Текст книги "Жар-птица"

Автор книги: Николай Тиханов

Глава шестая

Здравствуй, дорогой Кувак! Здравствуйте, Пугачиха, Щепачиха, Шешма и урема! Здравствуйте, поля, пашни и луга! Здравствуйте, старокувакские леса! Опять я вас вижу, опять я возвратился к вам. Я привез вам свою любовь, свою тоску по вас. Дороже вас у меня ничего на свете нет...

Я почувствовал большое волнение, когда тарантас въехал на родные поля. Вот березки, растущие по склонам горы, словно бегут мне навстречу, кудрявые белые красавицы, а вот заброшенная ветхая, заросшая ивняком и черемухой мельница, куда я приезжал молоть, где прятался с братьями от грозы и дождя, когда дергали лен.

Лен, кудрявый лен! Кто знает чудесную твою историю? Не во всех селах сеют лен. У нас же отводят под него лучшие черноземные места по Шешме.

Бывало, в конце мая выйдешь на яр, взглянешь вдаль и ахнешь: голубое небо вверху, голубое небо внизу – лен зацвел. И нарядил блистающую на солнце красавицу Шешму в голубое платье с расписными рукавами и разными оборками. И так с ранней весны до поздней осени лен наряжает Шешму то в зеленый, то в желтый, то в коричневый сарафан, пока не выдергают его, не увяжут в снопы, не свезут по домам. Дома сушат снопы на солнце. И когда они начнут звенеть золотыми головками, как бубенчиками, молотят их и веют и ссыпают в сусеки льняное зерно; оно льется, как вода, в нем можно и плавать, как в воде, и даже утонуть. Обмолоченные снопы увозят на реку и расстилают тонким слоем по дерну причудливыми полосами вылеживаться. Куда ни взглянешь – везде льняные полосы-дуги. А иные бабы-художницы так выведут узоры по выгону или по откосу горы, такие замысловатые, что когда уберут лен и уныло оголится горка, становится грустно: сняли праздничный наряд, не дали покрасоваться до первого снега. А где и под снег останется лен. Весной соберут его бабы и начнут мять мялками. Ритмично хлопают мялки: «кам, кам, кам, хруст, хруст, хруст», и горсть за горстью вырастают кучи шелковой мягкой кудели. Белая пыль летит по воздуху. Лесом, лугами, рекой, цветами пахнет она. Поднимаются белоснежные горы нагретой и блестящей кострики. Потом станут прясть лен на новом кленовом гребне, накручивая на белое веретено с красно-зеленым ободком тонкую блестящую нитку. Эх, есть мастерицы прясть! Веретено шмелем жужжит, спустившись чуть не до полу по серебряной нитке меж пальцев откинутой далеко назад руки.

Потом белят, мотают мотки, разматывают на мотовиле. А вот уж и ставят на стану кросна в углу и окрашенную нитку натягивают на валы через берда и нитченки. Это не всякая баба умеет. Всегда зовут великих мастериц и умелиц ставить основу. Уто́к в челнок – и закипела по избам работа! Только слышно урчание цевки в челноке, да хлопанье берд несется из окон по улице: «Фрр! Шелк! Щелк! Щелк!»

Начали ткать.

У матери нет своего станка. Она не может поставить кросна в углу. Нет у нее ни мотовил, ни цевок, ни вьюшек, ни крестцов. Она бегает по соседкам: у той одно возьмет, у той – другое. Пряжу, которую за зиму напряла бабушка, кое-как приготовили – выбелили, выкрасили, размотали, рассчитали на пасмы. Но где взять стан? Приходится отдавать исполу. И в таком положении в селе находились не одни мы: пряжу огоревали, а ткать было не на чем. И тут «помогал» Семен Иванович: он снимал четыре избы и ставил в них по четыре станка. «Работал» он тоже исполу: хочешь половину кудели отдавай, хочешь полотном; не брезгал и деньгами – на все соглашался. Но где же было взять денег? Мать отдавала полотно, и вот нам с Игошей не хватало на рубашки желтой материи, и шила мать рубашки желтые, а рукава ставила красные, и ребята дразнили нас «пегашками».

Я тогда еще думал, что вся эта история со льном да и весь крестьянский труд напоминают работу пчел. Пчелы очень трудолюбивы. Они делают соты. Делают чисто, красиво и наполняют их медом. Но мед у них отнимают. Так получалось и с крестьянским трудом: женщины и ребята трудились без конца, а белоснежного льняного полотна не видели и ходили пегими.

