Текст книги "Туркестанские повести"
Автор книги: Николай Борискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
Глава девятая
Я уже порядочно отъехал, когда воздух стал густеть, насыщаться песчаной пылью, менять цвет. Из стеклянно-прозрачного он становился кварцевым, мутно-желтым, слюдяным. Потом над пустыней растеклось горячее оранжевое дыхание. Я уже ничего не видел – ни дороги, петляющей по такырам, ни ребристых наслоений барханов, ни горизонта, скрывающегося за желто-красной мутью.
Я еще не знал дикого нрава афганца, который может бушевать до четырех часов кряду, и поэтому не особенно беспокоился, надеясь на то, что песчаная буря скоро угомонится. На слова старого Хасана: «Буря в пути застанет – худо будет» – я почти не обратил внимания. Подумаешь – песчаная поземка! Мне даже нравились подмосковные метели.
Но афганец не был похож на серебряный фейерверк. Напрасно льнул я к ветровому стеклу. За ним не была видно ничего. Пришлось остановить машину. В кабине становилось жарко. Чтобы не перегреть мотор, выключил его. Мне было невыносимо жарко. Не хватало дыхания. Проклятый песок набивался и в рот, и в нос. Темно-рыжая муть, безумно визжавшая за стеклами кабины, отгородила меня от всего мира.
Я смял сигарету и бросил ее – и так не хватало воздуха. Сейчас бы противогаз – все меньше бы попадало в рот песчаной пыли, противно хрустящей на зубах. Но противогаз остался в батарее, а до нее тридцать недобрых километров.
Батарея… Ребята, наверно, сидят в укрытии, зажгли свет и травят баланду. Им хорошо – они вместе. А я в кабине своей водовозки.
Начал злиться. Черт возьми, а ведь это нервы. От мрака… От жары… Так и с ума сойти можно. К дьяволу! Надо заводить мотор и поворачивать в Карикудук. Это всего лишь десять километров – рукой подать. Если развернуть водовозку на сто восемьдесят градусов и держаться прямо, можно добраться. Нужно добраться. Потому что здесь афганец занесет песком, оглушит свистом, задавит галлюцинациями.
Мотор вздрогнул. Сцепление. Скорость. Назад, вперед, назад. Колеса подминают вздыбленные песчаные наносы. Надо чуть подать назад и влево, чтобы развернуться. Вот так, Володька, так!
И вдруг… Что случилось? Мотор ревет во все стальное горло, а машина ни с места… Задние скаты засели в песок, буксуют, проворачиваются. Я отчаянно рву рычаг переключения скоростей. Задний ход, передний… Задний, передний… Все. Отпрыгался.
Отпрыгался? Не-ет, черта с два. У меня есть два саксауловых бревна по два метра. Они прикреплены по бокам цистерны. Сейчас подложу под задние скаты и вырвусь из этого кошмара.
Попытался открыть плечом левую дверцу кабины, но не смог. Тогда я достал заводную ручку и, используя ее как рычаг, навалился на нее всем телом. Ворвавшийся афганец сдернул меня с сиденья и бросил в песчаный омут…
Дикая сила урагана прижимала меня к земле. Глаза, рот, нос и уши забило песком. Я ослеп, задохнулся, оглох…
«Доползти до кабины!» Вытянув руки вперед и поджав ноги, сделал рывок. Меня перевернуло на спину, но я уперся во что-то тугое и сумел снова лечь вниз лицом. Еще рывок, еще… Головой стукнулся о переднее колесо машины. Теперь надо ползти вдоль борта, на котором закреплено бревно. Всего каких-нибудь три метра. Я достану его: оно – спасение, жизнь… Да, сухая двухметровая деревяшка сейчас дороже всего на свете. Под колесо его – и машина перестанет буксовать…
Три метра. Так близко и так невероятно далеко. Но я проползу, все равно проползу. Вот так, Володька, так… Теперь надо набраться силы и встать. Встать, держась за какой-нибудь выступ железного бока цистерны, и взять бревно. Разве есть что-нибудь на свете, кроме этого бревна?! Нет, ничего нет. Бревно вверху, на уровне твоей груди, Володька. Это не очень высоко. Стоит лишь рывком подняться, ухватиться за борт – и бревно у тебя в руках.
Подобрался, напружинился и рванулся к спасительному бревну, но меня сшибло и покатило в песчаный ад….
