Текст книги "Туркестанские повести"
Автор книги: Николай Борискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Глава седьмая
Субботний вечер таял, окутывая пустыню негустой сутемью. За барханной далью сочился золотой окрылок утопающей зари. На громоздкой антенне и ближней ракете, обслуживаемой расчетом Галаба Назарова, взблескивали угасающие лучи.
После ужина я вышел на плац, где Коля Акимушкин одиноко грустил под гитарный перебор:
Я в тебя не влюблен,
На тебя никогда не смотрел,
Лишь один только раз
Я глаза отвести не успел.
Сержант Акимушкин остался на сверхсрочную службу, и теперь он начальник дизельной электростанции. Радоваться бы человеку – отбыл солдатский срок, назначен с повышением в должности. А он еще больше замкнулся, погрустнел. Сменится с дежурства, станет у плаца или у клуба и тихо поет вот так, перебирая струны гитары:
Слишком мало сказать, что в тебя я влюблен, —
Я тебя больше жизни люблю.
– В городе не нашлось бы работы? – спрашиваю его. – Или не надоело в этих песках, за проволокой сидеть?
Николай улыбается:
– Привык я к своей ДЭС…
На песенку Акимушкина, словно на огонек, потянулись солдаты и сержанты.
– Пошли в клуб, – предложил кто-то. – Споем, потанцуем, Сашкины шутки-прибаутки послушаем.
Новиков взвился:
– Что я вам, платный массовик?
– Солдатам все положено бесплатно, – сказал Виктор Другаренко, дивизионный химинструктор. – Пошли, не ершись.
– Ладно, раз бесплатно, как сказал один петушок, пойдем в гастроном общипанных кур смотреть, – ввернул Сашка анекдот.
– А петух-то был старый? – хихикнул Горин.
– В том-то и дело, вроде тебя – зеленый-зеленый, – отпарировал Новиков. Отвернувшись, он позвал собачонку: – Дембель, Дембель, сюда! Пошли, будешь помогать мне конферировать.
Он же, Новиков, и приволок весной с полигона щенка, дал ему кличку Дембель и обучил всяким штучкам, за которые старшина Дулин немилосердно бранился. Да и как не браниться, если Дембель наловчился незаметно для дневального забегать в казарму и за какую-нибудь секунду до подъема истошно гавкать, внося переполох среди солдат. Не раз попадало Саше от старшины, но он так и не бросил своего любимца.
В клубе кобелек сел рядом с Новиковым.
– Начнем, что ли? – потрепал солдат Дембеля по носу.
– Гав! – тявкнул тот.
– Итак, пластинка «Гав», Кузьма! – крикнул Саша Родионову, исполнявшему по совместительству обязанности заведующего клубом и киномеханика. – Давай твистик!
Родионов включил грамзапись. По-настоящему Новиков, видимо, не умел танцевать и потому выписывал ногами потешные вензеля. Посыпались реплики:
– Циркач!
– Чарли Чаплин!
В дверях мелькнули и скрылись каштановые косички дочки старшины. Аннушка училась в Кизылшахаре и иногда под выходной приезжала домой.
– Внимание, разведка! – объявил Новиков. – Сейчас появятся наши боевые подруги. Кузьма, меняй пластинку, пока Дулин не выпроводил меня вместе с Дембелем.
Новиков не ошибся. Как только Родионов включил вальс, в клуб вслед за стройной, длинноногой Аннушкой, одетой «по-взрослому», а не в школьную светло-коричневую форму с белыми манжетами и шелковым отложным воротничком, впорхнули девчата. Потом подошли офицеры.
Начались танцы. Бытнов пригласил Валю Леснову. Она была чуть выше его плеча – красивая, мечтательная, с большими синими глазами. Ее партнер танцевал не ахти как, и ей приходилось подстраиваться, а иногда и вести его.
Приподняв голову, Валя смотрела Бытнову в лицо, словно получше хотела разглядеть его. Смотрела и робко улыбалась одними глазами.
– Нина Демьяновна, разрешите? – подошел к Тарусовой Семиванов.
– Пойдем, Борис. Павел-то мой конкурсную задачку решает. Звала – не идет в клуб. Обещал, говорит, Бытнову помочь. А Андрей Николаич, видишь, другую задачку решает…
Лейтенант вел Нину Демьяновну бережно, обходя пары замешкавшихся солдат: девчат на всех не хватало, и многие ребята «крутили бочки» друг с другом.
