Текст книги "Жар-птица"
Автор книги: Николай Тиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
Нам выдали шинели, сапоги, шапки, фуражки и белые длинные, похожие на саваны, рубашки. Вечером накануне отъезда лагерные палатки тоскливо и тяжело стонали горькой жалобой-песней:
Ах, зачем нас бреют, во солдаты,
Эх, угонют на Дальний Восток?
А при чем же мы тут виноваты,
Что мы вышли на лишний вершок?
Оторвут мне руку иль ногу,
Эх, на носилках меня понесут...
Утром, серым и холодным, выстроили маршевые роты на плацу. С чужих слов, без всяких чувств повторяли мы слова присяги. Поп скупо покропил стоявших в первой шеренге солдат святой водой, и двинулись мы на вокзал. Запасной полк не только духового оркестра не имел, но даже барабана. Какой-то ретивый офицер скомандовал:
– Песню!
Но ничего не получилось. Все молчали.
– Песню! – вторично прозвучала команда.
– Ну что ж, ребята, – обратился шагавший сбоку от нас безусый прапорщик, назначенный тоже в маршевую роту, – давайте споем... что-нибудь такое...
– Не поется, ваше благородие.
– А вы попробуйте.
Из рядов раздался чей-то высокий приятный голос:
Выпил я – кровь заиграла,
Дерзкие слышу слова,
Тень императора встала,
В ногу, ребята, раз, два...
Это лучший запевала в полку – Романов Павел. Он вчера напился пьяный, не отдал честь офицеру и был отправлен на гауптвахту. С особым чувством выводил Романов песню о том, как старого солдата должны расстрелять за оскорбление офицера. Мы подхватили песню:
В ногу, ребята, идите,
Смело, не вешай голов...
Песня эта согревала, наполняла чем-то хорошим солдатское сердце. Хотелось крикнуть доброе напутствие самим себе:
«Счастливого пути! Будем слагать новые песни, будем искать новые слова, новую жизнь, новое счастье! Нам еще рано умирать, мы молоды!»
Глава вторая
1
Мы ехали в вагонах-теплушках. Ночи стали прохладные, и на ночь двери закрывали. Но днем под стук колес мы смотрели на бежавшие мимо нас леса и перелески, на мокрые побуревшие поля. Командиром нашей роты оказался прапорщик Ненашенцев, тот самый, который просил нас петь песню. На вид он был человек тихий, смирный. Все дела роты вершил старший унтер-офицер Зудилов; он у нас за фельдфебеля, мужик расторопный, хозяйственный, бывалый; достает нам продовольствие – чай, сахар, хлеб. Обедаем мы на больших станциях в дощатых бараках. Когда поезд долго стоит, Зудилов выгоняет всех нас из вагонов и велит делать уборку. Потом Ненашенцев залезает в теплушку, садится на доску, перекинутую с одних нар на другие, и читает нам «Тараса Бульбу». Солдаты стоят слушают. А кто-нибудь нет-нет да и подмигнет: «Молодой, мол, чего с него спросишь! Пусть читает!» Но многим повесть нравилась, и на остановках солдаты просили, чтобы им еще почитали про удалого старого казака. Иногда маршевики начинали сами рассказывать сказки и разные истории. Тут только слушай!
Одна история про мужика мне надолго запомнилась. Жил один мужик, и жил он непохоже на других, все у него по правде выходило. Одно было неладно – в церковь не ходил. Вот ему и говорят соседи: «Послушай, друг! Ты очень хороший человек, но почему в церковь не ходишь? Это ведь плохо». – «Ну что же, – говорит мужик, – давайте пойдем в церковь, раз вы говорите – плохо». Церковь была на той стороне реки. Пели мужики в лодки и поплыли. А этот мужик прямо по воде идет и не тонет. Пришел в церковь и видит – черт там в углу стоит и на листок имена грешников записывает. Мужик не утерпел и выругал черта. Черт и его записал. А назад мужик уже не смог по воде пешком идти, должен был в лодку сесть.
Ненашенцеву сказка не понравилась.
– Это, – говорит, – не православная, а сектантская.
