Текст книги "Жар-птица"

Автор книги: Николай Тиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

3

Кончился еще один учебный год, и опять я дома. В это лето, ломая в старой глиняной избе печь, я нашел старый ружейный ствол и объемистую, мелко исписанную тетрадь за печкой. Первым делом, конечно, я занялся ружейным стволом: выправил, вычистил его и вделал в ложе, а тетрадь спрятал, думая на досуге разобрать, что там написано. Это были записки дяди Миши.

Когда ружье было готово, мы с Игошей зарядили его и отправились на охоту за куликами.

На той стороне Шешмы было много озер, где в изобилии летали кулики и чибисы, тоскливо покрикивая над водой. Печальный крик их хватал за сердце. От этого грустный сельский пейзаж делался еще печальней и горестней. Вот уж поистине —

 
Словно бы мать над сыновней могилой,
Плакал кулик над равниной унылой.
 

Игоша спрятался в кустах, а я прижался к самому крайнему от воды кустику и, прицелившись в стайку куликов, затаив дыхание, нажал на собачку.

Ружье оглушительно рявкнуло. Кулики улетели на другой берег, а один, жалобно покрикивая, заметался по песку, хлопая разбитыми крыльями. Игоша схватил его и начал рассматривать рану.

– Батюшки, да что это у тебя с лицом-то? – вдруг спросил он меня.

– Ничего... – сказал я, заикаясь и чувствуя, что лицо горит. Оказывается, ружье выпалило с обоих концов; цилиндр вылетел, и все лицо мне осыпало порохом, который глубоко вошел под кожу. Охоту пришлось отложить.

На следующий день у меня сильно разболелся правый глаз. В больнице фельдшер Филиппыч долго вынимал из глаза порошинки.

– А глаз у меня не вытечет? – спросил я Филиппыча.

– Куда ему течь! Эх ты, голова садовая!

У ружья я сделал новую нарезку и ввинтил новый цилиндр. Теперь мы решили, что прежде чем идти на охоту, надо испробовать ружье и проверить бой.

Что бы такое взять для мишени? Я подумал, что самой подходящей целью будет, пожалуй, картонка от численника с портретом царя: большое светлое поле и темное пятно в середине. Мы повесили мишень на куст и, отмерив шагами двадцать саженей, начали пальбу.

– Вы чего это здесь, разбойники, делаете? – донесся до нас голос с обрыва.

Мы подняли головы: то был Семен Иванович.

– Мы ружье пробуем, Семен Иванович.

– Обучаетесь в убиении помазанника божия?! – дико закричал лавочник. – Да знаете ли вы, что вам за это по закону Российской империи полагается?

Он грозно наступал на нас:

– Подайте сюда ружье!

Ошеломленные его нападением, мы всего ждали, но только не потери ружья и, не вступая с ним в спор, шмыгнули в кусты.

– Я вам покажу! Вот вам ужо будет! Щенки! С каких лет против царя! Вы у меня узнаете! – потрясал он кулаками нам вслед.

Картонку с портретом мы изорвали и бросили в реку.

С тревогой возвращались мы домой. Выйдя на площадь, увидели урядника, который шел прямо на нас.

– Донес, проклятый старикашка...

– Теперь пропали...

Урядник же, поравнявшись с нами, сказал дружелюбно:

– Здравствуйте, ребята!

Вот так дела! Это что же?! Может быть, ему ничего не известно еще? Или он шутит? Нет, он спокойно прошел своей дорогой.

Нужно сказать, что наш урядник не походил на других урядников. Мы никогда не видели его в форме и с оружием. Он гулял по селу, как дачник. Только фуражка на нем была форменная. Часто мы встречали его с книгой. И слушали, идя на речку, как он в своем палисаднике, в тени акаций декламировал:

 
Только утро любви хорошо,
Хороши только первые встречи...
 

Урядник иногда захаживал к нам. А однажды даже прочитал нам «Грешницу» Алексея Толстого. История с портретом, казалось, была забыта.

