Текст книги "Memoria"

Автор книги: Нина Гаген-Торн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Отъезд

Геологи уехали на Байкал. А у нас выяснилось, что ни Лиза, ни Федя не могут выехать в ближайшие дни. Я предложила: поеду в Мурманск одна, пойду в облисполком, зарегистрирую нашу практику, выясню, где кочуют лопари, а они достанут фотопластинки, тетради и все оборудование, Лиза съездит к отцу. Все согласились. Я получила командировочное удостоверение и литер на проезд до Мурманска.

И вот я – на верхней полке вагона. Конечно, неплацкартного. От резкого толчка я открываю глаза. Солнечный луч осветил рыжую краску вагонной полки и надписи на ней. Я повернулась к окну.

Умытое солнце покачивалось над редкими соснами. Вчера в городе были лето, пыль, жара. Поезд настигал уходящую весну. На земле стоял туман. За туманом наметилось синее озеро. Стая длинношеих птиц поднялась, полетела, опять опустилась на воду.

– Как вы смотрите на теорию Маха и Авенариуса? – вдруг спросил мужской голос с нижней полки. Парень в серой рубашке приподнял треугольник лица. Глубоко, наискось, посаженные серые глаза, твердые губы…

– Вы меня спрашиваете? – удивилась я.

– Вас, конечно. Читаю Ленина и думаю, почему он обвиняет эмпириокритицизм в идеализме?

– Я считаю, чтобы правильно оценить эмпириокритицизм, нужно сначала изучить Канта и Гегеля. Без Гегеля нельзя подойти к философии марксизма. Но у него не разработана гносеология. Необходимо изучить мышление.

– Вы при помощи мышления хотите определить бытие? Это скверный идеализм! На черта нужны эти вещи в себе? – раздраженно отвечал парень, блестя глазами. – Мы знаем мир – данную общественно значимую реальность. Кое в чем мы уже совладали с этим миром.

– Вот чудак! Кто же отрицает необходимость овладеть миром и перестроить Землю! – Я спрыгнула вниз.

– Вы где учитесь?

– В географическом институте, еду в Мурманск на практику, а вы?

– На полгода послан на партийную работу в Мурманск, как на практику. Давайте по этому случаю чай пить… Вот станция!

Парень схватил чайник, пошел за кипятком.

Седой старик сидел, поглаживая длинную бороду. Он кивнул, усмехнулся и сказал:

– Шестьдесят пять лет прожил, людей маленько понимаю, а тут битый час парень с девкой гуторят, а я не понял, что к чему. Ни единого словечушка не уразумел!

Мой собеседник вошел с чайником.

– Проснулся, дед? – спросил он. – Как раз под кипяток, чаевать будем.

– Аль зовешь?

– Как не позвать?

– Ну пожди, заварю. Давайте, детки, чай пить! – Он кинул заварку и оглядел нас благодушно насмешливыми глазами. – Только два слова и понял: на практику едете. А в чем твоя, дочка, практика будет?

«Начинается! – подумала я. – В сущности, уже начинается этнографическая практика: как суметь объяснить этому старику свою задачу?..»

– Видите ли, дедушка, я изучаю, где да как люди живут, какие у них обычаи, житье – порядки…

– Так, а пошто ты это изучаешь?

– Чтобы люди знали и в книгах написали, где худо, где хорошо живут.

– Хорошо там, где нас нет, это уж известно, – сказал старик, балагуря и потешаясь.

– А вдруг мы там и окажемся? – улыбнулась я. – Эта поговорка потому, что не известно толком, где хорошо, а мы возьмем да и узнаем!.. А коли все плохо – станем думать, как сделать, чтобы хорошо было.

– Ну ладно! – согласился старик, отрезая ломти семги. – Угощайтесь-ка семушкой, детушки!

– А вы пирожки мои кушайте, пожалуйста, – сказала я.

– Пирожки, чать, не твои, а матушкины, не ты стряпала, – шутил старик. – А семушка – моеловная.

– Вы рыбак? Помор?

– Поморянин.

– Откуда?

– С Колы. Про Колу слыхивали?

