Текст книги "Туркестанские повести"
Автор книги: Николай Борискин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
– Ну, что ж, – заложив руки за спину, сказал мне командир батареи, – раз готовы, то мое дело опрашивать, ваше – отвечать. Скажите, пожалуйста, как называется эта деталь?
– Копир.
– А этот узел?
– Уравновешивающий механизм.
– А каков радиус поворота автополуприцепа?
Я ответил.
– Общий вес автопоезда?
– …шестьсот пятьдесят…
Капитан светло улыбнулся, довольный ответами.
– Садитесь в кабину, – приказал он.
Я сел. Комбат придирчиво продолжал экзамен:
– Если, допустим, колодки рычагов каретки не зажимают уложенную ракету, что это означает?
– Сломалась пружина, или не отрегулирована длина тяги.
– И что же надо делать?
– Пружину заменить, а для регулировки тяги отпустить контргайки крепления втулок и…
Тарусов замахал руками:
– Предостаточно!
Затем капитан отступил от кабины, посмотрел на часы и резко кинул:
– Расчет, боевое положение!
Я вихрем выскочил из кабины, проверил надежность сцепления автопоезда, стыковку пневморазъема и электроразъема, выключение ручного тормоза и походное положение лестниц. Завел двигатель и тронулся с учебной ракетой в окоп, к пусковой установке. Шестьдесят тренировочных заездов не прошли даром: колеса автотягача стали ровно посредине подъездных мостиков. Застопорив ручной тормоз, я доложил:
– Готово!
Я видел, что мой наставник Саша Новиков ликовал.
Сержант Назаров командовал: «К повороту!», «Влево!», «Заряжай!», «Выводи!»… Но все эти команды касались не меня, их выполняли номера расчета: Федор, Виктор, Герман. А когда я услышал галабовское «Вправо!», то сразу же проверил готовность транспортно-заряжающей машины к выезду из окопа. Все в том же порядке, что и в укрытии.
Ракета осталась на пусковой установке, и я выехал налегке.
– Поздравляю, Кузнецов! – Комбат крепко пожал мне руку. – Теперь двигайтесь выше – приглядывайтесь к ракете. Что не поймете на классных занятиях – приходите ко мне, объясню.
Весь день я чувствовал себя именинником. А на следующее утро начальник штаба зачитал приказ командира дивизиона о назначении «рядового Владимира Кузнецова водителем транспортно-заряжающей машины».
Ура! И прощай водовозка! Теперь можно смело смотреть в глаза друзьям и писать письма домой и Людмиле…
Через шесть часов мы сняли противогазы. Медик осмотрел каждого, выслушал, заполнил свои графики и объявил:
– Обед. Кузнецов, можешь разговаривать. Режим молчания выполняет Другаренко.
Виктор начал молча хлопотать над электроплитой. Родионов вытер вспотевшее лицо, глотнул чаю из фляги и снова уткнулся в схему прибора. Я и капитан открыли консервные банки.
– Записи вашего отца, Кузнецов, должны прочитать все в дивизионе, – задумчиво проговорил доктор. – Пожалуй, я скажу Тарусову, пусть организует беседу. Вот только как ее назвать? «Отцы и дети», а? Или: «В жизни всегда есть место подвигу»? Нет, шаблонно… Впрочем, дело не в названии. Можно просто зачитать дневник, потом люди поделятся своими мыслями. А поделиться надо, особенно молодым солдатам.
Капитан увлекся. Он рассуждал, покачивал головой:
– Прошло четверть века, а последователи фюрера не унимаются. Одни требуют пересмотра границ, другие считают, что границы безопасности их государства простираются на многие тысячи миль от материка, и потому вмешиваются во внутренние дела малых государств. Третьи нагло требуют применения термоядерного оружия против «красной опасности» и идут на всякие подлые провокации…
Пошевелился Кузьма:
– На провокации они мастера, только с нами шутки плохи.
Тут заговорили мы все.
– Стреляем редко, но метко! – не выдержал и химинструктор.
– Другаренко, режим, – напомнил доктор.
– Виноват. – И Виктор принялся доедать вермишелевый суп собственного приготовления.