Сестренка подросла. Теперь, что бы мы ни затеяли с Игошей, она непременно пронюхает, а иногда и матери расскажет.

Она поведала матери о потаенных наших «кладах» – куриных гнездах, которые мы нашли под хворостом. Гнезда, конечно, были не пустые – полны яиц. А яйца особенно вкусны, когда их на рыбалке испечешь в горячей золе.

Разорвешь ли, бывало, рубашку или разобьешь горшок, Верочка тут как тут:

– Ага, голубчики, попались!

Приходилось задабривать Верочку яблоком. Но она и тут спрашивала:

– А где яблоко взяли?

Оказывается, и яблоко нужно было прятать, так как оно, конечно, не наше. По неотразимому яблочному духу нам удалось обнаружить его в липовой кадке с отрубями.

И чем ни дальше, тем больше мы запутывались. А потом мы сами приходили виниться перед матерью. Это мы старались делать в присутствии бабушки, так как знали: бабушка всегда станет на нашу сторону.

– Ну что же делать, мать? Повинну голову, видно, меч не сечет, – говорила бабушка, и мать посылала нас или двор мести, или воду в баню таскать.

Тем не менее Верочку мы любили и скучали, не видя ее, а когда приходили из лесу или уремы, то лучшую кисточку ягод – клубники, черемухи, вишни – приносили ей.

В раннем детстве нас трогала ее беспомощность.

Однажды, когда Верочка была еще грудной, мать с бабушкой до смерти перепугались: таинственно и внезапно она исчезла. Подняли на ноги весь дом и соседей.

– Ребенок у Машеньки пропал! – закричали соседки.

Только по заглушенному писку проснувшейся сестренки мы обнаружили ее за сундуком, куда она скатилась сонная.

Помню такой случай. Я поймал силками синичку.

«Верочка, говорю, посмотри, какая птичка у меня». И только было поднес к ее протянутым ручонкам синичку, как синичка вырвалась из моих рук, с налета ударилась в верхнее оконное стекло и там затрепыхалась. Вдруг с печки грохнуло полено, и не успел я глазом моргнуть – кошка схватила синичку. Верочка, закричала так, как я еще ни разу не слыхал, и повалилась на пол. Я перепугался и не знал, что же мне делать: синичку ли у кошки отнимать или Верочку отхаживать.

...После смерти отца мать отослала меня в Сергиевск к своей сестре, а когда я вернулся, Игошу она задумала отдать в приют. Все было сделано: и бумаги нужные выправлены, и Игоша согласен ехать, – мать его уговорила, – и вот уже подвода должна была прийти за ним.

Увезут Игошу к чужим людям, к чужим ребятам. Никто его там не приласкает, не приголубит. Стоит Игоша у окна и колупает пальцем замазку. Слезы у него ручьем текут по «овсянкиному» носу (Верочка не выговаривает «веснушчатый» нос, а говорит «овсянкин» нос).

– Мамочка, не увози Игошу, – просит Верочка, глядя в глаза матери.

– Нельзя, доченька: у нас хлеба нет, а в приюте хлеб есть и ребят много. Там весело будет. Так ведь, сыночек?

– Та-ак... – тянет Игоша. – А вас не будет та-ам, – дополняет он басом.

– Мама, не отдавай Игошу...

– Нельзя, детки, нельзя...

– Мамочка, давай я поеду, – сказала Верочка и, уткнувшись в подол матери, горько заплакала.

Мать обняла Верочку, обняла Игошу и заголосила:

– И чего я с вами буду де-е-елать-то!..

Так Игошу в приют и не отдали. Верочка отстояла.

Верочка чувствовала себя, как самая младшая, на положении особом и часто этим злоупотребляла.

– Подайте напиться, – попросила она бабушку однажды за обедом.

– Я принесу, – предложил я.

– Не хочу! Ты обманешь! Бабушка пусть принесет.

– Экая озорница!.. – сказала бабушка и пошла в сени.

– На, пей на здоровье, капризница.

Верочка взяла ковшик и вдруг рассмеялась:

– Тьфу, слепая, чего принесла!..

