Текст книги "Туркестанские повести"

Автор книги: Николай Борискин

Глава двадцать первая

Хорошо было, по-настоящему празднично на душе. И не только у меня: получили повышение в звании Кузьма, Галаб, Саша Новиков; первый знак солдатской доблести засверкал на груди моих сверстников – специалистов третьего класса; щедрый февраль одарил ребят грамотами, кое-кого – краткосрочными отпусками и всех – поздравительными письмами, открытками, телеграммами.

А Люда такой номер выкинула, что я бы никогда не додумался, – заметку, вернее, письмо в окружной газете опубликовала – «Слово к солдату».

«Дорогая редакция! В День Советской Армии хотелось, чтобы голос мой услышал рядовой Володя Кузнецов. Знаю, что труд ракетчика не легок, но он нужен Родине. Коммунизм строить и защищать нам, молодым. Так служите честно, дорогие друзья, а мы, как поется в песне, вас подождем. Л. Васильева».

– Ну вот, а ты ныл, – подмигнул Саша Новиков. – На весь округ оповестила: «Люблю, жду!» Это, брат, очень ценить надо. Не у каждого есть такая смелая Дездемона.

Оглохший от радости, я не слушал его болтовню.

Да, хорошо было на душе, по-настоящему празднично в день рождения армии. И вдруг ЧП…

Это случилось в марте, в самом начале весны. Мы хлопотали около пусковой установки. Вдали неожиданно раздался взрыв… Марута бежал от площадки и кричал:

– Пожа-ар!.. Бытнова… Бытно-ова убило-о-о!..

Тревога выхватила ребят со дна ракетного окопа. Из-под навеса, где стояли емкости с горючим, вырвался дымный султан. Пламя лизало боковины брезента. Взвыла сирена. К месту бедствия ринулись противопожарная машина, «санитарка», спешили офицеры, солдаты. Из круговерти огня и дыма вырвался крутолобый тягач, похожий на разъяренного буйвола. На брюшине учебной ракеты и каркасе полуприцепа плясали языки пламени, будто искали место неуязвимей, чтобы лизнуть его и поднять в воздух взорванные останки.

Надсадно выла сирена, кружился на месте, исходя истошным криком, не столько обожженный, сколько перепуганный Марута, мчались сигналящие машины, топали вразнобой солдатские сапоги. Беда: пожар… Бытнов…

– К машине! – отрывисто бросил расчету старший сержант Назаров. Каким-то чудом в руках Галаба и Жени Попелицына оказался чехол с нашей ракеты.

– Набрасывай!

А как набрасывать, если все ощетинилось огнем?

Галаб прыгнул на полуприцеп.

– Давай чехол! – крикнул он.

– Кузнецов! Какого черта танцуешь? Помогай!

Это Новиков. Проглотив «черта», кидаюсь вместе с ним в буйство пламени.

– Песком, песком сбивайте огонь! – кричит Галаб.

Пошли в ход лопаты, ведра, панамы. Огонь прикусил языки, но дымные косички еще вьются, лезут из-под чехла, обволакивают ребристую тушу полуприцепа. Подоспели шофер и Шукур Муминов на водовозке. Ударила струя по дымящемуся брезенту, по горячей арматуре железа и стали. Над машиной поднимался чадный пар.

– К навесу! – приказал Назаров.

Но там уже все было кончено. С обожженного скелета подвижного навеса стекали грязные струйки воды, закопченные емкости рябили песчаным сбоем, чернобурым растеком зиял подъезд к площадке, где стояла спасенная нами транспортно-заряжающая машина.

Да, здесь уже все было кончено. Над площадкой парило траурное марево. Среди молчаливо расступившихся ракетчиков лежал мертвый Андрей Бытнов. Возле него билась в истерическом плаче Валя. Никто не успокаивал ее. Даже девчата. Да и можно ли успокоить? Как? Чем? В опаленном комбинезоне, свисавшем ржавыми клочьями, стоял командир батареи Тарусов. Возле него – чумазый, истерзанный Другаренко с покрасневшими глазами и обгоревшими ресницами и бровями. Позади них – поникший Коля Акимушкин.

– Везите, – тихо оказал майор дивизионному медику.

Агзамов подал знак санитарам. Те подошли с брезентовыми носилками и положили на них бывшего командира стартового взвода.

– Андрей! – в последний раз вскрикнула Валя. Ее лицо исказила болезненная судорога. Сжав зубы, она обхватила руками живот и медленно осела.

