Текст книги "Жар-птица"

Автор книги: Николай Тиханов

В штабе Казанского военного округа я встретил Рамодина. Он был мрачен и угрюм до чрезвычайности. Ему кто-то сообщил, что Энгельгардта нет в запасном полку – уже год почти, как он отбыл на Румынский фронт. Я предложил Рамодину ехать со мной в запасной полк в Немыйск, приволжский городок. Почему я остановился на этом городке, трудно сказать. Возможно, очень уж я соскучился по Волге. Рамодин долго решал, куда ему ехать – в прежний ли запасной полк или со мной. Наконец он выбрал все-таки Немыйск, уговорив меня свернуть с дороги на денек в свой уездный город. Здесь я опять встретился с его сестренкой, Мариной. Жила она у каких-то мещан в маленьком чуланчике, куда не заглядывало солнышко. Марина не по летам была развита, много читала и удивляла чересчур для ее возраста серьезным отношением к жизни и к людям. Она спрашивала меня: зачем люди живут, какова цель нашей жизни?

И что же можно было на это ей ответить? Я говорил, как сам тогда думал.

Выслушав меня, она сказала:

– Я не знаю, какая будет жизнь, когда все изменится, но знаю одно: нельзя быть счастливой, когда на свете столько несчастных.

В Немыйске мы ходили по улицам и читали наклеенные на оконные стекла объявления, где сдаются комнаты.

Рамодин остановился у вдовы, учительницы чистописания местной гимназии. Я тоже нашел подходящую тихую комнату у старика, чиновника почтового ведомства.

На следующий день после нашего прибытия в полк капитан Онучин, старый служака, небритый и вымазанный до глаз какой-то белой мазью, отчего можно было подумать, что капитан только что вдоволь наелся сметаны, старательно начал обучать новоприбывших торжественной церемонии представления начальству: командиру полка, батальонному и ротному. И мучал он нас не менее недели. Потом мы узнали, что подверглись такому наказанию потому, что младший офицер Брюнеткин, увязавшийся за нами еще в округе, ответил при представлении полковнику не по уставу. Мы уже привыкли к идиотизму военной царской службы и не очень-то расстраивались от всяких очередных благоглупостей. Наше внимание привлекало другое. На фоне однообразных суетливых воинских будней нарастала в душе какая-то смутная, тем не менее радостная тревога, нарастало ожидание серьезных небывалых событий, которые могут перевернуть нашу жизнь вверх дном. И не я один тогда этим жил. Так думали и чувствовали мой друг Рамодин и все наши знакомые и близкие. Только у всех это получалось по-разному.

Скоро в наш полк прибыл еще один младший офицер. Представляясь командиру роты, он назвал себя прапорщиком Темлянкиным. Его зачислили командиром взвода в ту же роту, где был Рамодин. С виду вновь прибывший своей тощей фигурой и большой головой напоминал головастика. Он называл себя студентом и носил на груди университетский значок. Это заинтересовало Рамодина. Темлянкин стал частенько захаживать к нему на квартиру. Хозяйка Рамодина, Любовь Георгиевна, радушно привечала его. У нее была дочь Наташа, курсистка, приехавшая на каникулы из Москвы. Темлянкин щеголял в кавказской бурке и черной папахе, побрякивая серебряным набором черкесской сабли. Он всячески старался привлечь к себе внимание Наташи. Но та его не замечала. Темлянкин не отступал. Он купил фотоаппарат и предложил Наташе и ее подружкам сняться. Они согласились. Темлянкин торжествовал. Он шутил с девушками, угощал их конфетами, орехами, играл им на гитаре «жестокие» романсы и пел с каким-то ужасным завыванием. Все девицы были в восторге от его талантов. Но Наташа по-прежнему оставалась холодной и непреклонной.

Днем Рамодин был на занятиях в роте, а по вечерам сидел за книгами или спорил с Темлянкиным о явных и скрытых причинах мировой войны. Темлянкин всячески афишировал свой патриотизм, свои воинские доблести и хорохорился, как индийский петух. Рамодин старался сбить с него спесь. Особенно яростно разгорался спор, если при этом присутствовала Наташа...

Темлянкин мне ни в какой степени не внушал доверия. Я был убежден, что он совершенно неискренен; от каждой его фразы несло фальшью, особенно когда он пытался говорить о своей любви к родине, о русской самобытности.