Оказывается, по слепоте бабушка вместо воды почерпнула из ведра с пойлом для теленка.

Нас, братьев, Верочка любила крепко, но внешне проявлять это не умела или стеснялась. Особенно она скучала по мне, когда я мыкался по чужим людям. Я больше других забавлял ее, проделывая перед ней всевозможные штуки, какие перенял от «веселых людей» в своих скитаниях.

Однажды, желая ее подразнить, я сказал серьезным тоном:

– Слушай, Вера, почему ты меня не любишь?

У Верочки навернулись слезы.

– А потому, что ты озорник и не слушаешься, – ответила за нее мать, заметив мою неостроумную игру. – Чего пристал к девчонке?! До слез довел, толстолобый!..

Как-то вечером Верочка пришла с подругой Полей, приемной дочерью Степана Филипповича, нашего фельдшера. Обычно тихие, теперь обе подружки над чем-то весело смеялись. Вера показала мне на кошку, которую Поля держала на руках.

Я посмотрел и похвалил кошку.

– Где вы такую нашли?

– Эх, ты! – засмеялась Вера. – Не узнал! Это же тот котенок, которого ты прошлым летом на подловке держал. Мы с Полей его спрятали, выкормили, и вот он какой стал.

Мать часто жаловалась на горькую свою жизнь и поучала нас, как надо жить, чтобы всем угодить и чтобы никто не обидел сирот.

Я по своему упрямству и застенчивости часто не желал выполнять ее наказы. Тогда она выходила из себя и кричала:

– Прокляну я тебя!

Я спрашивал у бабушки, что это значит.

– Это значит – сдаст мать тебя на поруки самой богородице. Пусть та что хочет с тобой, то и делает, раз ты от рук отбился...

Таких речей я боялся больше всего: кто знает, что вздумалось бы богородице со мной сделать?

Однажды мать уехала в соседнее село на ярмарку. Я и Игоша с утра пошли смотреть, как у соседей клали саманную кладовую. Насмотревшись, мы тут же решили построить у себя на дворе такую же. Развели глины, обтесали камни, приготовили кирпичи и, вырыв в земле канаву, стали выводить фундамент. Дверь, косяки и свод у двери мы сделали, как у настоящей кладовой, из камня; сбили из жести дверь, проделали отдушины. Положили матки по всем правилам строительного искусства, вдолбили в них стропила, сделали потолок, крышу-решетник покрыли соломой, залили сверху глиной, и кладовая у нас вышла на славу. Что же в нее сложить? Сложить было нечего. А строительная страсть разгорелась. Что бы еще соорудить? Нас осенила мысль сделать большую, настоящую землянку. Среди двора мы вырыли ломом и лопатой четырехугольную яму. Врыли стойки, положили перекладины, покрыли хворостом и засыпали сверху землей. Устроили и выход со ступеньками.

– Я придумал, кого поместить в кладовую! – сказал Игоша. – Кутенка! А в землянку ягнят!

– Нет, в землянке мы спать будем, – предложил я.

Принесли кутенка и заперли его в кладовую. Он начал лаять и скулить сперва пронзительным альтом, потом басом и, наконец, охрип и заснул.

Ночью приехала мать. Идя в погреб, она провалилась в землянку и так была поражена изменениями, происшедшими на дворе, что подумала: «Не на чужой ли двор забралась?» А утром, когда мы встали, кутенка уже не было, а землянку мать велела разобрать и яму засыпать.

– Ладно еще, я провалилась, – сердито говорила она, – а если бы корова попала – что бы тогда было? Правда говорится, дураков не сеют, не жнут – они сами родятся.

И как нам ни горько было, с землянкой пришлось расстаться. Тогда мы принялись строить деревянный самокат-тележку. Игоша мне помогал – он вырезал зубцы на колесах, делал оси.

Вот коляска готова. Я сел, завертел ручку – коляска под гору катится, а на гору – нет. Но мы решили, что «самокат» и без механизма хорош. Впряглись в него и покатили через площадь. Игоша весело покрикивал: «Э-эх вы, удалые!»

Вдруг из-за угла показался страховой агент. Он остановился, сокрушенно посмотрел на нас и сказал:

– Эх, усы скоро вырастут, а они... все в лошадки играют...

Нечего делать, пришлось со стыдом повернуть обратно. Может быть, верно – дураков не сеют, не жнут... Ведь мы уже выросли. Почему же нам все еще хочется играть?