– Живучи пережитки, – сказал Саша Новиков, придерживая Дембеля, чтобы тот, паче чаяния, не вырвался в круг танцующих и не встал среди них на задние лапы, как это уже случалось не однажды. – Всякие вальсы да мазурки идут от дворянщины. То ли дело твистики, рок-н-ролльчики! Все ходуном – от головы до ног, – карикатурно передернулся он, изображая какое-то па наимоднейшего танца.
Горин согласился с ним.
– Убожество, – кивнул он на танцующих солдат. – Неужели и я докачусь до такой топтыгинщины?
– Вполне возможно. Ты уже начинаешь дичать в своей канцелярии, чураться нашего брата. Как же! Писарь-каптенармус! – расхохотался Новиков.
Николай Акимушкин сидел поодаль ото всех и грустно смотрел на Валю Леснову. А она даже не видела его. Она, кажется, никого не видела, кроме Андрея Бытнова.
– Коля, пошли на улицу, – пригласил Новиков дизелиста, – споем «Песенку о робинзонах».
Насмешник и балагур, а вот заметил, что товарищу не по себе, и тут же сбросил актерскую маску: «Коля, пошли на улицу».
Акимушкин невесело покачал головой: нет, ребята.
Мы вышли из клуба – я, Григорий, Шукур, Саша, Женя Попелицын с баяном через плечо.
– Дай-ка второй номер, «Робинзонов»! – попросил его Новиков и начал задорным тенорком:
Нет на карте белых пятен,
Вся земля давно обжита…
– А что, братва, если к Седьмому ноября концерт отгрохать? – предложил Саша. – Баянист есть, я за конферансье сработаю, Горин стихи прочтет. Девчат пригласим. А то как-то все у нас стихийно и несерьезно – трали-вали…
– Впервые слышу дельное предложение. Я согласен. Такой концерт дадим! – с пафосом воскликнул наш писарь.
С ним согласились.
– Кино будем смотреть? – спросил Новиков.
– Куда же деваться, если ничего лучшего нет, – вздохнул Горин.
Ребята возвратились в клуб, где Кузьма Родионов уже гасил свет. Докуривая сигарету, я задержался. Мимо меня быстро прошли Бытнов и Валя. Бытнов был одет в штатский костюм. На бортах его пиджака поблескивало столько спортивных медалей и значков, что даже завидно стало. Где и когда он успел получить их?
– Опять старье крутят, – послышался голос техника.
– Андрюша, а я не видела эту картину.
– «Ключи от неба»? Ничего интересного. Все надумано, приукрашено. Разве такая жизнь у ракетчиков? Бот она, смотри, жизнь-жестянка, в пустыне… Только разве такое покажут? Пойдем, подышим свежим воздухом.
– А может, все-таки в кино? – робко возразила девушка.
– Что ж, оставайся, я один погуляю.
– Ну хорошо, Андрюша. Как-нибудь в другой раз посмотрю…
Растоптав окурок, я шагнул в клуб и чуть не столкнулся с Николаем Акимушкиным. Он замер в двери, напряженно всматриваясь в темноту. «Вот оно что, парень! – мелькнула в голове догадка. – Плохи твои дела! Бытнов уже разговаривает с твоей зазнобой как хозяин…»
Я раздумал идти в кино. Медленно побрел по едва заметной дорожке. Ах ты, Коля-Николай, выходит, у тебя не все ладно с делами сердечными. У меня, брат, тоже…
Их было много, девчат, а мне приглянулась одна, Люда. Почему? Трудно сказать. Это всегда сложно объяснить.
Я уже не помню сейчас, где познакомился с Людой. Кажется, в клубе части, в которой когда-то служил ее отец. Там же она и надавала мне пощечин. При всех. В самый разгар танцев… Но это случилось потом, а сначала мы познакомились и долго дружили.
Студенты и десятиклассники охотно ходили в этот клуб, потому что его начальник – лейтенант Виктор Луков – был славным парнем, хорошим организатором. Конечно, о клубе мы судили только по танцам, концертам и вечерам самодеятельности.
Виктор был немного старше меня и очень ревниво ухаживал за Тамарой, невысокого роста шатенкой, недавно оставившей первого мужа. Об этом факте из ее личной жизни знал кроме Лукова только я и был нем как рыба.