Мартынов посмотрел на Агзамова. Тот кивнул головой…

К Лесновой метнулся Коля Акимушкин. В глазах его стояли слезы отчаяния.

Санитарная машина увозила двоих.

Неподалеку от Ракетограда большим зеленым аистом опустился вертолет. Прилетевших было четверо. Их встретили майор Мартынов и начальник штаба дивизиона. Командир шел, осаждаемый суровыми гостями. Шел как под конвоем. Капитан семенил сзади.

Через полчаса посыльный прибежал за Тарусовым. Долго не было нашего комбата. Он так и не вернулся из штаба до вечера.

Позвали Федора. И Кобзаря мы не дождались.

Пришли за Марутой. Первый номер тоже загостился.

– Ромашкин, в штаб!

И ефрейтор застрял.

– Тиунов, зовут!

Юра поплелся за посыльным.

– Шофер с тэзээмки…

– Химинструктор…

– Пойду и я, – поднялся Галаб.

– Зачем? – спросили мы в один голос. – Не вызывают же…

– Пойду, – повторил Назаров. – Там комсомольцы, а я секретарь. Надо быть вместе.

И ушел. День как год…

Наконец винтокрылый аист улетел. Ребята облегченно вздохнули.

Рассказывает Марута:

– Мы выполняли регламентные работы. Пришел командир взвода и сказал: «Кончайте канителиться. Ковыряетесь тут попусту: чем больше лазишь, тем больше неполадок…» Кобзарь напомнил, что подошло время делать то, что мы делаем. За пререкание Бытнов отстранил его от командования расчетом и поставил меня старшим. А потом вдруг взрыв, огонь, дым… Старший лейтенант упал с бетонной плиты на емкость, ударился виском… Я испугался и кинулся звать людей на помощь…

Другаренко:

– Как всегда, он отмахнулся: «Техника безопасности? Обойдусь и без нее! Лучше о себе побеспокойся, химинструктор…» Приказывать ему я не имел права, но предупредил. Сам пошел звонить комбату. Позвонил. Возвращаюсь и вижу: Бытнов стоит на плите навеса. «Давай!» – крикнул он Маруте и стал прикуривать сигарету. Не успел я кинуться к нему, как раздался взрыв. Когда вытащил Бытнова, он был уже мертв…

Говорит тишина.

Я никогда не слыхал говорящую тишину. А теперь слышу. Она перевоплощается, тишина, то в Андрея Бытнова, то в меня самого, является в образе Вали, Коли Акимушкина, капитана Тарусова.

Тишина обретает голоса, плоть. Она чему-то противится, с кем-то спорит.

Противоречивая, многоликая тишина.

А Бытнова нет.

Только раздерганная память о нем.

Послушай, тишина, чего же было больше в нем – хорошего или плохого?

Умолкла тишина, в таких случаях об этом не вспоминают…

Осиротело девичье общежитие. Леснову увезли в больницу. Врачи ничем не могли помочь. Ребенку, бившемуся под Валиным сердцем, не суждено было жить… Потом ей дали отпуск, и в дивизион она возвратилась только к концу месяца.

Ни в марте, ни в начале апреля не звенела задумчивая гитара Коли Акимушкина. Не слышно было и негромкого голоса его:

 
Может быть, она ответит
Нам с то-бой…
 

В пустыню властно входила весна, врачуя скорбь человеческих сердец. Еще сутки-другие, и покатилась ночь под откос времени, а день огласился звоном жаворонка, запламенел жаркими тюльпанами, заиграл малахитом сочных солянок и заячьей капусты. Летят на гнездовья утки. Волнами летят, валом. Поет, играет веселые свадьбы пернатая мелюзга – от воробьев до синиц. Греются в густой траве шустрые косоглазые зайчишки, скулят, попискивают в норах лисята. Барсуки, шакалы, волки и каракалы рыщут в поисках пищи для своих еще слепых, но уже прожорливых щенков.

Весна торжествует. Краски поют.

– А у нас, в глубинке России…

Но Саше Новикову не дают говорить: мир прекрасен везде, если над ним вот такая влажноватая голубень в золотых отблесках солнца, похожего на улыбающееся решето подсолнуха.

– А у нас, – прорывается все-таки Саша, – жаворонков из белого теста пекут. Хочу жаворонка!

Смеются ребята.

