Текст книги "Memoria"

Автор книги: Нина Гаген-Торн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

В Мурманске

Федя Физик мерил Мурманск длинными ногами – он искал меня. Был в облисполкоме, в облоно, в Главрыбе, в Севрыбе, в Севпорту, но везде отвечали: «Экспедиций тут много, а где которая останавливается – не интересуемся». Про меня никто не знал.

Федя шел к вокзалу по будущей улице, утомленно спотыкаясь о корни: Лиза с вещами ожидала его на вокзале.

Чернобородый, крепкий человек сквозь очки посмотрел на него и сказал:

– Не вы ли, часом, товарищ Физик?

– Да, – отвечал удивленный Федя. – Я – Физик.

– Прекрасно! – сказал Крепс. – Идемте скорее есть уху и копченого палтуса!

– Почему есть уху, – удивился Федя, – и палтуса?

– Обратите внимание на палтуса. Нина велела поторопить вас.

– А где же она?

– На докладе в облисполкоме.

– Я должен вернуться на вокзал – там наш третий спутник, Лиза Орлова.

– Нет, Лизавета Порфирьевна Орлова не сидит на вокзале, а следит, чтобы не перекипела уха. Бык спит и не помешает.

– Какой бык?

– Холмогорской породы, который живет со мной в вагоне, где Елизавета Порфирьевна варит уху.

– Почему же Елизавета Порфирьевна варит уху в вагоне у быка?

– Потому что Нина встречала два петроградских поезда, третий просила встретить меня, так как пошла в облисполком. Но я опоздал, вы уже ушли. Я забрал Елизавету Порфирьевну к себе в вагон и кинулся за вами, поручив ей уху… Мурманск невелик, человека отыскать можно; своевременно или несколько позже.

– Печурка эта, под названием буржуйка, служит преисправно, – говорил Крепс, запуская еще порцию рыбы в кастрюлю. – Уха должна быть системы трехстволки: первая порция – ерш, навар сливается, рыба – собаке. Вторая – окуни – употребляется для концентрации навара и тоже идет собаке. Третья – хариус или кумжа – опускается в последний момент – на еду.

Лиза смеялась. Ровные белые зубы, стекляшки очков, отлив на гладкозачесанной толстой косе – все отсвечивало розовым от танцующих в печке огоньков. Горбоносый хозяин говорил так, будто они век были знакомы и даже сродни.

– Как ты успела со всеми познакомиться, Нина? – удивилась Лиза.

– Узнать не долго. Ехали вместе с Мореем Ивановичем, помором. Он пригласил к себе в Колу. Записала былины и встретилась с этим джентльменом, – улыбалась я Крепсу, – мы чуть не утонули в заливе и вернулись в Мурманск. Что у вас? Фотопринадлежности привезли?

– Да, – Лиза указала на рюкзак, откуда торчали желтые ножки штатива. – С деньгами хуже. Сережа крутился, но больше достать не мог.

– Не велика штука – деньги, проживете и так, – сказал Крепс, разливая уху, – рыбки на всех хватит. Каков ваш маршрут?

– Хотим с вами посоветоваться, Герман, в облисполкоме мне говорили, что сейчас лопари откочевали на лето на реку Воронью.

Крепс достал из ящика карту.

– Вот Воронья. По ее течению лопари со стадами идут к морю. Гнуса не выдерживают, а у моря его нет.

– Как добраться? – наклонилась над картой Лиза.

– На боте Областьрыбы до Гаврилова, там поморское стойбище и фактория. А повыше на Вороньей лопари все лето ловят семгу.

– Это действительно самое разумное, – Лиза оглядела всех.

– Вы обе, кажется, готовы сегодня плыть на Воронью, – улыбнулся Федя.

– Если бы вы знали, как интересно было в Коле, – сказала я.

– Поморы достойный народ, – кивнул бородой Крепс, – крепкий народ. Это вам не рязанские или тамбовские мужички – век шапки ни перед кем не ломали, крепостного права не знали. От новгородских ушкуйников их корень.