– Будь мужчиной, – попросил Виктор.
Молодой офицер Луков нередко проводил вечера вместе со студентами. Он был веселый, жизнерадостный человек. Высокий и стройный, Виктор кружился с Томой-«кошечкой», как он ее называл, и озорные, чуть раскосые глаза его блестели счастьем.
Но Луков не стал счастливым. Через год «кошечка» сбежала от него к какому-то инженеру. Виктора перевели служить куда-то в сибирскую глухомань…
Танцевал я довольно скверно, поэтому чаще всех просил Виктора, чтобы пластинки крутили попроще. А когда ребятам надоедала «дореволюционная хореография», я становился у стенки и смотрел, как по кругу одна за другой проносятся пары. Не было такого танца, который бы Люда не умела танцевать. Она не пропускала ни польки, ни румбы, ни вальса.
Откинув голову чуть назад и в сторону, положив руку на золотой офицерский погон Виктора Лукова, Люда с упоением кружилась, никого и ничего не замечая вокруг. Она сама превращалась в музыку и витала чарующей сказкой Венского леса…
После такого вальсирования Луков заграбастывал меня под руку и мы шли курить в его кабинет.
– Эх, братец ты мой! – задумчиво восклицал он и, выпуская тонкую струю сизоватого дыма, вздыхал. В его карих с косинкой глазах светилось что-то доброе, мягкое, а на щеках разливался румянец.
Нам было хорошо, и я ни о чем его не спрашивал: знал, что Люда – музыка, Люда – молодость, Люда – прима вечера.
После танцев я провожал ее домой.
Семья Людмилы жила на скромную пенсию и разные приработки хлопотливой матери. В память о недавно умершем отце на стене висели затейливый барометр, несколько акварелей, написанных самим Павлом Васильевым, его двустволка и фотография. Офицер в морской форме стоял с невысокой симпатичной женщиной, одетой в отделанную мехами дальневосточную доху, шапку с длинными ушами, свисавшими до пышной муфты, и меховые сапожки. Память об Амуре, где командир служил перед Отечественной войной.
Беспокойная военная служба часто бросала Васильевых с места на место. Людмилин отец был на флоте в период империалистической войны, воевал в гражданскую – сражался с врагами революции на море, на земле и в небе.
Много разных историй о нем рассказывала Людина мать. Я заслушивался ее…
Шумят ныне над могилой Павла Васильева столетние сосны, рассказывают живым о судьбе ветерана двух революций и четырех войн, а рядом гудит веселая дорога, радуясь тому, что оставил после себя этот светлый человек – коммунист Павел Васильев.
Сама Люда никогда не рассказывала мне об отце. Да и о себе почти ничего не говорила. Я знал, что родилась она, кажется, в Севастополе, жила где-то на Черной речке Дальневосточья, а теперь живет здесь, под Москвой, учится в педагогическом институте. Вот и все.
Если бы меня спросили, почему мне нравится Людмила, я бы не сумел ответить. За красоту? Но есть девчонки интереснее…
У нее густые темно-коричневые волосы, глубокие карие глаза, тонкие губы с крутым изломом. Одевается она скромно, но красиво. Никогда не поет, не декламирует стихов, как я, а ведь знает их множество.
Мы бывали с ней в театрах, на ВДНХ, в Лужниках, любили бродить по подмосковному лесу. И там целовались…
А потом… Как начался разлад?
Вечер был особенно шумным. В сопровождении своей старшей сестры в клуб первый раз пришла Крошка. Так мы прозвали Тоню – тоненькую, как хрустальная рюмка, девчушку со светло-русыми вьющимися локонами и голубыми глазами. Увидев ее, Луков схватился за сердце.
Виктор быстро сориентировался и объявил офицерский вальс. Все офицеры были с женами, только он один холостяк. Ему и досталась Крошка. Однако я перехитрил его – пригласил на танец Тонину сестру. Она-то мне и рассказала, что Крошка учится в планово-экономическом институте и что живут они с мамой в большом четырехэтажном доме, рядом с текстильной фабрикой.
Потом, забыв обо всем, я пригласил Тоню. Танцевал все подряд, даже те танцы, которые казались мне непостижимыми.
