Текст книги "Туркестанские повести"
Автор книги: Николай Борискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Глава тринадцатая
У меня забота маленькая, потому что я прежде всего отвечаю за самого себя: читаю учебник шофера третьего класса, отрабатываю выезд из окопа задним ходом, а в остальное время продолжаю знакомиться с ракетой. У Галаба впятеро больше ответственности, а у командира части, может, в сто. Я не знаю всех его забот и планов, и многое для меня является неожиданным.
На утреннем построении объявили, что сегодня группа солдат – в нее попал и Горин – отправляется для подготовки запасной позиции дивизиона. Старшим назначен наш взводный, техник-лейтенант Семиванов.
В группу отъезжающих попросился и Николай Акимушкин, предлагая оставить за себя одного из механиков. Но его не отпустили.
После того вечера Коля не находил себе места. Ведь это из-за него случилась неприятность. Не просил бы он спеть Валю «Белых аистов», не дарил бы ей цветов – ничего не было бы. А теперь Бытнов с ним не здоровается, Леснову не замечает. Будто и не называла она его никогда Андрюшей…
Жил Акимушкин в одной комнате с Родионовым. Свободное время Кузьма проводил в техническом классе, домой приходил только спать. А Николай запирался один в комнатушке и задумчиво перебирал струны гитары. Присох к одной нехитрой песенке:
Много девушек на свете…
Пой, гитара, пой!
Только я одну приметил,
Верен ей одной.
А она не замечает.
Пой, гитара, пой
О моей тоске-печали
По любви большой.
Много девушек на свете…
Пой, гитара, пой!
Может быть, она ответит
Нам с то-бой.
Девчата жили в домике напротив, но Акимушкин теперь не искал встреч с Валей, даже занавеску в окне задергивал, чтобы не смотреть на ее окно. Он только пел. А петь никому не возбраняется. Мало ли какая у человека привязанность: один радиолу гоняет, другой до полуночи сидит над книгой, третий любит петь. А что песня грустная, так тут уж дело вкуса.
Я брожу по нашему маленькому городку и думаю об Акимушкине. Под ногами шуршит редкая опаль с кустарника и малорослых деревьев. Над головой звезды мигают. Крупные, как яблоки. У нас, на севере, они мельче. Где-нибудь далеко-далеко пронесется метеорит, и я думаю: «Чья это заветная звездочка погасла? Может, какой-нибудь парень подарил своей любимой, А теперь нет его, подарка».
Иногда падают звездные дожди. Это красиво. Об этом есть даже стихи:
…Но за теми дождями звездными,
За вселенскою уймою верст
Разгорается даль непознанная
Молодыми гроздьями звезд.
. . . . . . . . . . . .
Звезды падают и рождаются.
Порой мелькают над горизонтом огоньки сверхзвукового истребителя.
Ночь полна огней, приглушенных звуков, вздохов. Неправда, что ночью замирает жизнь. Именно в это время я услышал однажды тихую песенку Коли Акимушкина. Хотя и пелось в ней о «тоске-печали», но безысходной грусти она не рождала, Светлая, душевная исповедь о чистой любви. Только большой жизнелюб способен на это. Ведь любовь – олицетворение жизни. Коле кажется, что поет он только для себя. Но это не так. Я тоже слушал его. Да что я! Вон взметнулась занавеска на окне девичьего общежития, показались две головки: беленькая – Доры Нечаевой и черная – Иры Хасановой. Девушки знаками подзывают Валю, что-то говорят ей, но та остается в глубине комнаты. Стоит как скованная. Она, конечно, тоже слышит Колю, но думает, наверно, об Андрее. Занавеска опустилась.
«Ночь. Ноченька. Ночушка», – читал я где-то и теперь повторяю эти слова, беспричинно радуясь. Впрочем, не совсем беспричинно: сегодня отослал Людмилке письмо в ответ на ее открытку, вспомнил Подмосковье, лес, наши прогулки по чаще.
Лес начинался неподалеку от ее дома, сразу же за асфальтовой дорогой. Сначала шел кустарниковый подгон, среди которого красовались медно-красные стволы многолетних сосен. Потом лес начинал густеть, лишь изредка попадались старые огнилки да свежие пни, клейменные лесничим: видно, жуки-древоточцы сгубили стволы и, чтобы зараза не перекинулась на другие сосны, больные пришлось порушить.
