Текст книги "Туркестанские повести"

Автор книги: Николай Борискин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Как механизировать? – Кажется, и Бытнова покинуло безразличие. На лице его появилось нечто вроде любопытства.

– А вот как, Андрей Николаевич. – И капитан подробно рассказал, что надо сделать.

Все оживленно заговорили:

– Здорово!

– Это намного сократит время.

– Надо делать побыстрее.

– А из чего?

– Начальство сделает заявку – пришлют материал…

– Так что же, товарищи, решили? – спросил Тарусов.

– Да, конечно.

– Ну вот и добро.

Вечером Галаб Назаров собрал редколлегию стенной газеты «Импульс». Решили выпустить номер, посвященный умельцам. Я подсказал ребятам:

– Не забудьте и старшего сержанта Родионова.

– Вот ты и напиши о нем, – предложил наш секретарь.

– Я ничего в этом не смыслю.

– Кузьма сам подскажет, иди к нему, – сказал Галаб.

Я не пошел к Родионову, но заметку написал. Как смог. На второй день Кузьма прочитал ее и обиделся:

– Зачем ты мне помощников накликаешь? Я же говорил, что хочу сам до конца довести…

– Брось, Кузьма, самолюбие. Кому оно нужно? Один ты будешь еще полгода копаться. Пусть офицеры помогут. Вон Другаренке помогал капитан, а предложение все равно на Витино имя записали. И навес уже сделали.

– Подумаешь, навес, – снисходительно усмехнулся Родионов. – Сарай…

– Однако до него никто не додумался. Может, с точки зрения инженера твой прибор тоже окажется не такой уж мудреной штукой. Тут главное инициатива. Закон Ньютона тоже прост, как дважды два. Но это теперь, когда его открыли.

Кузьма остыл.

– Много у тебя еще работы?

– Понимаешь, загвоздка в чем? – Родионов ткнул пальцем в какую-то деталь.

– Ничего не понимаю, – признался я, – но есть же в дивизионе понимающие люди. Вот и попроси кого-нибудь из них. Объяснят, помогут. Не будь кустарем-одиночкой.

– Ладно, подумаю, – согласился он.

Эге, а ведь я зарвался, пользуясь добрым отношением Кузьмы. На менторский тон сбился, агитировать начал, а сам ни черта в этой абракадабре не смыслю.

– Извини, старшой, я…

– Брось, все правильно. Прибор нужен не только мне, всему дивизиону, а если будет удачным, и другим на пользу пойдет.

Вскоре собрали всех рационализаторов части. Я написал об этом в окружную газету и с нетерпением ожидал заметки. Каждый номер просматривал от передовой до редакторской подписи. И вот она появилась, моя первая заметка! Я носился с ней из казармы в ленинскую комнату. Правда, от моей писанины там остались рожки да ножки, но об этом я помалкивал: подпись-то моя: «Рядовой В. Кузнецов». А спустя некоторое время мне прислали «Памятку военкора» с просьбой писать о лучших людях дивизиона, об успехах в боевой и политической подготовке. Эх, жаль, Гриши Горина нет, он бы тоже порадовался!

В следующем письме в редакцию написал о нашей ленинской комнате – о фотографиях Галаба, рисунках Виктора Другаренко и резьбе Быстракова. Ответ пришел быстро: «Нужны фотографии». Я попросил Назарова, и он сделал несколько снимков.

Материал опубликовали за двумя подписями:

«Текст рядового В. Кузнецова, фото сержанта Г. Назарова».

– Володя, – как-то сказал сержант, – давай организуем военкоровский пост. Ты будешь писать заметки, Горин – стихи, Другаренко делать рисунки, а я, если надо, стану фотокором.

Идея! Собрались, поговорили. Сначала без Гришиного согласия решили послать стихи, которые он читал на праздничном вечере, заметку о Новикове и его фотокарточку, рисунок Виктора «Радиотелеграфист Валентина Леснова». Работая над портретом, обещанным девушке, Другаренко сделал несколько рисунков в карандаше и туши.

