Текст книги "Жар-птица"
Автор книги: Николай Тиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Глава восьмая
1
Великий пост. Бесконечные службы. Тягучий звон. Коленопреклонения. Холод в церкви.
Я стою в хоре. Пою заунывные песнопения и смотрю на священника в серебряной епитрахили, похожего на сказочное животное с чешуей на брюхе, на дьячка, пропахшего деревянным маслом, и мне становится не по себе.
Среди молящихся я замечаю бледную девушку с утомленным, болезненным лицом. Мне почему-то жалко ее и хочется, чтобы она улыбнулась, но в глазах у нее беспомощность, пугливость.
После службы я протискиваюсь к девушке и в дверях заговариваю с ней. Ее зовут Леночкой. Ее отец – лесник. Мать у нее умерла, сестра лежит больная.
За время говения я так привык к девушке, что начинал беспокоиться, когда не видел в церкви знакомый черный платочек с красными цветами.
Говение кончилось. Я встречался с Леночкой в церкви по воскресеньям. Мне приятно было смотреть на ее милое, редко улыбавшееся личико. Я хотел, чтобы она развеселилась, но не знал, как и чем ее развлечь. Я не умел еще вести разговоры с девушками. Самые оживленные и интересные беседы с ней были только в моем воображении.
На вечерней молитве я стою в рядах с учениками и мысленно веду разговор с Леночкой. Дежурный читает вечерние молитвы: «Ослаби, остави, прости, боже, прегрешения». Учитель, что стоит позади нас, наблюдает за порядком: чтобы не пропускались молитвы, чтобы ученики не толкались, не разговаривали. Все крестятся и кланяются перед большой иконой, впереди которой горит лампада. И я крещусь и внимательно разглядываю икону спасителя. Глаза его мне кажутся чересчур большими, а нос тонким. И вообще замечаю множество разных недостатков: и позолота на иконе мне кажется очень темной, и бормотанье дежурным молитв скучным и надоедливым.
После молитвы дежурный учитель остановил меня и подал сверток, завернутый в газету. Этот сверток мне нужно сейчас же отнести к «отцу заведующему» – попу.
Я быстро оделся и побежал через сад на площадь. Навстречу веяло теплым весенним ветерком. Проходя мимо церкви, я с неприятным чувством вспоминал наши утомительные моления и коленопреклонения на холодных каменных плитах.
Вот и дом заведующего. В окнах ярко горят огни. Я зашел в прихожую – никого; через раскрытую дверь до меня доносятся веселые голоса. На вешалке висят поповские полукафтанья, две военные шинели и женские шубки.
Кто-то по-диаконовски выводит басом:
Отец благочинный пропил тулуп овчинный
И ножик перочинный – заключительно.
И хором, по-церковному, пропели три раза последние слова как аллилуйя.
Я стоял ошеломленный, слушая церковные напевы с совершенно немолитвенными озорными словами.
– Ну вы, господа, с отцом благочинным полегче, – услыхал я голос заведующего, – если он очухается, так не такое еще вам споет.
И все залились неудержимым смехом.
– Слыхали мы, слыхали его песенки.
Я не знал, что мне делать. Бежать? А вдруг кто-нибудь со двора войдет навстречу? Пройти дальше в горницу? Да разве это можно – я со стыда сгорю.
– Анна Яковлевна, просим, просим, – гудел кто-то басом, – спойте!
Святы боже по речке плывут,
Аллилуйя догоня-а-а-ют, —
пропел высокий женский голос. Песня потонула в оглушительном хохоте...
Я скоро оправился от смущения, овладел собой, и такое меня тут зло взяло. Вон как, оказывается, просто решаются трудные-то вопросы. А я-то, дурак, мучаюсь: есть бог? Нет бога?
Не снимая шапки, я решительно шагнул в горницу. И если бы заведующий и его гости увидели привидение, они бы так не встревожились, как увидев меня.
– Тебе что надо? – спросил заведующий, роняя карты из рук.
– Вот Николай Федорович прислал, – сказал я, положив сверток на стол.
...Как я дошел до школы, уж не помню.
Этот случай положил конец моим размышлениям о боге.