Я смутно слышу чей-то разговор. Кажется, это смотритель колодца со своим внуком Галабом. Значит, я у них…
Кружится голова, по всему телу плывет противная слабость. Глаза слезятся, резкая боль заставляет держать их закрытыми.
– Ты редко стал приходить ко мне, внук мой. Пожалуй, и сегодня бы не приехал, если бы не афганец…
О, этот афганец!
Я зашевелился и застонал.
– Пришел в себя? – наклонился надо мной Галаб.
Он подсел и рассказал, как нашел меня под скосом бархана и привез к Хасану-бобо.
Когда начался буран, сержант попросил у командира батареи мощный вездеход и, не мешкая, выехал. Галаб знал: если афганец застанет меня в пути, беды не миновать. И сержант нашел меня в траншее для водопровода. Я не могу представить, как ему это удалось. Слушал его рассказ и думал: «Я побывал на том свете и теперь знаю, что́ мне делать на этом».
Глава десятая
Доктор приказал перейти мне на режим молчания. Это надо ему. Для эксперимента. Нет, я не болен. Не в санитарной части, Я в бункере – укрытии. Со мной еще трое: Кузьма Родионов, Виктор Другаренко и доктор.
Агзамову удалось-таки добиться разрешения проводить свои испытания на длительное пребывание людей в этой коробке на случай применения «противником» радиоактивных веществ – БРВ. Так что сейчас мы – подопытные существа, с которыми капитан медицинской службы будет делать бог знает что. Родионову до завтрашнего дня предстоит голодовка: кроме фляги чая, ничего не получит, сам капитан будет довольствоваться сухим пайком, а Виктору повезло, он может готовить для себя первое и второе блюда.
Наверху «свирепствуют» ядовитые продукты распада страшного оружия массового уничтожения людей, и мы «вынуждены» загерметизироваться, переждать, пока специалисты не «обезвредят» очаг «поражения».
Укрытие довольно просторное, рассчитано не на один десяток человек. Полукруглый свод, отвесные стенки, ровный пол. В нишах, плотно закрытых дверьми, – запас продовольствия, питьевая вода, санузел. Вдоль стен тянутся деревянные двухэтажные нары. Осветительная лампочка, телефон, электрическая розетка, компрессорная установка и какие-то воздухоочистительные агрегаты. Вот и все. Не знаю, есть ли отопительное устройство, – сейчас здесь пока тепло.
Я сижу на своих нарах и молчу. Капитан чертит какие-то графики, которые будет заполнять результатами испытаний. Родионов склонился над схемой прибора для оценки работы операторов. Это его рационализаторская идея. А Другаренко что-то рисует в своем альбоме.
Доктор проверил у всех пульс, давление, измерил температуру, потом приказал надеть противогазы и быть в них шесть часов. Добровольцы подчиняются безропотно: чем не пожертвуешь ради эксперимента! Капитан делает все наравне с нами. Он высокий, со здоровым румянцем на щеках, глаза у него темно-карие, с золотистыми искорками.
Говорит он мягким баритоном. Молодой еще офицер, недавно окончил академию. Даже завидно.
Люди в масках стали таинственнее, медлительнее. Молча продолжают свои занятия. На моих нарах лежит дневник отца. Беру и снова строчку за строчкой медленно перечитываю историю одного летного дня. Только одного – в начале октября 1941 года. А ведь отец был на войне все четыре года. Сколько же на его долю выпало вот таких до невозможности трудных дней!
«Сегодня пятые сутки, как мы в Москве. Я не летал только первого октября – доктор снял, наконец, осточертевшие повязки и сказал:
– Ноги лучше прежних. Вопросы есть?
Какие вопросы, милый эскулап! Я столько ждал этого дня…
Вчера, позавчера и третьего дня мы ходили на своих «чайках» штурмовать вражеские колонны на дорогах Подмосковья. С задания не вернулся лейтенант Цуганов. С перебитой ногой увезли в госпиталь командира звена Косанькова. «Чайка» не «ил» – «летающий танк», даже пулеметные очереди и те насквозь прошивают ее матерчатый фюзеляж…
Сегодня утром майор Письмаков вызвал нашего комэска:
– Штаб требует новые разведданные. Надо лететь по маршрутам: Москва – Колокольск и Москва – Юхнов.