Рамодин стал ему возражать. Тогда Ненашенцев отвел его подальше от солдата и сказал:
– Вы уже пострадали однажды за неразумные речи, попали в маршевую роту. Я вас хочу предостеречь. Не надо второй раз добиваться этого...
Доехали до Москвы. Но побывать нам на ее улицах не пришлось. Дорогой из нашей роты сбежали двое солдат, да и в других ротах многие поотстали. Поэтому в город никого не пускали, а скорей-скорей перевели наш эшелон с Казанского вокзала на Павелецкий. И мы, вдоволь насмотревшись в раскрытые двери и окна на дымные трубы, закопченные стены, мосты и туннели, поехали куда-то на запад.
Я написал домой и Маше, что мы едем на фронт, а на какой – пока неизвестно, сообщу, когда приедем на место.
А место это оказалось довольно далеко. Ехали мы недели две до границы с Австрией, где наши войска после успешного наступления в Галиции опять отступали. Теперь на реке Сбруче мы должны были опять закрепиться и отразить немецкий натиск. Так нам говорили солдаты-фронтовики, когда мы выгрузились на станции Ярмолинцы. От этой станции трое суток мы шли пешком и слушали, как нарастал гул канонады. По обочинам дороги видны были огромные воронки. Последний переход весь день двигались под дождем. Ночевали в коровниках, хлевушках и на сеновале брошенного фольварка. Ночью видны были вспышки осветительных ракет и слышна беспорядочная ружейная стрельба.
Утром пришел из штаба полка связной и повел нас по овражку на передовую на пополнение потрепанного в боях стрелкового полка.
Утро было погожее, немного туманное. Бурые мокрые листья кустарника нависали над головой, и капли брызгали в лицо. В лазурной синеве неба кудрявились странные маленькие белые облачка. Они появлялись внезапно и медленно расплывались.
– Что это? – спрашивал Рамодин.
– Это шрапнель рвется, – отвечал Зудилов.
Где-то стреляла пушка, стрекотал пулемет. И было страшно. Казалось, что всю эту стрельбу вели по нашей колонне. А на самом деле нас никто и не заметил. То была обычная фронтовая перестрелка. Вечером нас накормили горячим гороховым супом. И спали мы на соломе в землянках второй линии. Утром пошли на первую линию. Это были глубокие окопы вдоль реки. На той стороне – «герман». Он бросает сюда мины, бомбы, а иногда шлет и «чемоданы» – тяжелые снаряды. Солдаты в потрепанных, вымазанных глиной и ружейным маслом шинелях, но вид у них довольно бодрый. Поздоровались, покурили. И начались расспросы: откуда родом, в каком запасном обучались и скоро ли будет мир?
– Мир? – переспросил Рамодин. – А мы у вас хотели узнать. Вы повидали больше нашего, наверно, с самого начала войны воюете.
– А что там в тылу говорят?
– Пусть, говорят, солдаты сами решают, когда делать мир. Им сподручнее, – подумав, ответил Рамодин.
– Это почему же нам сподручнее?
– Вот этого я не знаю, что слышал, то и передаю.
– От кого слышал-то?
– От таких же солдат слышал.
– Да-а, дела, – вздохнул стоявший у бойницы пожилой солдат, – мир – штука не простая. Тут подумаешь.
– Нужно сначала немца разбить, – строго произнес Зудилов, да – войну довести до конца... Тогда и мир!..
Из хода сообщения вышел Ненашенцев с пожилым капитаном, лицо которого показалось мне знакомым. Я внимательно присмотрелся и чуть не ахнул от удивления. Это был Артемий Яковлевич Быков, которого в нашей местности прозвали Дураком-барином.
– Это кто? – волнуясь, спросил я стрелков.
– Командир батальона, капитан Быков.
– Артемий Яковлевич! – окликнул я негромко.
Он остановил на мне усталый взгляд. Быков сильно постарел: тяжелые веки опухли, щеки опустились. Несколько секунд он смотрел на меня хмурясь, стараясь, видимо, припомнить, кто я такой.