...Когда прогоняли табуны и на улицах оседала пыль, а сад, лес и река погружались в вечерние сумерки и все тяготело к покою, ребята нашего конца собирались на площади. В небе горела вечерняя заря. Горели наши лица, горели сердца, и, забывая все на свете, мы всем существом уходили в игру. Мы думали о том, как бы лучше спрятать мяч, как бы ловчее бросить его и перехватить у промахнувшегося, окружить противника и быстро вернуться после удара на условленную черту. Мы без конца, слово в слово, жест в жест, движение в движение, повторяли одно и то же, но игра становилась все занятнее, все интереснее.

И вдруг окрик из другого мира: «Пойдешь ли ты, Миколка, домой?! До коей поры бегаешь! Лобан такой вырос, а все играешь!»

Я лежал в постели и долго-долго думал: за что меня ругают? Должно быть, и в самом деле я вырос.

И на меня вдруг нападал страх: а что я буду делать, когда стану совсем большой, ведь тогда нельзя будет играть...

Глава седьмая

Мой товарищ Ванюша Бобров, который учился во второклассной школе, как-то, указывая на луну, спросил меня:

– Знаешь ли ты, что это за пятна на ней?

Я молчал.

И он рассказал мне о Луне и звездах, о вращении Земли вокруг оси и вокруг Солнца, о причинах смены дня и ночи, зимы и лета; указал Полярную звезду; по которой можно ночью найти дорогу, указал Большую и Малую Медведицы, Млечный Путь, рассказал о жарких и холодных странах.

Я слушал и без конца задавал вопросы.

Мне же нечего было рассказать, и я похвалился только тем, что за зиму сделал этажерку с точеными колонками да стол ломберный с резными ножками. Я почувствовал, как мало знаю.

– Хочу учиться, – заявил я матери.

– Ну и учись, – ответила она. – Вот кончишь ремесленную, будешь работать, мне поможешь, а то нелегко мне одной-то с вами.

Мать еще не знала, что меня отчислили из ремесленной школы. Я ей объяснил, в чем дело.

– Я так и знала, что тебя прогонят, – приложив руку к сердцу, сказала она. И вдруг заплакала.

Я думал, она станет меня ругать, бить, – это я бы стерпел, но слез ее я боялся хуже всякого наказания.

Сквозь слезы она спросила:

– Что же теперь делать?

– Учиться буду...

– Где? Кто тебя примет? На какие деньги? Люди хлопотали за тебя – так не дорожил. Пойду, видно, к Фросиному брату с поклоном, чтобы взял тебя в подпаски.

Я молчал.

Тут заступился за меня старший брат, который весной окончил второклассную школу. Он сказал, что заведующий может меня принять на освободившееся место, если я буду учиться хорошо. Только для этого нужно написать прошение и чтоб наш поп подтвердил, что я бываю в церкви и хожу на исповедь. Это дело уладил дьякон, которому я летом помог привести в порядок метрические книги и ходил с ним на рыбалку.

Осенью я отправился в Шенталу.

Убаюканный тряской, я заснул в тарантасе, и мне приснился сон, будто дядя Миша ведет поезд. Поравнявшись со мной, он весело крикнул мне из окна паровоза: «Садись скорее, довезу!» Я проснулся и стал думать о дяде Мише и о том, как в Сергиевске, возвращаясь однажды с шорником домой с ярмарки, я впервые в жизни увидел поезд. И мне стало почему-то грустно. Но голос дяди Миши звучал еще в ушах, подбадривал меня.

Скоро впереди показалось большое село Шентала, окруженное лесами и черными полями. На площади, примыкая с одной стороны к речке, на маленьком пригорке, загороженная забором, стояла деревянная двухэтажная школа.

...Экзамены я сдал. Меня приняли, и я поселился в общежитии при школе.

В первую ночь, когда все улеглись спать, в шелесте тихих разговоров я услыхал вдруг незнакомые протяжные, стройные звуки удивительной музыки. Товарищи сказали, что это учитель играет на фисгармонии. Меня охватило приятное волнение, я долго прислушивался к красивой мелодии и, убаюканный ею, заснул.