– А в позапрошлом году, говорят, дивизион получил «уд» по стрельбе, – отодвинув исчерченный листок бумаги, повернулся к нам оператор.
– Меня не было здесь, но и я слыхал эту историю, – кивнул головой капитан. – Всем дивизионом писали письмо на имя командующего: так, мол, и так, дайте возможность исправиться…
– И что же дальше? – заинтересованно спросил я.
– Письмо отослали. Генералу оно понравилось. А весной, уже при новом хозяине Ракетограда, командование проверило дивизион на учениях. Сколько пролили пота при подготовке к учениям! – Капитан даже вытер лоб рукавом, будто ему и по сию пору жарко. – Зато управляемую цель, запущенную с песчановского аэродрома, сбили с первого залпа.
– Так это же мы запускали цель! – вскричал Кузьма.
– Кто бы ни запускал, а сбили, – отозвался Агзамов. – И любую там неведомую, непрошеную собьем… Вот и сами подумайте, друзья, как велико должно быть мастерство ракетчика! Нужно не просто старание, но самоотверженность, граничащая порой с подвигом. А ведь не секрет, что кое-кто думает не совсем так, сомневается.
Капитан никого не назвал из сомневающихся, но мне почему-то сразу вспомнились высказывания по этому поводу Гриши. Да, значит, есть они, такие люди…
– Ну ладно, разговорились мы тут вчетвером. А надо об этом сообща, всем вместе, потолковать, – закончил Агзамов. – Кузнецов, выключи свет.
– Зачем?
– Допустим, что выведена из строя ДЭС. Это вполне может случиться, – сказал врач.
Испытания продолжались.
Глава одиннадцатая
Кузьма Родионов еще во время затворничества в укрытии сказал:
– Знаешь, Володя, я бы, честное слово, был счастлив, если бы мне удалось осилить принципиальную схему прибора для оценки работы операторов.
– Для чего он, прибор-то? – Я заглянул в его листок, испещренный линиями, кружочками, стрелками и цифрами, и у меня запестрило в глазах. А под чертежом двухэтажная формула. Нет, это выше моего воображения!
– Как для чего? – удивился Родионов. – Прибор дает возможность за короткое время подсчитать количество ошибок, допускаемых операторами при сопровождении цели, вычислить систематическую ошибку и выставить каждому специалисту объективную оценку за сопровождение. Эх, если бы только осилить эту штуку. Но пока не совсем получается. Вот смотри…
Ни там, в подземелье, ни здесь, в техническом классе, я почти ничего не понял из объяснений Родионова: слишком мудрены все эти реле времени, метрономы, интеграторы…
– Есть же у нас инженеры, техники. Попроси их, помогут, – посоветовал я, дабы поскорее отделаться от него. Мне самому надо изучить ракету в разрезе, чтобы иметь хоть мало-мальское представление об ее устройстве и принципе работы. Времени, отведенного для классных занятий, не хватает, вот и приходится сидеть по вечерам. Техника – это все-таки не гуманитарные науки.
– Инженеры, техники, – усмехнулся Кузьма. – Я думал, прибор станет вроде моей дипломной работы… Ну, ладно, занимайся, – махнул он рукой на разрезанные вдоль и поперек части ракеты.
Каждый был занят по горло и все-таки стремился отбить у времени секунду-другую. Вот уж действительно реактивная скорость жизни! И в этой предельной напряженности солдаты находили счастье. Ну что бы, казалось, особенного в словах капитана:
– А у вас и здесь, в расчете пусковой установки, получается, Новиков! Скоро не уступим второму номеру, а?
И Саша светлел, даже как будто становился выше ростом. А второй номер – Герман Быстраков – уже прицеливался на Женю Попелицына, словно взвешивал, скоро ли одолеет его обязанности.
Я почти все рабочее время был вместе с расчетом пусковой установки, и заботы его все больше захватывали меня. Вот уж не ожидал. Как это далеко от взвинченных разговоров за рюмкой шампанского, когда мы пришли с Гришей из военкомата и обсуждали «тактику и стратегию» своего поведения, философствовали о революции в военном деле, ровным счетом ничего не соображая в ней.
