Текст книги "Жар-птица"
Автор книги: Николай Тиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
Однажды поздно вечером мы с Антоном шли по темным улицам города. Из-за Волги дул холодный ветер. Шел снег.
– Ну и погодка! – поеживаясь, сказал Антон. – Ветрище, словно с цепи сорвался.
– Зима недаром злится – прошла ее пора, – засмеялся я.
– Да, да, – подтвердил Завалишин. – Это, кажется, из хрестоматии. Прошла ее пора!
Мы думали с ним об одном и том же: должна же с уходом этой зимы измениться жизнь, иначе никак нельзя. Детское стихотворение вдруг приобрело в нашем понимании глубокий скрытый смысл.
– Весна в окно стучится и гонит со двора. Зиму гонит, Антон!
– Это совсем хорошо, прямо, можно сказать, в точку! – восторгался Завалишин.
На душе у нас было радостно в предчувствии надвигающихся событий.
– Вот увидишь, – говорил Антон, – как с ледоходом все затрещит, как пойдет все ломаться и кувыркаться. Эх, и разыграется Волга!..
Вдруг во дворе, мимо которого мы проходили, я услыхал знакомый голос, потом еще чей-то. Я осмотрелся. Тут была квартира Темлянкина. Заскрипела калитка, и мы быстро спрятались за угол. Темлянкин замешкался у ворот, запирая калитку, а его спутник, незнакомый высокого роста офицер, позванивая шпорами, вышел на дорогу и остановился.
– Это очень хорошо, – сказал офицер, когда его догнал Темлянкин, – что вы так умно решили. Я рад, что среди молодежи, среди офицеров есть еще такие... которым дороги... которые хранят, так сказать, честь и традиции.
Оба были подвыпивши.
– Да разве можно иначе... У нас в роду никогда не было ни демократов, ни либералов. Мой отец – старый полковник, верой и правдой служил государю.
– Это очень драгоценное... качество, сударь мой.
– А как же иначе, Григорий Анфимович? Если не мы их, так они нас.
– Ну уж это – атанде‑с!.. Мы их‑с, а не они! Да‑с.
Офицер пошатнулся. Темлянкин поддержал его.
– Вы, прапорщик, знаете, что такое... преданность? – продолжал офицер. – Нет, не знаете! Вот у меня в груди все перевертывается. Да‑с. Здесь столько верности, преданности... Я словами не могу... сказать... Я петь хочу. Бо-о-же, царя хра-а-ни‑и! – заорал офицер. – Под козырек, отдавай честь, когда я гимн пою! Все вы бунтовщики, все предатели, христопродавцы... Да‑с!
– Григорий Анфимович, разрешите я вас до дому провожу, – подобострастно просил Темлянкин, беря офицера под руку.
– Раз-решаю. Ты хороший офицер, а все остальные дерьмо. Пропала Россия...
Метель все усиливалась. Как будто полчище снежных великанов прилетело откуда-то из-за Волги и начало размахивать широкими белыми рукавами и отплясывать на улице не то русского трепака, не то украинского казачка. Темлянкин со своим спутником скрылся в сплошной мгле.
– Вот она, опора-то Российской империи. Видал какая? – усмехаясь, сказал Антон. – И так снизу и доверху. Насквозь так. Вот вам офицер с университетским образованием...
– Я давно это знаю и Рамодин предупреждал.
– Ты не все знал. Он же законченный шпион, провокатор...
– А кто это с ним?
– Жандармский ротмистр Неплюев.
Простившись с Антоном, я пошел к Рамодину и рассказал о том, что мы видели и слышали.
– Сволочь, головастик! – вспылил он. – А прикидывается философом. Ну и мерзавец! Покажись он мне теперь!
– Ну-ну, не глупи! – уговаривал я друга. – Спокойствие и выдержка прежде всего.
– Какой же он подлец! – продолжал возмущаться Рамодин. – И как такие мерзавцы могут жить на свете?
Выпалив все ругательства, какие у него были в запасе, Рамодин немного успокоился. И у меня от сердца отлегло. Зная его пылкий нрав, я боялся, чтобы он не наделал каких-либо глупостей...