Галаб поднимает иссиня-темную голову:

– В прошлом году вот тут, около окопа, гнездо было. Шумим, кричим, машины ревут, а жаворонки не улетают, сидят. Капитан Тарусов, бывало, каждый день проверял, не разорил ли кто птичий дом. Чуть ли не в расчете их числил. «Все собрались?» – спрашивает о солдатах. «Все». – «А птахи?» – «Сидят, скоро птенцы вылупятся». – «Смотри, Назаров, с тебя спрошу, если кто-нибудь учинит разбой!» Так и дождались, пока жаворонята выпорхнули. Чудно! Птица к солдату льнет…

Старший сержант опустился на зеленую гриву свежей поросли. Смотрит в небо, закусив тонкий стебелек травинки. Скоро Галаб уйдет от нас, будет командовать взводом, пока не пришлют офицера. Вместо него назначили Попелицына. Все номера расчета сдвинулись вверх. Новиков стал вторым. А кого поставят третьим? Мне жалко расставаться с машиной, привык. Ребята уговаривают: переходи! За полгода на третье место?..

Из дивизиона в высший штаб летели телефонограммы и рапорты о боевой учебе, но высший штаб молчал. Ни отзвука в знак благодарности. И материалы нашего военкоровского поста не опубликовывали в окружной газете, за исключением горинских стихов.

Над Ракетоградом все еще висела тень ЧП, заслоняя собой все наши усилия…

Теперь вот уйдет Галаб Назаров, и снова надо мобилизовываться, отрабатывать слаженность расчета. А тут майор Мартынов говорит, что скоро выезд на полигон. Будут боевые стрельбы.

Плотно, как патроны в обойме, прилегают друг к другу дни солдатской учебы. Однако время и на отдых находится: песню ли спеть под баян Попелицына, сыграть ли в шахматы, новый фильм посмотреть или пластинки послушать – кого что интересует. Вчера вместе с Ирой я Дорой приходила в клуб Леснова. Первый раз за четыре месяца. Валя еще не совсем оправилась от морального потрясения и болезни: бледность покрывала ее лицо, под глазами лежали полукружья легких теней, а синь глаз будто притуманилась. Мы поздоровались с девчатами.

– Привет, кругляшок! – кивнул Новиков полнолицей Ире Хасановой. – Станцуем?

Черт возьми! Давно ли Новиков с Гориным говорили, что, танцуя вальсы, они дичают, отстают от современной культуры, и выламывались под истерические разновидности твистов. И вдруг Саша приглашает на вальс!

– С удовольствием, товарищ ефрейтор. Жаль, что нет вальса на этот случай.

– Какого?

– «Ефрейторского», – засмеялась Ира. – Ладно, пошли, «Солдатский» тоже не плохой вальс. Дора, бери художника – и в круг!

Виктор Другаренко закружился с худенькой белянкой – Дорой Нечаевой. Я стою и разговариваю с Валей. Спросил, пишет ли дипломную работу. Она сказала, что пишет, но дело двигается медленно: врачи не разрешают переутомляться.

Откуда-то вынырнул взъерошенный Горин со свежим тюльпаном в руке.

– Здравствуй, девица-краса! Дарю тебе эту песню весны от имени и по поручению всех, кто любит прекрасное. – И он преподнес пунцовую чашечку тюльпана, обрызганную росными блестками.

– Спасибо, Гриша! – искренне порадовалась Валя.

Она дотронулась щекой до цветка, и по ней разлился легкий румянец, будто тюльпан согрел ее.

– Хотите, стихи прочту? – сверкнул Гриша очками. – О весне, о любви!

– Давай, – сказал я.

Валя склонила голову. Гриша принял это за готовность девушки слушать, но он мог и ошибиться: слово «любовь» иногда стреляет в сердце…

Стихи были красивые:

 
Когда горит тюльпановый разлив,
Когда «люблю» сжигает чьи-то губы,
На милый север тянут журавли
И синь трубит в серебряные трубы.
 
 
А я люблю в ту пору поутру
Стоять вдвоем с душой, открытой настежь,
И думать: «Ничего, что я умру,
Зато никто над веснами не властен».
 
 
И машут мне прощально журавли,
Как будто слышат сердце в поднебесье.
И падают в тюльпановый разлив
Разбуженные вечным зовом песни.
 

– Ах, какой ты молодец, Гриша! Сам написал? – спросила Валя.