– Как же, около Мурманска поселок, – сказал парень.

– Не Кола коло Мурманска, а Мурманск коло Колы ставлен, – строго сказал старик. – Кола из веков стоит, еще ковда, может, и Москвы не было.

– Будто? А ты как, отец, знаешь?

– Помним. От Господина Великого Новгорода сюда люди набегали. Ковды про Москву еще слуху не было. С норвежанами здесь торги велись.

– И у вас это помнят? – заинтересовалась я.

– От дедов-прадедов знаем. В церкви у нас и книга была, счисления лет, где писано, ковда Кола стала и ковда церковь ставлена и грамоты жалованы, от царя Ивана Васильевича… Слыхали про такого царя? Грозным прозывается…

– Ну-ну-ну! Где же эта грамота, дедушка? И сейчас в церкви?

– Англичана увезли; книги и грамоты. Англичана у нас были. Не в досюльные годы-те, нет – теперь приходили. Церкву все рисовали да на карточку снимали, а книги, бают, увезли. Верно-то не скажу тебе, дочка. Да ты гости к нам в Колу, там те все обскажут.

– А песни у вас старинные есть?

– Песням как не быть, где люди, там и песни живут.

– Я приеду обязательно! Как вас зовут, дедушка?

– Морей Иванович, а прозвище Шаньгин. Песни лучше всех моя старуха знает. Она как заведет были-небывальщины – не переслушать! С Зимнего берега она, с Золотницы; там – место певчее, поют постатейно и старину хранят. Я как на Новую Землю ходил, все с золотничанам, с жениной родней зимовал. У них старик был – ну, старик! Его с собой для утехи зимовать брали. Зверовать он стар, не неволят, а долю дают: старины сказывай, песни выпевай. Без этого на зимовке нельзя. Заскучат какой парень, тут цинга и привалится. Как она заманиват, знаете? Девушкой прикинется, в губы целовать зачнет – лежи не вставай! А рот в крови. Сон нападает. Поддался парень – и сгинул. Тут надо: распотешил бы кто! Про то и держат сказателей!

– Вот так способ лечения цинги! – усмехнулся парень, наливая всем по новой кружке чая.

– Ты, сынок, не зимовал, так не перечь! Я те не перечил, когда вы невесть што баяли про вешши каки-то! А тут толк понять всякий может: человек без песни, што птица без крыльев… или уха без соли, – усмехнулся старик. – Где люди, там и песни. Гости к нам в Колу, увидишь.

Он сошел на станции Кола, а я доехала до Мурманска.

Мурманск в те времена был двухэтажный бревенчатый город с немощеными улицами. Он кипел, как живорыбный садок, заезжими людьми. «Облстрой», «Облисполком», «Облжелдор» – пестрели названия. А улицы были без названий. Я разыскала отдел культуры, записалась и решила, что до приезда остальных успею съездить в Колу.

В Колу!

Я сошла с железнодорожного пути, будто переступила в другое время, в досюльные, стародавние годы.

Застыли на берегу светлого залива большие бревенчатые хоромы из кондового леса. Смотрят узорными наличниками. У иных – окна в два ряда, один над другим, у других – в один ряд, высоко над землей. Распахнуты узорные ставни. Сбоку крыльцо, широкий бревенчатый въезд. Двор – под одну крышу с жильем. Торчат над крышами деревянные конские или птичьи головы.

Не тесня друг друга, просторно стоят усадьбы. Вокруг – ряды кольев; шипит ветер, покачивая на них сети.

Как вожак среди стада, на пригорке – колоколенка. Церковушка невелика. Темные бревна в многоугольных перекрещениях; в куполах – многошатровая крыша. Резная галерейка ведет на высокую звонницу. За церковушкой – вода. Темные, хмурые горы под розовым от зари небом. Церковушка – улыбается воде и небу, словно родилась от них, выросла и стоит – радуется на тишину… Черные карбасы и высокие, с резными носами йолы стоят на воде. Под ними стоят отражения. Так тиха вода, что отражаются в ней карбасы и церковушка, и хоромы, и дальние горы, и розовые предвечерние облака.