У одного из наших учителей – Леонида Андреевича Шмелева – была сестренка Маша. Эту рослую румяную девочку часто можно было встретить с братишкой: они шумно пробегали из конца в конец по коридорам школы. Ребята нередко нарочно сталкивались с нею, перебрасывались шутливыми фразами, а на вечерних занятиях начинали подтрунивать над Федей Лодичевым, семья которого дружила со Шмелевыми, и Федя захаживал изредка к ним на квартиру.
Однажды я встретил Машу на лестнице и стал внимательно ее разглядывать.
– Уж что-то очень грозно вы нахмурились, – бойко и насмешливо сказала она.
– Эх ты, Маша! – ответил я ей и бросился стремглав вниз.
Мне стало вдруг неприятно слышать про нее шуточки ребят. Эти шутки теперь оскорбляли меня. С каждым днем я все сильнее тянулся к Маше. Я хотел с ней подружиться, но дружба долго не завязывалась.
Наступил страстной четверг. Большинство ребят разъехалось по домам, остались только те, которые жили очень далеко да кому некуда было ехать. Оставшиеся притащили в спальню стол, стулья и устроились по-домашнему.
Встретив Машу утром на лестнице, я пригласил ее делать фонари. Она пришла, и мы до вечера вырезали, красили, сшивали и клеили разноцветные фонарики. Она была со мною, и я сиял от радости.
– Обрежьте мне полукруг поровнее, – попросила она.
Я вырезал и написал на нем: «Я хочу подружиться с вами». Маша стала примерять полукруг к фонарику, прочитала мою надпись и вспыхнула. Мне стало стыдно, и я выбежал из спальни. Когда вернулся, ее в комнате уж не было. Я сел за стол и стал вырезать картонные кружочки на тот случай, если они ей понадобятся. Я ждал ее. Мои товарищи сидели тут же и тоже делали фонарики.
Скоро Маша прибежала и бойко спросила:
– Много наделали фонариков? Только-то?! Очень мало! Ведь нужно, чтобы было весело и нарядно на празднике. А вы, Куплинов, закончили свой фонарик? У вас проволоки нет? Я сейчас принесу!
Она стала очень весела, говорлива и не сидела на месте. На лице у нее появилось новое, ласковое выражение. Радость светилась в карих глазах.
Товарищи пошли обедать, а я все сидел, вырезал картонки и складывал их в стопки, делая надписи:
«Я вас люблю», «Мне без вас скучно», «Почему вы не сидите со мной?». «Выходите сегодня вечером на лестницу», «Маша Шмелева», «Маша Шмелева».
Когда я остался один, Маша опять вбежала в комнату.
– Это что за башня? – спросила она, показывая на стопу картонок, и взяла верхнюю.
– Это замок... воздушный...
– «Мне без вас скучно», – прочла она вслух и добавила от себя: – И мне тоже.
– «Я вас люблю», – прочитала она на другой картонке. – Ой, что вы написали?! Разве так можно?! Мама узнает, брат!.. Иван Егорович!.. Идут, идут сюда! Уберите все!
Маша смела картонки в фартук и кинулась к двери. Навстречу ей бежали ребята.
– А после работы со стола убирать надо! – деловито бросила она им и скрылась.
– Иди, Куплинов, тебя Федосеевна обедать зовет! – сказал Епифанкин – лучший школьный музыкант.
Да кто же теперь захочет обедать? Маша унесла все картонки – мое признание! Что теперь будет? Что будет только? Что я затеял? Почему мне так неловко и почему подмывает плясать?!
– Епифанкин, разбойник, – кинулся я на кровать к своему соседу. – Люблю-то я тебя как, мошенника! – И давай его мять что есть силы.
– Что ты, что ты! – взмолился тот. – Дышать больно! Ой, спасите!
Маша вбежала опять.
– Что за драка?! – крикнула она. – Как не стыдно! Давайте зажжем вот этот фонарик! Мы его на крышу повесим. Шар, шар кружится, – запела она и, завертевшись с фонарем по комнате, неожиданно нырнула в дверь.
– Вот юла-девчонка! Что она сюда повадилась? – сказал Епифанкин.
Я покраснел и ничего не ответил.
До вечера Маша еще раз десять забегала к нам. Смеялась, ахала, дразнила, мирила ссорившихся, давала всем разноцветной бумаги на фонарики.
Я решил объясниться с ней. Написал на двух больших листах письмо, переложив своими словами объяснения в любви классических героев и все, какие знал, стихи про любовь. Ответ получил на следующий день утром. Войдя к нам, Маша сказала:
– Вы, Куплинов, просили у меня Майн Рида? Вот, пожалуйста!