Ждали, как жаждующие ждут воды. И наконец из редакции окружной газеты пришло письмо. Наше предложение одобрено! Старшим военкоровского поста предложено быть мне, потому что я учился на журналистском факультете. Полученные от нас материалы обещали опубликовать в ближайшем номере.

Мы завели альбом «Печать о делах и людях нашего дивизиона» и подклеивали в него заметки, фотографии, информации и другие материалы, публикуемые в газетах.

– А критические будем вырезать? – спросил я Назарова.

Он засмеялся.

– Хочешь лакировочкой заняться? Нет уж, давай собирать все: и хорошее, и плохое. В жизни не одни только розовые краски, бывают и темные. Вот и надо эту «темноту» выволакивать на свет. Кстати, у нас она тоже есть. Помнишь выступление на комсомольском собрании Федора Кобзаря?

– Помню. Но ведь это же о Бытнове…

– Ты пиши о недостатках в учебе, об упрощенчестве, а не о Бытнове. Все поймут, в чей адрес критика.

Альбом пополнялся.

Глава семнадцатая

Беседа о героизме все-таки состоялась. Капитан медицинской службы Агзамов, прочитав записи моего отца, сказал об этом командиру. Тот пообещал собрать людей, но подходящего случая не было. А тут вдруг все забегали, заторопились. Причиной тому – галабовский орден.

Собрали всех свободных от боевого дежурства людей, привезли с дальней точки Горина и еще двух солдат.

Сначала командир зачитал выписку из Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении участника строительства большого водного канала бульдозериста Назарова Галаба орденом «Знак почета». Майор поздравил сержанта. Мы долго хлопали в ладоши.

Я сидел рядом с Гришей.

– Когда он успел заработать орден?

– До армии.

Командир поднялся из-за стола:

– А теперь, товарищи, почитаем дневник фронтового летчика-истребителя, ныне полковника Героя Советского Союза Дмитрия Петровича Кузнецова.

Все оглянулись на меня. И мне почему-то стало неловко…

Читал Герман Быстраков.

Это был рассказ не только о моем и Галабове родителях – обо всех наших отцах.

Потом попросили выступить Назарова.

– За что тебе орден дали? – спросил его кто-то.

– Не знаю…

Ребята засмеялись.

– Работал, как все, – продолжал Галаб, показывая трассу еще не обозначенного на карте, только что построенного канала. – Был бульдозеристом на головном сооружении. В общем, обычная работа. Что же тут особенного? – искренне недоумевал он.

– О горном обвале расскажи. Это интересно, – предложил Тарусой.

– Разве об этом, – оживился сержант. Он еще раз мысленно представил себе далекий водный канал, северный склон огромного горного хребта. – Было это в конце апреля. Ребята разгружали гравий из вагона, а я отталкивал его бульдозером. И вдруг пришла тревожная весть: оползень с горы весом тридцать миллионов тонн преградил путь реке. Надо было ехать на помощь. И мы, шестнадцать добровольцев, поехали. Подогнали десять бульдозеров к железнодорожным платформам, закрепили по два на каждой и часов в одиннадцать ночи отправились в путь. Со мной в кабине сидел сменщик Володя Истомин, юркий такой, сообразительный паренек, вроде Новикова.

Саша приосанился.

– А я чем не герой! – выкрикнул он под общий смех. – В газетах обо мне пишут – от «Импульса», нашей стенной, до окружной.

– Вам дадут слово, Новиков, – заметил командир.

Назаров продолжал:

– От областного центра километров сто ехали на платформах, поездом, а там пошли своим ходом по крутым серпантинам. Ночь, дождь. Справа обрыв, внизу глухо ворчит река. Слева отвесные скалы. Едешь и опасаешься: не доглядишь – в пропасть сорвешься.

