Текст книги "Жар-птица"
Автор книги: Николай Тиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Глава седьмая
1
Контрреволюция стягивала свои силы к столице. К Петрограду двигались верные Временному правительству войска – казаки, черкесы; в войсковых частях на фронте формировались ударные батальоны, которые реакционное командование намеревалось использовать для подавления солдатских волнений. Генерал Корнилов готовил в армии заговор, намеревался установить в стране военную диктатуру. По существу, дело клонилось к восстановлению монархии. Меньше стало митингов на фронте, приказано было восстановить в частях дисциплину, изолировать большевистских агитаторов и положить конец братанию.
Но народ, солдаты-фронтовики не хотели покориться. Как трудно весной в половодье запереть воды разлившейся реки, так невозможно было привести к смирению и покорности восставших против вековых насильников трудовых людей. Река, задержанная на пути, прорвала плотину, сломала все запруды и смыла не только все заградительные сооружения, она смыла и самих заградителей...
Кобчику поручили сформировать ударный батальон из надежных солдат. Он ходил по ротам, записывал службистых унтер-офицеров, которых солдаты звали «шкурами», георгиевских кавалеров и других «героев» в состав своего батальона. Он должен был «спасти» нашу дивизию от «большевистской заразы». Солдатам Кобчик говорил:
– Ударные батальоны будут защищать свободу. Они сильно ударят по врагу. Поэтому и называют их ударниками.
– А остальных, неударников, по домам распустят?
– Остальные будут помогать...
– Да, хитро придумано, – задумчиво бурчал Зинченко, пощипывая хохлацкий ус.
– Запишем?
– Ни, я устав, на меня надежа погана...
В роте записался только один Мокрецов. Кобчик уже ушел от нас, а Мокрецов еще остался. Роту временно принял Рамодин.
Ясный летний день в конце августа. Уже чувствуется приближение осени, на деревьях уже желтеют листья; ямки на земле покрываются тончайшей седой паутиной; на фоне побуревшей травы особенно ярко выделяется впереди окопов яркая сказочная зелень камышовых зарослей, куда наверняка по ночам приходит тайком от злой мачехи Аленушка и плачет о родимом братце Иванушке: кипят котлы кипучие, ножи точат булатные, хотят злые люди зарезать родимого брата Иванушку... Не плачь, Аленушка, не такой уж дурачок Иванушка, чтобы даться живым в руки. Не плачь – не зарежут твоего братца, не надрывай солдатам душу...
Светит солнышко сверху и на наши окопы и на болгарские. У нас чаю солдаты попили и там чаю попили, и, видимо, своими делами хотят заняться. Но почему же болгар собирается на бруствере все больше и больше? И у нас в окопе вокруг Бударина и Дорохова сгрудилась вся рота. Вот болгары толпой идут к нам.
– Пошли, – говорит Бударин и высоко поднял на фанере плакат с надписью: «Долой войну! Мир народам, война угнетателям! Выходи брататься!»
Когда наши вышли из окопов, к нам присоединились солдаты из других рот. Встретились с болгарами среди луга, кричали «ура», подбрасывая шапки вверх, запели песню:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Солдаты менялись на память вещами, делились едой, табаком, клялись в дружбе и в том, что никогда не будут стрелять друг в друга, никогда не склонятся перед врагом, будут биться с угнетателями, пока не наступит по всему миру, во всех странах власть Советов. Потом встали в круг и, по русскому обычаю, под гармонь, начали весело плясать.
Рамодин тоже пошел на братание. Мой взвод должен был охранять братающихся, чтобы кто-нибудь из окопов не открыл огня. Рядом со мной Юнус.
– Где твои малайки? – спрашиваю я его. – Кая барасым? (Куда пошли?)
– Там, – отвечает он, – кунака барам! (В гости пошли).
Нас тоже подмывает бросить окопы и бежать к братающимся. Там так весело, так радостно сейчас. Но нам нельзя, мы на посту. За участок своей роты мы не боимся: у нас даже и пулеметчики пошли брататься, а вот в соседние роты наведаться надо бы, хотя и там после записи в ударники роты очистились от всякой дряни. Но ведь, может, еще кто-нибудь остался вроде Мокрецова? Юнус идет направо, я налево. Только расстались, я вдруг с Мокрецовым нос к носу столкнулся.
– Что же это такое? – спрашивает он, указывая рукой за окопы.
– Где?
– Да вон там, толпа стоит, песни орут, зубы скалят с неприятелем. Ведь был же приказ – никаких братаний!