– Здравствуйте, Артемий Яковлевич! Не узнаете? Я Куплинов, племянник Михаила Игнатьевича...
– А-а! – воскликнул Артемий Яковлевич, и лицо его вдруг помолодело, морщинки расправились. – Вот какая встреча! – Он дружески протянул мне правую руку, а левой обнял за плечи.
– Прибыли на пополнение к вам, – объяснил я.
– Знаю, знаю. Очень хорошо. Замечательно. Знаете что? Пойдем ко мне.
Больше часа сидели мы с Артемием Яковлевичем в его землянке, обшитой новыми сосновыми досками, и толковали об всем, что на сердце наболело. Я рассказал, что нам с Рамодиным пришлось за последнее время пережить, а он поведал о себе.
– В начале войны, – говорил Быков, – я было разошелся с друзьями Михаила Игнатьевича, твердил, что надо с немцами воевать, защищать Россию. А они свое: спасение страны – в поражении. Поражение в японской войне принесло революцию тысяча девятьсот пятого года. И теперь, говорят, будет революция. Я не верил... А вот как побыл здесь да познакомился с нашими порядками, так опять меня потянуло к старым друзьям... Ну ничего. Я восстановлю старые знакомства. Все связи восстановлю. Правда, я виноват перед друзьями, но они меня, наверное, простят. Они поймут мои заблуждения.
Артемий Яковлевич предложил мне рому, но я отказался, сославшись на то, что у меня от хмельного голова болит.
– Узнаю племянника Михаила Игнатьевича! – улыбнулся он. – Святая была душа, мужественный человек. Умница, умница! Когда я вспоминаю о нем, на сердце становится как-то легче, свободней дышится. Такие люди не умирают. Они всегда живут и помогают нам, живущим. Дорогой мой, ведь для того, чтобы жить, человеку думающему нужно иметь какой-то идеал, чтобы была у него вера во что-то. Вот раньше верили в бога, в колесницу пророка Ильи, в домового. А теперь во что верить? Кругом такое творится – глаза бы не глядели. Солдаты разуты, раздеты; их кормят гнилой чечевицей. В командовании неразбериха. Карьеризм, подсиживание и стремление к показному героизму. Чем же люди живут? Надеждой, что всю эту дрянь сметет революция.
Денщик вскипятил чайник, и Артемий Яковлевич стал угощать меня чаем с баранками и лимонной кислотой.
– Вас не имели права направлять в маршевую роту, – возмущался он. – Вы относитесь к кадрам вольноопределяющихся первого и второго разряда. А таких направляют в военные учебные заведения. Я постараюсь вам помочь.
В это время неподалеку что-то так ухнуло, что с потолка посыпалась земля. За первым взрывом последовал второй, третий...
Артемий Яковлевич схватился за телефонную трубку.
– Николай Григорьевич! Что там такое? – кричал Быков. Но ему никто не отвечал. А взрывы продолжали ухать и ухать, то ближе, то дальше.
– Артналет! – объяснил мне Артемий Яковлевич, надевая фуражку. – Вы подождите здесь, я побегу.
И, придерживая саблю с красной лентой на темляке, он скрылся за дверью. Через минуту я сообразил, что тяжелый снаряд прямым попаданием может и в землянке накрыть, так лучше уж, если мне суждено в первый день на фронте под него попасть, пусть это будет на воздухе, в окопе, где видно небо, облака.
Когда я выбежал из землянки, канонада усилилась еще более; начали отвечать и наши пушки, стоящие позади нас где-то в лесу. Артемия Яковлевича я догнать не мог. В окопе, около бойницы, нашел Рамодина. Здесь суматоха была страшная. Пыль, смрад, вой и разрывы снарядов смешались в какую-то дикую музыку. Солдаты готовились к отражению немецкой атаки, в угрюмом молчании поглядывая через бойницы на ту сторону реки, где были вражеские окопы. Но тревога оказалась напрасной. Неприятель не отваживался идти среди бела дня через реку. Канонада затихла. Взрывы ухали все реже. С нашей стороны артиллерийский обстрел почти прекратился. Только изредка где-то бухнет, и над окопами прошепелявит гаубичный снаряд. Вдруг что-то коротко жохнуло, и в песчаный бруствер воткнулся неразорвавшийся трехдюймовый снаряд.