Я не раз дружески предупреждал Рамодина, что головастик – неподходящая ему компания.

– Ничего! – улыбаясь, отвечал Рамодин. – Очень уж забавно подразнить индюка да и любопытно узнать, чем он дышит.

– Вы слишком много философствуете, – напыщенно говорил Темлянкин. – Все в жизни гораздо проще. Война есть война! Была она, есть и будет. Это – сама жизнь. Я люблю жизнь, люблю борьбу. Люблю войну, да, люблю войну!..

– Да вы еще не были на войне и не знаете, что это такое, – возразил Рамодин.

– Нет, нет! На войне все благородно: он в меня, я в него, все по-честному, не будь только божьей коровкой.

– Ну и чудак же вы! – восклицал Рамодин. – В поступках людей должен быть какой-то смысл, какая-то разумная цель. Ну, а какой смысл в этой войне? Думали вы об этом?

– Нужно воевать, а не думать, – горячился Темлянкин.

Рамодин досадливо махнул рукой:

– Вам просто нравятся слова: война, фронт, бой! Они вас гипнотизируют, да, да, не возражайте. Эти слова вас приводят в раж. По-вашему, ружье всегда должно стрелять. А по-моему, его можно продать, подарить, сменять.

– Перековать на орала? – ехидничал Темлянкин.

– Можно перековать, но самое лучшее – направить...

– В музей?

– Нет, против любителей войны. Пусть они сами понюхают, чем война пахнет.

– Вот, вот, и выходит по-моему, – обрадовался Темлянкин, – ружье всегда должно стрелять.

– Одно дело, когда солдаты друг в друга стреляют, а другое – когда они возьмут на мушку тех, кто заставляет убивать друг друга...

– А мне все равно, куда ружья стреляют, – лишь бы стреляли. Я не верю тем, кто проповедует вечный мир – они хотят обмануть меня, объехать на кривой. Ружья должны стрелять!..

После этого спора Рамодин с нескрываемым презрением говорил мне:

– Я думал, он и в самом деле серьезный противник, как-никак студент, юрист. А он... пустое место. Прав ты, не стоит на него тратить слов. Так, бесструнная балалайка какая-то...

С того дня Рамодин перестал спорить с Темлянкиным. Но тот продолжал его навещать по-прежнему, пока они не поссорились всерьез из-за того, что Темлянкин ударил солдата – тот не успел отдать ему честь. Однако недели через две Темлянкин опять явился как ни в чем не бывало к Рамодину и снова стал наведываться к нему на квартиру. Причиной этого была, конечно, Наташа, которая больше симпатизировала постояльцу, чем надоедливому Темлянкину. Но Рамодин не замечал ласковых и дружелюбных взглядов девушки. Он думал о Даше, которая после смерти брата опять пыталась было взяться за учение и с этой целью снова поселилась в Москве.

Чем больше мы присматривались к окружающей нас действительности, тем больше замечали, каким страшным и, казалось, непоправимым несчастьем вошла война в душу народа.

Один раз, присутствуя при встрече солдата с женой, крестьянкой, Рамодин услыхал от нее как будто обыкновенную фразу, но он поразился ее меткости и глубине сокровенной мысли. Женщина удивлялась, как изменился ее муж, стал совсем непохож на себя.

– Что ж, похудел, что ли, или поправился? – спрашивает тот.

– Да нет, совсем другой какой-то, – и добавила, горько улыбнувшись: – Она, шинель-то солдатская, скрадает человека.

И вот эта мысль не дает Рамодину покоя: «скрадает» война человека! Это удручало Рамодина. Ему казалось, что сам народ говорит устами забитой страхом божьим и начальническими окриками крестьянки, что нет уж больше человека на земле и нет больше ничего доброго, живого, что рождалось бы от него. Все прекрасное пропадает от войны.

– А до войны оно не пропадало? – спрашивал я своего друга. И сам же отвечал: – И до войны добрые и умные люди пропадали, и сейчас пропадают. Дядя Миша и его друзья за что голову сложили? В тысяча девятьсот пятом году за что рабочих и крестьян вешали и расстреливали?