Больше я не смотрел ни на кого. И танцевал только с ней, с Крошкой…
Когда я прибежал из кинобудки, где именем Лукова приказал играть только те пластинки, которые нравились мне, в зале было тихо, как перед бурей. Хлынула музыка. Я взял Тоню за руку и под любопытными взглядами всего зала вышел с ней на середину. Это был мой танец.
И вдруг… Звонкая пощечина обожгла мне лицо. Людмилина пощечина.
Я выбежал из зала.
– Ничего, все утрясется, – успокаивал, догоняя меня, Луков.
А мне хотелось послать его к черту… Спустя несколько дней я все-таки снова пришел в клуб.
– Люда исчезла, – сказал Виктор Луков. – Крошка шокирована, тоже не показывается. Зато ходит ее сестра, наблюдает, так сказать, общественный резонанс.
Я чувствовал себя скверно. Было отчего: Людмиле теперь и на глаза не показывайся, а Тоня неизвестно как расценила случившийся скандал. Я встал в углу фойе и закурил. Стоял отрешенно.
– Вам привет от Антонины, – послышался мягкий голос.
Подняв голову, я увидел Тонину сестру. Она стояла и внимательно смотрела на меня. На душе стало как-то легче. Значит, Тоня думает обо мне. Я поблагодарил девушку и пригласил ее танцевать, й опять за нами наблюдал весь зал. Дескать, вот Володька уже третью подцепил…
Вечером я сидел в Тонином доме-общежитии с длинным коридором и кухнями на пять семей. Мы прокручивали пластинки, сдержанно разговаривали, стараясь не касаться толков о злополучном вечере в клубе, листали книжные новинки.
Я почему-то чувствовал, что с Крошкой у меня ничего не получится. Уходил от нее с раздвоенным чувством: было неудобно перед ней и ее сестрой и жалко самого себя.
Так продолжалось до тех пор, пока я снова случайно не встретился с Людой. Она шла с матерью, и в руках у них пламенели букеты цветов. Дочь отвернулась, а мать не отвела взгляда. В нем, этом взгляде, было столько сожаления… Именно сожаления, а не обиды.
Они прошли берегом речушки Пахры и свернули налево, в редкий березняк, откуда вела проторенная тропинка к кладбищу. А я так и остался стоять посреди дороги, держа в руке застывшую ладонь Тони.
Онемевшая Крошка все поняла.
Больше она не появлялась в клубе. И я не приходил к ней домой. Потом узнал, что она вышла замуж за лейтенанта, который увез ее в какой-то пограничный гарнизон.
А гордая Людмила осталась в Подмосковье. Как ты там, Люда?
Глава восьмая
Ранним утром, когда еще не рассвирепевшее солнце только поднималось из-за горизонта и сонно оглядывало пустынные владения, я выехал на своей водовозке. В дороге думал о грустноватой записке, посланной Людмиле, и о письме отцу, первом письме за свою солдатскую службу.
Вскоре показался старый колодец. Хасан-бобо поздоровался и принес из юрты кумган и две крохотные, почти игрушечные, пиалы.
– Чай не пьешь – откуда силы берешь? – засмеялся хозяин Карикудука.
У нас в России пьют полными стаканами, здесь – буквально глотками, потому что нальешь полную пиалу – остынет, а горячий чай лучше утоляет жажду.
В каждый мой приезд старик рассказывал мне разные интересные истории. Нынче я услышал от него легенду о смелом и находчивом чабане Анваре.
У бая Бархана была большая отара – тридцать раз по триста овец. И еще были у него десять жен и от каждой жены по три сына. Все тридцать Барханджанов были надсмотрщиками за чабанами. А чабанов было тоже тридцать, и каждый из них пас триста байских овец. Самым лучшим чабаном считался Анвар по прозвищу Фаросатли – сообразительный. Но и у него случались иногда неприятности.
Однажды из отары пропала овца. То ли волки разорвали, то ли просто отбилась. Разозлился бай Бархан и заставил сыновей наказать нерадивого чабана – дать ему тридцать плетей.
– Смилуйтесь: вместо тридцати плетей прикажите свить аркан из песка.
Сыновья бая удивленно переглянулись и спросили чабана:
– А если не совьешь?
«Как это не совью? – лукаво подумал Фаросатли. – Я такое могу, что баю и не приснится. Не знает он пустыню, бездельник».
Вслух чабан ответил:
– Буду считать за милость получить шестьдесят плетей.
Сыновья поскакали к самому Барханбаю и рассказали о странной просьбе Анвара.