– Что это за штука? – изумился Рамодин.
– Счастлив твой бог, – отвечал ему сосед, пожилой солдат. – Ноль трубка пять – по своим опять!
– Что это, наши так стреляют?
– Знамо дело, наши. Такое у нас в частом бывании: пушки поизносились, а снаряд, как видишь, немного не доделали на твое счастье.
Посмеявшись над артиллерией, солдаты стали расспрашивать телефонистов, которые уже успели наладить связь, почему немец обрушился огнем на наши окопы. Телефонисты сказали, что на той стороне реки наши повели разведку боем, ну немец и показал, что артиллерия у него в порядке.
Через день нам с Рамодиным неожиданно выписали проездные документы в Москву, и мы отправились в обратный путь. Рамодин сначала не соглашался, говорил, дескать, ему надоело ездить, он теперь как раз на месте, и душа его спокойна. Но Артемий Яковлевич по секрету сказал: Ненашенцев уже доложил, что у него в роте есть два красных маршевика и просил указания, что с ними делать.
– Я посоветовал ему незамедлительно послать вас в Москву, так как мы не имеем права держать здесь солдат с образованием, – улыбнулся Артемий Яковлевич. – Поезжайте! Это к лучшему. В наших интересах.
...В Москву мы прибыли рано утром.
Москва нам понравилась. Башенки над вокзалом, Кремль, кривые улочки-тупички и много-много народу. Люди самые разные, но ласковые и приветливые: солдаты, мастеровые, мелкие служащие и, конечно, богачи: в каретах, колясках, на пролетках.
Шум московский особый – не крикливый, не визгливый, приятный, как шум леса или мельницы, работающей с полной нагрузкой. Женщины, встречавшиеся нам на улицах, казались красивыми, добрыми. И сам воздух будто здесь иной; что-то в нем чувствовалось необычное, празднично-радостное. Так вот она, Москва-то, какая! Сердце России, мать городов русских! Но почему же здесь много полицейских, городовых? Ах, да! Они ведь должны блюсти строгий порядок. А кулачищи у них – быка свалят...
Как и все приехавшие, мы ходили смотреть царь-пушку, царь-колокол, Ивана Великого. Эти памятники старины должны были зажигать в сердце каждого русского ратный дух и любовь к дорогому отечеству, к милой родине. Хотя отечество в школе представлялось нам в виде географической карты, а родиной мы считали место, где провели детство и юность, тем не менее мы живо чувствовали, что горячо любим Москву.
Всюду встречались нам солдаты. Одни отправлялись на фронт, другие – раненые и отпускники – приехали, может быть, в последний раз взглянуть на родные места и близких людей, хоть на неделю, на месяц забыть тот ад, который им пришлось пережить. Но ад этот не забывался. Все напоминало о войне. Заводы работали на войну, хлеб собирали на войну, и людей гнали на войну.
Мы отправились в военное училище, чтобы узнать, пришли ли туда наши документы. В канцелярии нам сказали, что документы уже здесь, но толку от них мало. Принимали в училище лишь студентов, гимназистов и реалистов. Нам снова нужно ехать в свою часть. А оттуда нас отправят в батальон вольноопределяющихся, который формируется на Кавказе.
– Что же, нам опять на фронт?
– Откуда приехали, туда и поезжайте.
В конце концов нам приказали отправляться в ту часть, которая прислала наши документы, то есть в запасной полк.
– Когда мы уезжали, – возразил я писарю, – полк стоял в лагере. А теперь скоро зима и полк куда-нибудь переехал. Где же нам его искать?
– Это не ваша забота, – огрызнулся писарь. – Пересыльный пункт найдет вашу часть.