Ехали всю ночь и следующий день. К вечеру показался горный поселок. Людей оттуда заранее эвакуировали. Окна в домах повыбиты взрывом – оползень пытались крушить. Река разлилась километров на семь. В огромной чаше, говорят, миллионов восемьдесят кубометров воды да в каньонах с полсотни. Река нажимает на запруду, а та стоит и хоть бы что ей. Высота четверть километра, ширина над водой от пятисот до тысячи метров, а под водой – восемьсот. Разве такую махину сдвинешь?

Народищу собралось – уйма. Рабочие, колхозники, строители, солдаты, инженеры. Между поселком и областным городом установили «воздушный мост». Вертолеты днем и ночью летали. С Украины прибыли десять самолетов с синтетической пленкой для кладки русла обводного канала. Москва прислала оборудование, Сибирь – лес. В общем это было похоже на фронт.

Сорок тысяч человек укрепляли берега реки. В зоне обвала альпинисты установили электрические фонари, и ночью было видно как днем. Работа шла беспрерывно. Гудели машины, грохотали бульдозеры, гремели взрывы. А вода все прибывала и прибывала. За каждые сутки объем озера увеличивался на семь миллионов кубометров.

Наши бульдозеристы жили в палатках, а когда взрывали породу, нас отводили километров за пять от берега, чтобы не убило кого, не поранило, не изуродовало камнями. Работали – углубляли русло реки – посменно: двенадцать часов Володя Истомин, двенадцать – я. В свободное время Володя все искал случая отличиться. Раз подошел к инженеру и говорит:

– Можно переплыть на другой берег?

– Зачем?

– Чтобы людей подбодрить. Смотрите, некоторые с опасочкой ходят, боятся потопа.

Ему, конечно, не разрешили. Тогда он достал где-то флажок, прикрепил его на палку – и к самому руководителю гидрометеослужбы:

– Разрешите, – говорит, – флаг водрузить на макушке оползня?

Тот рассмеялся:

– Вы, молодой человек, сколько выпили?

– Двадцать пять граммов, – ответил Володя.

– Так мало?

– Так ведь это для запаха, а глупости своей хватает.

– Оно и видно…

Но все-таки Истомин отличился. Когда просочившаяся под обвалом вода перестала идти по руслу реки, Володя с кем-то разгреб заиление. Его удостоил беседой корреспондент какой-то газеты, даже сфотографировал. Все уши мне прожужжал сменщик: «Страна должна знать своих героев!»

Люди работали с крайним напряжением. На шестьдесят шесть метров выше прежнего русла реки проложили обводный канал. По нему-то и устремилась вода. Напор огромный – почти восемьсот кубометров в секунду. Это во много раз больше, чем до завала реки.

Ну вот, а когда наконец победили, завалились спать…

Слово предоставили Горину. Я думал, что он уже переменил свое прежнее мнение о подвиге, о героизме: кое-что повидал сам, от других наслышался – пора бы и осмыслить все как следует. Но Григорий встал и объявил, что героизм – это дело случая. Вот те на, все то же, что и раньше… Не представилась бы, мол, возможность летчикам Кузнецову и Назарову вылететь в четвертый раз, не встретились бы им «мессершмитты» – не было бы никакого героизма.

– У нас тоже некоторые ходили в героях, когда сбили цель. А в чем тут героизм? – спрашивал Горин. – Не летал бы этот соглядатай – никто бы и не отличился. Обыкновенный случай, вроде эпопеи с этой запрудой. Если бы не было оползня – и шуму бы не было никакого.

– А подвиг Гастелло тоже дело случая? – спросил старшина Дулин.

– Убежден. Если бы не загорелся его бомбардировщик, он бы не направил его в танковую колонну фашистов.

– А что ты окажешь о Матросове? – не выдержал Кобзарь.

– Тому просто-напросто приказали. Ведь поется же в песенке: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой».