Были и просеки – узкие длинные коридоры, тянувшиеся в лесную сутемь. По обочинам буйствовали травы, поднимались зеленые резные крылья папоротников, черемушник и калинник. А за ними опять шли сосны, ели, иногда мелькали белоногие березки. Возле одной из таких лесных балерин нас сфотографировал Леня, младший брат Людмилы. Я прислонился к березе, а улыбающаяся Люда вскарабкалась мне на плечи. Тоненькая, стройная, в красном платье с белыми пятачками, она смотрит на мир нетронутой свежести и дивится: до чего хорошо!..
Видишь, Коля Акимушкин, что наделала твоя скромная песенка: и песок мне не песок, а хвойный наст; и пустынные акации – не маленькие деревца, а роща моей любви; и безвкусный пустынный воздух кажется мне удивительным напитком – пьешь не напьешься.
А еще мне хорошо нынче потому, что Гриша, вопреки моим ожиданиям, не стал отказываться рыть в песках окопы, траншеи, укрытия для машин и людей. Мне было всегда немного неудобно за него, такого неприспособленного, со странными взглядами. Может быть, теперь он поймет наконец, что источник творчества – деяние, а не просто созерцание…
Мне приятно и то, что Галаб Назаров остался за командира взвода вместо лейтенанта Семиванова. Мы почти одногодки с ним, а ему доверяют вон какое большое дело! Сегодня он попробовал сдвинуть состав расчета на один номер.
Третий работал за второго, второй за первого, а первый за старшего. Это оказалось не таким простым делом, каким оно представлялось нам на комсомольском собрании. Здесь штурмом не возьмешь. Заряжание произвели в два раза медленнее положенного.
– «Давай-давай» не подходит? – лукаво спросил Саша Новиков. Он и сам знал, что не подходит, но не мог удержаться от вопроса – очень уж ребята приуныли.
– Надо каждому крепко усвоить то, что он обязан делать за соседа, и самостоятельно тренироваться, – решил сержант.
С ним согласились и приступили к делу. До этого Назаров сам работал за третьего номера. Теперь он подошел ко мне:
– Попробуй.
– Что?
– За Новикова сработать.
– А что я должен делать?
– На вот, почитай обязанности. – И протянул мне толстую книгу в красном переплете.
Как он действует, третий номер? Листаю книгу…
Читаю дальше. Так, понятно. Теперь можно попробовать за Новикова. Тороплюсь и, конечно, делаю промахи. Ребята подшучивают надо мной, но все-таки помогают управиться с новыми для меня обязанностями.
Перерыв.
Мокрые выходим из окопа. И соседи выходят. Тоже тренировались. Глядим на белый свет и улыбаемся: рады.
А «белый свет» все еще прекрасен, хотя ноябрь перевалил далеко за половину.
– А у нас, на Тамбовщине, – проводив глазами лебяжий косяк, мечтательно сказал Новиков, – скотину на зимний постой загнали, по деревням бабы забивают кур, гусей да уток к праздникам. У нас и Седьмое ноября празднуют, и Михайлов день, и Филипповки, и Юрьев день, и зимний Георгий…
– Сколько же у вас праздников? – засмеялся Галаб.
– А почти каждый день в эту пору. Делать нечего – вот и празднуют, – балагурил Новиков. – Хозяйкам лишь бы мужей посытнее накормить, спиртным угостить – все, глядишь, поласковей будут. Ну а те и рады – Матренин ли день, Гурия ли – был бы предлог.
Саша мечтательно вздохнул:
– Люблю предзимье. Первые, еще незябкие морозы, звонкий ледостав, пушистый иней… В детстве в ноябре я всегда выгонял домового, облизывал косточки на куриных именинах, слушал воду.
– Как?
– Очень просто: тихая вода – хорошая будет зима; шумная – жди жгучих морозов, бурь с посвистом, языкастых метелей…
– А я ни разу не видел настоящей зимы, – сожалеюще произнес Галаб Назаров.
– Ты много потерял, старшой, – ответил Саша. – Сыплются тонкие белые звездочки, а ты идешь по первому снегу, дышишь во всю грудь и печатаешь следы: хруп, хруп, хруп. Понимаешь, никто еще не ходил, ты – первым. Тишина кругом первозданная. Крикнешь: «Ого-го-го!» – далеко летит, дробится эхо. А ты слушаешь. Слушаешь самого себя.
Саша сладостно потянулся.