Рамодин встал со стула, поглаживая левой рукой макушку головы, и, недовольно хмурясь, сказал:

– Эх, пожалуй, не туда я заехал, друг Микола. Не туда! Ну да ладно, это дело я теперь быстро поправлю. Только знаешь, я прошу тебя, ты мне, пожалуйста, спуску не давай...

Этот короткий разговор взаимно укрепил нашу веру друг в друга, веру в нашу правоту. И я тогда подумал: вот я в тяжелую минуту помог ему найти в себе человека, помог не верить тому, будто война в состоянии уничтожить все разумное и доброе на земле. И он, друг мой, благодарит меня за это... А кто мне поможет, если я оступлюсь на этом трудном пути? И я говорил Рамодину:

– Ты мне тоже спуску не давай!

– Тебе? Совесть тебе не даст спуску да Георгий Петрович с его товарищами, – отвечал он.

О Георгии Петровиче я не имел в то время никаких известий. И очень горевал об этом. Я так привык к тому, чтобы время от времени слышать его дружеский ободряющий голос. А когда я его не слышал, мне было не по себе. Маша писала в то время, но только о себе. Работает на старом месте, и ей страшно тоскливо там, в горах. Ее опять тянет в родные места, хорошо бы снова поскорее встретиться и никогда уж больше не расставаться.

Как потом мне рассказывал Рамодин, его хозяйка Любовь Георгиевна праздновала день рождения своей дочери. За стеной гремит посуда, разговаривают гости – подруги и знакомые. Рамодин получил приглашение на вечерний чай и не знал, идти ему или остаться. Шум мешает ему сосредоточиться над книгой. Придется идти.

– Милости просим, Михаил Григорьевич, – говорит ему Любовь Георгиевна, – знакомьтесь!

Среди гостей есть и студенты и курсистки. Рамодин заговорил с именинницей о Москве, о курсах, о землячествах.

– У вас, наверное, и кружки среди молодежи есть? – спрашивает Рамодин.

– Какие кружки?

– Ну, такие, как кружок Станкевича, литературный, политический...

– Нет, мы политикой не занимаемся, – ответил один из гостей, студент с неприятным лицом. Одна бровь у него скакнула ухарски вверх, – вот, мол, я какая разудалая, а другая грозно и солидно нахмурилась, как бы говоря: «Знаю я вас!»

Мало-помалу неловкость первого знакомства сгладилась. Играли в пословицы, пели украинские песни. Бойкая белобрысая девица, оказавшаяся тоже курсисткой, стала весело и, как ей казалось самой, очень остроумно рассказывать о Москве, какие там продовольственные затруднения и как этим обстоятельством почему-то недоволен народ. Она даже спела по этому случаю песенку:

 
Пойду ль в булочную Филиппова – хвост!
Зайду ль в столовую напротив – хвост!
 

А черный, как грек, студент, ухаживающий за веселой курсисткой, стал рассказывать анекдоты про Распутина, который захватил всю власть при дворе и командует министрами и синодом. Распутин устроил царице чудотворную икону с колокольчиком. Когда нужно получить ответ от бога, колокольчик звонит.

– Послушайте, Михаил Григорьевич, – говорил Рамодину студент с неприятным лицом, – вот вы крестьянский сын, дитя народа, представьте себе, что вы сегодня или завтра получите приказ ехать с солдатами на усмирение. Станете вы стрелять в народ?

– Вы сказали, что политикой не занимаетесь, – ответил Рамодин, недоверчиво посматривая на спрашивающего.

Вернувшись к себе, Рамодин разделся и лег в постель. Только лишь закрыл глаза, как перед ним возник образ Наташи, веселой радостной именинницы.

Почему это она так занимает его воображение? Конечно, Наташа девушка неплохая, миловидная, умная. Но... Он повернулся на другой бок и старался не думать о Наташе. Только этого не доставало, чтобы он влюбился. Какой вздор! Тут он вспомнил о Даше и глубоко вздохнул. Счастлив он тогда был, полон чистой, безмятежной любви к этой девушке. Он всегда вспоминал о первой встрече с Дашей, как о самых радостных и счастливых минутах. И проклятый Энгельгардт пытался разбить, осквернить его счастье, свел в могилу ее брата. Рамодин встал, налил из графина в стакан воды и выпил.