Я взял книгу, а в книге было письмо. Я побежал в сад.
Маша писала, что пришла весна, скворцы прилетели, поют жаворонки, что мы на днях пойдем в лес за цветами, а о любви – ни звука...
Да кто же не знает, что скворцы прилетели и весной цветы цветут?! Как она не понимает?! Как не понимает?! Ведь я же ей ясно написал, что люблю ее и прошу ответить, любит ли она меня.
Я послал второе письмо. Тогда она ответила мне – о, как она была рассудительна! – что мы еще малы для любви, что в такие годы ни мальчики, ни девочки не любят. Она очень хорошо ко мне относится и... все.
Отослав Маше еще два письма и не удовлетворившись ее туманным ответом, я написал записку, в которой назначил свидание в десять часов вечера в саду, в конце главной аллеи. Она должна обязательно ждать меня, потому что, кто любит по-настоящему, у тех должно быть и настоящее свидание. Передав записку, я стал готовиться к решительному объяснению. Взяв у Епифанкина чапан, в назначенное время, сильно волнуясь, я отправился в сад.
...Ночь темная и звездная. Где-то шумят ручьи. Чуть слышно плещется река. Тишина... В деревне светятся огни. Пахнет прелым листом и молодыми почками тополя.
Я дошел до середины аллеи и остановился. Пришла она или нет? А что я ей скажу? Я растерялся и не знал, что мне нужно делать. Все книжные слова и любовные истории вылетели из головы. Сердце билось. Мне стало боязно и тоскливо. А идти нужно. Может быть, она уже ждет. Зачем вызвал ее? Но теперь было поздно каяться. Что-нибудь скажу...
В конце аллеи я стал всматриваться. За кустами акаций под тополем стояла Маша, покрытая с головой шалью...
Я направился к ней. Вдруг в просвете на полянке, совсем близко, я заметил другую фигуру.
– Маша... Маша... – зашептал я, – стой здесь, не выходи...
Фигура быстро приближалась. Я бросил чапан в кусты и кинулся к ограде. Фигура – за мной. Я перепрыгнул через ограду и стремглав пустился к реке. Слышал, как сзади затрещал под тяжелым телом плетень. Пробежал одну баню, другую... За углом я остановился: бежать было некуда – впереди река. Преследующий, чуть не задев меня в темноте, задыхаясь и фыркая, промчался до самой реки и тоже остановился, озадаченный.
Сердце мое билось, словно хотело выпрыгнуть.
Я вышел из-за угла бани и, стараясь быть незамеченным, тихо пошел назад. Чтобы сократить путь, решил пройти через огород. Залез на плетень – он предательски затрещал.
– Кто там?! – визгливо снизу, от реки, крикнул Иван Егорович – старший учитель. В голосе его слышалась досада: эх, упустил, мол!
«Поймай сперва, – подумал я злорадно, – тогда узнаешь кто». Мне стало весело оттого, что теперь меня не догнать. Я был на верху горы, а Иван Ергорович внизу, у реки.
Вдруг тишина ночи нарушилась неожиданным криком.
– Ку-пли-нов! – кричал сторож. – Где ты? Куплинов! Иди масло выдавать!
– Эх, черт тебя вынес! – выругался я и побежал что есть духу.
– Куплинов! – продолжал сторож, которого ученики прозвали Циклопом за отсутствие одного глаза.
Я обошел школу и со двора зашел прямо в кладовую, где находилось масло; налил его в кружку и понес на кухню.
– Федосеевна, скоро, что ли, ужинать-то будем? Ребята есть хотят! – заговорил я с кухаркой.
– Здравствуйте, пожалуйста, люди добрые. Дело за тобой – давай масло.
– Да я и принес давно.
– А у нас все готово. Захар тебя с коих пор ищет. Ребята сказали, что ты в сад вышел.
– В какой сад? Я в кладовой все время сидел, расход подсчитывал.
– Поди ты вот! А тут с ног сбились, тебя искамши...
– Чудаки! Все время в кладовой, часа два, три. Ох, уж и масло!
Я стал не в меру разговорчив и суетлив. Заговаривал о том о сем, о десяти предметах сразу.
– Куплинов, – крикнул Епифанкин, просунув голову в дверь, – иди в спальню, Иван Егорович зовет!