Я понял, что эту революцию делают не только «технократы с лысеющими черепами и воспаленными от бессонницы глазами», но и все эти ребята, которые окружали меня.
Да, так чем оно измеряется, счастье? Во всяком случае, не только праздниками, когда казарма блестит как стеклышко, огненно улыбается кумач, из тюльпанового раструба громкоговорителя льются песни и музыка, Шукур Муминов добрым волшебником хлопочет над пловом, а ребята наутюжили выходные гимнастерки и брюки, подогнанные по росту младшим сержантом Другаренко.
Я сижу в комнате бытового обслуживания, смотрю на улыбающееся лицо Виктора, только на лицо – острые глаза его под тонкими надбровными дугами почему-то никогда не улыбаются, – и думаю: «А в чем твое счастье, химинструктор? »
Другаренко пришел в армию раньше меня. Он худощав, среднего роста, у него длинные проворные пальцы. В своем белом халате Виктор похож сейчас на заправского парикмахера. Мне он сказал:
– Володя, тебе рано отпускать прическу. – И в один заход снял с головы электрической машинкой начавшие было отрастать волосы.
Сейчас он хлопочет над прической Федора Кобзаря.
– Тебя как?
– Все равно.
– Ну, давай под «польку». – И машинка зажужжала.
Виктор на все руки мастер. Сапоги починить – пожалуйста, подстричь кого – минутное дело. И портняжит здорово, почти всем ребятам обмундирование переделал. А недавно наплечные ремни к противогазам сшил; раньше мы носили их на поясах – неудобно.
Служба в дивизионе у него начиналась не очень ладно. Об этом он говорил сам:
– Окончил школу сержантов и там же получил классность по старту. Потом перевели сюда. Дай, думаю, с недельку отдохну, порисую кое-что для ленинской комнаты. А старшина же знаешь у нас какой – дока! Собрал новичков и спрашивает:
– Кто может рисовать?
Из строя вышли человек десять, в том числе я.
– Смотри-ка, – говорит, – целое отделение талантов. А ну-ка берите лопаты – и марш рыть окопы!
Дня три вкалывали. Дулин по одному стал проверять художников. Выбрал меня.
– Сиди, – говорит, – и рисуй.
Занятие это мне пришлось по душе. Школьный учитель Мефодий Иванович привил мне страсть к рисованию. Позже я учился в профессионально-технической школе и стал закройщиком, потом художником-модельером… Так вот, значит, рисовал-рисовал, а конца-краю все не видно. Обозлился: то землю лопатил, а теперь без передышки рисую да черчу…
– Не буду! – заявил. – Есть и кроме меня художники.
Получил выговор, перевели меня оператором пульта управления. А потом приказали освоить химинструкторское дело. Вот так-то.
У дверей сверкнули Гришины очки.
– А-а, вот ты где… – протянул он. – Послушай, старик, я написал стихи. Хочу почитать сегодня вечером.
– Читай.
– Пошли на улицу, здесь народу много.
– Ты ведь и написал для народа. Читай, пусть ребята слушают. Или стесняешься?
– Да нет, – замялся Горин, но все-таки развернул листок.
Перестала жужжать машинка, смолкли разговоры. Гриша начал читать:
Надо мною алюминий —
Небо блеклое пустыни,
Солнце львицею косматой —
От восхода до заката.
– Загнул, – усмехнулся Другаренко. – Львицы косматыми не бывают.
– Частности, – отмахнулся Гриша и закончил:
В небо вперен глаз ракеты, —
Я, солдат, за мир в ответе!
– Львицу замени каким-нибудь другим зверем.
– И про солдат потеплее… А в общем, читай: хлопать будем на концерте.
Гриша в первый раз расчувствовался, заморгал. Он понял, что тоже нужен людям.
– Пойду исправлю. Успею до вечера. – Он протер очки и, забыв их надеть, поспешил уединиться.
Из ленинской комнаты послышался голос дивизионного почтаря – Жени Попелицына.
– Телеграммы, письма, открытки!