4

У матери вышла вся мука. Она пошла занимать к соседям и вернулась ни с чем. Тогда мы отправились жать еще не совсем созревшую рожь.

Я встал рано, отобрал все зеленые снопы, поставил их на поветь, чтобы они как следует провяли, постелил попоны и полог, уложил в ряды снопы и ждал похвалы за свое усердие. Но получилось наоборот: мать, поощряя братьев, хвалила их.

– Игонюшка, золотой работничек, похудел-то как. А у Гриши сердце больное, ему бы надо передохнуть.

– А я?

– А тебе, толстолобому, что делается? На тебе хоть воду вози.

Не получив оценки по достоинству, я начал что есть силы колотить цепом. Вдруг падбок оторвался у меня от цепа и ударил Игнатия в бок.

– Ой-ой-ой!... – заголосил он.

– Это он нарочно оборвал, – заметила мать. – Со злости.

– Ах, ты нарочно! – крикнул Игоша, схватил цеп и ткнул меня в бок.

Несправедливо обиженный братом и матерью, я рассвирепел и схватил вилы. Игоша бросился в амбар.

Лишь только он успел захлопнуть за собой дверь амбара, как вилы, пущенные ему вдогонку, воткнулись в нее со страшной силой и, задребезжав, закачались.

Все онемели от ужаса.

– Что ты делаешь?! – крикнул Гриша. – Ведь ты бы его убил!

Я сел на землю и горько заплакал.

– Ну и отпетый мальчишка! Господи, что мне с ним делать?! Хоть бы прибрал его, что ли, или вразуми, как можешь... – причитала мать.

– Ну, ладно голосить-то, – вступилась бабушка, – благодари бога, что несчастья не случилось. Довели парня до чего... Вы еще все дрыхли, а он работал. Не всякая молитва доходчива к богу. Надо понимать, о чем просишь. Ты ведь мать...

– С ним страшно жить... На-ка, в брата вилами... – растерянно говорила мать, еле приходя в себя.

– Будет тебе наговаривать-то! Мальчишка в сердцах ткнул в амбар, а ты городишь чего не надо. У него и в мыслях того не было. Что он, душегубец, что ли, в самом деле? Подрались и помирились.

И мне стало ясно: я не хотел бросать вилами в брата, а бросил их только тогда, когда увидел, что дверь закрыта и брат в безопасности. Но все-таки этот случай меня сильно встревожил, и я решил как следует проверить себя – правда ли я такой «отпетый»?

...Молотьба молотьбой, а муки-то все-таки еще не было, и страшно хотелось есть. По вечерам мы ходили на Шешму с бредешком, сделанным из старых мешков и негодных веялочных решеток, и приносили домой на уху разную рыбью мелюзгу: пескарей, уклеек, сорожек. И скоро так нам надоела эта уха – смотреть на нее было тошно.

– Ма-а-ма, есть хочу‑у, – тянул тоскливо Игоша.

– Разносолов у меня нет, не заработали; наложи капусты или ешь вон уху.

– Пускай ее кошки едят, – недовольно ворчал Игоша.

– Ну и не канючь тогда. Ухи не хочет, капусты не хочет, какого же еще тебе рожна?

А сама пошла в чулан и принесла ему кусок вареного мяса.

Игоша обрадовался, нарезал его ломтями и принялся уписывать за обе щеки.

Я знал про материнский запас. Это была конина, которую ей оставили татары за то, что она в базарный день ставила для них самовар. Я знал также: мать, всячески изворачиваясь, чтобы нас накормить, пустит в ход (конечно, тайно от нас) и конину, поэтому я был настороже: есть конину, или, как у нас называли ее презрительно, «махан», считалось делом зазорным и греховным.

– Что ты делаешь! – предостерегающе крикнул я Игоше. – Ведь это махан – татары оставили.

По лицу Игоши пробежала тень, он смутился, и пальцы его брезгливо оттопырились.