– Зачем?
– Не знаю, всех зовет.
В дверях спальни Иван Егорович уже допрашивает Вавилова – верзилу лет девятнадцати.
– Где был?
– В церкви.
– Врешь!
– Что вы, Иван Егорович, где же еще мне быть? Вот спросите хоть Боброва.
– Врешь, говорю!
– Истинный бог, вот вам крест святой! – закрестился, забожился Вавилов, перепуганный грозным видом учителя, не понимая, в чем дело.
– Не божись! Покажи ноги, повернись кругом.
Я, воспользовавшись случаем, хотел было за спиной Ивана Егоровича нырнуть в спальню, но он ловко схватил меня за рукав.
– А ты погоди! – обратился он ко мне. – С тобой будет разговор особо.
Отпустив Вавилова, он принялся за меня.
– Ну, молодой человек, где путешествовал?
Мне его насмешливый тон не понравился.
– Масло отпускал.
– Врешь! До этого где был?
– В кладовой.
– Неправда. Почему у тебя ноги грязные?
– По двору ходил.
– На дворе сухо давно.
– Под сараем грязно.
– Врешь, не видел я там что-то грязи. Ты, парень, путаешь... завираешься... Ведь врешь? Ну?
Я молчал. В сердце моем загорелся огонек, и чувствовал я, как тепло от него поднималось к моему лицу.
– Ловко, ловко ты путаешь... В святую ночь такие дела, а? Посмотрите, люди добрые. Кто в церковь, а он – на свидание. Хорош гусь!
– Как?.. Что?.. На какое свидание?.. – зашептали кругом.
Я опустил голову. Стыд! Позор! Все смотрят на меня с насмешкой. Хоть в землю провались!
Начались расспросы: какое свидание, с кем, про кого это Иван Егорович говорит, куда я ходил и зачем?
Пришлось наскоро сочинить историю, как я гулял в саду, как шла мимо Леночка, которую, как всем было известно, любил Афанасьев, здоровый и сердитый парень – ученик старшего класса. Она остановилась, я с ней заговорил, а в это время из кустов на меня бросился кто-то, я подумал, что это Афанасьев, испугался и убежал.
Когда я проснулся, солнце заливало ярким светом пол и стены. В раскрытое окно со двора несся какой-то особенный, праздничный шум. Пришел Иван Егорович и поздравил всех оставшихся на пасхальные каникулы с праздником. По случаю праздника он был добр и непривычно ласков, подошел ко мне и стал тихо говорить, что мне надо учиться и рано еще заниматься любовью.
Машу я встретил на лестнице. Она, смущаясь, передала мне книгу, а в ней письмо. Она была весела и здорова, чего и мне желала. И весь день я ходил около школы в саду словно в угаре. Вечером Маша передала мне записку и букетик цветов. Она приглашала меня играть на лужайку в сад.
От цветов и ее улыбки мне стало легко. Я вышел в сад, где Маша играла с подругами и братом, и до темноты не отходил от нее ни на шаг, пока ее не позвали домой.
Когда наступила ночь, я опять вышел в сад, залез на высокую лестницу и там, наверху, обняв свои колени, смотрел на мигающие звезды и плакал от счастья.
Праздник кончился. Съехались ребята. Я рассказал про свою любовь Гимнову, но он меня не одобрил:
– От ученья отстанешь. Брось это!
И он оказался прав.
– Куплинов, – обращается ко мне Иван Егорович, – повтори: какие губернии входят в Привислинский край и чем они характерны?
Я встаю смущенный и не знаю, о чем меня спрашивают. Все знали, что я, прослушав, бывало, урок, тут же, в классе, повторял по приказу учителя почти слово в слово только что сказанное им. Учителя были довольны, все товарищи гордились моей памятью перед другими классами.
И вот теперь я ни слова не помню о Привислинском крае, стою и молчу.
– Вот видишь, как нехорошо, Куплинов. Всегда знал, а теперь – на вот поди... – качая головой, говорит Иван Егорович.
Я сижу в классе, и кажется мне, что я чувствую через стены аромат трав и цветов. Я готов сорваться с места и бежать в сад, в лес, задохнуться запахом горькой полыни и глухой крапивы.
Каждое облако, которое я вижу в окно, каждый лист тополя представляются мне живыми.
