Текст книги "Туркестанские повести"
Автор книги: Николай Борискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
И еще я не жалею об этом потому, что скоро старого Тую «заменит машина», как говорит смотритель колодца.
Глава пятая
Саксаульная сойка обошлась мне в один наряд вне очереди…
– Ха, старик, что такое наряд по сравнению с процессом обогащения познаниями пустынной фауны и флоры! – витиевато сказал Горин, когда я рассказал ему об этом случае. – Ну пошлют тебя на кухню печь топить или картошку чистить. Подумаешь, проблема. А взыскание… – Гриша плутовато подмигнул. – Наряды и гауптвахта – это тоже своеобразная романтика.
Значит, следует почитать за благо наряд на кухню? Чистить картошку и вдохновенно думать: «Я романтик, живу по методу Гриши Горина…» Черт бы тебя побрал!
Чик-чирк, чик-чирк – медленно ползет по картофельному овалу лезвие ножа. Очистки летят под ноги, раздетая желтоватая картофелина плюхается в широкий алюминиевый бак, наполовину наполненный водой. И снова: чик-чирк, чик-чирк – монотонно выводит нож, зажатый одеревеневшими пальцами.
Дома картошку обычно чистила мать. Не думал я, что это занятие такое нудное… А мама улыбалась, проворно управляясь с гладенькими картофелинами, улыбалась, когда варила или жарила их, улыбалась, подавая на стол обед.
«Кушайте, мужчины», – говорила она отцу и мне и снова радостно улыбалась, словно эта работа доставляла ей удовольствие. Может, и в самом деле доставляла?! А мне? Брр… Пока начистишь на весь дивизион, на неделю опротивеют все картофельные блюда…
Я вздохнул и подцепил картофелину покрупнее. Неровная, с причудливыми отростками, она чем-то напоминала саксаульную сойку, из-за которой я приобщаюсь сейчас к «кухонной романтике»…
Склевывая семена, сойка сидела на саксаулине Хасана-бобо, и я спросил старика, что это за птица. Он рассказывал, а я с любопытством рассматривал ее тонкий длинный клюв, слегка изогнутый книзу, светло-серую спинку и крылья, розовато-серые грудь и живот, черный хвост. На крыльях сойки выделялись черные и белые полосы, а по бокам головы – только черные.
– Видишь, вон там внизу гнездо? – Хасан-бобо показал на самую низкую рогулину одинокого саксаула.
– Да. Большое, со сводом.
– Сойка высоко дом не строит, боится хищных птиц. Гнездится она в начале апреля.
– Так рано?
– В самый раз, пока спят вараны и змеи – враги сойки. Они забираются в ее дом и пожирают яйца. Тогда дом сиротеет… Этой весной от меня улетели восемь соек – две старые и шесть молодых. Кто знает, может, вот эта – одна из тех, что родилась здесь. Понравилось ей гнездо…
Долго я слушал Хасана-бобо, потому и опоздал привезти воду солдатам. Старшина Дулин бранился: «Я тебе что говорил, Кузнецов: пулей туда, пулей обратно. А ты? Тоже мне – ракетчик… На первый раз – наряд вне очереди. Пойдешь в распоряжение Муминова, на кухню».
Шукур оказался умелым кулинаром: из тех же солдатских продуктов, что отпускались прежде, готовил шурпу, лагман и даже плов. Особенно был доволен Кузьма Родионов, открывший талант Шукура. Больше всего ему нравилась шурпа.
– Знаете, ребята, – с вожделением рассказал как-то Родионов, – один раз я посмотрел, как Муминов готовит этот суп. Кудесник! Пока варился мясной бульон, Шукур тоненькими ломтиками нарезал луку, кубиками – морковь, приготовил томат-пюре, масло. Потом поджарил лук в разогретом бараньем жире. А когда сварилось мясо, он нарезал его небольшими кусочками, смешал с овощами и минут пять-шесть жарил. Аромат, братцы мои, такой – пальчики оближешь! Затем Шукур все это переложил в бульон. Заклокотало, забулькало в котле! И тут Муминов заправил картошечку, нарезанную мелкими дольками, сдобрил перчиком и солью. Почти треть часа стоял я, как заколдованный. Мастер, что и говорить! – удовлетворенно покачал головой Кузьма.
Я не видел, как Шукур готовит обеды, и вообще на кухне впервые. Сижу вот и чищу картошку.