– Черти тебя дернули за язык! – набросилась на меня мать. – Привередник какой – сам не ест и другим не дает. Ел человек и наелся бы... Да лошадка-то, коли хотите знать, почище свиньи будет; свинья все жрет, а эта травкой питается.

И полились опять слезы и горькие жалобы на то, что никто для нас не припас, нам все полезно, что в рот полезло...

...У матери болел глаз: краснел и слезился. Она лечила его, но лекарства не помогали. Болели у нее и легкие. И не раз уже шла кровь горлом. В таких случаях она стояла перед тазом и говорила:

– Теперь скоро умру...

– Откуда ты знаешь?

– Вот кровь тонет, не плавает. Такая примета есть.

Но кровохарканье прекращалось. Лечилась она каким-то грибным настоем.

У матери постоянно было так много всяких забот и тревог, что она не знала покоя даже во сне. Ляжет днем на часок отдохнуть, закроет глаза и начнет бормотать:

– Закрой дверь-то. Ну вот, опять ягненок не пришел... Принеси воды... Муки-то не хватит... Кошку прогоните... Солому-то не свозили, вот теперь сгниет. Ох, господи, не успеваю хлеб затевать. Сгорим, опять сгорим... Зачем дверь-то расхлебянил?

– Мама! – будил я ее.

– Тьфу ты, прости господи! Что ты мне не даешь поспать-то?!

– Ты разговариваешь... Про солому, про муку, про ягнят...

– Думается, вот и разговариваю. Кто будет делать мою работу, когда умру? – озабоченно спрашивала она.

Тяжелая жизнь научила мать и хитрить. Где нельзя было взять трудом, настойчивостью или по закону, мать пускалась на хитрость.

У нас часто отпахивали землю. Придя на поле, она вымеряла и свой загон и соседний.

– Опять Андрюшка Пугачев у нас отпахал три сажени.

Встретившись с ним у загона, она начинала урезонивать обидчика:

– Андрей Петрович, ведь нехорошо вдову обижать. У меня сироты. Кормить надо. А где я возьму?.. А ты три сажени отнял.

И заплачет.

– Вот истинный бог, Машенька, не заметил, – начинает оправдываться Андрей. – Что ж, раз твое – бери, мне сиротского не надо.

Андрей ставил на меже новую метку и уходил на свою полосу.

Мать переставала плакать и смущенно говорила:

– Перед ними, ворами, не поплачешь, так ничего не возьмешь. Иногда слеза-то лучше суда прошибает.

Я тогда еще не понимал, что можно стыдиться своих слез.

А бабушка в таких случаях подавала другой совет:

– А ты бы его, вора, Миколай, выругал как следует, он бы понял небось, чье мясо кошка съела.

– Ты научишь... – сердито говорила мать.

Бабушка по характеру совсем не походила на мать. Она была уравновешенна, спокойна, энергична. Из трех падчериц и одного пасынка она более всего не ладила с нашей матерью, но судьбе было угодно связать их на всю жизнь. Воспоминания прошлого мешали им наладить дружеские отношения и в настоящем.

Бабушке много пришлось позаботиться о нашей семье еще и при жизни отца. Отец, по словам матери и бабушки, был настойчивый, вспыльчивый и в обиду себя не давал. У него были золотые руки: он знал печное дело и хорошо столярничал. После военной службы дома почти не жил, а работал в отходе по разным селам; за ним следом иногда ездила с ребятами и со всем скарбом и мать. Я как во сне помню эти переезды. Долго-долго едешь по снежному полю и не знаешь, когда приедешь. Весь перезябнешь, изголодаешься, а начнешь плакать – тебя же ругают. Однажды при таком переезде я страшно перепугался, услышав голос матери.

– Ой, батюшки! Ой, что же теперь будем делать! – причитала она.

– Ничего, Игнатьевна, авось обойдется как-нибудь, – успокаивал ее возчик.