А потом Даша уехала в Москву, а затем на фронт – сестрой милосердия. Она часто писала ему. Большим утешением для него были ее письма. И вдруг все оборвалось. Последнее письмо было от ее подруги, которая кратко сообщала, что Даши больше нет. Она убита в бою и похоронена в братской могиле под Молодечном... Пусто для него стало вокруг.

Сильно и долго горевал Рамодин о Даше. Я понимал его и сочувствовал другу. Он мне говорил, что никого уже не полюбит. И вот теперь ему нравится Наташа.

Однажды, войдя в комнату к Рамодину, Наташа стала играть его оружием, навешивая на себя то револьвер, то шашку. Оказавшись рядом с ней, Рамодин вдруг совсем неожиданно для себя поцеловал девушку.

– Не надо так, – тихо сказала Наташа и ушла не простившись.

На следующий день он трепетно ждал ее, но она не пришла. Не заходила она и на третий и на четвертый день. Тогда он сам пригласил ее. Она явилась и молча села у стола.

– Вы избегаете меня? – взволнованно спросил Рамодин.

– Да, я люблю другого...

Когда она закрыла за собой дверь, Рамодин, подавленный, свалился на постель. В эту минуту ввалилсся Темлянкин.

– Слышал новость? – закричал он.

– Какую?

– Распутина убили.

– Да что ты говоришь!

– Какой-то князь Юсупов ухлопал. Молодец! Вот как надо действовать!..

– Вот теперь заваруха пойдет!

– Молодец князек. Видал? Вот как надо поступать... Ну, а как твои дела? Свадьба скоро?

– Пошел ты к черту со свадьбой. Какой это осел придумал?

– Ну что ты сердишься. Раз нет, так и нет. Тогда идем со мной патруль проверять...

Вот уже четыре месяца, как мы находимся в Немыйске. Все наше время проходит на занятиях в роте. Домой приходим только пообедать и переночевать. Новых знакомств и нужных связей завести пока не удалось, да и не с кем было. Пытались узнать о жизни рабочих цементного завода, который находился в двух верстах от города. Вести получились неутешительные. Не нынче – завтра завод закроют. Рабочие разъезжаются по деревням. Ну что же, будем работать в полку. В нестроевой роте есть ребята толковые: писаря, кузнецы, портные, разного рода мастеровые из разных мастерских.

С Рамодиным договорился, чтобы он через своего денщика Андрея узнал об этих людях поподробнее. А пока я натаскал из библиотеки гору мудрых книг и осиливаю с трудом разных философов. Когда я читаю Канта или Шопенгауэра, я чувствую себя приблизительно так, как рядовой перед генералом. Не потому, что вот они очень уж умные, а я – Иванушка-дурачок. Нет. Я чувствую: они не туда гнут, а возразить не умею, у меня знаний не хватает. А я знаю, что должны быть люди, могущие с этими «генералами» поспорить. И я вспоминал автора той книжечки, которую дал мне Ведунов. Уж он-то, наверное, нашел бы что сказать этим философам.

Я пошел к Рамодину. Он только вернулся с дежурства и сидел мрачный у стола. Увидев меня, он встал, скинул шинель, ремни и стал ходить из угла в угол.

Я спросил о денщике Андрее, что нового он разузнал в полковых мастерских. Пока определенного ничего нет. После недавнего суда над дезертирами солдаты затаились и опасаются разговаривать даже между собой.

Казарменная жизнь однообразна и как-то обыденно сера и тосклива, точно без конца тянулся один безобразно долгий и скучный-прескучный день. Но во всем уже определенно чувствовалась назревшая гроза.

Как-то Рамодин, возвращаясь из казармы домой, встретил на улице Наташу. Поклонился ей, и Наташа первая заговорила:

– Михаил Григорьевич, вы напрасно на меня обиделись, я вас по-старому считаю своим другом и очень хорошим человеком.

– Стоит ли об этом говорить...

– Стоит. Я пришла к заключению, что нам с вами обязательно поговорить нужно и быть по-прежнему хорошими друзьями.

– Насильно мил не будешь...

– Вы все об этом?.. Простите, но вы чудак.

– Я не чудак, а просто, может быть, не в меру откровенный человек. Я мог бы говорить с вами о дружбе, если бы вы мне не нравились... – Рамодин на секунду замялся и не знал, как дальше сказать, а потом, словно сердясь на кого-то, начал по обыкновению рубить сплеча: – Вы сами сказали, что любите другого, он чуть не каждый день бывает у вас...