– Или на коньках выйдешь первый раз. Лед под тобой цвенькает соловьем: тюи-тьи, тюи-тьи… Шапку сдвинешь на макушку, пригнешься и летишь стрелой. Сердце вот-вот от счастья выпорхнет, щеки горят на ветру, а ты летишь по стонущему льду, прибавляешь и прибавляешь скорость, и кажется, что ты уже не на пруду, а где-то в межзвездье, и не деревенский мальчишка, а сам бог…
А с горки не катался? У-у! Я, бывало…
– Тянешь? – неожиданно спросил Герман Быстраков, первый номер в расчете.
– Что тяну? – не понял Новиков.
– Перекур. О секундах-то забыл… Пошли в окоп.
Встали, будто надышались зимней свежести от Сашиных рассказов.
– Пошли.
В ракетном окопе снова послышалась команда:
– Расчет, боевое положение!
И все пришло в движение: люди, ракеты, пусковая установка. Солдаты тренировались, брали за горло время, ставшее не отвлеченным понятием, а предметным, ощутимым до каждого мгновения. И тот, кому оно не давалось, стискивал зубы, ворчал, бранился, но продолжал погоню за ним.
Глава четырнадцатая
Я не был здесь летом, но и сейчас, осенью, эта площадка вызывала у меня чувство настороженности. Ничего не боялся только старший техник-лейтенант Бытнов. Я не раз видел его на площадке в обычной одежде, в то время как все остальные в своих специальных костюмах были похожи на фантастических марсиан.
Как-то вечером, когда я заканчивал свое очередное самостоятельное занятие по ракете в техническом классе, ко мне подошел Другаренко:
– Посмотри, – сказал он. – Подойдет?
Это был чертеж навеса, вернее, цветной рисунок, выполненный довольно искусно.
– Здорово! – похвалил я Виктора. – Показывал комбату?
– Не успел. Только что закончил рисовать. Я давно прицеливался, обмозговывал, пока наконец не нашел то, что искал.
– Так пойдем же к Тарусову! – заторопил я химинструктора.
– Дома он, неудобно беспокоить. Целый день мы ему глаза мозолим, а тут еще вечером: «Здрасте…»
– Пойдем, Виктор! – настаивал я. – Нина Демьяновна в институт уехала, Рита, наверно, у Вали Лесновой. Так что капитан один. Не по пустому делу побеспокоим. Пошли.
Другаренко еще раз критически посмотрел на рисунок. Ему что-то не совсем нравилось в нем.
– Ладно, пойдем, – решил он. – Если что не так, комбат подскажет.
Мы постучались.
– Войдите, – донеслось из квартиры.
Маленькая прихожая, коридор, кухонька, дверь в спальню. Капитан сидел за кухонным столом и что-то писал, заглядывая в книгу. Рядом стакан чая, логарифмическая линейка. Увидев нас, комбат, одетый по-домашнему, что еще больше молодило его, спросил:
– Вызывает комдив?
– Нет.
– Что-нибудь в батарее случилось? – тревожно всматривался он в наши лица.
– Нет, товарищ капитан, мы решили вас побеспокоить по личному делу, – сказал Другаренко. – Вот я тут кое-что придумал… Посоветоваться пришли… Извините, от дела оторвали вас…
– Так, так, – всматриваясь в рисунок, кивал комбат. – Значит, по личному вопросу? А ведь это замечательно сказано: «По лич-но-му!» Важное общее дело люди начинают считать личным. Честное слово, здорово! Я посмотрю более внимательно, а завтра в это же время приходите ко мне. Хорошо?
И вот мы снова у Тарусова.
– Давайте-ка, ребята, договоримся: в этом балахоне, – капитан подергал за борт своей пижамы, – вы будете называть меня Павлом Петровичем, а я вас по имени. Идет?
Мы промолчали: по ошибке назовешь его завтра Павлом Петровичем – врежет по самую защелку…
– Ну ладно, это дело десятое. Займемся чертежом. – Он сел между нами, взял остро отточенный карандаш и продолжал: – Великолепное предложение, Виктор! И от жары, и от дождя укрытие. Только вот здесь громоздко, а тут высоковато. Как думаешь? – Карандаш чиркнул по продольной бетонной плите, на четверть срезал стойки железного каркаса. – Штанги надо заменить легкими угольниками, тогда конструкция будет подвижней. Верно? – И на полях рисунка появился угольник. – И еще: боковины сделаем откидными. Не возражаешь? Очень хорошо.
Капитан потер от удовольствия руки, встал и включил электроплитку.