– Кузнецов и Назаров пойдут на Юхнов, Ясенев с напарником – на Колокольск, – решил старший лейтенант Лобов.
…Тревожная, настороженная Москва-солдатка осталась позади. Еще недавно наш полк дрался на ее дальних подступах, а теперь поднимешься над городом – видишь дымное полукольцо фронта: с юга, запада и северо-запада сжимается гитлеровская удавка. Мы идем с Джурой, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. Слева от нас бежит широкое полотно шоссе. Оно почему-то пустынно сегодня.
Звенигород… Наро-Фоминск… Малоярославец… Наши «чайки» летят уступом влево. Моя впереди, назаровская – чуть сзади. Просматриваем переднюю и боковые полусферы. О верхней почти не беспокоимся: внезапное нападение вражеских истребителей исключено, потому что на фоне хвои и еще не опавшей листвы наши самолеты обнаружить не легко.
Иногда делаем отвороты и снова сходимся над магистралью, стремительно уходящей на юго-запад. Там, за рекою Десной, клокочет фронт, и от передней линии его рвутся огненные языки к Москве. Рвутся, чтобы захлестнуть все – от Брянска до Тулы, от Ржева до Клина.
По пригородам столицы все чаще стали рыскать фашистские самолеты-разведчики и «охотники». Только за последние два дня сбито восемь воздушных стервятников.
За Малоярославцем Назаров доложил:
– Слева и выше нас «мессы».
– Вижу.
Мы – разведчики и ввязываться в бой имеем право только в исключительных случаях.
На подступах к Юхнову магистраль стала более оживленной: сновали встречные грузовики и подводы, раненые двигались в тыл, на смену им шли и ехали новые бойцы.
– Внимательней, Джура, – предупредил я Назарова, – подходим к Юхнову.
– Понял.
Еще две-три минуты полета – и можно возвращаться: вражеских войск нет. А там, дальше, идет бой, и соотношение сил командование, конечно же, знает по донесениям лучше, чем об этом можем доложить мы с Назаровым.
– Танки, командир! – внезапно ворвался в наушники моего шлемофона голос ведомого.
Колонна стальных коробок с белыми крестами на броне подминала гусеницами дорогу с юго-запада на Юхнов. «Что же это – сдали Рославль?» – обожгла тревожная мысль.
Впереди прорвавшихся гитлеровцев нет никакого заслона. Через несколько часов они могут быть у стен Москвы и тогда… Тогда – беда, непоправимая беда.
– Отворот влево. Просмотри, нет ли немцев на обходных путях, – приказал я своему ведомому, а сам взял вправо.
Нет, по обочинам никого не было. Немцы нагло шли по магистрали. Сколько их?
Мы пролетели несколько километров, прежде чем увидели конец танковой колонны, за которой катилась ядовито-зеленая лавина мотопехоты.
Назад! На всех газах назад, чтобы скорее доложить в полку обо всем, что увидели…
Лобов соединился с командиром полка:
– Возвратилась пара Кузнецова. В штаб?.. Сейчас идем. – Комэск положил трубку на грубый кожаный чехол телефонного аппарата, грузно поднялся и сказал: – Пойдемте к майору Письмакову, лично ему доложите.
Чернобородый майор сидел в штабной землянке над крупномасштабной картой.
– Не ошиблись, орелики? – Он изучающе посмотрел на нас. – С этого направления никто не ожидал прорыва. Может, со своими спутали?
– Не первый раз летают, – вступился командир эскадрильи. – Лучшие разведчики…
– Дело серьезное, Максим Максимович, потому и пытаю. Не дай бог, ошиблись – голову снесут за дезинформацию…
Джура Назаров вскипел. Я дернул его за рукав комбинезона: не горячись.
Письмаков побарабанил по карте тупым концом карандаша, выждал с полминуты и сорвал с рычага телефонную трубку:
– «Орел»? Соедините с «Первым»… Товарищ «Первый»? – трубка потонула в густой бороде майора. – Докладывает Письмаков… Есть перепроверить! – И к нам: – Вот так, орелики. Приказано сделать повторный вылет. Посылать другую пару нецелесообразно, Как ты думаешь, Максим?
– Подтвердить данные – дело их чести. Кого же еще посылать? – согласился командир эскадрильи.
И мы снова поднялись в воздух. Взяли курс на Юхнов. Может, гитлеровцы свернули на Калугу, может, на Вязьму – надо посмотреть, разобраться.
