.

Не успела я оглядеться, уж передо мной стояла, блестя золотыми краями, чашка с чаем и вазочка с малиновым вареньем. Напротив меня, умытая, розовая, повязав беленький платок, сидела Настасья Андроновна и пила чай с блюдечка. На коленях у нее сидела, болтая ножками, девочка.

– Бабуся Настуся, бабуся Настуся, – лепетала она.

– Вы чьих же будете? Не здешние? – спросил меня огромный зять, допивая свой стакан.

– Федя, ты не знаешь, как добрые-то люди велят: напои, накорми, спать уложи, а потом уж расспрашивай, – сказала Настасья Андроновна, колыхаясь животом и улыбаясь.

– Не здешняя я, проездом, студентка из Петрограда… – Подумала: «Как рассказать? Чтобы было понятно и вызывало доверие… ни этнография, ни бродяжничество – недопустимы». И, неожиданно для себя самой, сказала: – Я под Соликамск еду, к брату. Он там на практике. Он у нас младший, и мама все о нем беспокоится. Я ей и написала: я к нему поеду, присмотрю, чтобы все в порядке… Мама обрадовалась: «Поезжай, ты побойчей его».

И, мешая правду с фантазией, стала рассказывать, что была на практике в Архангельске и оттуда решила ехать к брату. В Перми у меня адрес есть к одной студентке, Наде Беспалых, она посоветует и поможет.

– Это каких же Беспалых-то Надя? – вмешалась перемывавшая чашки Поленька. – Не Митрофана ли Терентьевича дочка?

– Не знаю, она в университетском общежитии живет.

– Племянница это, – сказал зять. – Афиногенова дочка. Афиноген-то Терентьевич в Усолье живет теперь.

– Ну-ну, верно, она! Так почему же она не у дяди живет?

– Видно, не захотела. Дядя-то он стро-огой! – сказала Настасья Андроновна. – Какая ей неволя у дяди жить? Там вольнее, в общежительстве.

– Худого про девицу не слыхать. Самостоятельная девица, – сказал зять, закуривая. – Так вы к ней и приехали?

– У меня к ней письмо. Она знает, как лучше добраться к брату, потому что сама была там на практике.

Я сама удивлялась, как легко и быстро у меня все складывалось. Весело я рассказывала про брата и сама уже почти верила, что еду к нему, даже видела, какой он: похож на Вальку Дашкевича – в очках, длинноносый и тихий, маменькин сынок, которого я, старшая сестра, опекаю. Я уж любила этого выдуманного брата и искренне готова была заботиться о нем, радоваться, что он существует.

– Спасибо большое! – сказала я, допивая чай и доедая последнюю из подсунутых мне Поленькой ватрушек. – Вы меня извините, что я прямо из-за стола убегу искать Надю – надо поскорее ее встретить и все узнать!

– Ну, ну, в добрый час, в добрый час, моя деточка, – закивала Настасья Андроновна, – а не уедете сегодня в Соликамск, ночевать-то к нам приходите, у Нади где ж ночевать-то? Голоштанство! Уж вы к нам, обязательно!

– Спасибо большое! Да, я думаю, уеду. Вот мешок, если разрешите, пока у вас оставлю.

– Приберем, приберем, – сказала Поленька. – Костя, отнеси ихний мешок в кладовку.

– Да обедать-то к нам приходите, где ж вы обедать-то станете? – заботилась бабушка.

Я засмеялась, махнула рукой и расцеловала Настасью Андроновну. За два часа я почувствовала себя, как у родных: было интересно и весело входить в их жизнь.

– Не беспокойтесь, найдется где перекусить, я человек дорожный, не пропаду.

– Ах ты моя странница! – смеялась Настасья Андроновна, трясясь толстым телом.

Попрощавшись, я направилась прямой пыльной улицей, мимо присадистых домиков с цветными ставнями, назад к вокзалу.

Пройдя пустое поле, вошла в ворота примеченного утром серого здания. Подъезд ввел в широкий гулкий коридор. Длинный ряд окон тянулся с одной стороны, шкафы стояли по простенкам между дверями у другой стены. Холодом веяло от бетонных лестниц.