...В школе было три класса. Ученики набирались из деревень, больше половины из чувашей. Новые лапти и белые войлочные чулки мелькали по коридорам, в саду и во дворе школы. После кочевой жизни по чужим людям я здесь на первых порах почувствовал себя уютно и с жадностью набросился на геометрию, физику, географию, грамматику и литературу. Преподавались эти науки кое-как. Учебных и наглядных пособий не было, кроме двух-трех карт по географии. Но тем не менее те отрывочные сведения из разных наук, которые я получил в школе, прочно хранятся и сейчас у меня в памяти.

Занимательны были уроки русского языка. Учитель вызывал обыкновенного ученика к столу и просил прочитать наизусть заданное стихотворение. Остановившись на одной фразе, он приказывал нам по очереди повторять ее как можно выразительнее.

– За дерзость такову я голову с тебя сорву! – читает Спадеров.

– Митрофанов!..

– Петров!

– Куплинов!

– За дерзость такову я голову с тея сорву! – читаю я как можно выразительнее.

Все хохочут, и учитель заливается. Я еще раз повторяю. Всем очень весело. Я смущен и не пойму, в чем дело. Оказывается, всех развеселило мое произношение «с тея» вместо «с тебя».

...Наказания учитель русского языка применял своеобразные: за провинность и шалости заставлял списывать статьи из хрестоматии. Я их писал порядочно. Запомнились «Русак», «Буран в степи», «Пожар в лесу». Мне эта работа нравилась.

Учитель наш очень любил литературу. Со старшими он говорил даже о Шекспире – «величайшем мастере всех времен и народов», а нам задавал каждому выучить по сказке, а потом рассказать ее возможно ближе к тексту. Помню, я выучил три: «О трех зятьях», «Об ученом воре» и «Нелюбо – не слушай, а врать не мешай».

Так учитель развивал нашу устную речь. На его уроках мы не ждали нетерпеливо звонка, как на других, и слушали его с величайшим вниманием.

По письму он задавал нам, кроме диктантов, еще списывать поэтические миниатюры такого рода:

 
В синем море, на просторе
Под лазурною волной,
Вьется гибко крошка-рыбка
С золотою чешуей.
Полднем жарким в свете ярком
Рыбка вьется без забот;
Ночь настанет, месяц взглянет —
В глубь прозрачную уйдет.
Берег низко, избы близко,
В окнах светят огоньки;
Сеть закинув, невод сдвинув,
Ждут добычу рыбаки...
 

...Как-то, прочитав в книге, что кислород добывается из бертолетовой соли, смешанной с песком, я взял вместо пробирки пузырек из-под уксуса, толстый, граненый, высыпал в него смесь и начал нагревать под лестницей на стеариновой свечке, поставив своего товарища Петрова караулить, чтобы меня за таким преступным делом, боже упаси, не застал дежурный учитель. Но кислорода, как я ни бился, так и не добыл.

Тогда мы придумали с Петровым другое занятие: брали в рот керосин, входили в пустой и темный класс, зажигали спичку и спрыскивали ее керосином. Получались великолепные огненные клубы, наполнявшие почти всю комнату. Эти «опыты» стали ходить по всем классам, пока кого-то не поймали и не пригрозили исключить.

В последние дни перед каникулами учитель русского языка обыкновенно не занимался, а приносил Чехова и читал смешные рассказы: «Лошадиная фамилия», «Налим», «Пересолил», а к концу урока сообщал нам газетные новости.

Мы любили этого учителя и в день именин явились все к его дому и преподнесли ему большой арбуз. Он арбуз не взял, а в благодарность вынес нам по куску белого хлеба, которого в школе никогда не давали.

Кормили нас отвратительно, особенно по постам. Весной, когда разливалась река, откуда брали воду на кухню, мы вместо чая пили противную желтую жижу.

Неудивительно, что к весне началось массовое заболевание, так называемая куриная слепота.

У меня на шее, на самом кадыке, от малокровия и плохого питания появился огромный чирей. Я не мог повернуть головы ни направо, ни налево, ни вверх, ни вниз и недели две ходил и сидел неподвижно, словно истукан. Потом меня кто-то научил привязать к больному месту соленого ржаного хлеба. Этим я избавился от нарыва. Но мучения не кончились: чирей сменила куриная слепота. После захода солнца постепенно начинало суживаться поле зрения. Сначала темнело по бокам, как будто что-то мешало смотреть, затем круг зрения суживался все более, и я видел у своего собеседника только голову, потом глаза и нос и, наконец, одну только точку, куда направлен взгляд; и вот меня окружала полная темнота, несмотря на то, что глаза мои были широко раскрыты. Все мы с нетерпением ждали весны, когда можно будет возвратиться домой.