Мы лежали на дне больших розвальней, закутанные в тряпье и солому, и боялись поднять голову: в поле была метель, она с воем забрасывала нас жестким и колючим, как иголки, снегом. Я тревожно прислушивался к разговору, который вела мать с возчиком, стараясь понять, что же случилось. Оказывается, корова, привязанная на веревку позади саней, оступилась, попала в овраг и чуть не утащила за собой и росшивни с нами. Возчик не растерялся, перерезал веревку, вывел корову из оврага, и мы снова двинулись в путь.

Отец часто лишался работы: подрядчики и хозяева не любили его за прямоту и независимый характер. Тогда мы возвращались к бабушке, и, когда приезжал отец, она его «отчитывала». И как-то, по рассказам матери, объяснение кончилось тем, что бабушка набросилась на отца с поленом.

– Я тебя научу заботиться о детях. Ты у меня выкинешь дурь из головы! Ишь! Взял моду бегать из деревни в деревню. Народил ребят, так воспитывай!

В таких случаях отец горько жаловался на свою судьбу.

К нашему несчастью, бабушка скоро потеряла зрение. И чем только она ни лечилась, ничто не помогало.

Роста она была низенького, толстая и с большой головой. Мы называли ее скороговоркой «баушка». Иногда буква «у» проскальзывала, и получалось «башка»,

Так мы называли ее, когда были ею недовольны – «башка-а‑а», над чем она от души смеялась.

Мать всегда в затруднительных случаях спрашивала у бабушки совета или жаловалась на нас:

– От рук отбились ребята. Я им одно – они другое. Что делать? Ума не приложу.

– Взяла бы палку да перехряпнула, – подавала бабушка совет.

Ходила бабушка быстро и решительно даже и тогда, когда ослепла, – никак не могла примириться со своей слепотой. Возьмет, бывало, батожок, выскочит из сеней и понесется по двору. И обязательно на что-нибудь наткнется и остановится:

– Ребятушки! Где я?!

– На дворе.

– Дурни, я знаю, что не на печке! Кое место?

А то идет, идет и закружит на месте.

– Ах, батюшки, что это я, словно овца круговая...

Здоровье у нее было крепкое, аппетит хороший и сон богатырский. В семьдесят лет у нее не выпало ни одного зуба. Спала она летом в кладовой вместе со мной или Игошей.

Матери тяжело доставался хлеб, и она считала куски. Иногда за столом она толкала нас в бок локтем, чтобы мы посмотрели, как много ест бабушка. Мы из сочувствия к матери смотрели, но бабушку не осуждали: у нас у самих аппетит был не меньше бабушкина.

Бабушка хоть не видела, но чувствовала, что дивятся ее аппетиту, и досыта не ела. Однажды после обеда мы ушли колотить лен. Я вернулся с дороги за ведром и увидел в окно, как бабушка принесла из чулана грузди, отрезала кусок хлеба и жадно и торопливо ела. Мне стало жалко ее до слез. Я стоял за окном и плакал... Если бы не была слепа, разве бы она себе хлеба не заработала?

Поссорившись с матерью, бабушка обыкновенно уходила «навсегда» к своему племяннику Павлу и жила у него до воскресенья. Потом от обедни как ни в чем не бывало приходила к нам и шла спать в кладовую.

Она много знала сказок, побасенок, поговорок и пословиц. И всегда говорила кратко, образно и грубовато.

– Голенький ох, а за голеньким бог, – утешала она мать в нужде.

Товарищей советовала нам выбирать осторожно:

– С кем поведешься – от того и наберешься: к пчелке пойдешь – медку наберешь, к жуку попадешь – навозу принесешь.

– Сама себя раба бьет, коль нечисто жнет, – поучала она в тех случаях, когда находила упущение в хозяйстве.

– Люди идут дорогой, а он все стороной, – говорила она, когда я делал что-нибудь по-своему.

А мое беспримерное упрямство и желание настоять на своем она характеризовала так: «Он будет в гробу лежать, а все ногой дрягать – жив, мол».