– Скажите, пожалуйста, где студенческое общежитие? – спросила я идущую по коридору женщину с тряпкой и шваброй.

– Общежительство-то? Налево, во флигеле, – ответила она, – да разъехавшись все… Вам кого?

– Надю Беспалых, с биологического факультета.

– А-а, со второго курса? Эта, кажись, здесь. Приехала. Да пройдите на третий этаж, сначала направо идите, потом налево, а потом сверните на другую лестницу в тупичок. Тут и будет ихняя комната, девушек со второго курса.

Гулко гремя шагами по пустым коридорам, я отправилась разыскивать Надю. Немного екнуло сердце, когда постучала в дверь.

– Войдите!

– Здравствуйте, – сказала я толстой белокурой девушке, которая стояла у стола.

Девушка чистила картошку и одновременно смотрела в раскрытую на столе книгу.

– Скажите, вы не Надя Беспалых? – спросила я.

– Надя, – отвечала девушка, смотря на меня и не выпуская из рук нож и картофелину.

– У меня к вам записка от Зины и Дины.

– Да ну?! – обрадовалась Надя. – Разве они приехали?

– Нет, я их видела в Архангельске, пять дней назад.

– В Архангельске? Разве они не на Александровской биостанции?

– Они приехали в Областьрыбу делать доклад о миграциях трески. Очень удачный был доклад.

– Ну, Дина такая девка! Я те дам! Не подкачает. Да вы садитесь, пожалуйста, чай пить будете? Еще теплый?

– Нет, я только от чаю.

Надя пробежала глазами записку и сказала:

– Так вы с географического факультета? Ой, ин-те-ре-сный же! Я бы хотела там учиться!

– Почему же не едете?

– Ну, где там! И сюда с трудом из дому вырвалась. А в Петроград… разве батька пустит?

– На родителей надо плевать, – уверенно сказала я, – если хочется ехать – поезжайте!

– Ну, а как жить?

– В общежитие устроитесь. Ребята у нас хорошие. Вот, например, наша коммуна… – Я стала рассказывать, как весело живет наша коммуна. Надя слушала, радостно смеясь.

– А в театрах часто бываете? Как бы я хотела побывать в настоящей опере!

– В опере – редко, – отвечала я, – туда трудно попасть без билета. Мы больше в филармонию ходим. Там мы открыли: есть удобная лестница сбоку, на хоры. Если иметь два билета, двое идут через контроль, а потом один сторожит, а другой – отворяет с этой лестницы ход на улицу. И – впускает всех, мы – лавой на хоры. Вы любите музыку?

– Очень! А вы в коммуне живете?

– Да не совсем, – призналась я, – приходится дома жить, маму одну не оставишь.

– А говорите – наплевать на родителей, – укорила Надя.

Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Ну – так говорится!. – сказала я. – Да я немного попыталась: мама думает, что я на Мурмане, а я вон где.

– А зачем вы сюда приехали?

– Я вам правду скажу, Надя, – дружески смотря в доверчивые голубые Надины глаза, отвечала я, – сама не знаю, зачем приехала.

– Как это – не знаете? Приехали и не знаете? – Надя удивленно села на кровать.

Я посмотрела на ее удивленное лицо и расхохоталась так весело, что и Надя засмеялась.

– Бродяжить хочу! – сказала я. – Нет терпения сидеть на месте – хочется увидеть как можно больше, поехать как можно дальше! – И я рассказала, как получила, при Дининой помощи, литер на Пермский, а не на Петроградский университет.

– Ну и Динка! – покачала головой Надя. – Ну и Евдокия! Так вы и приехали?

– Так и приехала.

– А теперь?

– Хочу пробраться дальше, к кержакам – у них фольклор интересный, – не сохранились ли у них древние книги? Не сохранились ли у них былины? Как далеко идут очаги былин? Хочу подняться вверх по Каме, да денег на пароходный билет нет. Пешком разве пойти?

– На пароход попасть можно! Вы очень удачно пришли сегодня: Коля и Саша Меркуловы как раз здесь. А они ездят с агроуголком на пароходе «Степан Халтурин». Возьмут и вас с собой. Пойдем к ребятам в комнату, Коля, верно, вас сумеет просунуть.