Закончил Григорий тем же, чем и начал свое выступление:

– Да, героизм – это дело случая. Что же касается нашего дивизиона и вообще армии в мирных условиях, то здесь все делается по приказанию. Надо окопы рыть – пошлют, и попробуй откажись. Приказали сбить цель – сбили, а если бы промахнулись, значит, шапки кое-кому сбили бы…

Поднялся Федор Кобзарь:

– Ерунду тут нес Горин, чушь. В том-то и дело, что никто Матросову не приказывал бросаться на пулеметную амбразуру. Ценою своей жизни он спас всю роту, обеспечил ей наступление на врага. Ты бы мог вот так поступить? – в упор спросил он Горина. – Нет. Если ты во время учебного марш-броска и то ловчил – отсоединил трубку от противогаза, то на амбразуру тебя не затащишь танком.

Взрыв смеха заставил Гришу покраснеть.

– Или взять отцов Назарова и Кузнецова. Горин говорит: «случай». Никакой это не случай. Летчики сознательно выполняли свой долг – дрались с противником, превосходившим их силы. Дрались не щадя жизни. Но драться можно и нерасчетливо, а они воевали смекалкой, отвагой.

Кобзарь говорил горячо. Командир и Дулин одобрительно кивали головой, никто не перебивал Федора.

– У нас тысячи героев. Что ж, по-твоему, Григорий, и массовый героизм – дело случая? Хоть в песенке и поется, что «у нас героем становится любой», но это далеко не так. Стать героем не прикажешь, а если прикажешь – на это не всякий способен. Я вам уже рассказывал, что «дружок», с которым меня направили на строительство железнодорожной ветки Абакан – Тайшет, сбежал оттуда. А ведь ему комсомол путевку выдал: строй, парень, украшай свою землю! Я, например, считал путевку приказом для себя. И выполнил его. А он смалодушничал, деру дал. Думаете, мне легче было, чем ему? Снега, метели, морозы… А летом дожди, гнус… Но ведь надо же кому-нибудь строить!

Федору аплодировали все, кроме Горина. Неужели он так ничего и не понял? Или не хочет понимать?

За ним выступил Новиков.

– Люблю краткость, – начал он, чем вызвал улыбку. – Нужно ли тут растекаться мыслью по древу. Хочу малость в русло направить наш разговор, как Галаб Назаров со своим сменщиком загонял реку в свое русло.

Снова послышался смех.

– Так вот, значит, – Саша поднял руку, призывая нас к вниманию, – героизм – явление не наследственное, как учит товарищ Дарвин. И по моим наблюдениям выходит то же самое.

Комната взорвалась хохотом.

– А что? Приведу пример, – не смутился Новиков. – Взять хотя бы гвардии старшину Дулина и меня. Когда Трофим Иванович из пушек стрелял на фронте, меня только еще проектировали родить на белый свет. И когда он, мой нынешний прямой начальник, развеял своими пушками всякую мразь, поубавил нечисти на земле, тут-то я и закричал: «У-а-а, у-о-о!» Это, значит, приветствовал я его: «Ура, герой!»

Не только солдаты, но и сам Дулин и командир – все от души смеялись над Сашиным примером.

– А теперь вот довелось встретиться в одном дивизионе герою войны и мне, его преемнику. Все знают, что поначалу никаких признаков героизма у меня не было. Какие там признаки, если Трофим Иванович не раз говорил: «Эх, Новиков, Новиков, я всеми силами стараюсь укреплять дисциплину, а ты ее расшатываешь…»

– Давай, Саша, самокритику! – послышался чей-то веселый голос.

– Самокритика – движущая сила, – нашелся Новиков. – Она-то и сдвинула меня к этим самым признакам. В общем, о себе не очень удобно… Лучше я о других скажу. Вот, например, Кузнецову Хасан-бобо говорил: «Придет время, и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды. Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как зеницу ока». Я полностью согласен с этим мудрым аксакалом. А что касается подвига, то вся жизнь солдата – подвиг. Но такого солдата, для которого присяга свята. Вот и весь мой сказ.