– К сожалению, нет. Но это неважно. Хорошо, что такие стихи есть и я прочитал их тебе.

Подошли раскрасневшиеся девчата, потом Виктор и Новиков.

– Пойдемте на улицу, – предложила Валя. – Будем бредить по аллее и петь. Сегодня такой хороший вечер!

Ира подтолкнула Дору к выходу, а сама спряталась за чью-то спину. Новиков тоже остался танцевать. Остальные из нашей компании покинули зал. В свете звезд лица вырисовывались не очень ярко, и о настроении каждого из нас можно было догадаться лишь по голосу. Впрочем, настроение у всех было чудесное.

Я шагнул вперед и увидел за акацией Николая Акимушкина. В руках у него был букет тюльпанов.

– Ты что, Коля?

– Да так, – замялся он, – шел домой, услыхал ваши голоса и остановился…

– Кто там? – спросила Валя.

Акимушкин отпрянул, но я удержал его:

– Пошли с нами.

– Очень кстати. – Виктор взял у Коли цветы и передал Лесновой.

– О, целый букет! Коля, можно я поделюсь с Дорочкой?

– Щедрые люди – самые богатые, – ответил Акимушкин и почему-то застеснялся.

Девчата окунулись в свежесть тюльпанов.

– Я сегодня слышал лирическую песню о ракетчиках. Хорошая мелодия, – сказал Григорий.

– Как называется? – спросил Виктор.

– «Тайна». Напеть?

– Давай! – хором попросили мы.

Песня и в самом деле звучала неплохо.

– Кто исполнял? – заинтересовалась Валя.

– Ансамбль Московского округа ПВО. По радио передавали.

– Давайте споем, – предложила Нечаева и шутливо оттолкнула Горина от Вали; теперь рядом с ней шел Акимушкин.

– Виктор, дай-ка прикурить, – придержал я Другаренко, хотя спички у меня побрякивали в кармане.

Валя и Акимушкин, увлеченные беседой, не заметили отставших.

– Ну и фокусник ты, – прошептал Виктор. – Айда назад, пусть одни побудут.

Мы пошли вместе с Дорой и Гришей и снова запели, но теперь уже другую песню:

 
Много девушек на свете…
Пой, гитара, пой!
Только я одну приметил…
 

– Ну, как? – Другаренко остановил Дору, направляющуюся на дежурство.

Нечаева поняла, о ком опрашивает Виктор.

– Вроде оттаивает. Коля, оказывается, мировой парень. Он еще до армии закончил техникум связи и теперь все свои конспекты отдал Вале. Чертежи, схемы делает вместе с Родионовым, а Кузьма их приносит. Сам Акимушкин не ходит к нам, стесняется. Понимает, нельзя вот так сразу после всего… Мы с Ирой так рады, так рады за Валю: успокаивается помаленьку, даже улыбается иногда.

– Ладно, вы с Ирой делайте свое дело, а мы с Кузнецовым будем вдохновлять Акимушкина. А, Володя?

– Закон! – подмигнул я Доре. – Сам погибай, а товарища выручай.

Нечаева сверкнула веселыми серенькими глазками и засмеялась:

– Наша Хасаночка тоже иногда хандрит…

– Что так? – спросил Виктор.

– Помнишь, вы приносили Валин портрет?

– Ну?

– Что «ну»? Кузнецов тогда, что ли, с Ирки глаз не опускал?..

– Так это я с эстетических позиций, – промямлил Другаренко.

– Ну да, рассказывай кому-нибудь. – Шустрая белянка захохотала и унеслась прочь. Уже издали крикнула: – Не перестарайтесь, мальчики!

– Кто-то ей приглянулся, – заметил Другаренко.

– Да ты же! Неужели не замечаешь? Про Хасанову она для отвода глаз.

– Вот уж не думал, – растерялся Виктор.

– Время есть, подумай. Тебе еще служить полгода.

– Нет, блондинки не в моем вкусе, так что ты не сватай мне Нечаеву.

– Кого же тебе сосватать?

– Сам разберусь. Третий тут, как говорится, лишний. А если хочешь правду знать, то мне нравится Аннушка…

– Дочка Дулина? – удивился я. – Так она еще в школу бегает.

– Заканчивает в этом году…

– А Риточка Тарусова? Ей как раз сейчас шесть. Лет четырнадцать подождешь…

– Болтун, – рассердился Другаренко. – Весна, что ли, на тебя действует? Осенью ходил как замороженный, а теперь начал взбрыкивать.