Через день Рамодина арестовали. По словам хозяйки, жандармы пришли ночью. Сделали обыск в квартире. Ничего не нашли. Ротмистр Неплюев был очень вежлив и все извинялся, что побеспокоил:
– Такая уж служба, кому-нибудь надо беспокоить.
Любовь Георгиевна, приглашенная в понятые, тряслась, как осиновый лист, и еле стояла на ногах.
– Господи боже, что же это такое? – крестясь, шептала она. – Я так волнуюсь, так волнуюсь.
– Успокойтесь, успокойтесь! – стараясь быть галантным, сипел ротмистр. – Вы совершенно напрасно волнуетесь! Дело обычное. Мало ли чего в жизни бывает, – и предложил ей стул.
– Ничего, я постою, – сказала Любовь Георгиевна.
– Но я не могу сидеть, когда дама стоит. Прошу вас.
В дверях стоял жандарм, а жандармский унтер перебирал вещи в квартире. Перетряхивал книги, тетради, переворачивал постель, копался в ящиках стола.
– Ничего нет, ваше высокоблагородие, – доложил он.
– Ищи как следует, – снова засипел Неплюев. – Посмотри под кроватью, за обоями. Чемодан открой. Нет ли двойного дна. Переплеты книг тоже бывают с разными секретами.
– Что же вы ищите, собственно говоря, деньги или драгоценности? – насмешливо спросил Рамодин.
– А вы будто не знаете?
– Откуда же мне знать...
– А вот это вам знакомо? – Неплюев подал листовку, отпечатанную на гектографе. – Только не рвите – у меня их много... К этим листочкам вы имеете отношение очень близкое. Не так ли?
– Нет, вы ошибаетесь!
– Но вы согласны с тем, что тут напечатано?
– А я даже и не читал. Меня эти листочки абсолютно не интересуют.
– А если я приведу доказательства, что листочки эти печатали вы?
– Нету вас таких доказательств.
– Хорошо, мы поговорим с вами об этом после.
Рамодин налил из графина в стакан воды, накапал мятных капель, которые он держал всегда на столе, и выпил залпом.
– Позвольте, что вы делаете? – всполошился Неплюев.
Рамодин усмехнулся:
– Это мятные капли. Но я мог бы накапать цианистого калия, и тогда бы все ваши доказательства полетели в тартарары.
– Бросьте шутить! Вы же понимаете, что я отвечаю за вас.
Он понюхал пузырек и успокоился.
– Так что ничего не обнаружено, ваше высокоблагородие, – снова доложил унтер.
– Это неважно. Попрошу вас одеться и пойти со мной, – приказал Рамодину Неплюев.
– А по какой же такой причине я должен идти с вами? – рассердился Рамодин. – В чем вы меня обвиняете?
– Об этом будет разговор в другом месте. А здесь, как я вижу, вы совсем не расположены к задушевной беседе. Прошу.
Отобрав у Рамодина шашку и револьвер, жандармы увели его с собой.
6
Когда я рассказал об аресте Рамодина Антону, тот нахмурился.
– Ротмистр Неплюев – мелкая сошка, – сказал он. – Судьбу Рамодина не он будет решать. Но на нервы Неплюев подействовать может. Как о Рамодине ты думаешь? Сильный парень? Выдержит?
– Коль до драки дело дошло, не подкачает. Судя по тому, как он держался при аресте, можно думать: дело пойдет хорошо. Вспыльчив только.
– Ничего, выровняется. Он в хорошую школу попал. Ну что же, раз Неплюев хвалится, что у него много листовок, нужно прибавить ему для коллекции еще одну. Ну-ка, записывай.
И он стал диктовать:
– «От комитета социал-демократической партии большевиков. Товарищи солдаты! За что вы воюете? За что льется невинная кровь рабочих и крестьян? Кому нужна эта война? Она ведется капиталистами и промышленниками, они наживают на ней миллионы, в то время как семьи ваши погибают от голода. Министры и члены царской фамилии – первые богачи в России. Ясно, что они будут поддерживать только помещиков и капиталистов. Власть в их руках, деньги тоже у них. Они что хотят, то и делают с простым народом. Они никогда не заключат мира, если вы не объединитесь и не станете дружно стоять за свои интересы. Создавайте в ротах свои комитеты, выбирайте в них надежных людей. Близок день, когда весь народ встанет и скажет: «Долой насильников, долой самодержавие, долой войну!» Объединяйтесь, товарищи, вокруг партии большевиков, которая борется за создание рабоче-крестьянского правительства...»