Солдаты кинулись за весточками. Мне пришла поздравительная телеграмма из дому: «Рады за тебя. Служи по-кузнецовски». Эге! Что же это, по-геройски, значит? Вот это задача…
От Люды – открытка. Все-таки прислала. Ура! Растягивая удовольствие, смотрю на «Утро в сосновом лесу». И наш лес такой же. Лес, где мы с ней гуляли. Лес, где бродил перед отъездом в армию в надежде встретить обиженную мною Людмилу.
Что же она пишет, моя любовь? Переворачиваю открытку и выхватываю глазами строчки:
«Володенька, дорогой!
Как я рада, что у тебя все хорошо по службе! Ты, наверно, и не писал-то потому, что не освоился как следует после университета? Чудак ты, мой милый! Мало ли трудностей бывает. Главное, присматривайся к тем, кто поопытнее тебя, бери от службы все, что можно. И ей отдавай все сполна. Помнишь песню: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно»?
Володечка, в институте у меня все в порядке. И дома тоже. Только без тебя как-то одиноко, тоскливо… Ну да я надеюсь, мой дорогой, что мы встретимся еще до окончания твоей службы.
Пиши чаще и обо всем, обо всем – о себе, о Грише, о пустыне. Какая она?
Жду. Целую. Людмила».
Валя Леснова тоже была счастлива. Вчера мы хлопали ей, не жалея ладоней. Сначала она спела «Ивушку»:
Ивушка зеленая,
Над рекой склоненная,
Ты скажи, скажи, не тая,
Где любовь моя?
Любовь ее сидела во втором ряду. Бытнов пришел на концерт немного навеселе. В зале клуба было душновато, и он все больше наливался краснотой. А когда Валя закончила петь, Коля Акимушкин, белый от волнения, прошел от дверей к сцене и, ко всеобщему удивлению, подарил ей букет. Никто не догадался. Только он.
– Спой еще, Валюша, – тихо попросил Николай и так посмотрел на девушку, что она смутилась. – Спой «Белые аисты».
Зал грохнул аплодисментами.
Бытнов, еще гуще полиловев, поднялся и ушел. Леснова протянула вслед ему руки, но посмотрела на цветы и осталась на сцене.
– Хорошо, Николай! Для тебя, – одними губами сказала она.
Женя Попелицын растянул мехи баяна.
…Сердце в пути не боится состариться,
Сердце горит, как звезда.
Где же вы, где же вы, белые аисты,
Были все эти года?..
Слезы бежали по щекам девушки, но она не вытирала их. Бежали слезы и падали на букет, а Валя пела. Пела для Коли Акимушкина. Пела, чтобы хоть на минуту подарить ему счастье.
В полночь роняют в ладони нам аисты
Грустные перья свои…
Я слышал на концерте эту песню в исполнении Людмилы Зыкиной. Ей, конечно, аплодировали. Но та – артистка, а Валя солдатка, и мы выплеснули для нее весь запас своего восторга…
Вечер продолжался. К концу программы снова пришел Андрей Бытнов. Глаза помутнели: видимо, выпил еще. Начались танцы. Он пригласил Валю. Я топтался с Гориным.
Неожиданно послышалась ругань старшего техника. Он заломил Валину руку и уставился в побледневшее лицо пьяными, в красных прожилках, глазами.
– «С офицерами ходила, с солдатней теперь пошла…»?
– Андрей! – сдавленно вскрикнула Леснова. – Опомнись…
К Бытнову метнулся Акимушкин…
Глава двенадцатая
На другой день после испорченного Бытновым вечера Горин отозвал меня в сторону от казармы и взволнованно заговорил:
– Помнишь, ты рассказывал мне о странностях Бытнова? Этакая флегматичность, какое-то равнодушие, даже нарочитое, подчеркнутое безразличие ко всему, будто ему не дают расти выше достигнутого им служебного потолка…
– Ну и что?
– Так вот, слушай. Сижу я сегодня в канцелярии, с бумагами вожусь, и вдруг в смежную комнату входят командир дивизиона и капитан Тарусов. Начали говорить о Бытнове. Я стал невольным слушателем их беседы: перегородка-то фанерная да и дверь неплотно прикрыта.