Спустились этажом ниже.

– Здравствуйте, ребята! Коля Меркулов тут? – спросила Надя, входя в задымленную комнату.

– Я за него! – басом отвечал высокий парень, вскакивая с кровати и встряхивая русым чубом. – Здравствуй, Надюша, зачем я тебе понадобился?

– Понадобился, Коля, не мне, а вот этому товарищу из Питера. Знакомьтесь, ребята!

Четыре парня повставали со стульев и кроватей. Я пожала им руки.

– Ну вот, рассказывайте, ребята свои, – предложила Надя, садясь на кровать.

– Трудновато сразу рассказать, но попробую. На этнографической практике была я на Кольском полуострове. Там, в Александровске, на биологической станции, ваши студентки Дина и Зина работали. Мы с ними встретились на Зимнем берегу. До этого на берегу Ледовитого океана записывала я былины у сказителя – «старины» они там называются. И рассказал он мне про одного старика Ивана Лукича, который не только «старины» знает, но есть у него древние книги, писанные на пергаменте. Старообрядческие книги. И еще есть более интересная рукописная книга – описание путешествия поморов на шнеке вдоль берега Ледовитого океана до самого устья Енисея. Поморы, оказывается, вели торги в Мангазее с местными туземцами. Меновая торговля: туземцы выменивали собольи шкурки на разные товары. И вот – представляете себе: рукопись на пергаменте, видимо, шестнадцатого или начала семнадцатого века, есть у этого Ивана Лукича! Ведь если ее найти и только описать подробно – уже будет настоящее научное открытие! Загорелась я найти Ивана Лукича. Жил он в Архангельске да переехал с дочерью в Чердынь. Вот и хочу добраться до Чердыни – расспросить и найти там Ивана Лукича. Вы понимаете, как это важно? Фольклористы записывают устные «старины», а я хочу найти исторический документ о путешествиях поморов. Понимаете, как это интересно? Здорово!

– Еще бы не понимать! Конечно, интересно, – сказал Коля Меркулов, расхаживая по комнате и ероша волосы, – вот это интересно… И откуда вы такая взялись?

Розовые губы его сложились в добрую улыбку. Большой, костистый, он остановился, рассматривая меня.

– Я – ушкуйник, – смеясь, отвечала я. – Как ушкуйники от моря.

 
Славить Питер свой пошли,
Они славя доходили
Аж до Пермския земли.
Опускайте стяг, пермяне,
Выдавайте корабли.
Мы, ушкуйники, на лето
К вам из Питера пришли, —
 

запела я.

– Опускаем! – пробасил Коля. – Выдаю корабль «Степан Халтурин». Что будете делать, товарищ ушкуйник? Плыть до Чердыни без всякого билета – готов предоставить агроуголок со всеми плакатами, брюквами, тыквами и картошками – плывите!

– Я ведь не смеюсь, Коля, – сказала я, подымая к нему лицо. – Правда, возьмете в агроуголок? Мне надо подняться до Чердыни, а денег нет.

– О чем речь! – отвечал Коля. – Мы с Сашкой вас прекрасно устроим. Вы пройдете вместе с нами на пароход, неся связку плакатов, в агроуголке и останетесь. Мы вам между фанерными плакатами логово устроим. Закроем на ночь, и спите спокойно. А утром выйдете, билетов никто уже проверять не станет. Гуляйте по пароходу.

– Правда? – обрадовалась я. – Когда же прийти?

– Часов в шесть вечера будьте у пристани. «Степана Халтурина» сразу увидите. Я предупрежу брата, мы вас встретим.

– Вот как удачно! – сказала Надя. – По этому случаю захотелось есть. Картошку-то я поставила, она, пожалуй, уже сварилась. Сейчас принесу сюда.

– А у меня есть селедка, – сказал чернявый студент.

– А у меня – полный портфель огурцов, – сообщил Коля Меркулов. – Шамовка обеспечена.

Позавтракав, я вместе с Надей Беспалых отправилась к Настасье Андроновне за своими вещами. Потом вернулась в общежитие – Саша Меркулов вручил мне агроплакаты, чтобы снести их на пароход.