– Кто? – удивилась Наташа.

Рамодин назвал фамилию студента.

– Какой вздор. Ну не чудак ли? Вы же сами хорошо знаете, зачем он ходит.

– Нет, не знаю, – сказал Рамодин и сразу почему-то повеселел. Рамодин вспомнил разговор со студентом на вечеринке, его предупредительность, вежливость и поклоны, назойливые вопросы о службе и подумал: «Неужели это я ему понадобился, а не она?»

– Ну вот что я вам доложу, – сказала Наташа, – если хотите кое-что узнать, то вы сегодня со мной пойдете на именины моей подруги, она выходит замуж за того, которого я... о котором вы... Стоит ли о том говорить?..

Рамодин понял без слов, что не договорила Наташа, и совсем повеселел.

Какие все-таки неожиданности бывают в жизни! Я пошел сегодня в полковую мастерскую примерять новые сапоги и вдруг встретил Антона Завалишина, который теперь уже носил фамилию Сиво-Железо. Он рассказал мне, что после разгрома «Зари Поволжья» и ареста членов подпольной большевистской организации ему пришлось уехать из Самары в Саратов. Там его вскоре мобилизовали в армию. С маршевой ротой он попал на фронт, был ранен, валялся в лазаретах. За агитацию среди солдат против войны его присудили к десяти годам тюрьмы, но вместо этого направили в дисциплинарный батальон – на верную гибель. Друзья помогли ему бежать, и он с подложным документом попал в наш запасной полк.

Завалишин в тот же день получил увольнительную. Он пришел ко мне на квартиру, долго рассказывал о своих делах и скитаниях.

У Антона была удивительная способность действовать на всех ободряюще, жизнерадостно. Он никогда не повышал голоса, не волновался, говорил просто, даже как будто однотонно, но в его спокойствии, в его низком глуховатом тоне, в его размеренных жестах чувствовалась такая сила, такая уверенность в своем деле, что это невольно передавалось слушателям. У него было все ясно, просто, и как будто продумано во всех подробностях каждое слово, каждый шаг, и поэтому все получалось ладно и ловко.

Договорились подготовить листовку для солдат. Скажем в ней, что довольно воевать, проливать кровь народную. Надо гнать царя и его приспешников к чертовой матери.

И вот я пишу как бы запев для этой листовки, волнуюсь, переживаю, хочу, чтобы до самого сердца дошло.

«От Эрзерума до Добруджи, от Дарданелл до Риги весть идет. Эй, солдат, слушай на запад, слушай на юг, слушай на север и на восток!.. Матушка, хранительница ветров, дождей и туманов, не находит больше слез землю поливать... Четыре года плакала она и не могла утешиться, и вот уж слез больше не хватает. Матушкино сердце от слез в огонь вскипелось. Эй, солдат, огненные зарницы вспыхивают на горизонте! Матушка, хранительница бурь и ветров, огонь приказала собирать на супостатов!

Идут солдаты на станцию, в смертные эшелоны, чугунным тяжелым шагом. Из горла летит ненужная, постылая песня:

 
Перед ротою капитан
Хорошо маршировал,
Хорошо маршировал,
С Машей здравствовалси...
 

Солдат поет, а песни не слышит. Он всеми силами души слушает другое: кто-то роет под землей. Хорошо роет. Скоро выберется роющий на свет, и тогда скажет вековой молчальник свое слово: «Здравствуй, Саша. Здравствуй, Маша. Здравствуй, любушка моя!

Здравствуй, матушка, хранительница ветров и туманов! Отплакала ты свой срок. Время пришло. Огонь приказано обрушить на супостатов. Теперь держись, православный царь-государь. Теперь держись, Российская империя, великая неумная Федора. Отольются тебе горькие материнские слезы. Не немец бронированный в стальной каске, а русский солдат в изодранной шинеленке пятнадцатимиллионной армии будет пытать твою силу...»

Нужную листовку я написал в тон этой запевке.

Завалишин с знакомым ему писарем – они вместе прибыли из округа в полк – отпечатали листовки на гектографе, на котором изготовляли полковые приказы. Тайком разнесли их по ротам. Разговоров у солдат они вызвали достаточно. Все решили, что где-то работает новая власть: притаилась и ждет момента. Как только придет час, так она и скомандует: «Товарищи, вперед! За землю, за фабрики, за мир!» И пойдут тогда солдаты за ней, как один, и в огонь и в воду.