На каждый случай, на каждый поступок она могла привести две-три поговорки и столько же пословиц. Но у нее были и свои собственные меткие слова и словечки. Маленького она звала меня зевластиком, Игошу – звонкодыром, Гришу – тихоней, а сестру – осой.

А другой раз, рассердившись на нас, бабушка ввернет, бывало, такое словечко, что и повторить не решишься. И все это метко, крепко и сочно, словно из чугуна отольет.

5

Мы едем за снопами. Ко двору подъехали три колымаги испольщиков. Я беру мешочек с хлебом и сажусь с Василием, молодым парнем, в заднюю колымагу.

Теплый вечер. Навстречу нам то и дело попадаются возы.

– Кыш с дороги! – кричит парень ребятам, купающимся в дорожной пыли. – Ба, да это наши! Вы что тут делаете?

– Играем.

– Нашли место...

– А ты что везешь?

– Орехи.

– Сказал тоже. Чай, то снопы.

– Вот те и «шкажал тозе», – передразнил парень бойкую девчонку и свернул на гумно.

Мы выехали за село. Солнце зашло. Скрипели на разные лады телеги, ржал жеребенок, потеряв матку.

Испольщик Фаддей ехал впереди и покуривал трубку. До меня доносился приятный запах табака-крошонки. Мне захотелось покурить из трубки.

Я соскочил с колымаги и побежал вперед:

– Дядя Фаддей, дай курну разок!

– Не будешь ведь – горький.

– Буду.

– На, не жалко.

Я разжег огонь и как следует затянулся. И тут словно кто меня по затылку трахнул оглоблей; я думал, у меня голова оторвалась.

А Фаддей смеется:

– Что, сладкий?..

– Как ты куришь?!

– Курим... так... – И он опять с аппетитом засосал возвращенную мною трубку.

Вот так табачок! Про него у нас говорят: «Шесть гривен десятина».

Стало темнеть; во ржи кричали перепела: «Пить-полоть, пить-полоть».

А им, где-то внизу, на озере, вторил водяной бык – выпь: «Бу-у‑у, бу-у‑у».

Еще светло, но на небе уже замигали звездочки. Они как будто только что проснулись – сонные и бледные. Только одна звездочка – румяная, краснощекая, задорная – ярко засверкала в синеве над лесом.

Я гляжу на лес, на поля, на копны, на широкую дорогу, которая убегает от нас. А лес стоит темный, молчаливый, таинственный, и копны на лугу как живые.

– Давай, Миколай, закусим, – говорит Василий.

Мы вытаскиваем хлеб из мешков и с аппетитом жуем.

Василий с явным радушием дает мне ароматный кусок баранины. У них вчера был престольный праздник, и они зарезали барана. Я, полный благодарности, набив рот мясом, говорю ему:

– Хороша баранинка!.. Как вы ее готовите, варите то есть?

– Не мы варим – бабы нам варят, – смеется Василий.

Лошади под гору побежали быстрее. В овраге, у ключа, мы остановились, напоили их и сами напились.

Стало совсем темно. Ущербный месяц поднялся над лесом и, словно испугавшись, спрятался обратно. Лошади, напившись свежей воды, пошли веселее.

Скоро и наш загон. Мы свернули с дороги вправо и поехали по густой траве. Кузнечики еще не угомонились и трещали кто во что горазд.

На востоке заиграло семизвездие – горсть рассыпанных бусинок.

Вот мы и приехали на загон. Быстро наложили снопы на колымаги. Я лежу на одной из них и гляжу в небо: сколько звезд на нем! И какие они малюсенькие! Мигают, шевелятся, как живые. Может, и там где-нибудь снопы возят. Чудно!

На другой день мне пришлось отчитываться перед матерью – сколько привезли снопов нам и сколько испольщикам.

– Как же ты считал? – сказала мать, выслушав меня. – Разиня, ведь тебя же обсчитали! И чему только вас учат! Шутка сказать, двадцать снопов не хватает...