И вот в базарный день я убежал с Гимновым из школы на мельничный пруд, в заросли. Мы всласть налазились по камышам, по тине, исцарапали себе лица, руки и ноги.
Я с наслаждением умылся холодной ключевой водой. После этого мне стало еще легче и радостнее на душе, и я думал:
«По каким жилам эта вода протекает? Чью радость впитала в себя?»
Когда мы вернулись, Иван Егорович вызвал нас к себе и долго пробирал. Потом, оставив меня с собой наедине, предупредил, что лишит стипендии и даже исключит из школы, если только я не возьмусь за ум и не исправлюсь. Он меня так пронял своими речами, что я заревел и сказал, что рад бы исправиться, но не знаю, от чего.
...Переписка моя с Машей не прекращалась. Все ребята были очень заняты нашей историей и ходили за нами по пятам.
Однажды Маша, сходя с лестницы, передала мне письмо. Верзила Вавилов, прозванный «орангутангом», увидел это и набросился на меня с намерением отнять письмо. Я кинулся в класс. Навстречу, к счастью, шел Гимнов. Он подставил Вавилову ногу, и тот растянулся на полу. Я влетел в класс, запер дверь и встал за печку.
– Что такое?! Зачем запер?! – крикнул Митрофанов.
– Не смей открывать!
– Вот еще, мне пройти надо! – злорадно заявил Митрофанов и направился к двери.
Дверь в это время треснула от сильного рывка из коридора. Палка переломилась, отлетела, и передо мной вырос ощетинившийся и рассвирепевший «орангутанг».
– Отдай письмо!.. – захрипел он.
– Уйди! Нет у меня ничего!
– Врешь, я видел – Машка тебе сейчас передала! Подай сюда!
– Не подходите! – крикнул я не своим голосом и, кошкой вскочив на парту, поднял над головой взятый из кладовой кухонный нож.
Вавилов опешил. Он поворочал белками и, набычившись, медленно пятясь задом, вышел из класса. Митрофанов вытаращил глаза и стоял столбом, широко разинув рот.
– А-а, вот ты какой!
– Такой вот! Попробуйте троньте!
Я пошел на кухню. Увидев меня, кухарки замолчали. А Федосеевна сказала:
– Что ж тут особенного, он парень неплохой.
– Кто? – спросил я.
– Да вот Миколка, знаешь его?
Я смутился.
– Ах, разбойник, разбойник! И в кого ты уродился такой пригожий? – заметила Дарья, племянница Федосеевны.
«Что она сказала? Разве я пригожий?» Я посмотрел в стеклышко и увидел широкий нос, косые глаза и маленькие уши. А волосы, как щетина на поросенке после дождика, торчали в разные стороны. Я поплевал на руку и старательно стал приглаживать непокорные вихры.
Кухарка Дарья вечером вышла с Федосеевной на лавочку к воротам, и я слышал, как они перебирали мою и Машину родню. Они говорили, что через год я кончу школу, выйду учителем, женюсь на Маше и буду работать в селе. И пора уже мне заменить старуху мать молодой хозяйкой.
Гимнову я сказал, что, окончив школу, поеду учиться в город.
– Где тебе учиться! – ответил он мне со смехом. – Тебя и не примут, да и девчонка тебе голову вскружила.
– А вот завтра же за книги снова возьмусь! – обиженно возразил я.
– А ну, попробуй... – усмехнулся Гимнов.
И долго мы с ним говорили и спорили.
Я доказывал, что любовь не мешает моему учению, а Гимнов говорил, что я уже помешался. Тогда я обругал его олухом царя небесного и пошел готовить уроки.
Гимнов вышел вечером к воротам и при всех, кто тут сидел, заявил:
– Пусть Машка не задирает нос. Ее Куплинов поддел на удочку, а она и поверила, красавица тоже!
– Ты врешь, – сказала Маша.
– Нет, не вру. Он сам просил передать тебе это.
Я, конечно, не просил Гимнова об этом. У нас был разговор, как мне опять приняться за учебу. Гимнов тогда решил помочь мне и... перестарался.
Мне было жаль Машу. Я любил ее по-прежнему. Но теперь избегал встреч с нею и ее братом. Я опять взялся за книги, старался сосредоточиться, но дело подвигалось туго. Я страдал глубоко, не видя Маши, и не мог заниматься.
Однажды Маша встретила меня в коридоре.