Гриша зачем-то снял очки и в смущении начал протирать их.
– Поторопись, – попросил я его, – а то вот-вот подадут команду на построение.
– Хорошо. – Григорий привычным движением кинул толстые дужки очков за уши. – Сижу, значит, я и слышу:
– Только этого нам и не хватало, Павел Петрович… Как же такое могло произойти?
– Я разбирался, товарищ майор. – Тарусов шумно вздохнул. – Когда моя жена уезжала сдавать экзамены в институт, на той же машине поехала за покупками в город и радиотелеграфистка Леснова. Она-то вместе с подарками для девушек и привезла бутылку водки Бытнову. Ну, тот и…
– Частенько это с ним бывает?
– Нет-нет да и сорвется. Рецидивы… Взгляните на его последнюю аттестацию.
Шелест страниц личного дела. Отрывистые фразы, слова:
– «Техник по вооружению… Увлекается спортом… Страдает самомнением… В результате ослабил внимание к службе… Отстал… Тяготится…»
Кто-то из них побарабанил пальцами по столу.
– Да-а… Дело прошлое, однако же… А ты не пытался, комбат, по душам с ним потолковать?
– Пытался. Только не очень-то он податлив. Вот и позаниматься вместе предлагал. Пообещал Андрей прийти, да не пришел.
– Выходит, заледенело в нем что-то, Павел Петрович?
– Заледенело, товарищ майор. Говорил я с Родионовым, который служил вместе с Бытновым в авиации, письмо в полк посылал. Ответили, ничего не утаили об Андрее.
– И что же удалось выяснить? – спросил Мартынов.
– Успехи на спортивных состязаниях, ореол почета, грамоты и кубки – приятно! Это избаловало Андрея, вскружило ему голову. Он стал считать себя незаменимым призером, гордостью однополчан. А когда ему напомнили, что основное-то дело – содержать оружие в боевой готовности, обиделся. Отвык, видите ли, от «черновой» работы. В общем, и спорт забросил, и в технике поотстал. Пытались помочь ему, предлагали поехать на учебу. Куда там! И так, мол, проживу. Начались неприятности. А тут еще с девушкой у него неладно вышло. Узнала, что Андрей начал выпивать, опустился, и не поехала к нему… Вот и все, что могу сказать о Бытнове. Остальное вы сами знаете…
– Но ведь держался же он какое-то время?
– Стало быть, не удержался, товарищ майор. Потому и говорю – рецидивы прошлого, – повторил Тарусов.
– Не верю я в эти рецидивы, – досадливо сказал командир дивизиона. – Мало мы работаем с ним, упустили человека из виду.
– Не пойму, чего он хочет, не знаю, что с ним делать, – откровенно признался Тарусов.
– Ну, вот что, комбат, – после минутного раздумья закончил беседу майор. – Позови Бытнова ко мне. Сам поговорю с ним. А там решим, что дальше делать. Кстати, где он познакомился с Лесновой?
– Здесь же, у нас, на межгарнизонных соревнованиях. Она ведь тоже хорошая спортсменка.
– Жаль девушку… Не разглядела она Бытнова, что ли?
– Парень он представительный, только…
– Вот в том-то и беда, Павел Петрович. Ну ладно, зови его…
– Батарея, ста-ановись! – раздалась на плацу команда, оборвавшая наш разговор.
Мы построились и пошли в тир. А когда вернулись в казарму, Горин сказал, что несколько минут назад закончилось офицерское собрание. О чем там говорили командиры, никто из нас, солдат и сержантов, не знал, но мы догадывались – «прорабатывали» Андрея Бытнова.
Хмурым он ходит, неразговорчивым. Офицеров сторонится, а с подчиненными у него разговор короткий: приказал – выполни, а как – дело твое.
К нему перевели и Кобзаря, недавно ставшего младшим сержантом. По старой памяти Федор нет-нет да и забежит к нам. Галаба, своего бывшего командира, расспросит, что неясно, сам новости расскажет. Неладно что-то с ним, Федором. Не нравится во взводе Бытнова? Тяжела ноша командира расчета пусковой установки? Или ребята слишком сдержанно приняли?