Я сначала возмутился:

– Откуда ты взяла, что обсчитали?

– Оттуда вот!

И мы опять начали считать. По-моему, выходило правильно, а по ее – двадцати не хватает.

– Сейчас же отправляйся и привези снопы!

– Как же я поеду, когда, по-моему, правильно?

– Собирайся. Я сама пойду с тобой.

Вечером мы отправились к испольщикам, и мать доказала им, что они увезли себе больше снопов.

Василий, долго не споря, запряг лошадей и нагрузил двадцать снопов.

Мать всю дорогу корила меня за оплошность. Я от стыда слез у моста с воза и пошел домой через урему, а мать с Василием поехали через мост. Ночная сырость поемных лугов охватила меня, и я стал зябнуть.

В уреме было тихо. Кое-где на полянах горели костры да печально звякал вдали медный бубенчик. Слышалась песня.

Водяные бычки вторили ему. Пахло смородинным листом и пылью.

Чтобы согреться, я прибавил шагу и чуть не бегом добежал до реки. Ноги мои выше колен промокли от холодной росы. Переход через Шешму был сломан, и мне пришлось перебираться вброд. Но зря я боялся речной воды. По сравнению с росой она казалась такой теплой, что мне не хотелось вылезать на берег.

Дома я сложил снопы и лег спать, стараясь найти ошибку в моих вычислениях, но у меня ничего не выходило. И долго еще я ворочался, начиная считать сначала. И чудилось мне, что Васька сидит верхом на лошади и смеется надо мной.

...Мать послала меня проводить на дальний наш загон жнецов, присланных испольщиками. Дело было к вечеру. Ехать пришлось верст за десять, через большой лес. Когда мы прибыли на место, солнце уже спряталось за лесом. Немного отдохнув, я отправился пешком в обратный путь.

В лесу было тихо и темно, однако я храбро шел вперед. Вдруг над головой пролетела птица. Я вздрогнул... прислушался... В траве кто-то заплакал... Я шел не останавливаясь и лишь только отгонял один страх, как на меня накидывался другой. Тишина леса исчезла... И вслед за плачем уже несся отчаянный крик: «Ой, ой, ой!»

Я начал внимательно всматриваться: мне казалось, что лес вдруг ожил, задвигался и какие-то темные чудовища замелькали по сторонам, не отставая от меня.

– А-а! Ха-ха-ха-ха!! – раскатилось над моей головой.

Я не выдержал, взмахнул палкой и опрометью бросился бежать. Огненные точки замелькали по сторонам, визг, свист, вой, треск понеслись за мной следом. Лес окружил меня, хлестал ветвями по лицу, царапал колючками...

Очнулся я среди поля, когда увидел огни костров.

– Эй, уйди с дороги, задавлю! – весело крикнула мне девушка с телеги, которая словно из-под земли выросла передо мною.

Услышав человеческий голос, я совсем опомнился и увидел знакомое поле, дорогу и девушку.

– Что стоишь? Аль больной?!

– Устал я...

– Аль воду на тебе возили? – усмехнулась она и остановила лошадь. – Чудной какой-то. Ты чей?

– Здешний. А ты чья?

– Егора Любецкого дочь. Ребят не видал наших? Вперед проехали верхами.

– Нет, не видал.

– Они же мимо тебя проехали.

– А ты разве видала?

– А ну тебя! Но! – весело крикнула девушка, дергая вожжами.

Луна заливала поле серебристым туманом. Где-то ржали лошади, кто-то забивал обухом прикол на загоне. Горели в поле костры. У ближайшего костра шевелились люди и плакал ребенок.

– Миша-а! – кричала девушка. – Лешай! Куда вы поехали? Мишка‑а!

«Что же это со мной случилось? – думал я, вытирая холодный пот со лба. – Сплоховал, сплоховал, парень», – укорял я себя.

Я, конечно, об этом случае никому не рассказал. Мне было стыдно вспоминать о нем.