Мы с Антоном решили, что ему целесообразнее перейти из нестроевой в строевую роту, к Рамодину, писарем. В Самаре Завалишин с Рамодиным как-то не встречались, знали друг о друге понаслынгке, больше с моих слов. Антон попросил меня пока не говорить о нем Рамодину ничего. Он решил сначала присмотреться к нему, лично проверить, что это за человек, на что способен.

Оставшись вечером в канцелярии одни, они заводили разговор на всякие темы. Рамодин удивлялся, что писарь оказался человеком очень начитанным. В общественных науках он имел явный перевес, убедительно говорил об историческом и диалектическом материализме и о многом другом, о чем Рамодину приходилось слышать первый раз в жизни.

Большой интерес проявил Завалишин, он же Сиво-Железо, к полковому празднику, который устраивался ежегодно. Командир роты поручил ему подготовить спектакль не хуже, чем в офицерском собрании.

– Слушаю, Аким Кондратьевич, не извольте беспокоиться, – заверил Завалишин.

Ротный, в виду солидного возраста писаря, разрешил ему называть себя по имени.

– Только чтобы мои труды не пропали даром, – сказал Завалишин, – вы должны обязательно прийти посмотреть.

– Ладно, ладно, приду... Вот командир батальона прислал списки пьес, какие можно ставить для солдат. Посмотрите и выберите.

Антон остановился на пьесе «Кочубей в темнице». Спектакль состоялся в казарме. Солдаты, как в теплушках, в которых отправляют маршевиков на фронт, расселись по трехъярусным нарам, свесив ноги. Между вторым и третьим взводами, убрав два яруса, Сиво-Железо устроил сцену, закрыв ее занавесью, сшитой из солдатских палаток. Кочубея представлял ефрейтор Антипов. Орлика играл сам Сиво-Железо. Без вступительного слова не обошлось. Перед началом представления Антон вышел перед занавесью в кафтане, подпоясанном красным кушаком, и сказал:

– Мы сейчас вам представим «Кочубея в темнице». Кто такой Кочубей, как его надо понимать? Кочубей – это вроде как бы вот мы с вами, у которых отняли семью, детей, друзей, землю. Он стоял за правду, за народ, предостерегал царя Петра об измене Мазепы. Но царь не поверил Кочубею и выдал его на расправу изменникам и палачам. Те заковали Кочубея в железо и стали издеваться над ним.

– Понятно! – крикнул кто-то с верхнего яруса, наливая из чайника в кружку принесенной из города бражки. – Начинай, сами разберем, что к чему.

– Подожди, – остановил его сосед, – дай человеку слово досказать.

– У Кочубея была любимая дочка, – продолжал Сиво-Железо. – Она предала отца родного и перешла на сторону врагов.

– У них это, у мазепов, бывает! – выкрикнул кто-то.

– А нас разве не предают? – раздалось с верхнего яруса.

– Начинай!

– Тихо! – крикнул Сиво-Железо. – Начинаем!..

И когда водворилась тишина, Сиво-Железо начал декламировать «Украинскую ночь». Когда он дошел до диалога Кочубея с Орликом, занавес отдернули. Все замерли и, вытянув шеи, следили за каждым словом и жестом необыкновенных артистов в необыкновенном спектакле.

 
Кочубей
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою,
Она сама вам все расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
 

 
Орлик
Где спрятал деньги? Укажи.
Не хочешь? – Деньги где? скажи,
Иль выйдет следствие плохое.
Подумай: место нам назначь.
Молчишь? – Ну, в пытку. Гей, палач!..
 

Все повскакали с нар. И когда занавес опустился, поднялся невыразимый шум и крик.

– Орлик! Шкура барабанная! Убить такого мало. Ну и дочка – подлюга! Гады, кровососы, мазепы!

– Давай еще раз показывай!

Сиво-Железо уговаривал:

– Смирно! Тише! Я думаю, друзья, хватит!

– Еще просим, еще просит народ...

Сыграли сначала. Восторгу не было конца.

Потом пели песни, играли на балалайках и гребешках. Все это было весело и бойко, но солдаты слушали насупившись, как бы размышляя над чем-то.