– Ну вот, ну вот! А в Гаврилове и поморы и лопари, – сказала я.

– Пьют только здорово, – усмехнулся Крепс. – Меня чуть без носа не оставили. Штормовали мы на зверобойном судне. Кончился шторм. Выпили по этому случаю. И показалось одному парню, что у меня нос велик: отрежу, говорит, кусочек. Я загрустил: не режь, ладно и так. Надо, говорит, отрезать, и нож берет. «Жалко резать, ну – надо отрезать». А другой заплакал: «Алеша! Не режь Герману нос. Лучше мой отрежь! Он ученый человек, исследователь, как ему без носа? Пусть с носом останется». – Герман Крепс доверчиво и серьезно поглядывал сквозь очки на гостей. Они хохотали.

А Герман Крепс продолжал рассказывать – ставил слова, скупые и короткие, как буйки на реке: они намечали течение. Река же – рассказ – текла не в словах – в блеске его глаз сквозь очки, в легких шутках.

Крепс в те времена был лучшим знатоком Мурмана. Он понимал и любил природу Севера. Целый вечер он рассказывал об освоении Севера:

– Иоган Гансович Эйхфельд вывел новые сорта капусты, они успевают вызреть за короткое лето. У него на опытном огороде редиска, капуста, картофель – даже цветы. Освоением края занимается железнодорожное управление, в его ведении огороды и даже бык, единственный на всю округу. Я – железнодорожный агроном, поэтому бык в моем ведении. Необходимо осваивать край и при этом следить за сохранением его природных богатств, частично уже уничтоженных. Например, здесь раньше водились бобры. Они давно выбиты. Можно восстановить их, но нужно организовать заповедник[23]23
  Он и стал организатором и первым директором Лапландского заповедника – Герман Михайлович Крепс.


[Закрыть].

Мы остались ночевать в вагоне.

Утром, чаевничая, обсуждали наш маршрут.

– Советую остановиться на Вороньей. Начать с устья и подняться вверх, – сказал Крепс.

Мы пошли оформлять документы.

Вечером Крепс встретил нас ухой и веселым сообщением: договорился со знакомым капитаном! Завтра его бот отправляется в Гаврилово. С утра пойдем на пристань.

На пристани – сивые доски. С грохотом катят по доскам огромные бочки. Бот пыхтит у причала…

– Придем в Териберку за полночь, – сказал чей-то голос.

Мы заснули.

Териберка

Проснулись все сразу. Ботик тихо покачивало. Федя вылез из бочки, где спал.

– Териберка, – сказал он. – Приехали в полночь. Как хорошо здесь!

Йолы толпились у пристани. Голубая вода лизала гальку берега. По берегу стояли шпалерами суковатые вешала. На них сохли тресковые головы.

Дальше толпились домишки.

– Выйдем? – спросил Федя. – Ночь, видно, отменяется по случаю прихода бота. Не только люди, вон даже овцы не спят.

Три овцы, торопливо прожевывая что-то, стояли на берегу.

По мосткам кончили катать бочки; мы пробрались на берег.

Улицей шли вешала – ряды деревянных жердей; на них тресковые головы, головы таращили рыжие жабры.

– Для чего столько голов? – удивилась Лиза.

– Овец кормим вместо сена, – отвечал проходивший помор.

– Да ну?! Шутите?

– Поглядите, как овцы приучены!

Он оторвал голову и кинул овцам. Три овцы, тряся хвостиками, подбежали и стали рвать друг у друга рыбью голову, топоча копытцами и толкаясь. Разорвали, уставились желтыми глазами, быстро жуя рыбьи косточки. Прохожий пошел, они, толкаясь, побежали за ним.

Вешала были у каждого домика. Рыбьи головы смотрели сушеными глазами в широкие окна. Дверь домика распахнулась: мальчик выбежал и погнал овец.

– Зайдем, посмотрим, как живут! – предложила я.

– Что ты! Ведь ночь, как же мы войдем? Неудобно! – засомневалась Лиза.