Кобзарь парень с биографией! Отец его погиб на войне, а вскоре умерла и мать. Воспитывался он в детдоме. Когда поступил на металлургический завод, там сразу заметили прилежного паренька.
– Вот что, Федюша, перейдешь в слесари из учеников – иди в седьмой класс, – предложили ему. – Школа рабочей молодежи рядом, при заводе. Туго будет – скажи, поможем.
Днем работал Федор, вечером учился. Там же, на заводе, и комсомольцем стал. Вскоре газеты бросили клич: «Комсомольцы, на Тайшет – Абакан!» Вместе с другом уехал Федор в Сибирь, на строительство железной дороги. Только дружок-то оказался из хлипких. Не выдержал, сбежал из тайги…
Строительно-монтажный поезд стоял неподалеку от Тайшета, маленького таежного городка. Федора зачислили рабочим. Укладывал бетон, трубы для стока воды, монтировал мосты через овраги, речушки и пади. Вскоре потребовался камень, и Федор первым пошел в карьер.
Зарабатывал Федор хорошо. Накопил четыре тысячи и отослал в детский дом, где воспитывался шесть лет.
В армию Кобзаря провожали с почетом. В газете написали о нем. Грамоту вручили и фотоаппарат. Служил Федор, как и работал, на совесть. Прошел все ступеньки – от третьего номера расчета до командира. Теперь у него под началом Тиунов, Марута и Ромашкин. Хорошие ребята, а вот, поди ж ты, неладно что-то на душе у Федора…
После увольнения старослужащих командир взвода техник-лейтенант Семиванов зачастил в наш расчет. Я еще мало был знаком с ним, потому что до этого находился не в его подчинении. Да и сейчас непосредственно подчиняюсь не ему, а командиру батареи.
Но делить нам нечего: пусковики без меня не могут обойтись, а я без них – ноль без палочки.
Борис Семиванов закончил училище только в прошлом году, но уже считается среди молодых офицеров одним из лучших. У него задорный темно-русый хохолок, большие серые глаза.
Проверку Семиванов начал с меня:
– Давайте, Кузнецов, действуйте по команде «Расчет, боевое положение!», а я проверю норматив.
Я все делал, как обычно. Лейтенант засекал каждую операцию – осмотр автопоезда, запуск мотора, подъезд на мостики в ракетном окопе…
– Долго осматриваете полуприцеп, можно и порасторопней. Из-за этого превышаете скорость при подъезде, наверстываете время. Так можно, Кузнецов, и дров наломать, особенно ночью. Ездили ночью? Нет? Ну, это еще впереди. Из окопа выезжаете задним ходом – осторожничаете. Видимо, тренировочки маловато. И на этом тоже теряете пять секунд. Не годится, Кузнецов. Транжирить время нам никто не позволит… Спишите хронометраж и уплотняйтесь. Через три дня проверю.
Пока я раздумывал, обижаться на него или нет – сам Тарусов хвалил, а он «уплотняться» заставил, – командир взвода уже гонял расчет пусковой установки: «Расчехлить! Зачехлить! Расчехлить… Зачехлить…» Ребята работали энергично, складывали чехол и бегом относили его подальше от ракеты. По тому, как часто мелькали солдатские спины, я догадался: и там заставил воевать за какую-нибудь секунду весь расчет.
С чего же начинать «уплотняться»? Наверно, с осмотра тягача. Медленно обошел вокруг автопоезда, пощупал агрегаты и детали, подлежащие проверке перед каждым выездом. Кажется, нашел одну оплошность! Надо осматривать только стыковку пневмо– и электроразъема, а я всегда проверял весь кабель и шланг. На это уходило две секунды лишних. Засек время, скомандовал самому себе: «Расчет, боевое положение!» – и приступил к осмотру. Когда подошел к этим самым разъемам, по привычке все-таки скользнул взглядом по шлангу и кабелю. И секунды как не бывало. Еще раз повторил осмотр и еще. Два мгновения сэкономил. Два. Но ведь можно, пожалуй, и еще отнять у времени хотя бы одно.