Утром, когда солдаты узнали об аресте Рамодина, они с возмущением спрашивали ротного писаря Сиво-Железо, за что человека арестовали. Сиво-Железо разводил руками и говорил, что в толк не возьмет, за что жандармы взяли офицера.
– Подпольные листы виноваты, – выкрикнул кто-то из подхалимов, прячась за спинами солдат. – Не иначе он их раскидывал.
– Это не он, – вмешался другой солдат. – Листы и после него разбрасывают. Я сам их видел.
– Где, где видел? – стал приставать к солдату оказавшийся в это время в казарме Темлянкин. – Покажи.
Но солдат хмуро молчал.
Красный, надутый, как индюк, Темлянкин бегал из одного взвода в другой, переворачивал постели, отыскивая листовки. Не найдя ничего, он исчез в канцелярии.
Прошло больше недели после ареста Рамодина. Ему удалось передать мне записку, которую я показал Завалишину.
«Доказательств против меня нет, – говорилось в ней. – Есть какой-то лжесвидетель – кто-то из жандармов. Говорит будто солдаты рассказывали ему, как я раздавал листовки. Наверное, повезут меня в округ».
10 февраля 1917 года прапорщик Брюнеткин со страхом и трепетом прочитал утром в ротной канцелярии приказ командующего военным округом генерала Сандецкого, что младший офицер 180‑го запасного стрелкового полка Михаил Григорьевич Рамодин «за преступную агитацию среди нижних чинов» разжалован в рядовые и отдан под суд военного трибунала.
– Да, дела, – вздохнул Брюнеткин, вытирая лысую вспотевшую голову.
– А тебе жалко? – ехидно спросил Темлянкин.
– Так скоро и до меня доберутся...
Темлянкин скрипуче засмеялся:
– А ты рапорт заблаговременно подай: доношу, мол, что сего числа я обалдел...
Темлянкин опять залился мелким смехом.
– Эх ты, офицер российской армии, – продолжал он, – тебе бы на левом клиросе петь, а не в армии служить.
– Да, хорошо вам смеяться, – оправдывался Брюнеткин. – Вы в университете учились, отец у вас полковник, есть кому заступиться, а я что – без роду, без племени, меня каждый может оговорить.
– Ничего, ничего, – покровительственно похлопал Темлянкин Брюнеткина по плечу, – ты безобидный малый. Не бойся, тебя не разжалуют. Таких начальство любит.
А Неплюев все искал свидетелей против Рамодина. Он где-то пронюхал, что солдаты рамодинского взвода конвоировали дезертиров и вели с ними вольный разговор. Зря, дескать, они страдают, что скоро, мол, будет конец господскому насилию и офицерскому беззаконию, начальство будет выборное, от народа. Неплюев взялся за солдат и дезертиров. Но и те и другие, будто сговорившись, отвечали одно и то же: знать не знаем, ведать не ведаем.
Глава пятая
1
События нарастали стремительно. До Немыйска давно уже стали доходить слухи, что в Петрограде и Москве, на фабриках и заводах, идут стачки и забастовки. Народ вышел на улицу, требует хлеба и немедленного заключения мира. Полиция пытается разгонять, но безуспешно: вызванные на помощь солдаты стреляют не в рабочих, а в городовых.
Все жадно прислушивались к этим слухам. Потом заговорили, что царь отрекся от престола. Почта, телеграф, газеты, не привыкшие к таким новостям, вдруг сразу онемели. Солдаты собирались кучками, горячо обсуждая услышанное, и при появлении офицеров уже не расходились. Да и офицеры старались, в свою очередь, пройти мимо солдат как-нибудь незаметнее.
В конце февраля, вечером, Завалишин и писарь из штаба Ушаков, который печатал листовки, пришли ко мне, чтобы обсудить последние события и наметить общую линию действий. Явилось и несколько солдат из разных рот.
– Вопрос один, – сказал Ушаков, – как нам быть? Ведь если в Москве и Петрограде революция, так мы должны тоже что-то делать.