Саша говорил минут двадцать, иногда непоследовательно, но интересно и аудиторию держал в напряжении.

Речь шла не только об участниках войны. Ребята вспомнили и о Другаренко, Быстракове и других солдатах. Беседа закончилась, но никто не хотел уходить.

Угомонились поздно.

Григорий завтра снова должен уехать на другую огневую позицию, и мне захотелось побыть с ним вдвоем. Узнав, что стихи о ракетчиках опубликованы в окружной газете, он рванулся к подшивке.

– Покажи!

Нашли стихи. Гриша читал и перечитывал, радовался:

– Здорово, старик! А ты не верил, что я могу написать…

– Почему же? Верил и верю. Только не во всем согласен с тобой. О героизме, например. Стихи-то твои о том же, только другими словами. И чего ты оригинальничаешь?

– Давай замнем, – смущенно пробормотал он. – Мы же друзья… Хочешь, новые стихи прочту?

Я кивнул: давай. И подумал: «Все он понял, сам скажет об этом когда-нибудь».

Горин читал почти до самого отбоя.

Глава восемнадцатая

Я дневальный. Надо мною тик-такают ходики. Гирька на кольчатой тонкой цепочке отвисла почти до тумбочки, возле которой сижу над книгой регламентных работ. Торопятся, спешат ходики, будто подгоняют время и меня, листающего страницы. До побудки солдат еще полчаса – самое сладкое времечко, когда досматриваются последние сны. А мне торопиться некуда: регламентные работы проведены, и теперь я просматриваю инструкцию не для того, чтобы ознакомиться с ее содержанием, а учу на память порядок выполнения отдельных операций на ракете и пусковой установке.

Готовясь к большому маршу, я все проверил на своем ЗИЛе до винтика, до шплинтика, вычистил, подтянул, промыл, смазал, что надо. Замечаний не было, норматив перекрыт. В общем за автопоезд я не боялся, волновала меня ракета: а вдруг при развертывании комплекса на новой позиции Сашу действительно «убьют» и прикажут мне выполнять его обязанности? Остальные номера расчета не подведут нашего сержанта, дело за мной. И когда регламентные работы были закончены, я позвал Новикова к учебной ракете и попросил его, чтобы он проверил меня. Водил пальцем по перечню работ и делал то, что положено делать на боевой ракете.

– Недурственно, – оценил Саша, – но пальцем мусолить книжку отвыкай. На память надо знать регламент, тогда и время сэкономишь.

В тот день в каждом взводе выпускались листовки-«молнии». В них оценивалось качество регламентных работ, выставлялось время их выполнения. Были учреждены вымпелы: «Лучшему взводу», «Лучшему расчету», «Лучшему шоферу ТЗМ». Все три флажка забрали мы: Семиванов, Назаров и я.

Галаб и Федор Кобзарь собрали своих людей для арбитража. Шумели, горячились, обсуждали пункт за пунктом. Кобзаревцы в норматив уложились, а назаровцы перекрыли его. Федора подвел Тиунов из-за своей самонадеянности: как же, вторым номером работал, что ему третий! А Галаба ребята не подвели.

– Все равно мы первые в своем взводе, – утешал себя Юра Тиунов.

– Не велика честь быть первым в «болоте», – покосился Саша на ефрейтора.

– Новиков, – осуждающе посмотрел на него сержант. – Время еще покажет, кто возьмет первенство.

– Да их били все время, кроме Дня защиты детей, – отмахнулся балагур.

Арбитры засмеялись.

Тикают ходики, подгоняют стрелки. Над внутренним входом в казарму лучится голубой ночник, пламенеют буквы светового плаката:

«Внимание! Готовность дивизиона не более… минут. Воин, будь бдителен!»