Вдоль по улице идет-плывет статная девушка в длинной темной одежде, несет на плечах коромысло с ведрами, полными воды, они – не ворохнутся. Может, она тоже – только отражение?

Я пошла, твердо ступая по каменистой земле. Точно погрузилась в подводный мир стеклянной прозрачности – передвинулась машина времени, я попала в XVII век, или просто пригрезилась сказка? Нужно в ней говорить, действовать или ждать, как само развернется?

Заря била в узорчатые наличники. В зарю уплывала многоярусная, многошатровая церковушка.

Поправив наплечные ремни рюкзака, я глянула кругом, отодвинулось боковое волоковое окошечко. Высунулась старушка в темном повойнике.

– Кого тебе, умница? – спросила, прищуривая светлые глаза.

– Морей Иванович где живет, скажите, пожалуйста.

– А к нему и попала, голубка, – улыбалась старуха, – проходи в хоромы-то, не заперто.

Я поднялась на высокое крыльцо и шагнула в сени. На пороге костеватая старуха улыбалась.

– Ты, што ли, песни собираешь? – спросила она. – Старик-от сказывал. Ну, проходи, проходи! Просим милости.

Я перешагнула порог. Золотистые лики икон глянули из большого угла. Хлебным теплом дохнула печь. У окон белели лощеные лавки.

Перекреститься на иконы или не перекреститься, подумала я. Надо соблюдать обычаи.

Непривычно поклонилась иконам, перекрестилась и встретила смеющиеся голубые глаза хозяйки. Старуха оглядывала меня добродушно-насмешливо; смеялись из морщин молодые глаза…

– Морей Иванович, значит, про меня рассказывал? – спросила я.

– Сказал, сказывал.

– А вы жена его?

– Она самая.

– Мне он про вас рассказывал, только как звать – не сказал.

– Зовут меня Марфа, величают Олсуфьевна, – отвечала хозяйка, – а твое как имячко?

– Нина.

– Ну, разболокайся, Нинушка, разболокайся, садись, моя дочушка. Пословица: прежде напой, накорми, тогда спрашивай. Сейчас самовар поставлю.

Марфа Олсуфьевна поправила сухими, тонкими руками темный платок на повойнике, приняла с голбчика, возле печи, большой белый самовар, неторопливо надела трубу. Собирая на стол, стала рассказывать:

– Старик-от мой вернулся из Питера, сказывал: стретилась деушка, сама бойка-баска. Про песни спрашиват. К нам гостевать собирается. Ну, говорю: гость в дому – серебро, песня – золото.

– Марфа Олсуфьевна! Ваши песни слушать хочу. Морей Иванович говорил, какая вы песельница.

– Хвастат! Смолоду певала, а теперь уж што.

– А старины знаете?

– Это – знаю; у нас в роду старины сказывают.

– А мне скажете?

– Там поглядим, как управимся. Скоро старик вернется, семушки принесет, на тонях он, уху варить станем. Садись гостевать, деушка.

Поставила на стол самовар, вытерла полотенцем толстые, с синим краем, чашки.

– С Норвеги чашки привезены, – сказала она, заметив, что я их рассматриваю. – Свекор-батюшка в Норвегу всякий год йолы водил, с Норвеги порато[20]20
  Весьма, сильно, крепко (северный говор).


[Закрыть] что привозил. Норвежане ему знакомы были: как на Колу прибегут с кораблям, у нас стояли.

– А почему норвежцы сюда приезжали?

– Исстари торги у них с Колой. У нас семгу берут, олений да беличий мех, нам сукна везут, снасти… на том Кола стоит – торги заводить. Еще с Господина Великого Новгорода мужики сюда торговать прибегали с Норвегою. Ты про Садка слыхивала?

– Ну, слышала! Да вы расскажите!

– Дай срок, скажу… – Старуха налила чаю мне и себе, подвинула пирог с рыбой и блюдце с мелко крошенным сахаром.

– Вы исконние, здешние?

– Старик мой здешнего кореню, а я с Зимнего берега, с Золотницы.

– Я в Мурманске не встречала местных жителей, все приезжие.