– А теперь и чайком можно побаловаться. С чем будете – с вареньем или конфетами? Лучше с вареньем: в столовой-то вам его не дают. Нина Демьяновна готовила, – напомнил Тарусов, открывая двухлитровый баллон.
На стене висела фотография дочки. Улыбка – от бантика до бантика на косичках. Должно быть, когда фотографировали, показали что-нибудь смешное.
Лишнего в квартире Тарусовых ничего не было, но и пустой она не выглядела. Мне особенно понравилось двуствольное охотничье ружье. Я подошел к стене, где оно висело поверх ковра. На цевье медная пластинка с надписью:
«Мастеру стендовой стрельбы, победителю окружных состязаний – П. П. Тарусову».
– Папа, папа, – прозвенел в прихожей голосок Риты, – вот и мы!
Я оглянулся и увидел капитанскую дочку в сопровождении Вали Лесновой.
– Можно? – спросила девушка, остановившись у входа в кухню.
– А-а, Ритуля, Валентина Сергеевна! – обрадованно воскликнул капитан. – Добрый вечер! Пожалуйста, проходите. Кстати пришли, а то мы, мужчины, собирались чаевничать, а стол не можем сервировать. Помогите-ка нам, тетя «телерадиографист».
Рита залилась смехом:
– Ой, папка, какой ты смешной! Я и то научилась говорить. Радио-теле-графист! Правильно?
– Чудесно, доченька. Помоги-ка Валентине Сергеевне.
– Пойду я, товарищ капитан. Чай пила в столовой…
– Нет, нет, – запротестовал Тарусов. – А ну, хлопцы, – подмигнул он нам, – поухаживайте.
Мы не знали, как ухаживать.
– Э-э, да вы, я вижу, парни из робкого десятка. Валя, давайте ваш беретик и принимайтесь раскладывать варенье. – Капитан осторожно подтолкнул девушку к столу. – Вот так. Ритуля, неси хлеб и нож!
Загремела посуда, тоненько засвистел чайник. Валя сервировала стол, налила пять маленьких пиалушек чая.
– Пожалуйста! – Она чуть наклонила пышноволосую голову, нешироко развела руки и улыбнулась большими синими глазами. Может быть, вот так мило она приглашала гостей дома, в своей семье, а может, только мечтала об этом, и теперь эта мечта доставляет ей удовольствие.
Я сделал неожиданное для себя открытие: Валя красивее Людмилы. Не оттого ли это, что Люда слишком далеко от меня и образ ее стушевывается расстоянием и временем? Потихоньку достал фотографию, на которой она прислонилась к белому стволу березки. Мысль, что Валя все-таки чем-то симпатичнее, смутила меня: болван, только вчера писал ей, душу открыл нараспашку, а сегодня сравнивать взялся…
Нас пятеро за столом. Валя рядом с малышкой, капитан возле меня, а Виктор за мной, в самом углу. Сел он туда не без умысла. Загородившись чайником, рисовал Валю. Мне он показал кулак: молчи!
– А мы тут занимались рационализацией, Валентина Сергеевна. – Тарусов взял Витькин чертеж и стал объяснять Лесновой устройство будущего навеса.
Сам случай пришел на помощь моему другу. Он рисовал девушку в профиль, с чуть наклоненной головой. Чтобы создать ему условия, я приподнялся и заслонил его от капитана, поддакивая, где надо и не надо, то Лесновой, то комбату.
– Да что же это я, – спохватился Тарусов, – вместо чаепития техническую конференцию открыл. Берите, друзья, варенье, масло, хлеб…
– А ты почему чай не пьешь, Виктор? – спросил хозяин дома.
– Как? Уже вторую пиалу, – нагло соврал тот.
Я поспешил налить ему.
– А я уж думал, не нравится, – благодушно заметил капитан.
Чтобы доказать обратное, Другаренко схватил пиалу, хлебнул и дико вытаращил глаза.
– Хи-хи-хи, – уронила смешок Рита. – Дядя обжегся. Смотрите, смотрите, аж слезы брызнули… Хи-хи-хи…
Я хотел поддержать юную хозяйку, но только было хмыкнул, как получил тумака в бок: Витьке не до смеха.
– Ну как ваша учеба? – обратился Тарусов к Вале. – Кажется, вы в техникуме связи? – О, капитан дипломат. Он же знает, что она учится на последнем курсе. Просто отвлекает внимание от неловко чувствующего себя Другаренко.