– Возьми свои письма обратно! – с сердцем сказала она и бросила их на пол. Мы стояли с ней в дверях, где сновали все время ребята.
– Вот твои письма, клятвы, божбы. Бери, – и, повернувшись, она заплакала.
Ребята загоготали:
– Ай да Маша!
– Робя, собирай почту!
Письма мои растащили и с хохотом читали вслух.
Бедная Маша, если бы ты знала, как мне больно, как ты мне дорога и как я тебя люблю!.. Но теперь все кончено... Все пропало...
Гимнов и Оладушкин принесли мне письма, отобрав их у ребят. И чем бы эта история кончилась, неизвестно, если бы не произошел со мной один случай.
Однажды, подавленный тоской и одиночеством, я отправился в лес, на гору. Лес перед закатом был печален. Жизнь его замирала. Зелень, цветы, затихающие голоса насекомых и птиц навевали покой. Ауканье ребят и чья-то далекая песня, на которую я шел по звуку, завели меня далеко в чащу. Я повернул обратно. Вышел на гору. Оттуда было видно, как ребята с учителем Голубевым играли на площади в крокет. Меня потянуло к ним. Но меня не приняли в игру: все молотки и шары были уже заняты. Я пошел в сад, где ребята упражнялись на гимнастической лестнице. Я тоже подошел к лестнице и начал подтягиваться.
Лезу легко, уверенно, без устали. Еще немного: три ступеньки... две... одна. Я сделал последний рывок, ступенька обломилась, и я полетел вниз...
Ребята склонились надо мной:
– Убился! До смерти!
Я приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел свою руку очень странной формы: кисть была вышиблена с места. Я быстро вскочил. Взялся левой рукой за кисть правой и что есть силы дернул. Кисть встала на место, и в ту же минуту всю правую сторону моего тела обожгло.
Я побежал в спальню.
Выбивая зубами мелкую дробь, достал пузырек с растиранием и начал натирать ушибленное место. Меня затрясло, и я повалился на койку.
Всю ночь я бредил: била жестокая лихорадка. По мере того как меня неистово знобило или кидало в жар, Федосеевна и сторож носили меня вместе с койкой то к печке в кухню, то на улицу, на свежий воздух. В бреду я ругал Гимнова и купался в огненном зеленом море, а на заре мне пригрезилось, будто в саду стоит Маша и рукой манит меня к себе. Вставай, мол, скорее... Я встал. Она взяла меня за руку, и мы побежали по саду...
«Бежим скорее», – говорит Маша.
Глянул я на дорогу, а под ногами пропасть.
«Теперь полетим!» – говорю я.
«А я не умею летать», – отвечает Маша.
«Я научу; смотри как: подожми ноги, вздохни поглубже и руками вот так, вот так...»
Замахали и полетели. Взвились высоко-высоко. Внизу – города, деревни, леса, речки... А мы, как гуси-лебеди, летим... летим...
Утром я пришел в себя. В спальне не было никого. Я застонал, и опять, как в раннем детстве, мне представилось, что я качусь куда-то вниз. Вдруг раздались шаги, и в дверях кто-то остановился.
Я открыл глаза. Надо мною склонилась Маша.
– Что, – сказала она с укором, – наказал тебя бог-то?
– Не бог, а ты и лестница виноваты, – ответил я, подавляя стоны.
Я хотел, чтобы она положила руку на мой горячий лоб.
Но Маша ушла. Ушла как чужая.
Вскоре приехал водовоз Петруха, и меня отвезли в больницу в соседнее село.
Когда через две недели я вернулся в школу и, не зная, что мне делать с перевязанной рукой, слонялся из класса в класс, Иван Егорович заявил, что лучше всего мне теперь же ехать домой. А об экзаменах я могу не беспокоиться – переведут по годовым отметкам.
С Леночкой мы давно уже стали друзьями. Отец ее собирался ехать в Кувак в лесничество и по пути соглашался захватить меня. Накануне отъезда я собрал свои вещи и перебрался к Леночке на квартиру.
Она уже знала про мою беду и сочувствовала мне: была предупредительно ласкова и ухаживала за мной.
– Вам, наверное, больно руку-то?
– Да нет, что вы! Теперь уж все прошло.
И мне правда уж не было больно.
Мне хотелось проститься с Машей по-хорошему, но я, не знал как. Написать письмо и вызвать – не придет, на квартиру пойти – как мать ее на это посмотрит?