– Не богато их, здешних-то. Они города не любят, в море больше ходят, корабли водят, промышляют. Старик мой по морскому делу и в Питер ездил… Сказывал он тебе?

– Нет, не рассказывал.

– Были дадены нам от царя Петра грамоты – корабли строить. И лес отведен на Туломе-реке. По реке бы его сплавляли, а здесь в Коле корабли рубили. Ныне – лопаришки забрали тот лес под себя. Плавить нам не дают. Вот старик и ездил, права вызволять.

– Ну и как?

– Непонятно: и лопарей обижать не велят и корабли рубить велят, а где лес брать, не сказывают. А грамоты-те наши порушены.

– Скажите, пожалуйста, Марфа Олсуфьевна, – спросила я, – какие были грамоты в церкви у вас? Говорят, их увезли англичане?

– Про то не могу сказать; знаю, что были, а какие – не ведаю… не те, не петровски грамоты…

Марфа Олсуфьевна из-за самовара разглядывала меня. Я слегка стеснялась, давая себя рассмотреть: пусть, пусть, думала, надо привыкать. Профессор Штернберг говорил: лучший способ приобрести доверие – показывать себя. Насмотрятся – сами начнут рассказывать. Марфа Олсуфьевна спросила:

– А вы чьих будете? Родители живы ли?

– Живы родители, в Петрограде живут, я с ними. В институте учусь. Сюда, на Мурман, нас, трех студентов, на практику послали.

– Как же отпустила тебя матерь, такую молоденьку?

– Я вовсе не такая молоденькая, мне уж двадцать первый год! Кто меня удержать может? – задорно сказала я. Марфа Олсуфьевна засмеялась, но посмотрела укоризненно:

– Матерь всегда удержать может. Вон у меня сыны: вовсе большие мужики, а скажу – удержатся. Один женатый, отделен, а из материнского послушания все одно не выходит. А ты – ишь кака выросла, выискалась!

Я покраснела и в ту же минуту поняла: эта краска, ребячливая беспомощность сделали больше, чем любой обдуманный прием, – завоевали доверие.

С потеплевшими глазами старуха села к окну.

– Ну, – сказала она, – коли хошь, слушай, спою тебе старину.

Она протянула руку, взяла начатую сеть, сделала несколько быстрых движений челночком. Потом подняла голову, поглядела на окно, словно советуясь, и – запела. Пела негромко: о том, как жила-была чесна вдова Мамельфа Тимофеевна… Собирался сын ее на богатырские подвиги, становился на колени, просил материнского благословения. Но не благословляет сына ехать Мамельфа Тимофеевна. И опять становится сын на колени, в землю кланяется.

– Вишь, – прервала пение Марфа Олсуфьевна, – богатыри у матери спрашиваются, а ты говоришь! Материнско благословение – сила.

Олсуфьевна сидела, прислонясь к косяку. Прямой, сухощавый очерк ее лица темнел в закатном огне. Словно пела про сестру – вдову Мамельфу Тимофеевну: собирает сына, наставляет молодецкую силу с мудрой материнской строгостью. Стоит сын: большой, удалой, озорной, а не смеет поперечить матери.

И я догадалась: всегда так было; сидела мудрая женщина в доме, держала в руках ключи или прялку. Не пряжу, а долгую нить памяти своего народа плела. Родная страна тоже женщина-мать. Приходят к ней сыновья, разудалые, буйные, становятся на колени, просят благословения. Кто просил – получал, тот и путь находил, а кто самовольничал, ручки, ножки ребятам подергивал, как Васька Буслаев, тот – погибал. Гневалась мать и скорбела…

Отворилась дверь, тихо вошли две женщины. Перекрестились, молча поклонились образам и хозяйке, сели на лавку. Марфа Олсуфьевна кивнула и продолжала вести сказ.

Пришли еще люди. Седой старик на лавку сел, положил локти на колени. Две девушки сидели, подняв лица. У женщины – мальчик, посапывая, стоял между колен.

Я хотела записывать песню, но поняла, что невозможно. Запись – потом, после первого раза.

В избе становилось синее. Опять отворилась дверь. Вошел Морей Иванович и с ним какой-то чернобородый, носатый мужик.