– Письмо, брат, получил из Подмосковья. Такое письмо!

– От всего Подмосковья?

– Зачем же? От одной студентки. Не крути носом, все равно не покажу.

Собственно, письма от Люды приходили раз в месяц, и, если уж по совести говорить, я опасался за свою привязанность: будет ли она ждать солдата два года? За это время она окончит институт, а я только пройду курс ратной науки. Да и мало ли ребят встретится на ее пути. Выдержит ли испытание наша любовь?

Письма ее были короткими, раза в четыре меньше моих. Вот последнее:

«Володя!

Зимнюю сессию сдала, так что ты не особенно кичись своим повышением – это она о переходе с водовозки на транспортно-заряжающую машину. Кое-как догадалась по моим намекам. О шоферском третьем классе написал ей совсем недавно и получил от нее еще одно письмо со сдержанной похвалой. – У нас еще снега, и я завидую тебе: солнце, цветы – прелесть! Пришли мне засушенный тюльпан. Вот девчонки будут прыгать от зависти! Газеты, где напечатаны твои заметки и Гришины стихи, получила. Молодец, Володя. Но ты, кажется, собирался писать очерки. Получается что-нибудь? Особенно не спеши, времени у тебя для этого много. А мне мог бы писать поподробнее.

Желаю тебе всего доброго!»

Всего доброго, Люда! Ты слышишь песню? Это к тебе с моим приветом на милый север тянут журавли…

Глава двадцать вторая

Сначала мы ехали своим ходом, а в Кизылшахаре погрузили автопоезда с ракетными установками и машины с радио– и радиолокационным оборудованием в железнодорожный эшелон и тронулись в путь.

Бежит, бежит поезд по стальной колее, заливисто окликает обочинные кишлаки. Здоровается с разъездами и полустанками. Везде нашему эшелону дают «зеленую улицу».

К стрельбам готовились долго. Каких только занятий и проверок не было! А перед самым отъездом пошли беседы, собрания: полигон – испытание на зрелость, стрельбы – боевой экзамен для всего дивизиона, а для молодежи – посвящение в ракетчики.

И вот мы едем. Стучат колеса: «Стре-лять, стрелять на по-ли-гон, стре-лять, стре-лять на по-ли-гон». Подсвистывает паровоз: «Бо-е-вы-ми-и!» Но все это еще впереди, в неизвестности, а память день за днем разматывает минувшее, пережитое.

Солдат… Что я знал о нем? «Так точно», «Никак нет», «Есть!». Живой робот, отгороженный от мира казарменными стенами… Какая чепуха! Вот рядом со мной ефрейтор Новиков. Яркий парень, заметный. За несколько месяцев перепрыгнул три служебные ступеньки: был шофером, потом третьим номером расчета, а на полигон едет вторым!

Учатся люди. Леснова техникум заканчивает, Назаров – институт, кое-кто из офицеров – заочники академии. И поэзию любят, и в живописи разбираются. А музыку как слушают! А любят как…

Коля Акимушкин теперь вхож в девичью светелку. Оттаивает ледок на Валином сердце, чаще стала улыбаться девушка, снова здоровым румянцем наливаются щеки ее, веселее синь в глазах. А Виктор Другаренко нарисовал портрет старшинской дочки. Раздобыл ее адрес и отослал нежданный подарок Аннушке. Теперь ног под собой не чует от восторженного письма девчонки. Я думал, он пошутил, когда сказал, что ему нравится Аннушка, а шутка-то обернулась вон какой историей…

На соседней платформе кто-то затянул старую песню: «Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону…» Нет, раньше не так уходили на войну. Далеко шагнули: от винтовки и тачанки до сверхзвуковых ракетоносцев, атомных подводных лодок и стратегических ракет. Такое бы оружие в Отечественную войну!

Отечественная… Что ж, то время кажется нам, теперешним солдатам, легендарным, былинным. Перед самым отъездом старшина Дулин рассказал один фронтовой эпизод. Слушали об артиллеристах – прародителях ракетчиков и поражались их великой самоотверженности.