Чик-чирк, чик-чирк – ползет острие ножа по картофелине. Нет, это не картофелина – сойка. Надо только кое-где сделать переходы поплавнее, чтобы придать птичьи формы…
Хасан-бобо… Сойка… Наряд вне очереди… Плюх! – И картофелина, нырнувшая в бак, обдала лицо брызгами. Ух ты-и!.. Заснул.
– Значит, осчастливил Дулин, а?
Тряхнув головой, я вскочил. От неожиданности выпал нож из рук. Рядом со мной стоял дежурный по дивизиону Бытнов с красной повязкой на рукаве.
– Извините…
– Знакомое дело, – усмехнулся он и вяло махнул рукой: сиди, мол, чисти.
Что он подразумевает под «знакомым делом»? Наряды вне очереди? Или сон над картошкой? И потом, что за странные интонации в его голосе?
– Пока разрешат носить чуб, – с горьковатой усмешкой продолжал Бытнов, – забудешь, какие волосы были… Ну ничего, Кузнецов, притерпишься, благо, что служить-то всего три года.
Я немного осмелел и спросил:
– А вам еще долго?
Бытнов поморщился, как от кислого яблока.
– Десять отбухал, а еще служить столько, сколько прикажут…
Такой ответ удивил меня. Обычно офицерами становятся люди, глубоко осознавшие не только необходимость служения Родине, но и внутреннюю потребность воинской службы. А мой отец и его друзья, бывавшие в нашем доме, так те просто влюблены в свою профессию. Почему же Бытнов вроде как бы тяготится службой? Ведь насильно его никто не тянул. Это я точно знаю, по себе с Гориным.
– Послужишь – все поймешь, – проговорил дежурный, словно угадывая мои мысли. – К утру одолеешь? – кивнул он на ворох неочищенной картошки.
– Одолею.
Рассмеявшись неизвестно чему, Бытнов ушел. Интересно, неужели он со всеми вот так? Григория бы сейчас, он бы все разложил по полочкам. Горин кое-что повидал в жизни, много читал и взял себе за правило «судить обо всем диалектически, уметь читать между строк». Но очкарик мой, наверное, давно спит и видит сны доармейской поры.
Удивительный он все-таки человек, этот Горин! Все умеет логически обосновывать в свете, выгодном ему. Помню, в университете, пока закон гарантировал нам отсрочку от службы в армии, Гришка говорил:
– Дело идет к тому, старики, что армия с каждым годом будет все более сокращаться. И очень разумно! Вы поймите, совершается революция в военном деле! Атомное и водородное оружие, межконтинентальные ракеты, новейшая боевая техника, управляемая электронным мозгом, – это же сила! И вдруг – солдатик в серой шинели… Ха, зачем он нужен, скажите? Пусть лучше поднимает целину, сеет хлеб, корчует тайгу, добывает уголь, железо…
– Позволь, а кто же будет управлять всем этим оружием и сложнейшей техникой? – спросил я его.
– Как ты наивен, старик. – Горин безнадежно покачал курчавой головой. – Армией будет управлять военная технократия. Вместо миллионов солдат останутся сотни широко эрудированных людей… Ну, может, тысячи, это не меняет сути дела. Нажал кнопку пуска – и от противника останется только пепел. А что, не так?
Горин поправил очки и обвел глазами ребят, словно искал среди нас сомневающихся.
– Надо следить, старики, за печатью, уметь понимать политику и делать из нее правильные выводы…
Это было весной, а осенью, вскоре после того, как нас с Гришей попросили из университета, пришли повестки из военкомата. К тому времени я уже недели две ходил в подручных механика автогаража – драил машины после рейсов, выполнял ЦУ своего шефа: «подай», «возьми», «отнеси»… В общем, должностенка была не та, о какой говорят «не пыльная, но денежная». Но я крепился и дома делал вид, будто страшно доволен тем, что познаю рабочую профессию – ту самую азбуку жизни, во имя которой временно забросил студенческий портфель. Соблазнитель мой, Гриша, поддерживал во мне дух стойкости:
– Ничего, старик! Зато мы – во! – как будем знать бытие! А это главное для журналиста.
Сам он, однако, не пошел в гараж. Пристроился где-то в книжном коллекторе – выписывал накладные на получение библиотечных заказов.