– Пришел? – прервала пение хозяйка. – Да и гостя хорошего привел! Просим милости! Здравствуй, Герман Михайлович!

– Здравствуешь, Марфа Олсуфьевна, – ответил чернобородый, – да ты пой! Не обрывай песню.

– Я, почитай, кончила. Надо ужин собирать. Гостя баснями не кормят…

– Вари, вари уху, – сказал хозяин. – Здравствуй, гостенка заезжая! – Морей Иванович протянул мне руку. – Как старуха-от моя, гоже ли сказыват?

– Ох, как хорошо!

Соседи поднялись с лавок.

– Она ли не гожа? Дай ей Господь!

– Да чего там!..

– Стой! – сказал Герман Михайлович. – Люди добрые, не уходи! Ужин – фиг с ним! Благо мастерица распелась, надо песню прослушать. Не пущу тебя, Марфа Олсуфьевна. – Он шутливо растопырил руки. – Спой мою любимую! – Все улыбались ему. Марфа Олсуфьевна засмеялась:

– Ох, неотступный! Ох, скаженный! Нешто ето слыхано?

– Слыхано, да и пето. Пой, пока не остыла, – весело сказал черный. – Не отпущу без моей песни!

Марфа Олсуфьевна, правда, еще не остыла. Она поправила платок и покачала головой.

– Неуемный, так уж и есть неуемный. Ну, слушайте.

Долго тянулась песнь…

– Хватит! – встала Марфа Олсуфьевна. – Всего не перепоешь. Надо ужин собирать.

Соседи поклонились и пошли в двери. Морей Иванович чиркнул спичкой. Засветил лампу над столом. Белая ночь ушла из избы.

При огне я рассмотрела чернобородого Германа. Он был кряжист, невысок, одет в серую куртку, темные брюки и мягкие ичеги[21]21
  Мягкие кожаные сапоги (северный говор).


[Закрыть]. Крутой тонкий нос оседлан очками. Черная борода прятала нижнюю часть лица и делала его старше, но глаза из-за очков смотрели по-детски: серьезно и доверчиво.

Он говорил, как помор, но в гибких интонациях голоса чувствовалась возможность другой речи.

– Давайте знакомиться, заезжая гостенька, – сказал он, протягивая мне руку и рассматривая меня с веселым интересом. – Крепс, Герман Крепс. Вы из Петрограда пожаловали?

– Да, – отвечала я, называя себя и охотно поддаваясь дружескому интересу Крепса. – Из Петрограда, на практику.

– Так, так! Еще одна экспедиция? Скоро здесь на каждого лопаря будет по исследователю, но это хорошо! Вы на каком факультете?

– Этнограф. А вы что делаете?

– Быка развожу по Мурману.

– То есть как это развозите?

– Очень просто: в вагоне. Три четверти вагона под быка, четверть под меня, так и живем.

– Но куда же и зачем вы его возите?

– На коровьи свадьбы. Бык один на всю Мурманскую дорогу. Несколько лет назад по всему Мурману ни одной коровы не было. Я – агроном. Животноводством, как и всем здесь, до сих пор занималась железная дорога. Я ведаю животноводством. Приходится самому: развозить быка, лечить коров, читать лекции, изучать и гербаризировать флору – выяснять возможности кормовой базы… И делать еще многое другое. До войны это был совершенно дикий и неизвестный край. Война выдвинула необходимость Мурманского порта и постройку железной дороги. Но только после революции, когда прогнали англичан, оккупировавших край, его стали изучать и осваивать…

По мере того, как он говорил, отпадал поморский акцент, зазвучала привычная питерская речь.

– Вы из Петрограда? – спросила я.

– Был когда-то. Теперь лопарем стал. Хорошо здесь: места нетронутые, птицы не пуганые, звери – не ловленые, люди не порченые. «Край непуганых птиц» – читали у Пришвина?

– Ишь, Герман Михайлович места наши нахваливат… Садитесь к столу-то!

– Свои порато хвалить нечего, – усмехнулся Герман Крепс, пропуская меня на лавку.