Кто-то осторожно спросил:
– А если слухи окажутся ложными, а мы здесь устроим тарарам? Тогда что?
– Эка испугался, – сурово произнес солдат Антипов. – Мы не одни. В каждом городе солдаты. Мы встанем и там встанут – поди-ка подави!
– Выступать надо, товарищи, вот что, – твердо сказал Завалишин. – Если мы будем медлить, солдаты завтра сами с винтовками выйдут на улицу...
– Правильно, правильно! – закричали вокруг.
– Людьми надо руководить, – продолжал Завалишин. – Организовать их надо. Вот мой план... слушайте!
И Антон подробно рассказал, что должны мы делать завтра. Все согласились.
На следующий день я должен был сменить Брюнеткина с дежурства по полку. Обычно старый и новый дежурные после развода являлись к командиру полка, докладывая, что один сдал, а другой принял дежурство. Вместо этого я отобрал из караула четырех вооруженных солдат с Антиповым во главе и приказал им конвоировать командира полка на гауптвахту.
– Есть конвоировать! – молодцевато ответил Антипов.
Солдаты переглянулись. Я приказал им идти за мной.
– А за это не разжалуют? – опасливо спросил Брюнеткин.
– Непременно разжалуют, – улыбнулся я.
– Ну и черт с ними, – словно обрадовавшись чему-то, сказал Брюнеткин, посмотрел на солдат. – Пускай. Довольно я натерпелся. Не боюсь теперь никого... – И он ухарски поправил папаху.
Мы вошли к полковнику в кабинет. Полковник встал, приготовившись выслушать рапорт.
– Господин полковник, – проговорил Брюнеткин, задыхаясь от страха, – вы арестованы. Прошу сдать оружие...
Полковник молчал, исподлобья поглядывая то на меня, то на Брюнеткина.
– А кто вы такие? Кто вас уполномочил? – спросил он после небольшой паузы, стараясь внешне быть спокойным.
– Мы не обязаны вам отвечать! – твердо произнес я.
– И вообще... арестованным разговоры не положены, – добавил Антипов, снимая с полковника туго затянутый на животе широкий ремень.
– Тогда... понятно, – криво усмехнувшись, сказал полковник. – Ну что ж, вот вам мое оружие, вот ключи от сейфа. Распоряжайтесь. Только смотрите, как бы вам потом не пришлось каяться.
– Ничего, не беспокойтесь об этом, на себя грех берем, – приговаривал Антипов. – Мы каемся только у попа на исповеди, да и то не каждый год.
Ему явно нравилось порученное дело.
Для полковника такой оборот дела не был, конечно, неожиданным. Он мог ждать и худшего. Правда, особой свирепостью и жестокостью он не отличался, как например, тот самодур, который в первый же день нашей службы в Сибирском запасном полку поставил Рамодина под винтовку. Это был просто средней руки служака. Как человек, он, может быть, и имел какие-нибудь положительные качества. Говорили, что он любил играть в шашки и собирал коллекции старинных марок. В полку его боялись. Он отправлял дежурного по роте на гауптвахту, если обнаруживал грязь в уборной, и распекал поваров, если в кухне было не совсем чисто. По этим двум пунктам полковник и определял состояние вверенной ему части. Это было, конечно, еще недостаточным основанием, чтобы обижаться на него. Но он являлся командиром полка, начальником гарнизона, олицетворением той ненавистной царской власти, от которой все так много намучились. Поэтому арест полковника все встретили с одобрением.
Когда увели полковника, адъютант Леушин растерянно спросил:
– А мне что прикажете делать?
– А вы, – ответил я, – садитесь и пишите приказ.
– Какой приказ? О чем?
– О том, что в России совершилась революция, что царское самодержавие уничтожено и все старые порядки отменяются, что каждой роте надо выбрать своих представителей в ротный и полковой комитеты, что солдаты теперь сами будут решать свою судьбу... Понятно?
– А кто будет подписывать такой приказ?
– Подпишем, не беспокойтесь.