Так вот, пригласили нас в военкомат: «Отсрочка кончилась. Служить надо, ребятки!»
– Только в ракетную часть! – с ходу заявил Горин, как будто все время мечтал именно об этом.
– Ну что ж, – одобрил офицер, – люди вы грамотные, нам такие нужны. Есть разнарядка в высшее инженерное училище. Через пять лет будете высокообразованными офицерами. Устраивает?
– В училище? Надо подумать, – ответил Григорий за себя и за меня. – Серьезное дело нельзя решать с ходу: ведь всю жизнь придется служить…
Офицеру, видимо, понравилась рассудительность Горина, и он согласился подождать ответа до следующего утра.
Весь день Гриша думал, а вечером пришел ко мне злой и колючий.
– Есть у тебя веселящий напиток?
Я пошарил в буфете. Там стояла начатая отцом в День авиации бутылка «Столичной» и недопитое шампанское.
– За мудрое решение, старик! – предложил тост Гриша. – Вот твой предок – летчик, полковник, Герой Советского Союза. Это я понимаю – стоит служить: почет, уважение, власть! А нам все равно не достичь таких высот: когда пушки молчат, для героизма и подвига, но-моему, нет условий. Так что если служить, то не более трех лет. Рядовым.
После вина все было вроде ясно, понятно, и мы решили твердо держаться этой линии. А утром офицер военкомата недоуменно пожал плечами:
– Эх, ребята! Такая возможность!
– Мы хотим быть журналистами, понимаете? – объяснил ему Горин. – А свой воинский долг выполним с честью, не беспокойтесь.
– Да я не об этом. Не совсем правильно понимаете вы роль офицера в нашей армии, особенно сейчас. Это же не только высокоэрудированный человек, прекрасный специалист своего дела, но и воспитатель, педагог. Может, еще подумаете, прежде чем принять окончательное решение?
– Нет, – стоял на своем Григорий. – Мы уже обо всем подумали.
Честно говоря, если бы не мой приятель, я, пожалуй, пошел бы в училище, тем более, что отец тоже советовал мне идти по его стопам – стать кадровым военным. Но влияние сверстника оказалось на какое-то время сильнее.
…Я управился с картошкой, еще раз вспомнил Гришину «диалектику» и невольно рассмеялся. О подвиге, о героизме он говорил ерунду. О революции в военном деле тоже имел весьма отдаленное понятие.
На одном из занятий командир дивизиона рассказывал, что революция в военном деле в принципе не изменила соотношения человека и техники. Воин не превратился в ее придаток, в робота, как разглагольствуют некоторые буржуазные военные теоретики. Потом он пояснил, что мощь ракетно-ядерного оружия гигантски увеличила силу человека, но не заменила его творческих возможностей. У нас, говорил майор, достигнуто гармоническое развитие обеих революционных сторон процесса: нового оружия и человека, овладевшего им…
Октябрьская ночь на исходе. Клонит ко сну, мысли путаются. Надо выспаться перед рейсом в Карикудук. Пока Туя будет кружить вокруг чигиря, старый Хасан-бобо расскажет мне какую-нибудь древнюю легенду.
Только теперь я вспомнил, почему мне показалось знакомым его лицо. Это он, тот самый «хан чистейшей крови», священнодействовал над лагманом в московском ресторане. Хасан-бобо ездил тогда на международный аукцион по продаже каракуля…
Глава шестая
Ранним утром я успел съездить в Карикудук, прихватив для Хасана-бобо пачку кок-чая, подаренного старшиной. После занятий по строевой подготовке все ушли на позиции: сегодня день регламентных работ.
Я вымыл свою поилицу, насухо вытер ее ветошью и осмотрел. На машине было все в порядке. Старенькая водовозка держалась молодцом.
Вспомнил: Новиков приглашал меня в укрытие – посмотреть его бронезавр. С Сашей мы за последнее время сдружились так, что я даже простил ему «салагу», «журналиста-стрекулиста» и другие насмешки.
Его машина находилась в самом крайнем от казармы капонире. У чисто подметенного входа на железном штыре красовалась аккуратная табличка с указанием марки, номера машины и фамилии водителя.
В капонире тоже порядок – ни камешка, ни промасленной тряпки. Сам хозяин весело насвистывал задорную мелодию из оперетты «Вольный ветер». Из-под стального брюха картера были видны только подметки Сашиных малоразмерных сапог.