В его сморщенной душонке не вмещались происходившие на его глазах великие исторические события. Он видел в них только нарушение приказа. Ну что ему можно было сказать?
– А пусть их, – махнул я рукой, – пусть порезвятся. Скучно в окопах сидеть.
– Да как же можно? Ведь нам за них отвечать придется.
– Перед кем?
– Перед законом.
– Сейчас в Петрограде новый закон пишут.
Он сделал большие глаза и посмотрел на меня со страхом.
– Нет, нет, так нельзя. Надо приказать, чтобы они ушли, – не сдавался он.
– А если не послушаются?
– Тогда применить оружие, ударить из пулемета по ослушникяам.
– У них свои пулеметы есть.
– Взяли с собой? – спрашивает он с ужасом.
– Конечно.
Мокрецов уставился на меня отсутствующим взором, и маленькие оловянные его глазки, кроме мелкой злобы и тупого страха, ничего не выражают.
– Ежели которые ослушники и к тому же с пулеметом, – изрекает он, – это не защитники родины, это бунтовщики...
Только я вернулся из соседней роты, бежит за мной связист:
– Вас к телефону.
Прибегаю к связистам.
– Слушаю. Кто говорит?
– Что это у вас там пэрэд участкэм твэрится? – сердито спрашивает кто-то по телефону.
– Говорите яснее, не понимаю.
– Я спрашиваю, что это за толпа на пэрэдовой пэрэд вэшим бэтальоном?
– Позвоните командиру батальона.
– Тэм у вас брэтаются? Тэк я предупреждаю, если чэрэз десять минут нэ разойдутся, эткрою с бэтэрэй огонь по большевикам.
– А-а-а! Так это у вас снарядов не хватало, когда нас засыпали бомбами? По неприятелю стрелять снарядов нет, а теперь нашлись? Слушайте, если вы хоть один снаряд пустите в наших людей, они придут к вам и разнесут батарею в щепки... вместе с вами...
– Кто это говорит?
– Один мужичок из десятка Пугачева Емельяна. Слыхали про такого?
По телефону посыпались ругательства. Пока я говорил, связист слушал, сдвинув брови.
– Собирается по своим открыть огонь, курва? – говорит он мне. – Пусть попробует! Врет, не откроет. Кишка тонка.
На этот раз действительно все обошлось благополучно: огня не открыл никто. Когда Рамодин с солдатами вернулся, я рассказал ему о разговоре по телефону.
– Ну что же, – сказал он, – так оно и должно быть. Мы – свое, они – свое. Будем продолжать братание. Но надо принять меры. Возьмем ребят и сегодня же ночью на том месте, где братаются, выкопаем щели. Если откроют огонь, солдаты попрячутся.
Так и жили каждый день: мы – свое, а они, командование, – свое. На соседнем участке, во втором батальоне, где тоже проходило братание, ударный батальон пробовал было разоружить солдат и отправить их в тыл. Но солдаты не сдали оружия и не вышли из окопов. Попытался было и Кобчик разоружить нас обманом. Он привел ударников без винтовок и сказал, что пришел сменить нашу роту, пусть она идет в резерв отдыхать; только пусть солдаты оставят оружие в окопе, а потом, когда ударникам привезут винтовки, солдаты возьмут свои обратно.
– Кто же отдаст свое оружие вам? Нет, так не пойдет, – ответил ему Рамодин.
– Да ты что на самом деле? – сердился Кобчик. – Не веришь, что ли, мне? Разве мы не свои люди? Не знаем друг друга?
– Знаем, конечно.
– Так что же ты, не хочешь идти на отдых?
– А нам и здесь хорошо.
– Ой ли? По глазам вижу, не доверяешь ты мне. Вот чудак, ей-богу. Ведь завтра же привезут оружие!
– Вот завтра и смените нас.
– А как же мне в штаб дивизии доложить? Не желают, мол, сменяться?
– Как хочешь.
– Ну и чудак... До завтра так до завтра.
Кобчик поджал губы и, поднявшись на носки, покачался игриво, покивал укоризненно головой. Потом молча, с подчеркнутым достоинством в каждом движении удалился.