– Ха-ха-ха, – рассмеялся бай. – Несчастный, он сам напрашивается на шестьдесят плетей. Скажите ему, что я согласен.
Надсмотрщики возвратились к отаре:
– Радуйся, чабан, глупая голова. Отец сменил гнев на милость. Иди в пески и к вечеру свей аркан.
Анвар поклонился и ушел. Много перепробовал он в пустыне растений, пока не напал на травянистый семенной злак селин. Из него и получилась крепкая веревка.
Сыновья бая уже собирались посылать гонца за чабаном, чтобы разыскать его и наказать. Но Анвар пришел сам:
– Пророк Магомет помог бедному чабану свить аркан из песка. Взгляните своими глазами и доложите об этом баю.
Известно, что беда не приходит одна. Вскоре у чабана снова пропала овца. Бай еще пуще разозлился и на этот раз приказал сыновьям дать ротозею шестьдесят плеток.
Анвар виновато опустил голову и сказал надсмотрщикам:
– Сжальтесь надо мной: вместо шестидесяти камчей прикажите приготовить из песка яичницу.
Пораженные услышанным, байские сыновья спросили Анвара:
– А если не приготовишь?
– Почту за великое снисхождение отведать сто двадцать камчей.
Байские сынки галопом помчались к отцу. Барханбай хохотал до слез.
– Ну, теперь-то он не минует наказания! Передайте ему мое согласие.
Надсмотрщики вернулись на пастбище.
– Благодари судьбу, ничтожный человек. Отец сжалился над тобой. Ступай в пустыню и к вечеру принеси яичницу.
Фаросатли удалился. Долго шарил он по птичьим гнездам на белых и черных саксаулинах, песчаных акациях, кандыме и других кустарниках, да все напрасно: и песчаная сойка, и домовый сыч, и канюк-курганник, и все славки и пеночки, воробьи и каменки давно вывели птенцов. Тогда он вспомнил о черепахах и начал искать место кладки яиц.
Надсмотрщики заждались и решили бросить жребий, кому разыскивать незадачливого чабана, чтобы всыпать ему по четыре плети. Но ехать никому не пришлось: Анвар явился вовремя.
– Святой аллах услышал мою молитву и сотворил из песка яичницу. Попробуйте сами и покажите своему почтенному отцу.
Но несчастье постигло чабана и в третий раз: опять в отаре не хватило одной овцы. Возмущению бая не было конца:
– Пороть дармоеда, пороть! Сто двадцать плетей ему!
Анвар перегнулся в поклоне и воззвал:
– Внемлите голосу недостойного слуги! Прикажите вместо порки сделать из песка тридцать одну конфету!
Ошеломленные такой просьбой, отпрыски Барханбая не выдержали:
– А если не сделаешь?
– Пусть каждый из вас ударит меня камчой по восемь раз.
Вихрем ринулись братья к отцу и доложили ему обо всем, что услышали от чабана. От неудержимого смеха у Барханбая заколыхался толстый живот, запрыгали жирные щеки.
– Два раза этому нечестивцу удалось уйти от наказания, в третий – не выйдет! Скажите ему, я согласен.
Сыновья приехали к чабану и объявили ему решение отца:
– Ты родился под счастливой звездой, презренный овцепас. Нет предела байской доброте.
– Да продлит всемогущий драгоценнейшую жизнь Барханбая еще на столько, полстолько и четверть столько! – воздел Фаросатли руки к небу.
Немало времени потратил он, прежде чем нашел персидскую верблюжью колючку. По ее стеблю стекала сахаристая жидкость. Наделал он из нее шариков, и те вскоре затвердели.
Надсмотрщики уже хотели было пуститься на розыски Анвара, чтобы отпустить ему двести сорок плетей, но чабан пришел в условленный час.
– Силы небесные ниспослали мне свое благословение. Я сделал из песка конфеты. Отведайте сами «персидской манны» и покажите своему высокочтимому отцу.
И в четвертый раз волки утащили овцу из отары чабана. В наказание бай приказал Анвару есть песок вместо баранины.
– О законный наследник аллаха на земле! – взмолился чабан. – Если ты действительно щедр, как наш духовный отец, не заставляй меня уподобиться червю. Прикажи ночь сделать днем.
У Барханбая брови полезли на лоб.
– Без спичек, без дров?
– Я сделаю свет из песка.