– Кто там? – окликнул он, перестав свистеть.
Я отозвался.
– А-а, Володя! Управился со своей тарахтелкой? – с обычной язвинкой спросил Новиков.
– Управился… А чем она, тарахтелка моя, хуже твоей?
– Сравнил кукушку с ястребом! – донеслось из-под его машины. С полминуты Саша звякал ключами, потом снова послышался его голос:
– Я на твоем месте давно бы в люди просился… Нет, не просился, а кулаком стучал в дверь: «Откройте!» А что? Ты же двенадцать лет отбухал за партой – и на водовозку. Кра-со-та… Лодыри вы с Гориным – вот что я скажу. Филоны. Довелось бы мне годика на два-три побольше поучиться – пошел бы я в гору! А вы под гору катитесь. Под гору. Понимаешь?
«А ведь он колотит меня, – обожгла запоздалая мысль, – только не по щекам, а по совести. По большому счету предъявляет спрос. Вот тебе и брехомет!»
Уйти, скрыться от его горьких слов, от него самого! От себя… Да разве от себя уйдешь!..
– Что замолчал? – вылезая из-под картера, спросил Новиков. – Обиделся? Напрасно. Хотел поговорить с тобой по душам. Пора.
Я не успел ответить. Меня опередил капитан Тарусов. Он, оказывается, вошел в капонир вслед за мной и слышал весь разговор.
– Вот теперь я вижу, Новиков, что вы солдат! – Эти слова считали высшей похвалой командира стартовой батареи. – Пойдемте-ка покурим, друзья, а заодно и потолкуем, – кивнул нам Тарусов.
Из-за стены укрытия перепелкой выпорхнула Ритка, пятилетняя дочурка Тарусова.
– Папа, папа, – защебетала она, – нам телеграмма!
– Какая, доченька?
– Заклеенная. А в середине полоски, а на полосках – буквы. Мама прочитала. «Хвосты», – говорит, – надо ехать сдавать в ститут. На кого я вас оставлю?»
– И что же ты, Ритуля, посоветовала маме? – обняв дочурку, спросил капитан.
– Я сказала ей: папу оставь на самого себя, потому что он взрослый, а меня – на тетю Валю Леснову. Она хорошая, и мы с ней дружим…
– Мама согласилась? – улыбнулся командир.
Ритка покачала светло-русой головкой:
– Говорит, что Вале и так трудно: дежурит на теле… радио… Как это, пап?
– На радиотелеграфе.
– Правильно. На… телерадиографе дежурит, сама учится, а тут еще меня ей на шею цеплять. А я уже не маленькая, на шею цепляться не буду. Правда, пап?
– Ну, раз вы дружите с тетей Валей, придется поговорить с ней, – пообещал Тарусов. – Беги, доченька, играй.
Девочка убежала. Проводив ее долгим взглядом, капитан неожиданно сказал:
– Все учатся, Кузнецов, хотя некоторые и с «хвостами»… Попробуйте и вы осилить новиковскую машину. Если что не поймете, приходите ко мне.
Поднялся и ушел. Даже не спросил, согласен ли я. Без меня все решено. Я снова попробовал обидеться: выходит, не зря говорил Горин: «Солдату прикажут – обязан выполнить». Никаких «никак нет», только «так точно!» и «есть!». Сегодня тягач, потом пусковая установка, а там, глядишь, и в кабину радиолокационной станции запрут, во власть голубой абракадабры, где сидят колоссы технической мысли.
Саша бросил окурок в бочку, врытую наполовину в песок, и потянул меня за рукав:
– Вопрос, как говорится, исчерпан. Беру тебя на буксир. Лишнего я наговорил про тебя. Извини. А парень ты, видать, толковый. Пошли.
Как-то Новиков сказал:
– Если так пойдет, Володя, и дальше, через неделю-другую приму от тебя зачет и скажу Тарусову, чтобы сам проверил. И прощай тогда водовозка! Сядешь на мой ЗИЛ, а я пойду третьим номером в расчет пусковой установки. Вместе будем с Назаровым, Кобзарем, Быстраковым. Эх, что за парни! Отвернись-ка на минуту, – зачем-то попросил он.
Я отвернулся. Новиков загремел капотом и вскоре произнес:
– Готово! Заводи мотор!