Летели тревожнее, чем в прошлый раз: во-первых, потому, что знали – колонна танков идет к Москве; во-вторых, потому, что теперь надо было не только подтвердить старые данные, но и уточнить количество неприятеля, его местонахождение и скорость продвижения на северо-восток. А это не так-то просто: идет не торговый караван, эти штучки кусаются стальными зубами зенитных установок…
Голова колонны хищно втягивалась в Юхнов. Никуда гитлеровцы не свернули – чешут по шоссе. Мы шли настолько низко, что нас нельзя было обстрелять. Но с передних машин, вероятно, передали тревожный сигнал в хвост колонны, и бледно-красные очереди из крупнокалиберных зенитных пулеметов полетели нам навстречу. Реактивными снарядами стрелять по танкам было опасно – от их разрывов мы могли погибнуть сами, а бить по бронированным чудовищам из ШКАСов – малокалиберных пулеметов, как дробью по слонам. Только в конце колонны, за которой извивалась зеленая змея мотопехоты, мы отвели душу – из всех точек ударили залпом. Дорога покрылась всплесками огня, дыма и пыли.
– Разворот на сто восемьдесят! – передал я на борт Джуры.
– Есть!
На выходе из боевого разворота моя «чайка» наткнулась на свинцовую очередь с земли. «Вниз, вниз, пока не сбили», – лихорадочно работала мысль.
– Как у тебя, Джура?
– Пробито левое крыло. Мотор тянет.
– Вниз!
На бреющем, сквозь десятки пулеметных трасс проскочили танковую колонну с хвоста до головы. Поднимись на сто метров выше – срежут. А нас ждут. Ждут в эскадрилье, в полку. Ждут в корпусе. Значит, мы во что бы то ни стало должны остаться живыми. С прорвавшейся колонной расправятся штурмовики и бомбардировщики. Наше дело – подтвердить разведданные первого вылета.
Юхнов… Малоярославец… Наро-Фоминск… Москва. Настороженная, суровая Москва, охваченная полукольцом огня. Здесь ожидают нас, а значит, нам нужно долететь.
Письмаков и Лобов встретили нас на стоянке, едва мы успели выключить разгоряченные, парящие моторы и вылезти из кабин.
– Фашисты в Юхнове! – доложил я командиру полка.
– В штаб! – заторопился он.
Техник звена Акселов, механик моего самолета Василий Иванович Трефилов и оружейница Тома Панкова бросились к «чайке», чтобы подготовить ее к новому вылету.
– Огрызаются? – на ходу спросил майор. Он видел пробоины на наших машинах и спросил, видимо, только для того, чтобы подбодрить нас.
– Шли на бреющем, – вместо ответа сказал Назаров.
– Выше – смерть, – как о нечто само собой разумеющемся заметил командир эскадрильи. – Правильно, ребята, сработали.
Майор Письмаков сразу же сообщил в корпус о результатах второго вылета, и «Первый» приказал привести полк в готовность номер один на случай всяких экстренных мер. А спустя двадцать минут нас послали на разведку в третий раз. Теперь уже для того, чтобы наблюдать за прорвавшей фронт танковой колонной противника.
Машины, заклеенные свежевыкрашенной перкалью, были готовы подняться в воздух. Старшина Трефилов ободряюще улыбнулся мне: старый солдат понимал, что сейчас не до разговоров. Я поймал теплый взгляд его и подмигнул: держимся, Василий Иванович! А вот Томке я не мог так подмигнуть. Закрыв боковые лючки ящиков с пулеметными патронами, она соскользнула с крыла к кабине и помогла мне надеть парашют.
– Митя, – Тома заглянула мне в лицо полными тревоги глазами. – Опять?
– Сегодня, наверно, в последний раз. Не волнуйся, нам запретили вступать в драку с «мессерами», снова идем на разведку.
Она вытерла пот с моего лба, пожала мне руку выше запястья и тихо сказала:
– Не уйду со стоянки, пока не прилетишь. Ни пуха, ни пера, Митя!
Взревели моторы. Снова две «чайки» легли на боевой курс.