Спят солдаты, досматривают последние сны. А на позиции дежурит боевой расчет. Железное ухо локатора принимает сигналы из пятого океана, еще не высветленного зарей. И если неожиданно появится росчерк на звездном шатре, опрокинувшемся над пустыней, сразу взвоет сирена, сорвет с кроватей ракетчиков, и вздрогнет земля под гулким топотом сапог.

Семь. Подтягиваю гирьку к маятнику. В дверях показывается свежевыбритое красноватое с морозца лицо Дулина.

– Подъе-ом! – бросаюсь в казарму и докладываю Трофиму Ивановичу: – Товарищ старшина, за время моего…

Он прерывает жестом и спрашивает:

– Все нормально?

– Так точно.

– А где дежурный?

– Пошел на кухню.

Включаю свет в солдатской многоместной спальне. Открываю форточки, называю фамилии очередных уборщиков.

– На зарядку! – бросает старшина.

Каждый день Дулин сам выводит дивизион на спортивную площадку и ревностно следит за выполнением комплекса упражнений. Теперь уже и солдаты первого года службы не висят сосисками на перекладине, не плюхаются животом на «коня», не кувыркаются на брусьях по-медвежьи. Редко покрикивает на кого-нибудь Дулин, подбадривает привычным словцом: «Пулей надо, пулей, а не пыжом». Многое изменилось с первых дней службы…

Ребята умылись, застелили кровати. До завтрака еще есть время, и Герман Быстраков говорит Попелицыну:

– Женя, бери баян, зови хлопцев новую строевую песню разучивать.

Мы знали много песен, любили их, и потому каждая новинка – хороша ли, подойдет ли для нас? – тотчас же подхватывалась. На этот раз нам не повезло: песня больше подходила для авиаторов.

Баян умолк, и ребята пошли во владения Шукура Муминова. Жалоб на него пока нет, хорошо кормит повар.

В казарму торопливо вбежал техник-лейтенант Семиванов:

– Не опоздал?

– Куда?

– На политзанятия.

– Нет, десять минут еще до построения.

Семиванов юркнул в ленинскую комнату. Он ведет у нас занятия. Сегодня новая тема: «Требование современной войны к воинской дисциплине. Задачи солдат по ее дальнейшему укреплению». Скучища, наверное…

Покурили после завтрака. Утреннее построение. Начальник штаба, как всегда, зачитал приказ. Потом батарейцы приступили к занятиям. А я стою дневальным. Стою и слушаю сквозь неплотно прикрытую дверь голос Бориса Семиванова: «Дисциплина – понятие конкретное. В нем, как в фокусе, отражается отношение воина к выполнению своего долга. В самом деле, если по недисциплинированности кого-либо из расчета ракета вышла из строя, это значит, что в боевой обстановке возможности техники не будут использованы, вражеский самолет может подойти к объекту безнаказанно…»

Потом доносится смех. Что там смешного? Прислушался. Говорят уже солдаты, пользуясь паузой: «Он к шапочному разбору на позицию прибежал…» «Хорошо, что мы научились заряжать сокращенным расчетом…» «А если все будут «поспевать», как он?» Молчание. И снова взводный: «Так что с уставом врозь – служба вкривь и вкось, а нам стрелять вкривь и вкось не годится; кто думает, что противник дурак, пусть сам займет ума…» Саша Новиков: «В общем, не спеши выстрелить, спеши прицелиться, а целься не торопясь, но и не мешкая». Офицер: «Верно. Мимо стрелять – в себя попадать».

Зря думал, что скучно будет на занятиях. Семиванов сам недавно из-за учебного стола, понимает, что к чему. Интересно, а Бытнов как? Он занимается со своим взводом в казарме. Эх, жаль, не послушал: время объявлять перерыв.

Загрохотали стулья, и ребята повалили на выход.