– А если обманешь?
– Буду есть этот самый песок.
– Ну, хорошо, иди, – приказал бай.
Долго слышался Анвару смех Барханбая и тридцати его сыновей. Не верили они, что пастух совершит чудо.
Фаросатли хорошо знал, где растет сасык-курай. Нашел его, высек двумя кремневыми камнями искру и зажег пористую губку, что внутри эфемера. Она загорается, как трут. От первого светильника прижег второй, от него – третий. Спустя некоторое время вся пустыня была в огоньках, превративших ночь в день.
Барханбай и его сыновья-надсмотрщики не верили своим глазам: неужели и в четвертый раз чабан избежал наказания, одурачил их?
Наконец пришел сам Фаросатли:
– Смотрите, кому аллах дал зрение, ночь стала днем!
Барханбай посинел от злости и велел позвать к себе муллу.
– Что делать? – спросил он духовника. – Четырежды из отары чабана Анвара пропадали мои овцы. Четырежды я хотел наказать его. И четырежды он обвел меня вокруг пальца.
– Пожертвуй святому аллаху тридцать самых лучших баранов, и он надоумит, как проучить этого нечестивца, – сказал мулла.
На этот раз богатей подговорил своих сыновей украсть овцу в отаре чабана. И мулла сам придумал наказание.
– Ты свил из песка аркан, – сказал он Анвару, – приготовил яичницу, конфеты, превратил ночь в день. Теперь, Фаросатли, сотвори пятое чудо. Ты получишь девятьсот ударов камчой, а потом поднимешься вон на ту гору и посмотришь оттуда, не видать ли где пропавших овец.
Каждый надсмотрщик ударил по голой спине Анвара тридцать раз. Получилось ровно девятьсот плетей. На теле бедняги не осталось живого места.
– Поднимите его и отведите на гору, – приказал Барханбай.
– Не прикасайтесь ко мне! Я поднимусь сам.
Мулла, бай и его сыновья в страхе отшатнулись от истерзанного чабана.
– Я поднимусь сам, – повторил Анвар и пошел к горе.
Долго он поднимался с камня на камень, с уступа на уступ, пока не добрался до самой вершины. Оттуда в последний раз люди увидели его рубашку, пламенеющую кровью. А потом из-за горы вырвалась и долго бушевала красная песчаная буря, погубившая Барханбая, его сыновей, муллу и все их богатство.
С тех пор в народе и называют эту гору Тепалик-Анвар – возвышенностью Анвара.
Я поблагодарил Хасана-бобо за хорошую легенду. Отпив несколько глотков чая, недреманный страж колодца посмотрел на горы из-за сложенной козырьком ладони и сказал:
– Благодарить надо народ. Это он хранит в памяти своей легенды и давние были. Пройдет время, – продолжал он, – и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды.
Я рассмеялся.
– Зачем смеешься? Думаешь, старик из ума выжил, да? Раз я говорю «будут», значит, будут! – загорячился Хасан-бобо. – Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как свой глаз. Почему не рассказать о таких людях? Надо рассказать. И расскажут.
Чтобы отвлечь старика от хвалебного монолога, я спросил его:
– Хасан-бобо, а почему в стороне гор стало темнеть небо?
Тревожно обернувшись ко мне, он проговорил:
– Птицы безовта… Ну, как это?.. Беспокоятся… Они всегда собираются большими стаями перед афганцем. Тебе, однако, надо спешить, Воваджан. Буран в пути застанет – худо будет. А лучше всего переждать здесь.
Я улыбнулся: переждать – значит снова получить от старшины Дулина наряд вне очереди и чистить на кухне картошку. Нет, надо ехать, тем более что сегодня у нас намечалась беседа о прокладке водопровода от Карикудука до гарнизона.
Цистерна была уже полна, и старик, высвободив притомившегося Туя из упряжки, напутствовал меня:
– Ну, что ж, поезжай, Воваджан, и окажи там, что воды у Хасана-бобо много. А если почистить Карикудук, будет шибко много! Машины у вас есть, трубы и насос тоже есть, и не надо будет ездить сюда каждый день. Не надо, – закончил он.
В голосе его послышалось сожаление: вот и не нужен ты будешь, старый, ракетчикам…
Недавно начались работы по прокладке трассы водопровода: землеройные машины прорыли траншею почти до самого поворота к нехитрой обители Хасана-бобо…