– Бои шли на Орловщине, – вспоминал Дулин. – Нашей зенитной батарее приказали форсировать реку Зушу между селами Вяжи и Битьково. Батарейцы наскоро навели переправу и, не теряя времени – каждая минута была дорога в наступлении, – начали переправляться. Почти весь расчет нашего орудия оставили на берегу, опасаясь налета «юнкерсов». И вот тягач потащил зенитку по настилу. Все шло хорошо. Под колесами погромыхивали бревна, толстые горбыли, доски. Говорливая река как бы поторапливала нас: быстрее, быстрее, быстрее. И вдруг колеса пушки провалились. Я прибавил газу. Туда-сюда, туда-сюда… Застряли. А тут еще, как на грех, три «юнкерса» вынырнули со стороны поселка Малиновец, из-за крутого взлобья левого берега, поросшего дубняком, орешником и терновником.

Зенитки, притулившиеся под скосом горы, никак не могли взять нужный угол для стрельбы по самолетам. Что делать? Ни первого номера, ни второго, ни заряжающего, ни подносчика снарядов нет. Хорошо, командир не растерялся.

– К бою! – подал он команду и сам встал за наводчика.

Я и снаряды подтаскивал, и заряжал. Первый раз ударили для острастки: не думайте, мол, что тут пушчонка завязла без расчета. Вторым снарядом сбили ведущего «юнкерса». Он плюхнулся на каменный выступ горы, а с него бултыхнулся в речку. Слышим: батарейцы «ура» кричат с берега. Ведомые самолеты в разные стороны шарахнулись. Мы послали вдогонку по снаряду, но они уже были далеко.

Вот так, друзья, а вы говорите, зачем взаимозаменяемость, – закончил старшина свой рассказ. – Вот на этот самый случай…

– Чем же вас наградили за «юнкерс»? – спросил Новиков, поглядев на рядки орденских планок Дулина.

– По медали получили с командиром.

…Бежит, бежит чумазый тепловоз, работает своими стальными локтями, расталкивая версты.

Вот мы и снова дома, в своем Ракетограде. Ребята высыпали из машин. Как здесь уютно по сравнению с полигоном! Офицерские домики, казарма, клуб, аллейка – все такое привычное, родное.

– О, старик! Водитель ТЗМ! – радостно воскликнул Горин, увидев меня.

– Старо, Гришенька, старо!

– Как старо? – Он замялся, поправил очки.

– Повысили. Зачислили в расчет пусковой установки.

– Когда?

– Недавно, на полигоне.

– Все-таки лезешь в технократы… Что ж, пожалуй, ты прав… Я ведь тоже хочу попроситься из канцелярии. Даже рапорт написал. Ну ладно, об этом после. С приездом, Володя! А тут, пока тебя не было, два письма пришло – от отца и Людмилы. Но пока не расскажешь, что и как там у вас на полигоне было, письма тебе не отдам. Мне тоже интересно.

– Не валяй дурака, Гриша, давай их сюда! А о полигоне… На, почитай мои записки, если хочешь.

– Ну-ка, ну-ка, это интересно, – удивился он. – Может, пригодятся для будущего очерка… В общем ты, я вижу, во всем обскакал меня, Володя.

«Наконец-то приехали! Вот она, ракетная площадка полигона. Пусто, голо. На пушечный выстрел – ни одного селения.

Сначала разбили палатки. Здесь есть и казарма, но в ней живут солдаты обслуживающего подразделения. Потом начали развертываться. Все выполняли под контролем начальника площадки и полигонных инструкторов. Это, говорят, не ради проверки вашей выучки, а ради оказания помощи в подготовке к стрельбам.

Установили комплекс и сразу же приступили к регламентным работам. У нас, например, во взводе Галаба, чувствовалась какая-то нечеткость в действиях. А ведь у себя, в Ракетограде, этого не было. Особенно в последние дни.

Наш огневик рассказал и об ошибках, которые допускались в других подразделениях.

После встречи готовились к заступлению в караул – охранять полигон. И вдруг предупреждение синоптиков: «Буря, снежная буря идет!» Откуда ее черти накликали? Но она все-таки пришла. Посуровело, насупилось небо, диким жеребцом промчался ветер по степи, поднимая пыль. Мы выскочили на позицию, зачехлили ракету в окопе, опутали ее веревками, прикрепленными к штопорам. Штопоры были ввинчены в бетонное днище. Видно, бури здесь свирепствуют частенько. Потом как следует укрепили взводную палатку.

Небо совсем заволокло. Начался снегопад. Ветер яростно бил по брезентовым бокам палатки, будто непременно хотел выгнать нас на улицу полюбоваться разгулом белой стихии.