Проветриваю ленинскую комнату. Здесь прибавилось наглядной агитации. Виктор Другаренко хотя и говорил, что ему надоело рисовать, но это его работа висит на стене:

 
…по всей Вселенной
                             ширится шествие —
мыслей,
           слов
                  и дел Ильича.
 

Плакат под большим портретом Ленина. Недавно мы проводили Ленинские чтения. Галаб, комсомольский секретарь, организовал. «Задачи союзов молодежи» читали, работы из сборника «О защите социалистического отечества». Думал, знаю. Ведь изучал же. Оказалось, что сдирал в шпаргалки для ответов на зачетах и экзаменах. Многие так делали: завтра спросят – сегодня страницы листаешь, формулировки и разные определения выписываешь…

Заглянул в тетрадь Саши Новикова. Ишь ты, балаболит больше всех, а записи ведет. Подчеркнуты определения: «Война» – и текст, «Дисциплина» – и расшифровка; пословицы:

«Чтобы знать, каков ты солдат, глядись не в зеркало, а в ракету», «Меткий ракетчик с неба звезды снимает».

К чему это он о звездах? А-а, вспомнил… Вскоре после боевой тревоги на пусковой установке Галаба заискрилась нарисованная звездочка.

– Хорошая традиция, – похвалил майор Мартынов. – Во время войны звезды рисовали на бортах самолетов, танков, на стволах орудий. Сколько уничтожено врагов – столько звездочек. Вы тоже, товарищ сержант, открыли свой боевой счет. Пускай сверкает, пятикрылая!

Любопытство тянуло посмотреть Гришин конспект. Что в нем? Открыл. Название темы. И больше ни одной пометки: ортодокс надеется на память. Вспомнилось тарусовское: «Ничего не записал? Но все понял? И так можно». Но чем же все-таки Горин занимался сорок пять минут? Заглянул на последнюю страницу. Вот оно что! Поэма «Серебряный щит». Написано. Зачеркнуто. Сверху написано. Пока еще немного, несколько строк. Разбираю беглый заковыристый почерк. Варианты первой строки:

 
В краю, где злобствуют пески…
Осатанелые пески…
Лежат горбатые пески…
 

Все зачеркнуто. И вот он, зачин:

 
Пустыня зноем налита,
Пустыня словно печь мартена,
А над песками высота,
Где шарят щупальца антенны…
 

Что ж, не зря потеряно время. Время? Посмотрел на часы. Пора продолжать занятия…

– Сменился?

– Да.

Это спрашивает меня Другаренко. Он до сих пор еще не сделал портрета Лесновой. Может, сейчас принес показать?

– В химкаптерку заглянешь? – спросил Другаренко.

– Зачем?

– Сам увидишь. Пошли.

Он откинул с подрамника простыню и показал портрет Вали.

– Нравится?

Она сидела, облокотившись на правую ладонь. Темно-русые волосы крупными кольцами падали, на плечи. Слева из-под волны прически выглядывал погон. Он плотно облегал светло-зеленое плечо девушки. На воротнике гимнастерки расстегнута верхняя пуговица, и туда, вниз по шее, соскользнул с левой щеки игривый луч.

На маленьком, чуть вздернутом подбородке облюбовала себе местечко затененная ямочка. Губы не улыбаются. У самых уголков они, пожалуй, даже капельку грустноваты.

– Ты как криминалист, – усмехнулся Другаренко.

Я отмахиваюсь – не мешай…

Над разлетом верхней губы маленькая и тоже чуточку затененная дорожка, припорошенная золотинками. Она останавливается у крупного раскрылья носа, будто удивляясь чудодейке-природе, изваявшей такое пластичное совершенство.

Свет заливает щеку, округлую мочку уха и, притускнев, прячется в трепетной прядке над виском, полутенью ложится на чистый девичий лоб.

– Не много ли света?

– Что ж, по-твоему, надо малевать черным, чтобы монахиню сделать? – возразил я ему, продолжая рассматривать портрет.