– Вы не любите Петроград? – удивилась я. Герман покрутил бороду и усмехнулся, блеснув очками.

– Ну, пожалуй, люблю. Но жить в каменном мешке не могу: ни неба над головой, ни земли под ногами, ни мыслей в голове… Тянет север. Говорят, этим заболевают, любовью к северу.

– Интересная болезнь, возможно, и я заболею. Похоже, уже больна!

Н. И. Гаген-Торн с директором Лапландского заповедника Германом Михайловичем Крепсом. 1934 г.

После ужина Марфа Олсуфьевна увела меня в светелку, постелила постель. Я уплыла в сон до утра.

Утром вышла в избу, когда Марфа Олсуфьевна уж топила печь.

Хозяйка улыбнулась:

– Хорошо ли спалось? На новом месте приснись жених невесте.

– Жених не приснился, а вот песни ваши приснились. И хочется мне про здешнюю жизнь расспросить: все у вас не так, как в Питере.

– По стародавней старине живем, блюдем старину.

– А одежда старинная есть у вас, Марфа Олсуфьевна?

– Про одежу нашу ты спрашиваешь? Есть, есть старинна одежа: и шушуны, и сарафаны. Вот уберусь – выну из сундука. Как я была молода, у нас баско наряжались. Кики жемчугами низаны, сарафаны – штофные, рукава – кисейные, аглицкие…

– Почему аглицкие?

– А кто знат, почему так зовут – аглицкие и аглицкие, исстари так. У нас одежа-то долго жила, от бабки к внучке укрута переходила.

Она засунула уже состряпанные ею шаньги в печь.

– Ну, кончила! Пока мужики придут завтракать, я тебе покажу. – Вымыв руки, Марфа Олсуфьевна открыла в углу тяжелый сундук и достала одежду. Пахнуло сухим старым деревом и тканью. Вот те и аглицкие рукава, – Марфа Олсуфьевна развернула платок, достала кисейный верх рубахи с рукавами пышными, во много перехватов, с рюшами у кистей.

Такие рукава рисуют на портретах времен королевы Елизаветы, изумилась я. Неужели были завезены сюда? Мода времен Ивана Грозного и королевы Елизаветы?! Приезжали в Архангельск английские моряки, приходили корабли, торговали с Москвой через Архангельск. Неужели сохранилось?

Я зарисовала и стала записывать, Марфа Олсуфьевна с усмешкой смотрела.

– Ну, отвели жениха к невесте, сватам пировать можно… Здравствуйте! – сказал, входя, Герман Крепс. Морей Иванович подмигнул посмеиваясь.

– Надо выпить, мать, по случаю бычьей свадьбы.

– Ну-к доставай. А закуска на столе.

– Вы тут чем занимались? – спросил Крепс.

– Своим бабьим делом, нарядами. Вишь, хвасталась… Как раз к свадьбе… – усмехнулась хозяйка.

– Знаете, какую я обнаружила интересную вещь?

Я рассказала про «аглицкие» рукава.

– Интересно, – покрутил бородою Герман, – возможно, вы правы: тут край старины непуганой, как птиц. А я вам хотел предложить сегодня на птиц посмотреть. Пойдем со мной в горы. Не все людей, надо и горы послушать, чтобы край узнать.

– Горы что хошь расскажут, только слушать умей, – отозвался Морей Иванович. – Он те наскажет, Герман-от, он кажну птицу, дерево и камень понимат.

– Трапезуйте, – хозяйка поставила на стол самовар.

В волоковое оконце тянула свежая струя, пахнувшая соленой водой и березками, она отгибала парок над самоваром. Норвежские, с синими каймами, чашки блестели.

– Натошшак кака беседа, кушайте, товда побеседуем, – приглашала хозяйка, разворачивая рыбник.

– Географу необходимо знать ландшафт, – сказал Герман, откусывая пирог, – походите со мной, посмотрим глухариков.

– Да ведь не время для охоты, – сказала я. – Тока кончилась.

– Но я занимаюсь режимом каменного глухаря, и мне поручено Академией наук привезти несколько штук.

– Ну, пойдем.