– Галаб, это ты накликал буран, – сказал Новиков.

– Почему я?

– Потому что говорил, мол, никогда не видел настоящей зимы. Аллах услышал твою молитву и ниспослал тебе испытание.

– Будем мужаться, братья мои, – в том же духе ответил старший сержант.

Назарова назначили начальником караула. Он проверил, хорошо ли мы почистили оружие, спросил обязанности каждого по Уставу гарнизонной и караульной служб и разрешил отдохнуть перед заступлением на суточное дежурство.

Завалившись на нары, Новиков вздохнул и произнес:

– На печку бы сейчас. Люблю деревенскую печку! Тепло под боком, из-под шестка сверчки посвистывают, дрему навевают, а в трубе домовой гогочет… Галаб, а как по-вашему печка называется?

– Сандал.

– Скандал это, а не печка…

Ребята засмеялись.

Вечер еще не наступил, а на улице уже стемнело. Капитан Тарусов посадил нас в автобус и повез в караульное помещение. Кругом ничего не видно. Метров десять отъехали – застряли.

– Вылезай!

Вылезли и принялись разгребать снег деревянными лопатами. У Новикова сорвало панаму с головы и унесло.

– Ничего, я и «обезглавленный» доеду, – бодрился он.

Пока доехали, раз десять останавливались. В караульное помещение вошли мокрые, хоть выжимай.

– Обогреться бы, – зябко поеживаясь, произнес Герман Быстраков.

– Ни-че-г-г-о-о, – унимая дрожь, пытался улыбаться Саша. – У нас на Тамб-б-ов-щине не так-кие б-бывают мор-розяки…

Печки уже были опломбированы, ни дров, ни угля мы не нашли. Немного обогревшись, разводящий – новый командир расчета Женя Попелицын – повел меня на пост.

Снег. В пяти метрах ничего не видно. Искали, искали пост – не нашли.

– Часово-ой! – крикнул разводящий.

Ветер заглушил его голос.

– Давай вместе.

– Давай.

– Ча-со-во-ой!

Не видно часового и не слышно. Выставив руки вперед, бредем на ощупь. Шаг, два… двести. Не видно огней караульного помещения.

– Пошли влево, – крикнул Женя.

Идем. Нет поста, нет караульного помещения.

– Надо было вправо, – сказал я разводящему.

– Что ж, пойдем вправо, – согласился он.

Пошли. Ни голоса, ни огонька. Сбились, не знаем, куда идти.

– Пойдем прямо, куда-нибудь выйдем, – решил Попелицын.

Его карабин дзинькнул о колючую проволоку полигонной изгороди. Отдышались, закурили.

– Теперь куда?

– Проволока приведет к стартовой позиции, – ответил разводящий. – Двинулись.

Насквозь промерзшие, добрались до батареи, разожгли костер в траншее, сидим и греемся.

– Как вы попали сюда? – удивился комбат. Он уже вернулся из караульного помещения.

Попелицын рассказал.

– Берите артиллерийский тягач, панаму для Новикова, катушку телефонного провода и поезжайте обратно.

А там Галаб уже беспокоился о нас, организовал поиск с отдыхающей сменой. Долго ребята кружили в свистопляске бурана, но, конечно, безрезультатно.

– Хорошо, хоть, на проволоку набрели, – сказал Назаров, – а то бы всю ночь проплутали, обморозились. Ну ладно, надевайте шапки, валенки и тулупы – все это старый состав караула оставил – и шагайте на пост.

Разводящий взял конец телефонного провода, чтобы не заблудиться, и шагнул в снежную круговерть. Я пошел за ним.

Вчера не привезли ужин: заплуталась машина. И сегодня она не пришла. К вечеру капитан Тарусов на тракторе С-100 притащил автобус. Нас сменил Федор Кобзарь с ребятами.

– Как служба? – спросил меня Кузьма Родионов.

– По уставу. А что?

– У них тоже, брат, по уставу, – кивнул сверхсрочник на соседей. – И никакой буран им не помеха. Был я у них. До чего же здорово работают операторы! Когда офицер захватил цель и передал ее на сопровождение солдату, тот радостно крикнул: «Есть цель!»

Включили имитатор помех. В первый момент молодой оператор от неожиданности растерялся, однако тут же взял себя в руки и приник к индикатору. И знаешь что, Володя? Мне показалось, он был готов руками смахнуть помехи с экрана, чтобы они не заслоняли цель.