– Если не кривить, то тяжеловато, – ответила Леснова. – Особенно сейчас…
Дрогнул голос. Погрустнели глаза. Валя опустила голову. И капитан, и я знали, почему она сказала «особенно сейчас». Все Бытнов… Но Тарусов и тут не сплоховал:
– Еще бы не тяжеловато! – поспешно воскликнул он. – Служба, учеба. И не просто учеба, а на дипломном году. Это не шуточки. Молодец, Валентина Сергеевна! Дадим отпуск – и все будет в порядке. Может, вам сейчас чем-нибудь надо помочь?
Валя покачала головой, вздохнула и тихо ответила:
– Нет, не беспокойтесь, Павел Петрович.
Кризис миновал. Другаренко поднялся и показал законченный рисунок Лесновой. Первой соскочила с места Рита. Она выхватила у Виктора лист бумаги и, прыгая на одной ножке, радостно закричала:
– Ой, ой, как вылитая! Кра-си-ва-я! Пап, правда?
Портрет и в самом деле получился удачным. Валя смутилась, а капитан заметил:
– Я-то думал, ты и вправду чаем был занят, выручал, когда обжегся… Оказывается, вот оно что! Похоже, очень похоже.
– Витя, подари мне, пожалуйста, рисунок, – попросила Валя.
– Я в красках попробую, на холсте, а этот вместо натуры пойдет. Подожди недельки две.
От капитана уходили все вместе.
– Портрет я по памяти нарисую, – шепнул мне Виктор, – а этот рисунок надо Акимушкину отнести.
Мы проводили Валю и заглянули в окно «бога электричества». Оттуда, как всегда, доносился Колин голос:
…Может быть, она ответит
Нам с то-бой…
Виктор приподнялся на цыпочки, опустил в форточку свой рисунок, и мы отпрянули к стене. Дзинькнула гитара, умолк голос, и тотчас распахнулась занавеска.
– Айда! Пора на вечернюю поверку.
Мы побежали, оставив Колю Акимушкина в радостном неведении.
После переклички вышли покурить.
– Где вы пропадали? – полюбопытствовал Саша Новиков. – Все углы обыскал, нигде не нашел.
– У комбата чаевничали. – И Другаренко рассказал о проведенном вечере, умолчав лишь о Валином портрете.
– Обжегся, говоришь? – засмеялся Саша. – Это пустяки. А вот со мной был случай…
Новиков на всякие случаи свои случаи припоминал. Правда, водился за ним грешок – чужое себе приписывать, но мы согласились послушать. Пускай поговорит.
– Послали меня однажды на машине в колхоз, кукурузу с поля убирать. За день до того накукурузился – с ног валюсь. Отощал. Ну, думаю, второй раз меня сюда не заманишь. Делаю последний рейс. Злой как тигр. Привез, сгрузил и хотел было домой заворачивать.
– Эй, уртак, куда же ты? – крикнул бригадир. – Мала-мала кушать надо. Пойдем в кибитку.
Рядом с домом бригадира новенькая юрта стоит. Как игрушечка. Сверху серым войлоком обтянута, а изнутри белым. Разные там лонжероны да нервюры – подпорки, одним словом, резьбой разукрашены. Приемник, электричество и всякие другие блага цивилизации. Я снял сапоги и сел, поджав под себя ноги: с обычаями надо считаться.
Да, сижу, как хивинский хан, на ковре, только слуг что-то не видно. Едва успел об этом подумать, как вошел хозяин с большим эмалированным тазом в руках и позолоченным кувшином.
– Мой, – говорит, – руки, уртак.
Я сполоснул, вытер чистым рушником. Хозяин взял два одеяла, четыре подушки, взбил их и сказал:
– Отдыхай пока, уртак.
Тут меня одолело сомнение: не во сне ли я? Ущипнул себя за тощий живот. Больно. Значит, не сплю. Значит, никакой я не хан, а просто голодный шоферюга. Вообще-то мне бы ни к чему омовение из золотого кувшина и весь этот почет. Пожрать бы… Растянулся и жду, слюни глотаю.
– Чой, уртак! – Бригадир расстелил скатерть – дастархан по-ихнему, поставил фарфоровый чайник на полведра и пиалушку с наперсток.
Что ж, думаю, пока бригадир ушел, я их штук сорок опрокину. Если больше ничего нет, хоть чаем распарю ссохшиеся внутренности. И начал глотать. Да много-то разве проглотишь, коли в чайнике злющий кипяток? Осечка вышла.
А хозяин снова с подносом:
– Уртак, горячие лепешки!