Крутился вокруг своего бронезавра, пока не позвали на обед. Корми солдата, Шукур, обед заработан честно!
– Чтой-то ты взмок, а? – удивился Новиков. – Вроде и не жарко в ноябре.
Я осмотрел его дымящуюся от пара гимнастерку.
– А сам?
Саша засмеялся:
– Семиванов уработал, дай ему бог третью звездочку на погоны. «Уплотняйтесь, – говорит, – уплотняйтесь. Дня через три еще разок проверю».
– Значит, вас тоже?
– А ты как думал! Это еще цветики – «расчехлить… зачехлить…» Потом пойдет «заряжай… разряжай…», из походного положения – в боевое…
Правда, мы и раньше этим занимались, но теперь все ребята только и говорили о секундах. Говорили без обиды: понимали – надо. А кобзаревцы сидели в столовой и ели молча. Федор, чем-то встревоженный, морщил лоб. Поглядывая на него, начал тревожиться и Галаб. Когда кончился обед, они вместе вышли и, уединившись, долго говорили. Потом сходили к капитану Тарусову. А вечером мы увидели в казарме объявление: «Завтра комсомольское собрание батареи…»
Сначала дали Галабу рекомендацию для вступления кандидатом в члены партии, потом говорили о роли комсомольцев в повышении боевой готовности батареи. Командир напомнил, что состав подразделения значительно обновился.
Произошла перестановка в расчетах и отделениях. Для многих ракеты и машины – дело новое, еще недостаточно глубоко изученное.
– Мы проверили выполнение нормативов, – продолжал капитан. – Нет прежней мобильности… С этими обстоятельствами мы не имеем права мириться. Молодые специалисты должны поскорее приобрести навыки в обслуживании боевой техники, а опытные – помогать им. Хочу поставить в пример рядового Новикова. Вместо себя он подготовил Кузнецова, а сам освоил обязанности третьего номера расчета пусковой установки.
Саша уткнулся в протокол, делая вид, что это ему совершенно безразлично. Кого обманываешь? Глаза-то застыли на одной строчке, а сам весь напрягся. Ясно – ловит каждое слово.
– До меня дошли тревожные сигналы. – Комбат посмотрел на Федора Кобзаря, но не назвал его имени. – Думаю, что о многих недостатках комсомольцы сами скажут.
Задачи ставились большие: включиться в соревнование в честь годовщины Советских Вооруженных Сил; молодым солдатам освоить боевую технику и оружие и готовить себя к сдаче зачетов на звание специалистов третьего класса; старослужащим бороться за овладение смежными профессиями и полную взаимозаменяемость в расчетах, а также за повышение классности на одну ступень.
Командир говорил и о дисциплине, и о рационализации, и о других элементах, из которых складывается постоянная боевая готовность батареи.
После перерыва выступил Федор. Он грузно навалился на фанерную трибуну, обвел взглядом своих подчиненных и сказал:
– Вот у них почти у всех отличные оценки по боевой подготовке. А проверил – в нормативы укладывается только первый номер. Отчего бы это? Оттого, что завышаются оценки. А оценки завышаются для того, чтобы не оказаться в «болоте». Вот, мол, и мы шагаем в ногу со временем, не отстаем от других…
Капитан повернулся лицом к Кобзарю: о ком это он? О ком же еще – о Бытнове. Это поняли сразу все: не сержант же выставляет солдатам оценки.
– В нашем расчете искусственно практикуется введение одних и тех же неисправностей. – Кобзарь посмотрел на комсомольцев.
– Верно!
– Правильно!
– Назубок их знаем…
– Разрешите?
– Слово имеет комсомолец Ромашкин, – объявил Герман.
– Правильно говорил наш старшой. Четкости у нас нет. Берем за счет «давай, давай вкалывай, шурупь…».
По рядам прошел смешок. Быстраков постучал карандашом:
– Тише, товарищи, тише!
– Практику подбадривания за счет незаслуженных пятерок мы теперь хорошо поняли. Это не приведет к добру. Надо кончать…
Тарусов порой удивленно покачивал головой: как это, мол, я упустил? Почему сам не додумался?