На первых порах своей жизни в Москве мы ночевали на вокзале, спали под столом вместе с больными и ранеными солдатами. Спать, собственно, не приходилось. Вокзал был только кровом от холода и от осенней непогоды. Постоянный зуд на теле от вшей и грязи превращал ночь в томительное ожидание рассвета. Мы решили сходить в баню и хоть часок почувствовать себя настоящими людьми: налить горячей воды в таз, мыть голову, ноги, руки, и никто, никто нас от этого приятного занятия не оторвет.
Вымывшись, мы прячем грязное и вшивое белье под лавку и поспешно бежим из номера, но в дверях нас догоняет банщица:
– Земляки, земляки, вы забыли одежду. – И она вручила нам брошенное белье.
На пустыре мы кинули злополучный сверток в бурьян.
После бани Рамодин раскис и стал жаловаться на головную боль. А когда прибыли на вокзал, у него начался сильный жар, и он слег. Я обратился к дежурному врачу. Тот пощупал у больного пульс, посмотрел язык и коротко заключил:
– Тиф!
Дежурный врач распорядился отправить Рамодина в военный госпиталь. Я нанял извозчика и повез своего друга по шумным улицам куда-то в конец Москвы. Оглушительно грохотали и звенели трамваи, и невыносимо трясло, когда мы ехали по нескончаемым булыжным мостовым. С большим трудом удалось мне поместить Рамодина в Петровский госпиталь. Тут я с ним и расстался.
Перед отъездом в полк мне еще раз хотелось взглянуть на Москву, а главное, зайти к Нератову, адрес которого сообщила Маша. В это тяжелое время он мне нужен был больше всего. С первого же дня, как только я попал в бурлящий котел так называемой воинской службы, мечтал я встретиться с настоящим другом, старшим товарищем, который мог бы дать добрый совет: как быть, что делать, чтобы не потеряться в этом урагане событий. Артемий Яковлевич, конечно, человек славный, но какой-то непонятный. Говорит он красноречиво, убедительно, но все как-то не в точку. И все время кажется, что речь его не от всей души, а так, вроде по наитию или с чужих слов, которые он недавно услышал или только что прочитал. Пробыл он на фронте больше года, а в батальоне так и не нашлось у него единомышленников, словно он их боится.
– По-моему, он и нас-то в Москву отправил, чтобы от греха подальше быть, – высказал свое предположение Рамодин.
Впрочем, может быть, мой друг и ошибался. Не так-то это, пожалуй, просто собрать на фронте единомышленников, за каждым шагом следят.
Солдатам в трамвае разрешалось ездить только на площадках, которые были всегда забиты. Я предпочел пойти пешком.
У продовольственных магазинов стояли очереди. Из ресторанов и кафе неслись веселые песни, гул возбужденных голосов. Люди веселились. Какие люди? Кто они? Кому так весело в дни войны?
И мне вдруг ясно представилось, что весь этот жующий, поющий и хохочущий сброд и есть тот самый черный ворон из солдатской песни, который прилетел на кровавый пир истекающей кровью России.
2
Нератова на этой квартире не оказалось. Он куда-то переехал. Тогда я направился в казармы, где помещался его полк.
Дежурный офицер, проверив мои документы, отказался передать записку, которую я написал Нератову.
– У тебя назначение в двести тридцатый запасной полк, – сказал он с раздражением. – Отправляйся туда, а то я тебя направлю в комендатуру как дезертира.
– Какой же я дезертир? У меня документы в порядке, – уговаривал я офицера. – Мне очень нужно повидать младшего офицера Нератова. Это мой знакомый.
– Не рассуждать! – заорал на меня офицер. – Еремин, выведи его! – приказал он дежурному солдату.
Тот довел меня до ворот и сказал:
– Не спорь, землячок. За ним сила, и ничего ты не поделаешь. Давай записку! Я знаю Нератова и передам ему. А ты подожди вон там, на скамеечке.
Солдат ушел, а я присел на скамейку и закурил. Минут через десять вышел Георгий Петрович. Я еще не успел успокоиться и стал ему рассказывать, как меня встретил дежурный офицер.
– Наплюйте вы на него! – махнул рукой Георгий Петрович. – Это оболтус. А вы идите на мою новую квартиру. Вот адрес. Там у меня и переночуете. Я приду часа через два.