Транспортно-заряжающая машина (ТЗМ), по сути, отличалась от моего ЗИСа только тем, что на ней был одноосный полуприцеп для транспортировки ракет да введены кое-какие усовершенствования в кабине, ходовой части и двигателе. Так что ЗИЛ я освоил быстро. Теперь оставалось изучить полуприцеп, научиться заезжать в ракетный окоп и выезжать из него. «Сто заездов – и будет все в порядке!» – обнадеживал меня Новиков.
Я сел в кабину и попытался завести мотор. Однако он упорно не хотел заводиться. А Саша стоял в сторонке, поглядывая на часы: скоро ли, мол, Володька обнаружит неисправность. Такой метод применяли и сержант Назаров, и капитан Тарусов: во время боевой работы всякое может случиться, и ракетчик обязан быстро отыскать неполадку и устранить ее.
Что мог Саша сделать? Размонтировал бензопровод? Нет, здесь все в порядке. Схитрил что-нибудь с генератором? И тут не видно неисправности. Я проверил клеммы аккумуляторной батареи, крепление стартера, проводов катушки зажигания. Все в норме, все на месте. А часы тикают на Сашиной руке… Ага, вот он, прерыватель-распределитель! Здесь-то Новиков и отсоединил центральный провод высокого напряжения катушки зажигания.
– Нашел! – обрадованно крикнул я, будто и в самом деле сдавал зачет на звание водителя ТЗМ.
– Заводи!
Мотор заработал. Саша ничего не сказал о времени – уложился я в норматив или нет, но мораль прочел:
– Это тебе не водовозка, запомни. Там можно позволить себе трали-вали: минутой раньше, минутой позже – никакого значения не имеет. А тут шалишь, брат! Не подвезешь вовремя ракету – голову оторвет Назаров.
Новиков глядел на меня снизу вверх, придерживая панаму на голове, и улыбался. Славная все-таки улыбка у него. Сразу все зло проходит.
– И еще учти: быстрота и торопливость не одно и то же. Быстрота складывается из неторопливых, но четких и последовательных действий при выполнении любой операции. Уразумел? А теперь поедем в запасной окоп тренироваться. Садись за руль.
Метров за триста до окопа я остановил машину.
– Держи скорость не более двадцати километров. Остановишься перед пусковой установкой, чтобы колеса тягача были на середине подъездных мостиков. Пошел! – скомандовал Саша.
Лобастый ЗИЛ двинулся по накатанной дороге. Начался пологий спуск, упиравшийся в зеленую трехлапую станину пусковой установки. На бетонированных откосах ракетного окопа алели крупные строки текстов рабочих нормативов. Но читать их некогда. Я напряженно целюсь на подъездные мостики. Наездил не одну тысячу километров на «Волге» и ЗИСе, а тут за каких-нибудь триста метров взмок от напряжения. «Попаду на мостик или нет? Попаду или…» Мостики остались между колес.
– Стоп! Зачем напрягаешься? Тут нужен трезвый расчет, до сантиметра, – повысил голос Новиков. – Давай задний ход!
И второй заезд был неудачным. Саша ругнулся, вылез из кабины, стал напротив места, где я должен остановить машину, и сердито оказал:
– Еще разок. Включишь тормоз, когда опущу руку.
Наконец-то мне удалось попасть колесами на мостики.
– Улыбка… до ушей, – засмеялся Новиков. – Но ведь ты заезжал без прицепа. А с ним волокиты в пять раз больше. Так что рано, Володя, торжествовать, надо еще тренироваться.
Как бы там ни было, но первая победа одержана, и улыбаться мне никто не запретит…
Я тренируюсь каждый день. Саша не дает спуску ни в чем. То заводи мотор, то глуши, то заезжай в ракетный окоп, то возвращайся в капонир. Расскажи ему назубок регламенты, определи причину неисправности. Какие подаются команды и что я должен делать по ним… Такой въедливый!
– Ну, ладно, отдохни. Заслужил. – Он хлопнул меня по плечу и взобрался на подножку тягача.
– Упарился, – признался я.
– А ты как думал? Без труда выловить рыбку из пруда? Из вас, щелкоперов-репортеров, пе так-то просто человеков сделать. Чтобы дурь вышла, а толк остался. – Саша заливисто захохотал. – Человеков! Понял? И не надо делать вид, что ты страшно обижен. Знаю – камуфляж…
Мимо окопа куда-то прошла Валя Леснова. Саша приподнялся на цыпочки и вполголоса продекламировал:
Ой, тропинка узкая,
Белая косыночка…
Что же ходишь грустная,
Милая грустиночка?