– Ночь отменена: никто не спит, мальчик выбежал из этого дома. А мы попросим напиться, – не унималась я.

– Решаюсь! – сказал Федя и постучал.

– Войдите! – крикнул звонкий женский голос. С порога была видна кухня такой чистоты, что мы остановились: пол, стены, потолок и все вещи сияли бликами масляной краски – голубой, кофейной, палевой. Низкий солнечный луч дробился в медном блеске задвижек, кастрюлек, крантиков у плиты. На полу вместо дорожки лежали белой краской окрашенные доски на рейках. Они вели из кухни в комнату.

Эти доски удивили нас больше всего: в них блестел какой-то незнакомый, невиданный быт.

– Откуда вы? – невольно спросила Лиза хозяйку, обернувшуюся от плиты. – Приехали сюда откуда?

– Из Вардэ, – не удивляясь, ответила светловолосая хозяйка.

Прозрачная синева ее глаз тоже говорила о каком-то другом мире. Она улыбнулась фарфорово-чистыми зубами.

– Ездил, ездил муж промышлять сюда, да и переехали совсем. Тут многие из Норвегии приехали, когда у вас свобода стала.

– Вы так хорошо говорите по-русски. Никак нельзя сказать, что вы не русская!

– Бабка у меня из Колы. Дед мой в Колу торговать ходил, там и засватал ее. Она со мной всегда по-русски говорила.

– Уж не из Шаньгиных ли она? – спросила я.

– Откуда вы знаете? – удивилась хозяйка. – От Шаньгиных!

– А я с Морей Ивановичем знакома, он мне про норвежцев рассказывал, говорил, что родня.

– Родня, родня, – заулыбалась хозяйка. – Да вы садитесь же! Кофе попейте!

Она обернулась к буфету и зазвенела чашками.

– Что вы, что вы! – испугалась Лиза. – Как это можно! Спасибо!

– Благодарим! – раскланялся Федя. – Мы не можем – бот уже загрузили.

– Да вы еще успеете попить! Кофе готов. И я так рада вам, гости здесь – подарок Божий! Кушайте!

Она присела, взяв в руки передник.

– Спасибо большое! Очень, знаете, жаль, но надо нам уходить.

– Извините нас… Благодарю вас… – сконфуженно бормотала Лиза. – Как ты можешь так! – укорила она меня. – У совсем незнакомых людей, как у добрых приятелей…

– Но, Лизанька, она ведь, правда, рада нам! А знакомиться – необходимо. В первый раз мне тоже жутко было войти в чужой дом. Но у Морея Ивановича прошло все прекрасно, и у лопарей, к которым мы попали с Крепсом, тоже. Но это, конечно, благодаря ему. Если бы вы знали, как он умеет делать, что люди с первого раза – точно сто лет друзья! Так и надо! Все будет хорошо, если подходить к людям доверчиво, как Крепс.

– Лев Яковлевич говорил: рассказывайте про себя, и вам так же просто расскажут, – задумчиво сказал Федя. – Но это очень трудно: взять и начать говорить…

– Труднее всего, – подтвердила Лиза. – Разве ты не смущаешься?

– Крепс научил! Он, кажется, считает всех людей за ближайших родственников. К нему так и относятся.

– Крепс – особенный человек, – улыбнулась Лиза.

С ним, правда, сразу свободно.

Мы вернулись на ботик. И – снова океан.

Туман встал белой стеной. Ботик храбро барахтался, как муха в густом молоке. Сирена свистела и взвизгивала. Вахтенные матросы пробегали по палубе. Сколько времени двигался ботик? Неизвестно. Машина стучала, сотрясая палубу. Труба выкидывала теплую струю пара. Струя ударяла вдоль палубы, мешаясь с туманом. Из белого клуба звучал голос капитана. Было трудно в тумане войти в Гавриловскую губу.

– Подходим к Гаврилову? – спросил чей-то голос.

– Не подойти! – отвечали из серого тумана. – Пойдем в другую губу, а оттуда горой до Гаврилова.