В столе полковника я нашел донесение прапорщика Темлянкина, в котором он, выражая свои верноподданнические чувства монарху, престолу и отечеству, обращал внимание командира на то, что младший офицер Рамодин имеет преступный образ мыслей: говорит, что оружие надо направлять не на германцев, а на начальников, которые гонят солдат на войну, что войну начальство никогда не кончит, а нужно ее самим кончать. Это же самое напечатано и в тех листовках, которые он, Темлянкин, обнаружил у солдат, так что он убежден, что печатание и распространение листовок – это дело рук того же Рамодина и его единомышленников. В конце Темлянкин добавлял, что копию этого донесения он направляет в военный округ.
Пока писали приказ и я разбирал бумаги, в полку развернулись важные события. Солдаты с винтовками в руках, во главе с Антоном Завалишиным, вышли на улицу и, построившись, направились к тюрьме освобождать осужденных солдат и политических заключенных. Тут же, у ворот тюрьмы, устроили митинг.
Среди выступивших ораторов оказался один эсер. Он начал призывать солдат довести войну с Германией до победного конца...
Услышав это, солдаты подняли свист, улюлюканье.
– Долой войну!
– Мир! Мир!
– Товарищи! – заговорил, поднявшись на импровизированную трибуну, Завалишин. – Свергнуть самодержавие – это только полдела. Надо довести до победного конца не войну, а революцию. Земля – крестьянам, фабрики – рабочим, мир и свободу всем трудящимся – вот наша программа. Клянемся, что не выпустим оружия из рук, пока не доведем дела до конца.
Солдаты разошлись по казармам, где до самой ночи продолжались митинги. От споров и криков шум как в встревоженном улье. Начались выборы делегатов в ротные и полковые комитеты...
Вскоре после этого памятного дня я получил письмо от Маши. Она сообщала, что скоро переедет в Москву, что Георгий Петрович на свободе и весь ушел в работу.
Рамодин вместе со всеми заключенными вышел из тюрьмы. Неплюев не успел его отправить дальше: ему было не до того! Он куда-то сбежал. Темлянкина арестовали...
Вся страна от края до края встрепенулась. Вековые молчальники, отроду глухонемые, вдруг заговорили, слепые стали видеть... Не только в нашем Немыйске – по всей необъятной стране народ проснулся от векового сна и заговорил; каждый день проходили митинги и собрания. Не наговорившись там, продолжали разговор политический, революционный на работе, дома...
– Нет, это черт знает что! – кипятился Рамодин. – Слыхали, что этот дуралей Брюнеткин заявил? С большевиками ему, видите ли, не по пути... Интересно знать, с кем же ему по пути?
– Известно с кем, с Керенским, – смеялись мы. – Этот тоже боится, как бы его не разжаловали.
На митингах все сильнее разгорались страсти.
– Долой министров-капиталистов! – кричали Антипов и Ушаков.
– Долой большевиков, немецких агентов! – надрывались эсеры.
Приезжал из Петрограда какой-то лидер трудовиков с целой свитой агитаторов. Уговаривал солдат ехать на фронт защищать свободу.
– А почему бы вам самим туда не поехать? – спросил его Антипов.
– От вас я поеду как раз туда, на фронт, – важно и невозмутимо отвечал лидер.
– И там будете солдат уговаривать воевать до победного конца?
– И там буду всячески убеждать: не предавайте Россию, дорожите честью!..
– Понятно! – обрезал его Рамодин. – Не предавать торгашескую Россию, а продать союзникам русских рабочих и крестьян...
Лидер был очень обижен на местных большевиков и советовал солдатам не пропускать их в комитеты. Он распорядился выпустить из тюрьмы Темлянкина, так как не нашел в его поступках «состава преступления». По профессии лидер был юристом и занимал какой-то важный пост в министерстве юстиции.
Темлянкин так перепугался развернувшихся событий, что по выходе из тюрьмы долгое время сидел дома и не появлялся в роте. Когда страсти немного улеглись, он заявился с пунцовым бантом на груди. Но через некоторое время Темлянкин вдруг опять исчез. Его нигде не могли обнаружить – ни дома, ни у знакомых. Потом нашли около кладбища в овраге полуразложившийся труп, в котором с трудом распознали Темлянкина. Он был заколот штыками.