– Взгляни-ка вон туда, – махнул он в сторону дизельной электростанции. – Коля Акимушкин страдает. Он всегда смотрит на нее как на недосягаемую звездочку. А она светит одному Бытнову, а Колю не замечает… Девчонка – во! А у тебя есть?
– Была… Не поладили с ней перед армией…
– Не пишет?
– Нет…
Я рассказал о Людмиле. Умолчал лишь о неприятном инциденте на вечере танцев, опасаясь острого языка Саши.
– А меня девки любят. Познакомлюсь с какой-нибудь и затуманиваю ей мозги разговорчиками. Хлебом их не корми – только говори красивые слова. На последней я все-таки зарвался. Цап меня – и в загс! Благо стоящая попалась… Каждую неделю пишет. Скучает, ждет. Катаю ей такие послания – прослезишься! А ты, значит, не пишешь? Ну и глупо. Пошли ей сочинение про пески, жару, стеклянное небо, афганец – накрути побольше романтики. Оттает!
– Ну, хватит про любовь… Давай еще потренируемся.
– Ладно. Садись в кабину. Но учти: хорошая любовь службе не помеха.
Сделали еще несколько заездов. Кажется, дело пошло на лад.
А вечером я все-таки сел за письмо Люде. Начну и скомкаю, напишу строк пять – порву. О чем писать? О службе нельзя, о природе – рассекретить дислокацию части. О любви после скандала? Смешно. Кончил тем, что передал привет и сообщил номер войсковой части.
Я писал, а в другом углу Галаб и Другаренко готовили стенгазету «Импульс».
Назаров переписывал заметки набело. Виктор рисовал.
– Видал? В технократы тянут, насилуют человека, – тронул меня за плечо Горин.
– Кого?
– Тебя, собственной персоной.
Я подошел к ребятам, склонившимся над газетой.
Другаренко заканчивал шарж: «золотник» тянет «глыбу» на буксире. Первый очень похож на Сашу Новикова, во втором я безошибочно узнал себя. Надпись сверху: «На буксир!» А внизу: «Мал золотник, да дорог». Что ж, все верно. И если Григорию не нравится – это его личное дело. Все равно освою ТЗМ!
– Значит, наш уговор побоку? – сухо спросил Горин. – Попадешь в боевой расчет – не останется ни одной свободной минуты. Попомни меня.
Я не стал объясняться с ним, просто спросил:
– Ты уже много написал?
– Пока присматриваюсь, вживаюсь в обстановку…
– Присматриваться – это еще не значит смотреть, вживаться – не значит вжиться. В канцелярии одни мертвые бумаги.
Готовясь к словесной перепалке, Гриша снял очки, протер их…
– Тревога! Тревога!! Тревога!!! – нарастающе зазвенели голоса в казарме, ленинской комнате, на улице.
Завыла сирена. Тонко. Пронзительно. До мурашек по коже.
Охнул брошенный баян. Плюхнулись на стол пухлые подшивки газет и журналов. Затарахтели отодвигаемые стулья.
– Взять противогазы и карабины!
Топот ног. Звон оружия. Возбужденное дыхание.
– Расчет, строиться!
– Отделение, слушай мою команду!
– Батарея, бегом ма-арш!
Все глуше топот, призрачнее очертания людей, бегущих на огневую позицию. Сильнее застучали горячие сердца ДЭС: Коля Акимушкин включил, наверно, все агрегаты на полную мощность. На бугре, скрывающем под собой командный пункт и всю аппаратуру ракетного комплекса, едва угадывается железное ухо локатора. Басовито загудели моторы ЗИЛов.
Тревога!
А как должен «тревожиться» я, водитель водовозки?
На плече – противогаз, в руках – карабин, рядом со мной вздрагивает старенький двигатель ЗИСа. А я стою, всеми забытый, никому не нужный. И такая обида охватывает меня, что в пору заплакать…
Из дальнего ракетного окопа рванулся клокочущий вулкан. Косматое багрово-красное пламя яростно выхватило из густого мрака ночи весь Ракетоград. Призрачно-сказочный, он как бы взлетел вверх, потом неуклюже осел, изломанный свирепо мятущимися светотенями. Сирена, передохнув секунду, снова дико взвыла.