На квартире меня встретил приветливый расторопный денщик.
– Земляк, говоришь, Георгия Петровича? Проходи, проходи сюда! Вот его комната. – Он подал мне чаю, булку с колбасой, просил закусить чем бог послал.
– Ты ешь, не стесняйся, а я побегу за обедом. – Он лукаво подмигнул мне и скрылся за дверью.
Нератов пришел раньше, чем обещал.
– А где мой ухарь? – спросил он.
– За обедом пошел.
– Добре, добре. Он у меня башковитый. Вот вместе сейчас и пообедаем. Ну, где были, что видели?
Я рассказал ему обо всем, что пережил после того, как расстались мы с ним.
– Да-а, – протянул Нератов. – Невесело получилось. Солдатская лямка – дело нелегкое. Тут и бывалые люди теряются. А вам, попавшим на царскую службу со школьной скамьи, и подавно трудно. Но ничего, ничего. Все наладится. Привыкнете. Поймете, что к чему.
Он взял меня за плечи и ласково обнял. И мне стало удивительно хорошо. Я снова почувствовал себя человеком, снова ощутил прилив бодрости. А когда пообедали, то и совсем стало хорошо.
– Сегодня я уже не пойду в роту, – сказал Нератов. – Вечер будет наш. Вечером Москву пойдем смотреть. А может, в театр сходим? Вообще вам надо встряхнуться. Сходить в картинную галерею или на хорошую лекцию – отвлечься немного от тяжелых впечатлений.
– Если эта лекция будет о смысле жизни или о новом искусстве, то лучше не надо.
Георгий Петрович рассмеялся.
– Да, в нашей жизни утешительного мало. Мы должны будем отвечать перед потомками за наши дела, за все нынешние события.
– Нет, за войну я не намерен отвечать. Пусть отвечают те, кто ее затеял.
– За войну мы не будем в ответе, но вот отвечать за то, как боролись против войны, будем.
– Это для меня не так-то просто, – признался я. – Откровенно скажу, я не знаю, как это делать. Научите!
– Во-первых, никакой паники, никакой растерянности! Запомните это сами и другим так говорите. Народ вооружен, народ против войны. Нужно разъяснить солдатам, что в них теперь сила. Ни репрессии, ни ссылки, ни казни не помогут теперь царю.
С волнением слушал я Георгия Петровича, и многое мне становилось яснее.
– Время работает на нас, кризис нарастает, – говорил Нератов, – и нужна только одна искра, чтобы все взлетело к черту.
В таких разговорах прошел весь вечер.
Это была хорошая встреча. Я почувствовал, что борьба продолжается. И я, и мои товарищи не такие уж слабые и не такие безобидные солдатики. Пусть еще гремят пушки, пусть черные силы беснуются в огненном вихре. Это последние судороги старого, отжившего мира. Народ сметет безумных правителей, рассеются темные тучи. И над Россией засияет новый день.
А пока... Пока мне нужно сходить на пересыльный пункт и взять там для проезда документы.
Я не буду рассказывать о своем пребывании на пересыльном пункте. Это было хуже всякой тюрьмы. Ведь в тюрьму направляют за какие-то преступления (действительные или мнимые), а тут морили людей голодом и холодом ни за что ни про что. Морили потому, что не умели и не хотели наладить ни транспорта, ни снабжения, ни малейшего порядка. Больше двух недель пробыл я в этом аду, дожидаясь, когда канцеляристы разыщут наш запасной полк.
Невольно приходила мысль: не есть ли и вся Российская империя сплошной пересыльный пункт, на котором вот уже более трехсот лет правители дома Романовых мучают без конца людей, не давая им покоя ни днем ни ночью?
Когда я наконец вышел за ворота пункта, не верилось, что надо мной небо и я дышу чистым воздухом. Мой спутник, изможденный солдат, взъерошенный и оборванный, улыбался от счастья, как ребенок. Потом он взглянул на ворота, откуда вышел, и, подняв оба кулака, сказал с ненавистью:
– Чтобы вам всем провалиться в тартарары, окаянные!..