Подходя к Юхнову, мы заметили наш самолет-разведчик, возвращавшийся в Москву. Все-таки в верхах решили проверить нас, наши данные. Что ж, мне и Назарову не придется краснеть…
Немцы вошли в город. Боя не было. Значит, там нет наших войск, они остались где-то позади и теперь дерутся в окружении. А как же с открытым настежь шоссе? Ведь танковая колонна вот-вот двинется на Москву. Домой, домой! Предупредить Письмакова о надвигающейся беде: на Москву идут фашисты…
«Первый» то настойчиво требовал от Письмакова, то взывал к его совести:
– Нужны шесть пар, майор. Четыре – на сопровождение, две – на разведку.
– Люди валятся с ног. Они сделали по три вылета. Два самолета подбиты…
– Майор, «пешки» не могут идти без сопровождения, они не вернутся с задания…
– У меня осталось всего лишь три вконец измотанных пары. Остальные в воздухе…
– Веди сам, майор. Хоть полумертвых, но веди. А Кузнецов с напарником где? Рядом? Пошли их в Колокольск. Я прошу тебя, борода. Понимаешь, прошу…
– Хорошо, – тяжело выдохнул Письмаков.
Командир полка сам повел группу сопровождения навстречу вражеским танкам, а нас послал снова на разведку. Не на Юхнов, а на Колокольск, где мы базировались с начала войны до конца сентября. Надо было проверить, не случилось ли там то же, что за рекой Угрой.
Мы пошли на самолетную стоянку.
– Василь Ванч, – спросил я механика, – машина готова? – Готова, но…
– Готова или нет, спрашиваю? – крикнул я.
– Спокойнее, Митя, – Трефилов укоризненно посмотрел на меня. – Я хотел сказать, что нельзя тебе лететь… Всему есть предел: вчера три раза ходил, позавчера – три, а сегодня…
– А сегодня надо в четвертый идти. «Первый» просит. Понимаешь? Не приказывает – просит. Дай-ка мне авторучку и позови Тамару.
Я написал заявление в парторганизацию. Еще в Колокольске комиссар эскадрильи говорил со мной об этом Жарко теперь под Москвой, тяжело, и я прошу коммунистов оказать мне доверие. Примут ли?
Ласточкой подлетела Тамара.
– Ты звал, Митя?
– Да, Тома. Лечу с Джурой в район Колокольска. Если что… передай вот эту бумагу парторгу…
– Митя, – Тома ткнулась головой в мою грудь, заплакала. – Ми-тя…
– Не надо, милый мой «щелчок».
Больше слов не было. Я поцеловал ее, сел в кабину и запустил мотор.
И опять наши «чайки» оторвались от земли. Москва… Тушино… Истра. По этой дороге меня везли с покалеченными ногами. Там, в Колокольске, мы трижды отбивали массированные налеты фашистской авиации на Москву. Там состоялось мое боевое крещение. И там же я впервые сказал Томе: «Люблю».
– Командир, справа по борту «юнкерсы», – предупредил Джура.
– В бой не ввязываться. Пикируем.
Навстречу летит пестрая осенняя земля, изрезанная прямоугольниками полей, пятнами лесных массивов, стрелками дорог и змейками мутно-стальных речушек.
– На Колокольск, Назарыч.
– Понял.
Над городом кружили «мессершмитты». Значит, ожидают своих бомбардировщиков или прикрывают подходящие войска. Сколько их, где они? Искать. Искать по дорогам и падям, на лесных полянах и в излучинах рек.
Перед Колокольском врага не было, и мы пошли дальше, на запад. К городу со стороны станции Шаровской ползли железнодорожные составы, а по шоссе и грунтовым дорогам – артиллерия, танки, мотопехота. Нужно все запомнить. Нам нельзя стрелять, вступать в драку с крестатыми патрулями: от нас ждет Москва данные о противнике. Только данные, которые сейчас дороже сбитых самолетов.
Письмаков приказал заглянуть на аэродром, где раньше стоял наш полк. Что ж, проверим, густо ли там, в гнездовье воронов.
Небо хмурилось. С запада теснились, наплывая друг на друга, дождевые облака. Мы развернулись и зашли на аэродром с подоблачной стороны, откуда никак не ожидали налета советских разведчиков. Мы с Джурой отлично знали здесь каждый холмик и куст, каждый овражек и тропинку: десятки раз уходили отсюда на задания и возвращались домой скрытыми подходами.
– Жечь будем? – спросил Назаров.