Наконец нас распустили на весенние каникулы. Дороги еще не совсем просохли, да и полая вода не везде прошла. Мы уговорились с Ваней Бобровым идти вместе. Наше село от школы верстах в сорока. И мы, захватив по куску хлеба, отправились в дорогу.

Хорошо ранним утром весной! В полях по высоким местам уже пашут. Идти легко и приятно. Пахнет прелой землей и молодыми побегами. Овец выгнали в поле. Мы прошли лес и, остановившись на железнодорожной линии, стали гадать, где лучше идти. Наконец, выбрав точку на горизонте, пошли прямо на нее через долину, чем сильно сократили расстояние.

Впереди показалась река Черемшан, еще не вошедшая в берега, и нам пришлось свернуть далеко вправо, к мельнице, и по плотине перейти на другую сторону.

– Не успеем до заката, – сказал Ваня. – Хоть бы в деревню какую свернуть. Ведь у меня куриная слепота.

– Да что же ты мне не сказал утром? Я думал, что только я слепой.

И мы, забыв про усталость, побежали по дороге.

Солнце скрылось за лесом, а до дому оставалось еще верст десять.

– Ты видишь?

– Вижу. А ты?

– И я вижу.

– Может быть, прошла куриная слепота?

– Навряд. Солнце еще не зашло, оно только за лесом, за горой. Ты устал?

– Немного задохнулся...

Но вот солнце, видимо, зашло, и все погрузилось для нас во мрак.

– Что теперь делать будем? – сетовал Ваня.

– Отдохнем, да и пойдем тихонько по дороге. Ходят же слепые.

Ваня взял меня за руку.

«Тут недалеко лес», – подумал я и спросил Ваню:

– У тебя нет спичек?

– Нет, а зачем тебе?

– Да костер бы развели и спать легли.

Мы стояли на дороге и прислушивались. Тишина... Только слышно, как сердце колотится. Подул ветерок, и зашумели деревья.

– Мы около леса, – сказал я. – Слышишь? Шумит...

– Слышу... Я боюсь. Волки могут напасть.

– Ну какие весной волки. Они сейчас сытые.

– У нас прошлый год весной волки корову зарезали. Отстала от стада – и зарезали.

Вдруг я услыхал грохот телеги.

– Едут! Вон там, вправо!

Мы прислушались. Грохот удалялся.

– Дяденька-а! Эй, эй, подожди! – закричал я и побежал по дороге.

– Дяденька-а! Эй, эй! Стой! Стой!..

– Ах ты, беда какая! Мимо проехал...

И вдруг опять телега загремела, и мы снова заголосили что есть мочи:

– Стой, стой! Остановись!

– Что вы кричите? – услышали мы мужской голос.

– Возьми нас с собой, пожалуйста, дяденька. Мы слепые.

И мы рассказали, как пошли из школы и до заката не успели домой. Мужик оказался из Мордовской Кармалки. Он отвез нас к себе. У него мы переночевали, поблагодарили за помощь, а утром отправились дальше.

Отец Вани уже дожидался сына у нас.

На следующий день я отправился в больницу, которая была не очень далеко от нашего села. Мне выписали там рыбий жир. Я три дня его попил, и слепоту как рукой сняло.

Этой же весной мы наблюдали на небе интересное явление. Еще зимой ходили слухи, что в мае появится большая комета и заденет землю своим хвостом. Все беспокоились – что-то будет! Время было как раз перед троицей, веселым весенним праздником. Но веселиться боялись.

Наконец на небе появился светящийся вихорок. Мы выбегали по вечерам на крыльцо и со страхом смотрели на комету. Особенно хорошо было ее видно сразу после захода солнца. По тому, как она с каждым днем увеличивалась, ясно было: комета приближается к земле. Все ждали чуть ли не страшного суда. Мордва вымылась в бане. В церкви каждый день служили обедню и молебен. Но вот комета стала уменьшаться, и у всех от сердца отлегло. По вечерам над лесом виден был один ее хвост, а через несколько дней и его не стало. Все страхи оказались напрасными.