Наконец-то, злюсь, догадался байбак. Теперь одним хлебом, как Иисус Христос, и то сыт буду. Ем, аж за скулами трещит. Чайком запиваю поостывшим. Лепешки две умолотил, гляжу – опять бригадир:
– Помидоры, уртак!
Накинулся на салат. Кажется, уже сыт: живот припух. Только успел рубаху опустить – в юрту ввалились шестеро, один больше другого. И тут я догадался: пришли гости, начнется пиршество, а мне лепешки под дых подпирают…
Гости разговаривают на своем языке, но кое-что и я понимаю: нон – хлеб, гушт – мясо, виноси – вино… Ага, думаю, вино! Может, лепешки-то осядут, перегорят, если хлебнуть винца пиалушки три. Стал ждать, когда придет хозяин. А вот и он, притащил ящик водки и ни одной бутылки вина.
Выпили по чарочке. Я ведь раньше-то сроду водку не пил, ну и загорелось внутри, ноги стали как ватные. Потом принесли шурпу – суп местный. Навар в три пальца. Ложку поставишь в касу – торчком стоит… И так я пожалел, что хлеба по горло натрескался, аж обидно стало.
– Ешь, – угощает бригадир.
Я мотаю головой: не бурдюк же у меня вместо желудка. А кто-то из гостей возьми да и скажи хозяину:
– Русские без водки ни первое, ни второе, ни третье не едят. Сам был у них в гостях, знаю…
Под первое и второе – куда ни шло, а вот как с компотом или киселем водку хлебают, убей, не представляю.
– Пей, уртак, – снова потчует меня бригадир, – и шурпу кушай.
Внутри вроде бы все рассосалось. Я выпил еще и стал есть, проклиная себя за жадность. И зачем надо было чаем наливаться, лепешками напихиваться? Сейчас бы за милое удовольствие шурпу уплетал, а то сиди и стебай ложкой для отвода хозяйских глаз. Ну что поделаешь, ради соблюдения закона гостеприимства давился, но ел. Утешал себя: еще ложечку, последнюю – и все, кончится это ханское пиршество…
Но не тут-то было. Принесли плов. Поднос в полкузова. На рисовом кургане возвышается бараний мосол с мою голову. Из-за этой пирамиды соседей не вижу: до того высока! Плов щекотал ноздри, дразнил глаза. Подали бы мне его сейчас… А тогда, сами понимаете, под завязку накачали. Я пришел в ужас: опять надо пить и есть! Лучше бы я со своим поджарым животом дезертировал из колхоза в роту, чем вот так обжираться.
То ли от спиртного, то ли от еды, но я совсем посоловел. Однако слышу:
– Пей, уртак, и ешь плов.
Выпил, Щепотки две съел – руками у них едят, без ложек – и чувствую языком, что вот-вот наступит моя смерть – до коренных зубов набрался…
– Хватит, – говорю.
А тому гостю, что с каким-то русским водку хлестал под третье блюдо, показалось, что я сказал «рахмат». Рахмат – спасибо по-ихнему. А спасибо можно понимать и как знак похвалы за вкусное блюдо: нравится, мол, и ем с удовольствием. Он так и понял, потому что взял на ладонь остатки плова – а ладонь у него чуть поменьше совковой лопаты – и затолкал мне в рот. Это у них высший знак уважения гостя. Внутри у меня что-то екнуло и оборвалось. «Вот он, смертный час», – мелькнуло в голове. Я посмотрел на живот, не лопнул ли. Нет, не лопнул, но звенел, как эстрадный барабан. И в это самое время двое других соседей засунули в мой рот тот самый мосол, что венчал рисовый курган… До сих пор удивляюсь: как им удалось это сделать? Может, от чая рот распарился и стал как резиновый?..
Глаза мои остекленели. Слезы текут на мосолыжку, торчащую изо рта. Дыхание перехватило. Сейчас кондрашка хватит, и конец. Выручила солдатская смекалка: вспомнил, что ведь и носом дышать можно…
Вот так-то, братцы, я побывал в гостях. Недаром те края называются «Берса кельмес» – «Пойдешь – не вернешься».
Вокруг нас уже давно собралась почти вся батарея, и ребята умирали со смеху.
– А как же ты кость-то вытащил?
– Выскочил из юрты – и к машине. Там автоматическая лебедка была у меня. Зацепил ею за мосол и вытащил. Тем и спасся.
Саша потушил окурок и под громкий хохот пошел в казарму.