Нет, с первого захода бить по немецким самолетам нельзя. Надо сначала сосчитать, сколько их там.
– Со второго захода, Джура.
Зелеными метеорами выскочили наши «чайки» на аэродром. «Мессершмитты» и «юнкерсы» стояли полукольцом на северо-восток. А наше полукольцо смотрело когда-то на юго-запад. Все меняется.
Их было много, серо-желтых хищников, – двадцать девять «мессов» и эскадрилья Ю-88. На старт выруливало звено истребителей.
Резко накренив «чайки», мы развернулись.
– Джура, бей по стартующим!
– Есть, командир!
С окраины аэродрома полетели в небо суматошные шапки дыма. Нас заметили. Спохватились. Но зениток мы не боимся: комэск Лобов научил нас искусству противозенитного маневра.
Сектор газа до упора. «Чайки» стремительно идут в атаку. Джура послал сдвоенный залп реактивных снарядов. В центре аэродрома раздался взрыв, и тотчас же в небо взметнулся костер. Лидер тройки истребителей сожжен. Назаров полоснул из всех пулеметов по ведомым. Завалившись на крыло, задымил еще один «месс».
– Так их, Назарыч, друг! – крикнул я и с ходу выпустил по стоянке два эрэса. «Огонь, огонь, Димка!» – командовал я самому себе и все нажимал и нажимал на гашетки пулеметов. Сзади меня уже стелилась багрово-красная река. Горели фашистские самолеты, рвались патроны и снаряды.
Третий заход было делать рискованно.
– Домой! – предупредил я Назарова, и наши «чайки» отвалили в сторону Черканово.
Я уже был уверен: мы вернемся на родной аэродром, как вдруг услышал:
– Командир, нас окружают!
Двенадцать «мессершмиттов», разбившись на пары, заполонили небо. Видимо, с разоренного нами аэродрома предупредили патрулей, и те перехватили нас. А у меня с Назаровым оставалось совсем мало патронов и по два реактивных снаряда под крыльями.
– Делать ложные контратаки. Эрэсами бить наверняка, патроны беречь, – передал я Джуре.
– Понял, командир. Иду в атаку. – Назаров под моим прикрытием пошел в лоб на ближайшую пару истребителей. Гитлеровские летчики боялись наших реактивных снарядов. Они всегда шарахались от них. Так случилось и сейчас. Один свернул вправо, другой влево.
Сзади на Джуру кинулись два других «месса».
– Ныряй! – успел я предупредить его и короткой очередью хлестнул по левому хищнику. Дымя, он пошел в сторону.
Назаров великолепно владел этим маневром. Он как бы притормозил самолет, «нырнул» вниз, мгновенно переложил машину на спину. В момент, когда немец проскользнул над ним, выпустив два огненных жгута в «белый свет», Джура сделал полубочку и оказался в хвосте у гитлеровца.
– Бей эрэсом! – крикнул я, но опоздал: из-под крыла «чайки» уже вырвался карающий меч, и «мессершмитт», брызнув разлетевшимся хвостовым оперением, чадной головешкой рухнул на землю.
Десять «мессершмиттов» сжимали кольцо. Они заходили с разных сторон одновременно и кинжальным огнем стремились распороть наши «чайки». Но у нас еще было чем отбиваться, и мы упорно тянули домой.
Вот уже урочище Черканово. Здесь, на «пятачке», мы стояли в засаде, перехватывали «юнкерсы», летавшие на бомбежку Москвы. Сейчас на «пятачке» враг, и мы обошли его стороной.
– Держись, командир! – услышал я голос Назарова, и тут же по левому крылу «чайки» поползли рябины пробоин. Я подставил атакующим «мессам» крутой лоб машины, и они отпрянули от меня, страшась эрэса.
– Митя, прикрой.
Джура отгонял бросившуюся на него оправа пару крылатых шакалов. Сверху на его самолет пикировали еще два истребителя. Если не послать наперерез им последний реактивный снаряд – Назарова подобьют. Нажимаю на кнопку электросбрасывателя, и взорвавшийся эрэс скрывает от меня нападающих.
«Чайки» крутились как белки в колесе. Теперь у нас остались только патроны, но немцы не знали этого и на горизонтальных виражах продолжали шарахаться от нас. Наши легкие «чайки» плясали в воздухе.
Гитлеровцы не пускали нас дальше Черканово. Вниз! Вверх! Не пускают.