– Ход давай! – крикнул капитан.

Свистела сирена. Время, как туман, колебалось в неопределенности.

Опять крикнул капитан. И вдруг – разорвалась повешенная на скалах завеса. За ней – полная ясность и тишина голубого, солнцем залитого дня. Блестела вода, бурели и зеленели скалы.

Ботик радостно загремел якорем и встал покачиваясь. Серая скала перед ним белела рябинами ракушек. На берегу черное здание; около него на шесте трепетал флаг. Людей не было. Тишина.

– Э-ге-гей! – загремел капитан. – Где вы, черти, подевались?! Тут же два сторожа должно быть… Ни одного! Кому товар выгружать будем? – Он помолчал выжидая.

Никого..

– Ванька! Сходи за чертями в Гаврилово, скажи – пусть принимают…

Простясь с капитаном, мы захватили котомки и выскочили на скалу. Ванька ждал нас, поигрывая ногой в клешных брюках.

Прекрасна земля, когда вступаешь на нее ногами, привыкшими к качке моря!

– Сколько до Гаврилова?

– Горой версты две, – отвечал матрос.

Шли скалами, вглядываясь в повороты тропинки. Вон и поселок!

Становище Гаврилово

В прорыве скал заблестела вода. Тропа завернула; у залива, под нами, открылись строения.

Стали спускаться гуськом. Пахнуло смолой, рыбой, пересохшими досками. Галька хрустела под ногами. Мы подошли к домам.

– Кажется, и здесь никого? – сказала Лиза.

– Найдем! – утешил матрос. – Жителев здесь вовсе немного, это ведь стойбище: рыбаки с Двины на лето приходят, а постоянных – два-три семейства; ну и служащие Областьрыбы, исполкома и прочее. С тоски надо дохнуть зимой! Вот контора Областьрыбы, рядом райисполком. Председатель всегда там, как кукушка на часах. А я – сторожей найду. Счастливо!

Матрос ушел. Мы зашли в райисполком.

Председатель похаживал по светлой комнате и поглядывал в окна. Окна выходили на море. Изредка он пощелкивал счетами, ворошил бумаги и опять ходил, покуривал. До вечера ждать было некого. К вечеру, как стадо коров, будут возвращаться в деревню, пойдут между скал с моря йолы – посуда поморская. Вечерами складывают они паруса у причала, как чайки крылья. Высыпят навстречу жители; в дверях складов вырастают приемщики; с важностью идут к берегу немногие женки, что живут в поселке, вертятся белоголовые мальчики – зуйки, звонкие, как кулички, кричат над корзинами с рыбой. Светятся серебряные тела трески. Ловкие руки вспарывают рыбе брюхо, бросают: в корзину – рыбину, в другую – печень, в воду – внутренности. Чайки, как бабочки перед огнем, кружат над добычей.

Оживает поселок по вечерам. А днем пустота, тишина.

Председатель лениво похаживает… Он обрадовался неожиданному развлечению: трое незнакомых из Питера! Радостно сел за стол, усадил нас, бумажки рассматривал:

– Так-так… Оказать содействие? Окажем! Дело хорошее, поживите у нас… Предоставим вам жительство. Лопарей изучать, говорите? Лопарей еще нет. Но – будут; не сомневайтесь! Увидите лопарей. И все наше производство увидите: рыбой живем. Ну – гостите, гостите… Я городским людям рад: помогут революционной сознательностью. Поселю вас к Бушуевым: люди семейные. Хозяйка хорошая, самостоятельная женщина… И светелка порожняя есть. Самое хорошее – у Бушуева, Петра Митрофановича! Да вон, – председатель глянул в окно, – как раз бушуевский зуек идет. Олешка! Иди сюда!

В комнату вошел синеглазый, худенький мальчик лет десяти.

– Веди к матери! Постояльцы, мол, к вам. В светелке им знатно и вам не помеха.

– Ну-к што! Пойдемте! – Олеша оглядел нас задумчивыми синими глазами и улыбнулся. – Давайте вешши ташшить помогу. – Он взял у Лизы мешок, из которого торчала тренога фотоаппарата.