Я сидел во дворе на бревнах и придумывал тысячи способов, как поговорить с Машей.
«Ах, Маша, Маша, если бы ты только знала, что у меня на душе, ты бы сама пришла ко мне... Нельзя не посочувствовать тому, кто так любит... кто так мучается», – думал я, держа на весу свою забинтованную руку, похожую на куклу.
– Лена дома? – вдруг послышалось под окном.
– Дома, дома, Маша, заходи...
– Да нет, спасибо, я на минутку, спросить, нет ли у тебя, Леночка, вязального крючка? Понимаешь, всех обегала. Я свой потеряла, такая досада, а купить негде...
– Сейчас посмотрю, должен быть.
– Мне совсем немного осталось довязать.
– Да ведь ты ж кончила эту шапочку.
– Кончила... Да вот... видишь... распустилась опять...
Сердце у меня стучало, словно молоток о стенку. Я слышал только голос Маши. Она стояла за углом. Я боялся к ней выйти и, замирая, слушал разговор.
Закончив о крючке и вязании, девушки перешли на хозяйство, с хозяйства на прогулку в лес, потом начали говорить о погоде, цветах, затем о домашних: кто что делает, с кем дружит и почему.
– А куда твой отец уезжает?
– К лесничему.
– А когда он едет?
– Кто?
– Да твой отец-то?
– Завтра утром. С ним ваш Куплинов.
– Это как наш?!
– Ну, из вашей школы! – засмеялась Лена. – Руку-то он как изувечил!..
– Сам виноват: лезет куда не надо.
– А мне его жалко. И ученье у него оборвалось.
– Да, да. Ну, спасибо. Ты не боишься одна-то? Я отпрошусь у мамы и буду к тебе приходить ночевать, когда они уедут.
– Да хоть сегодня приходи.
– Сегодня нельзя. Прощай. Спасибо.
«Маша, Маша, погоди! – хотелось мне крикнуть. – Не уходи! Я тебе все расскажу».
Я выскочил из-за угла. Она оглянулась. Я отвернулся.
На другой день я встал с восходом солнца и отправился в школу, твердо решив проститься с Машей. В школе еще все спали. Петруха запрягал лошадь.
Я прошел по всем классам, спальням, поднялся наверх, дверь Машиной комнаты была заперта; спустился вниз, вышел в сад. Отсюда я увидел, что окно ее комнаты открыто.
Где она? Спит? Может быть, на кухне с матерью? Я опять поднялся наверх по лестнице на кухню учителей и в это время услышал во дворе отчаянный куриный и петушиный крик: мать Маши и Федосеевна ловили петуха.
– Гони, гони его в амбар! – кричала мать Маши.
Федосеевна побежала, споткнулась о чурбак и упала.
– Ах, будь ты неладный!
Я пошел к своей квартире и уже подходил к школьным воротам, когда услышал:
– Куплинов! Куплинов! Коля! Ты уезжаешь? Подожди минуточку, я сейчас...
Это кричала Маша из окна второго этажа. Боже мой, какой у нее был взволнованный голос!
Выйдя за ворота, я на минуту заколебался: остановиться или нет?
Присев на скамейку у ворот, я услышал за забором торопливые шаги и посмотрел в щель. Это Маша бежала к воротам, сверкая босыми ногами. Я вскочил и побежал к дому Леночки.
Леночкин отец, молчаливый высокий мужчина, уже запряг лошадь. Проглотив на ходу чашку чаю и захватив в охапку вещи, я уселся в тарантас.
– Прощайте! Счастливого пути! Поправляйтесь скорее! – ласково говорила Леночка.
– Спасибо, Леночка. Постараюсь поправиться. Будьте здоровы. Передайте привет... товарищам.
Ехали мы мимо школы. У ворот стояла Маша. Мне опять хотелось подойти к ней и сказать:
«Прощай, дорогая Машенька! Не забывай меня. Я тебя не забуду».
Но я сидел молча, насупившись. Проехав с четверть версты, я оглянулся.
Маша все стояла у ворот.
Я, кусая губы, зашмыгал носом...
– Ты что? Аль жалко расставаться со школой? – спросил Леночкин отец.
– Жалко... Немного...
– Ну, чего там... осенью опять приедешь.
Он взялся за кнут, и лошади бодрой рысцой выбежали за село.