– Тараним стену, Джура!
– Я понял, командир.
Мы подошли крыло в крыло и «змейкой», маневрируя влево и вправо, ринулись навстречу огню. Иного выхода у нас не было.
– Нам не прорваться, командир.
– Должны прорваться.
– Я отвлеку огонь на себя. Иди один, командир.
– Я не дойду, Джура. Разбито левое крыло. Самолет все время кренит.
– Тогда становись ведомым, командир. Я возьму огонь на себя, – повторил Назаров. – Они бьют, залпами бьют, становись справа от меня.
– Нет, Джура, «чайка» не слушается меня: наверно, перебиты руль поворота и левый элерон. Ты слышишь, Джура?
– Да, командир.
– Сейчас они ударят в последний раз. Мы включим дымовые приборы. Под завесой дыма я выпрыгну с парашютом, а ты низом, над самыми деревьями иди домой.
– Я не могу, командир…
– Младший лейтенант Назаров, фашисты открыли огонь. Приказываю: включить дымовой прибор.
– Митя…
– Переходи в «беспорядочное» падение!
– Митя! Кузнецов!
– Уходи! Возьми у Тамары Панковой мое заявление и передай его парторгу. Уходи, я покидаю самолет…
Джура, окутанный дымом, падал вниз. Дымила и моя «чайка». Теперь на ней не действовал ни один руль. Я вывалился из кабины и, не раскрывая парашюта, прыгнул в бездну. Раненая «чайка» продолжала лететь. На нее набросились «мессершмитты». Прощай, родная «балерина». Сейчас тебя добьют гитлеровцы. Перестанет биться твое стальное сердце, но Джура уйдет от погони…
Резкий рывок красного кольца. Подбросило вверх. Значит, парашют сработал. Ветер тянет меня к востоку. Там свои. Пятьдесят, тридцать, десять метров. Подо мной острые пики черкановских елей. Только бы не напороться. Подтягивая стропы, я нацелился в межкронье. Больно ударили по ногам и ребрам корявые ветви. Купол парашюта завис. До земли – два-три метра. Это ерунда. Я освободился от лямок крепления и, выхватив пистолет, спрыгнул на пружинящую хвойную опушку лесного наста.
Жив. Все-таки жив!
– Руки вверх! – внезапно раздалось сразу два голоса. Спереди и сзади.
Я кинулся к стволу сосны.
– Руки вверх! – Из-за ствола вынырнули два автомата.
Я вскинул пистолет к виску: живым не сдамся…
– Не сметь! – оглушил меня приказ. – Свои, дур-рак…
Навстречу мне шагнул плечистый бородач в легком ватнике и яловых сапогах.
– Неужели Кузнецов?! Крестник! – кинулся ко мне лесной великан.
– Семен Игнатьевич… Вы?
Да, это был секретарь Колокольского райкома партии Земнов. В конце августа он вытащил меня, изрешеченного пулями, из горящего самолета и привез в госпиталь.
– Везуч, везуч ты, Дмитрий! – облапил меня Семен Игнатьевич. – Пошли, хлопцы, в лагерь, – махнул он рукой невидимым из-за деревьев партизанам. – Там поговорим.
Высвободив застрявший наверху парашют, мы двинулись в глубь леса.
– Думал – убитый летчик падает, а как увидел, что парашют раскрылся, смекнул: схитрил парень, затяжной применил, – гудел мне в ухо Земнов. – А напарник оторвался от гитлерюг. Молодцом. Кто это был?
– Назаров.
– О, Джура! Как же, знаю. Отчаянный парняга.
Семен Игнатьевич был частым гостем в полку. Он знал всех.
– Девчушка не забыла свое обещание? – лукаво улыбнулся командир партизанского отряда. – На свадьбу обещала пригласить.
– Провожала меня в полет. Грустная такая была – как знала, что беда стрясется…
– Ну, Митек, у женщин, известно – глаза на мокром месте… А вот самолет твой жалко. Ну, да ничего, это дело поправимое, – многозначительно произнес Земнов.
Я с надеждой посмотрел на него, но лицо бородача было непроницаемым.
– В штабе посоветуемся, – закончил он разговор.
Пока мы шли в отряд, нас не раз окликали, останавливали, требовали пароль. Мы с трудом перебирались через огромные завалы, глубокие рвы, кружили потайными тропами. Наконец добрались до скрытого в лесной глухомани городка.