Мы взвалили котомки, простясь с председателем, и пошли за Олешей.

– Вы чьих? – спросил Олеша на улице.

– Питерские! – весело отвечала я. – А ты чей – мы знаем.

– А ну?

– Бушуевский. Алексей Петрович Бушуев, так?

– Правильно! – удивился Олеша. – Как ты догадалась?

– Слово такое знаю! Пошепчу и каждого человека насквозь вижу, – шутила я. – Хочешь? Про тебя все расскажу?

– А ну!

– Лет тебе десять. С отцом тебя мать в море не пускает, балует; любишь ты книжки читать да рисовать; значит, нам родней приходишься!

– Пошто?

– По то, что мы читать, да писать, да рисовать – мастера.

– Как ты знаешь, что я книжки люблю?

– А это что? – Я похлопала его за пазухой.

– Ну – книжка!

– То-то! А это? – Я указала чернильное пятно и след цветного карандаша на рубашке. – Ты, брат, не отпирайся – все знаю!

Олеша засмеялся и покачал головой.

– Прытка девка!

– От меня не спрячешь! Лучше сам все рассказывай!

– Что ж тебе сказывать?

– Про все, что знаешь. Ты мне, а я тебе. Ладно?

– А ты про чо сказывать будешь?

– Про Питер, про другие города, про всяких людей и про всяких зверей.

– О-о, поди, хвасташь?

– Ну – сам увидишь! А сейчас скажи, как твою маму звать?

– Онисьей Романовной. Да ты баяла, сама знаешь, как человека звать, пошто спрашивашь? – лукаво спросил Олеша.

– Я знаю, как увижу да пошепчу, а теперь подойду да прямо и скажу: «Здравствуйте, Онисья Романовна!»

Онисья Романовна встретила нас приветливо:

– Ну-к што? Живите! Светелка пустая стоит. Только вот ни лечь, ни сесть там не на что: ни кроватей, ни лавок, ни стола. Постели-то я дам.

– Спасибо, да мы как-нибудь… у нас с собой одеяла, на полу устроимся, нам надо лопарей дождаться.

– Живите, сколь поживется, – сказала она приветливо.

Мы положили вещи и пошли осмотреть поселок. Был он невелик; казенная лавка, где выдавали пайки рыбакам, склады для заготовленной трески, салотопная – для выпарки тресковой печени, несколько громоздких срубов, где жили рыбаки, приезжавшие в Гаврилово на сезон лова трески. Немногочисленные дома постоянных жителей, переселившихся в Гаврилово с семьями. Дошли до реки Вороньей, куда должны были на днях прикочевать лопари. Надо их дожидаться. Сходили в лавку запастись продуктами. Но сведения о нас еще не поступили. Со следующим ботом должны были прислать наш хлебный паек, но когда придет этот бот – неизвестно. В лавке был только табак и дешевые конфеты. У нас – только остаток привезенных из Мурманска сухарей. Решили – будем питаться грибами, их много растет во мху.

Среди стелющихся по земле ползучих березок, возвышаясь над ними, стояли грибы-березовики. Нарвали их много. Разложили костерок, сварили похлебку – постеснялись варить такую еду в печи у Бушуевых. Целый следующий день бродили по окрестности. Ждали: скоро ли прикочуют к Вороньей реке лопари.

На третий день туман вышел из океана и захватил землю. Он был так густ, что казалось, бушуевская светелка плавает в нем, как поплавок.

– Три дня! – мрачно сказала Лиза. – Три дня уже, как мы приехали, а видим только туман в огромном количестве, в меньшем – скалы и в минимальном – поморов. Хотела бы я знать, когда же приедут лопари?! Безделье угнетает…

– И бескормица тоже, – согласилась я. – Хотела бы я знать, когда же прибудут наши пайки? Сухари уже кончились…

– Вчера грибы, сегодня грибы, завтра тоже; это, конечно, маловато без хлеба, – сказал наш Физик.