– Кроме рук тут еще и мозги нужны, – буркнул в, отогревая замерзшие пальцы.

– Да это понятно, – согласился сверхсрочник. – Но ведь как развито чувство ответственности у человека! С каким напряженным вниманием следил он за единственным нужным ему импульсом!

Родионов сел на своего любимого конька. Закончил тем, что опять – в который раз! – спросил меня, не нужна ли какая помощь в подготовке на оператора.

Не утихает, свирепствует буран. Зубрим наставление по стрельбам. И вдруг посыльный:

– Кузнецов, в штабную палатку.

Там собралось дивизионное начальство, капитан Агзамов и какой-то степняк – раскосый мужичонка в меховом треухе.

– Дохтура у нас нет, а баба кричит, как верблюдица, и за живот хватается, – рассказывал гость.

– Беременная, что ли? – спросил Агзамов.

– Вот-вот… Приспичило ей рожать в буран…

Степняк мял в руках треух и с надеждой переводил взгляд с одного офицера на другого: пошлют ли дохтура к его бабе?

К роженице отправился дивизионный врач Агзамов. Я в акушерстве ничего не понимал и был у него вроде адъютанта: мало ли что может случиться в такую непогодь. Нам дали вездеход. Он проламывал снежные заносы, а следом рысил на выносливой степной лошади аульчанин.

– Нельзя ли побыстрей? – то и дело опрашивал шофера капитан. – Боюсь, не опоздаем ли. Новый человек рождается на свет, а мы тащимся еле-еле…

И водитель гнал вездеход все быстрее и быстрее.

Я думал, что вокруг полигона на пушечный выстрел нет ни одного жилья, но мы уже через два часа остановились во дворе, обнесенном высокими глинобитными стенами. Вместе с хозяином вошли в дом, глядевший двумя пустыми окнами во двор.

В первой комнате ползали, шлепая друг друга по голым задам, круглолицые ребятишки – один меньше другого. Здесь же, на высоком деревянном сундуке, лежали лепешки и сладости. Под вытяжной трубой потрескивал веселый костерок.

– Не холодно ли? – спросил Агзамов хозяина, кивнув на незастекленное окно.

– Э, пускай мала-мала закаляются, – махнул он рукой. – Баба там, иди.

Доктор шагнул в другую комнату. Через некоторое время он крикнул:

– Грей ведро воды, Кузнецов!

Хозяин гремел посудой, рылся в большом сундуке, окованном железом. Наверно, искал чистые полотенца и простыни. Из соседней комнаты доносились то глухие стенания, то болезненные вскрики.

Когда нагрелась вода, капитан долго мыл руки с мылом, потом заставил сделать то же самое хозяина дома. Они ушли к роженице, а я остался с малышами, обступившими мой карабин. От этой любопытной диковинки их оторвал резкий вскрик матери. Ребятня переполошилась, тревожно засверкали узкие глазенки.

– Ничего, ничего, – успокаивал я их. – Доктор вылечит маму, и ей будет хорошо.

За дверью послышалось звонкое «уа», веселый смех отца и голос врача: «Джигит! Хоть сейчас на коня».

– Теперь у вас будет новый братишка, – сказал я своим маленьким друзьям. – Сейчас дядя покажет его.

Дверь открылась. Капитан держал в руках орущего во все горло младенца, тихонько пошлепывал его и, улыбаясь, приговаривал:

– Ну здравствуй, человек! Здравствуй!

К вечеру непогода угомонилась, и мы двинулись в обратный путь. Капитан чему-то улыбался. Видимо, радовался за восьмого наследника степняка.

Половина батареи вышла расчищать позицию от снега, а вторая отправилась спасать колхозную отару на отгонном пастбище. Я тоже попал в эту экспедицию.

Кое-где дорогу пробивали бульдозером. Часа через три добрались до летних кошар. Две из них были пустыми – овцы не вернулись во время бурана. Чабан повел нас к дальнему выпасу. Шли, проваливаясь в снег по пояс. Где уж тут пробиться отаре, если человек плавает в белом половодье!

Впереди показались два почти сросшихся кургана. Между ними над седловиной шел пар. Овцы! Мы кинулись бегом. Напирая друг на друга, овцы пытались вырваться из снежного окружения. Давка, толкотня, призывное блеяние. Тонкие морды с большими грустными глазами вызывали жалость.