Правая сторона не видна, только лучится, как живой, веерок густых ресниц. И вот он, глаз. Большущий синий глаз под узким приопущенным крылом брови. В нем вся Валя: и сердце ее, и думы, и настроение. Я смотрю в задумчивый синий пламень, как в распахнутую душу, и вижу белых запоздавших аистов, роняющих перья в звездную ночь, слышу нерешительное «Для тебя, Коля…» и умоляющее «Андрей, опомнись!».

Девушка говорила. Говорила молча. Ах ты, пламень, синь-пламень!

– Ты художник, Витя!

– Солдат… Пошли к Лесновой. Или нет, сначала в ДЭС, к Акимушкину.

– С ума сошел. И так парню муторно.

– Ничего, вылечим. Пошли.

Николай был один. Он вслушивался в ровный гул двигателя и делал пометки в рабочем журнале.

– Эй, электробог, можно?

– Кто там? А, входите, ребята, присаживайтесь.

Чистенько, уютно у него. Другаренко отодвинул журнал и кивнул мне: давай.

– Отвернись, – сказал Виктор Акимушкину. – Так. Теперь смотри.

Коля взглянул на портрет, и его лицо вспыхнуло, преобразилось. Он смотрел неотрывно и что-то беззвучно шептал. Глядел, позабыв обо всем на свете. Глядел и никак не мог наглядеться.

– Ну? – спросил Другаренко.

Коля молчал.

– Мы пошли.

– Ребята…

На портрет накинуто покрывало.

– Ребята…

Мы сделали шаг к выходу.

– Ребят-а!

– Что?

– Вот у меня… все, что есть… Возьмите. – Акимушкин вытаскивал десятки, двадцатипятирублевые купюры. – Возьмите! Только… оставьте ее…

И вдруг Виктор бросил мне в лицо:

– Говорил же тебе… И-ди-о-ти-на!

Он резко повернулся и ушел, прижимая к себе портрет.

А Коля еще долго смотрел на скомканные деньги.

Мы поскреблись в дверь девичьей комнаты. Ира Хасанова взвизгнула. Дора крикнула:

– Минуточку. – И звонко рассмеялась.

«…Давай, давай, – слышалось из комнаты, – одевайся побыстрее. Говорила – попозже надо…»

Нам открыла Нечаева. Ира, скрестив руки на груди, сидела в коротком и тесном ситцевом халатике, плотно обхватывающем ее фигурку. Худенькая Дора все еще улыбалась, встряхивая короткой белесой прической. Валя сидела к нам спиной. С плеч свисал шерстяной платок. Зябнет, наверное, за столиком с книгами и тетрадками.

– Здравствуйте!

– Вечер добрый!

Оглянулась Валя:

– О, кто пришел! А я уже и ждать перестала…

Она поднялась из-за стола, тяжело шагнула нам навстречу. Что-то в ней изменилось. Полнее, что ли, стала?

А лицо осунулось, побледнело: конечно, много занимается.

– Садитесь, ребята, – пригласила она.

Другаренко повернул лицевую сторону портрета к Хасановой и Нечаевой. Ойкнули девчата и застыли на месте. Ирка даже руки от халатика отдернула, позабыв, для чего она их крестиком складывала.

– Ты посмотри, посмотри, Валюша! – вскрикнула Ира и тут заметила неполадки своего нехитрого костюма. Смутилась.

Леснова долго всматривалась, потом тихо сказала:

– Спасибо, Витя. – И поцеловала художника.

– А мне можно? – спросила Ира.

– Володю, – засмеялась Дора.

Комната наполнилась смехом. Дора обняла Хасанову и закружилась в вальсе.

– Девчонки, не хулиганьте! – крикнула Валя, улыбаясь.

За окном заревела сирена.

– Что это? – вскочила Ира с кровати.

– Тревога. Живо, девочки, живо!

Мы поспешно ушли.