– Обошлись бы и грибами, если бы дело делали, – сурово ответила Лиза.

– А вы пошто трешшинку не берете? – спросил Олеша, поднимая голову от тетрадки. О нем забыли, так тихо сидел он в светлице, раскрашивая Федиными красками срисованный с журнала пароход. Лежа на животе, вытянув в сторону язык, он с утра рисовал и красил – первый раз в жизни увидел акварельные краски.

Мы все сидели на полу – мебели в светелке не было. Федя дочерчивал карту маршрута, Лиза графила тетрадь, я записывала в дневник.

– Как же нам рыбу брать, Алексей Петрович, когда у нас на это денег нету? Только чтобы паек выкупить, – сказал Федя.

Олеша засмеялся.

– Нешто за рыбу деньги платят?

– То есть как же без денег?

– Да как йолы пристанут, подойдите – вам каждый трешшину даст! Нешто могут человеку не дать? Тогда рыба ловиться не станет. Так ведется: пристанет рыбак и кто стренется – дает рыбину. А то лову не будет. Это кажный знат.

– Послушайте, ведь это – остаток первобытного коммунизма! – в восторге сказала Лиза. – Вот интересно!

– И практически важно, прибавьте! – улыбнулся Физик.

– Вы бы давно про рыбину-то сказали, – укорил Олеша, – я думал, вы не едите!

Он вышел из светелки и с грохотом побежал по ступенькам.

– Интересный народ поморы, – сказала я. – Стоит все-таки заняться ими.

– Но мы приехали с другим заданием, Нина, – с упреком сказал Федя. – Надо сознательно отбирать материал.

– Ну до чего же я несознательная! – сказала, отворяя дверь, Онисья Романовна. – Как это не догадалась рыбы предложить! Ведь уха наварена, на всех хватит. Пойдемте, пойдемте, милости прошу ужинать.

На другой день, когда рыбаки возвращались с лова, я села на берегу.

Стройная просмоленная йола с высоко поднятым носом, сложив парус, скользнула к берегу. Парень выпрыгнул на камни, подтянул канат и закрепил якорь.

Старик с вспененной, кудрявящейся бородой подвязывал паруса и смотрел на меня светлыми глазами.

– Здравствуйте! – сказала я. – Не знаю, как полагается говорить, когда люди с лова вернулись.

– Как ни скажи, все ладно, дочка, коли от сердца скажешь… все ладно, – дружелюбно ответил старик. – Возьми-ка рыбину на уху. Вот с печенкой, мы еще не пластовали. А печень трескова – больно сладка в ухе. Едала ты трескову печенку, свежую, чужаниночка? Ну бери, на добро здоровье! – старик взял за хвост тяжелое, серебряное тело трески и бросил на берег. – Сейчас пластовать станем.

Парень шагнул в йолу. Нож заблестел у него в руках. Он поднимал рыбьи тела, одним взмахом вспарывал их, кидал печень в корзину, кишки – в море, рыбину – на берег. Чайки носились над йолой и дрались за добычу.

– Скажите, пожалуйста, почему первому встречному обязательно дают рыбину? – спросила я.

– А как же? Кого стренешь – надо дать: тебе Бог послал, ты и дай, а то море осердится, – убежденно сказал старик.

– Ну, спасибо, дедушка! – сказала я.

Рано утром Олеша вскарабкался в светелку.

– Ставайте! – сказал он, отворяя дверь. – Ловозерские приехали: лопин Митюша с семейством на низу Вороньей стали, у губы. Поди сей день и Семен с нашими олешками подойдет.

Я вскочила с разостланной на полу постели и натянула платье. Непричесанная Лиза принялась искать блокнот.

– Сразу тронемся? – спросила она.

– Безусловно! – из-за одеяла ответил Федя. – Только хорошо ли, если все? Когда так много народу – пожалуй, трудно будет.

– Это правда, – решила я. – Идите к Митюше вдвоем, а я пойду с Олешей в тундру. А потом займусь поморами.