– Там женщины с ребятишками, – показал Семен Игнатьевич на замаскированные срубы, скрытые наполовину под землей, тут – склады, а здесь – бойцы.
Партизанское хозяйство было прочным, добротным. Система потайных ходов связывала весь лагерь. Вокруг него притаились минометные и пулеметные точки, готовые в любую секунду открыть огонь по непрошеным гостям. Дисциплина у Семена Игнатьевича была прямо-таки военная.
В просторной штабной землянке, которая одновременно служила и райкомом партии, Земнов предложил мне раздеться, распорядился, чтобы принесли обед, послал связного позвать каких-то людей. Потом он спросил, с каким заданием мы прилетели, что удалось выяснить. Я вкратце объяснил.
– У вас есть кое-что добавить к вашим разведданным, – сказал секретарь.
Вечером Земнов созвал совещание. Партизаны обсудили вопрос о предстоящем налете засады на фашистский аэродром, располагавшийся километрах в шести от лагеря. Решили сначала провести разведку, а потом наметить конкретный план боевой операции.
А ночью Семен Игнатьевич, незнакомый мне разведчик и я отправились на вылазку. Шли долго, осторожно. Часто останавливались, прислушивались к шорохам. Осенний лес не был мне страшен, потому что рядом шли друзья.
Часа через полтора Земнов остановил нас:
– Начинается Родниковая балка. Аэродром рядом. Ты, Кузнецов, занимайся авиацией, я беру на себя штаб, а ты, Костя, – назвал он третьего разведчика, – линию связи и охрану «пятачка». Сбор здесь. Шуму не делать.
Разошлись в разные стороны.
На маленьком лесном аэродроме стояло всего лишь четыре самолета. Это были «мессершмитты». «А что, если на одном из них вырваться в Москву?» – опалила меня дерзкая мысль. Эта мысль не давала покоя до тех пор, пока мы не возвратились в отряд.
– К тому и дело веду, – улыбнулся секретарь райкома, когда я рассказал ему о своем желании. – Охрана у них – так себе. В общем, завтра ночью сделаем налет, Долетишь впотьмах на «мессе»?
– Самолет знаю. Лобов учил летать.
– Ну, вот и добро. А теперь спать.
Налет прошел по плану…
Когда я уже был в кабине «мессершмитта», Семен Игнатьевич Земнов перегнулся через борт и крикнул:
– Газуй, Кузнецов. Привет Большой земле.
«Пятачок» я знал, как собственную ладонь, и все-таки взлететь было очень рискованно. Ведь я взлетал на чужой машине, с «чужой» земли, в «чужое» небо. Долечу ли?
Долетел. И сел, хотя зенитчики гоняли меня по московскому небу до полусмерти. Сел на разбитом вдрызг фашистском самолете…»
Мне что-то рассказывал отец об этой истории, но я, к сожалению, был не очень внимателен. Думал: все это старо и в жизни не пригодится. Интересно, чья это идея – прислать документ такой давности?
Переписывала мать. Значит, ее идея. А может быть, вместе обдумали: пошлем-ка, мол, своему наследнику, пусть знает, почем фунт фронтового лиха.
– Что с вами, Кузнецов? – встревожился доктор и начал слушать пульс. – Если тяжело – снимите противогаз. Пульс нормальный… Почему бредите?
Объяснив жестами, что все в порядке, я протянул капитану листки отцовских записей. Он сел на свое место и углубился в чтение.
Я уже читал и перечитывал с Галабом эту историю одного летного дня.
– Завидуешь отцам? – как-то спросил он.
– «Завидуешь», пожалуй, не то слово. Восхищаюсь их мужеством. И тревожусь…
– За кого? – удивился Назаров.
– За себя. Чего достиг, чем смогу гордиться?..
– Это ты зря, – успокоил сержант. – По-моему, тебе есть уже чем порадовать Кузнецова-старшего.
Накануне праздника Октября капитан Тарусов принял у меня зачет по знанию техники и практическому вождению тягача с полуприцепом. Я буквально вызубрил все. Однако робел перед комбатом. Новиков, мой наставник, тоже переживал: не поторопился ли Тарусов, когда сказал ему: «Вот теперь я вижу, Новиков, что вы – солдат!» Кажется, не поторопился.