Громовой грохот смял, оглушил сирену. Только он один, этот чудовищный грохот на фоне зловещего разлива огня, властвует надо мной, над военным городком, над всей пустыней. Потрясающий грохот – и я, оцепеневший от изумления.
Наконец перестала дрожать земля под ногами, погасли хищные языки пламени и установилась тугая тишина. Я никогда не ощущал такой необыкновенной тишины. Она мешает мне, давит на барабанные перепонки.
Над землею снова сгустилась чернильная темнота, пахнущая гарью, дымом, порохом, опаленной травой. А в распоротое брюхо неба со страшной скоростью ввинчивается огненный смерч. От его мгновенно меняющейся трассы испуганно шарахаются звезды, словно боясь быть сожженными в неистовом пламени. Ракета ищет цель. Умная ракета. А цель? Чья она? Что собой представляет? Найдет ли ее стрела возмездия? Сработает ли в звездном омуте над взбудораженной пустыней?
Все выше в небо уходит ракета, все тоньше, бледнее становится ее огненный хвост. Я смотрю ей вслед застывшим взглядом, круто запрокинув голову, и жду. Жду, когда ракета закончит поиск цели и, прекратив своеобразные зигзаги, ринется на последнем отрезке своего пути по прямой, чтобы взорваться на тысячи осколков и уничтожить предмет поиска.
И вот оно, желанное мгновенье! Последний рывок. Взрыв! Ракета достигла цели…
Восторженно потрясая карабином, ору во все горло:
– Ур-ра-а!
Ликую, как будто сам причастен к успеху дивизиона.
Кричу, а голоса не слышу.
Что такое? Плотная тишина окружает меня.
С позиций возвращаются ракетчики. Они идут мимо меня, в казарму. Оживленно жестикулируют. А я стою один.
Неожиданно передо мной выросла фигура Дулина. Губы старшины шевелятся. Я мотаю головой, показываю на уши. Дулин догадался. Должно быть, ругается, потому что рот его раскрывается шире, а глаза делаются злее. Он показал мне три пальца, потом взялся за нижнюю губу и сделал из четырех пальцев клетку. Понял: обеспечено трое суток гауптвахты! Ну и ладно. Зато я видел пуск ракеты.
Подошел врач дивизиона Агзамов. Поговорил о чем-то со старшиной, потом взял меня под руку и повел в санчасть. По дороге я вспомнил, что не выключил мотор своего ЗИСа. Пришлось возвращаться…
Когда наконец попали в санитарную часть, я спросил Агзамова:
– Сбили?
Он утвердительно кивнул головой.
– Что? Какая цель?
Капитан ответил, но я, конечно, ничего не понял.
Тогда он написал на листке бумаги… Потом Агзамов взял желтую резиновую грушу, налил в стакан воды и подал мне инструкцию:
«Набери в рот воды. Когда я стану дуть в уши этой штуковиной, сразу же глотай воду. Понял?»
– Понял.
И он начал колдовать. Потом спросил:
– Отлегло?
– Отлегло. Только шум в голове…
– Пройдет. Легко отделался. А мог бы надолго оглохнуть. Почему не ушел в укрытие? Сирену слышал?
– Слышал. Но уж больно любопытное зрелище было…
– Любопытное… А теперь вот из-за любопытства пойдешь на трое суток под арест.
– У нас ведь нет гауптвахты, а в Кизылшахар не повезут: далеко.
Агзамов расхохотался:
– Надо подсказать майору, пусть для гауптвахты используют одно из убежищ. Надо сочетать полезное с приятным, как любит говорить старшина.
– Что же в этом приятного?
– Приятного, может быть, Кузнецов, действительно нет, а полезное есть. Да, да. Мне, например, приказано проследить, как люди будут вести себя в полной изоляции в течение нескольких дней. Это на случай длительного воздействия радиоактивных веществ.
Капитан нравился мне все больше. А что, если подобрать ему добровольцев? Идея! Выслушав меня, врач загорелся:
– А ведь и вправду замечательная мысль. Сначала на сутки, а? Потом это дело поставим на широкую ногу. Молодец, Кузнецов! Так и быть, поговорю с Дулиным, скажу ему, что ты выполнял мое приказание: был, дескать, предметом научного эксперимента. Только об этом ни гугу. Никому.