2
Мы видели, как много еще предстоит нам на пути к свободе преодолеть разных препятствий, враждебных противодействий со стороны темных сил. Но мы не боялись их. Мы были молоды и так переполнены счастьем борьбы, небывалым радостным ощущением мелькнувшей свободы, так верили в свою счастливую звезду, что улыбки не сходили с наших лиц, радость распирала наши груди, и мы дружески улыбались всем знакомым и незнакомым, словно приглашая их разделить наше веселье. Будто в душе нашей загорелось новое солнце тепла и света, которого хватит на всех, и никогда оно не угаснет. И получилось так: что бы ни делали теперь люди, что бы они ни предпринимали, все было более значительно, умно и прекрасно, чем это было раньше. Слова, лица, походка у людей – все стало иное. Вот послушаешь – говорит человек самые обыкновенные слова, делает самое обычное дело, как будто бы он и раньше так говорил, как будто и прежде он такое делал, но это уже другое, совсем не то, что было раньше. Речь его теперь полна глубокого смысла. Захожу я на остановке в трамвай и подаю кондукторше деньги. Она отрывает билет. Хорошо? Хорошо. Кондукторша даже не смотрит на меня, столько у нее пассажиров, каждому нужен билет. А я смотрю на ее лицо и любуюсь: оно прекрасно! Вот входит с передней площадки старушка, вытаскивает деньги из кармана и говорит соседу: «Передайте, пожалуйста». Старушка чудесная! Сосед передает другому соседу, пока монета не дойдет до кондукторши. Та отрывает билетик и даже не просит передать его, а просто дает первому попавшемуся. А тот передает дальше. Иногда слышатся голоса в глубине вагона: «Передайте билет. Кому билет?» Я вижу: едут разумные существа, желающие друг другу добра. Красота их ни с чем не сравнима... Откуда это взялся трамвай в захолустном городишке Немыйске? Все расскажу по порядку.
В конце апреля, посоветовавшись с Антоном Завалишиным, мы с Михаилом Рамодиным попросились на Румынский фронт. В Козлове была пересадка. Очередного состава на юг ждать пришлось долго: поезда шли туда редко. Зато в Москву они направлялись то и дело. Нам было туда не по пути. Но каждому перед фронтом хочется повидать свою милую. А у меня еще была надежда встретиться в Москве не только с Машей, но и с Георгием Петровичем Нератовым. И мы с первым же поездом, не думая долго, катнули в Москву.
Как она переменилась! На улицах, в скверах, на вокзалах – везде солдаты. У всех вид веселый, бодрый, не то что раньше. Все ждут – вот-вот кончится война. Везде реют красные полотнища с призывами: «Долой десять министров-капиталистов!», «Долой войну!», «Вся власть Советам!».
Я читал эти слова, прислушивался к разговорам и всем сердцем чувствовал: действительно люди стали другими, их словно живой водой спрыснули. Они знают теперь, что хотят, знают, что нужно им для жизни. Славные дела они совершают, и много можно ждать от них добра. И сам я принадлежу к этому же веселому роду человеческих существ, которые главной заповедью своей жизни полагают труд, непрестанную работу, слагая про это свои лучшие песни. Они гордятся своей судьбой. И я горжусь. Все действия, все слова, которые люди говорят, отныне для меня имеют один смысл, одно значение: вся власть Советам!
Не царям, не князьям, не купцам-самодурам, не жадным попам, не Думе бесхребетной, а вот нам всем – вся власть! Тебе, мне, ему, тем, кто больше всех работает, больше всех любит свою Родину, своих людей, свой народ! Вся власть тому, кто до сих пор больше всех страдал, больше всех мучился и знает поэтому, почем фунт лиха; кто хлебнул горюшка вволю, но не потерял себя, не продал капиталистическому черту свою душу за чечевичное варево, не потерял своего достоинства. Такие люди не подведут, не обманут, не обидят никого зря, – словом вся власть рабочим и крестьянам! Здорово сказано! Никогда еще такого не было на свете. Люди об этом только мечтали да в сказках рассказывали: поймаешь Жар-птицу, вот и будет тогда всем счастье. Будет тогда мир во всем мире, не будет больше ни вражды, ни голода, ни нищеты, не будет тогда и горьких слез матерей.