2
После ясных солнечных дней пошли дожди. По окопам нельзя было пройти. Вся долина превратилась в сплошное болото. Промозглая сырость охватывала до костей. Солдаты начали болеть. Захворал Дорохов жестокой болотной лихорадкой, заболел и Мороз. Их отправили в Галац, в госпиталь. Неделю целую лил дождь, превратив дорогу в непроходимую трясину. Ни в роту никто не приходил, ни из роты нельзя было никуда выйти. Даже кухня останавливалась за километр, на другом, более высоком берегу, и солдаты по пояс в воде подносили себе пишу в котелках.
Но вот подул холодный северный ветер и разогнал тучи. Небо прояснело, и сразу на душе стало веселей. Через три дня подсохли дороги и тропинки. Из штаба полка получили телефонограмму, чтобы полк готовился к походу: нас отведут в тыл на отдых. На смену придет другой полк.
Приближался день полкового праздника. Его мы будем проводить на отдыхе. Все воспрянули духом: хорошо помыться в бане и поспать в чистой теплой халупе, увидеть мирных людей; полюбоваться хоть на чужую семью, приласкать чужих детей, поглядеть на женщин, вспомнить своих родных и близких и написать им письма. На празднике будут кормить получше. А то чечевичный суп и чечевичная каша никому уже в горло не лезут. У всех только и разговору было, что об отдыхе.
– У этих румын сейчас до черта винограду, яблок.
– Вина виноградного полны погреба.
– Масло, молоко...
Так разговаривали всю дорогу.
К вечеру на склоне горы показалась деревушка Романешти. Вот тут мы и будем отдыхать. Боже мой, какие убогие жилища! Хлевушок плетневый, обмазанный глиной, с одним-двумя окошечками, покрытый камышом, – вот и хата. Бедно живут румынские крестьяне. Нет ни амбаров, ни погребов, никаких надворных построек. Не видно ни скотины, ни птиц. Есть три-четыре хаты более или менее приличные – попа, лавочника, старосты; их заняли под штаб и квартиру полковника. На краю деревни большой сарай, его уже начали приспосабливать под офицерское собрание. Плотники чинили двери, привешивали к перекладинам лампы-молнии. Два дня отдыхали, потом начались строевые занятия. Но заниматься шагистикой никому не хотелось, не то было на уме. Что же дальше делать будем? Отдохнем и опять на позиции пойдем в сырые, залитые водой окопы? А тут на носу зима с заносами, морозами, а тут еще придумают новое наступление. Пусть что угодно, только не это!
Поручик Поздняков, пронырливый и юркий, кадровый пьянчужка, вернулся из длительной командировки. По словам штабистов, он ездил на курсы усовершенствования по гранато– и бомбометанию. На самом же деле его посылали в ставку для связи с Корниловым. Он привез печальные для штабистов вести: Корнилов и его помощники – генералы Лукомский и Деникин – арестованы.
Начальник дивизии, получив эти неприятные известия, решил провести совещание и пригласил к себе всех ротных командиров. Отправился в штаб дивизии, который располагался в семи километрах от нас, в помещичьей усадьбе, и Рамодин...
Я получил письмо от Завалишина. Он писал, что все солдаты в запасном полку перешли на сторону большевиков. И в Совете, и в комитете – везде управляют большевики. Спрашивал, как у нас дела на фронте, когда заключим мир и когда дадим по шапке Керенскому, и его присным...
В этот день Рамодин не вернулся из штаба дивизии. Офицеры нашего батальона сказали, что он остался на совещании дивизионного комитета, делегатом которого его избрали. Прошел день и еще один, а его все нет. Что же с ним случилось? Это вскоре стало нам известно. Ночью, когда все спали, в доме, где Рамодин остановился, постучали в дверь.
– Кто там? – вскакивая с постели, крикнул Рамодин.
– Я, Кобчик, – раздался голос за дверью, – я тоже здесь квартирую, открой. Сейчас только вернулся с передовой.
Рамодин открыл дверь. В комнату ворвались ударники и скрутили ему руки.
– И здесь без обмана не обошлось, – с горечью сказал Рамодин.
– А ты думал как? – злорадствовал Кобчик. – Нянчиться с тобой будут?
– Все-таки ты побаивался меня взять!
– Я бы давно с тобой покончил, да рук не хотелось марать.
– А теперь, когда я один, без солдат, ты и не выдержал – больно уж легко сладить... соблазнился.
– Хватит болтать, одевайся и пойдем.
– Куда?
– Туда, куда полагается. Ты все время ведь беспокоился, кто будет отвечать за убитых и раненых. Как кончить войну без мира, сколько для этого надо солдат совратить, сколько братаний провести. Вот сейчас я тебе все подсчитаю...
Как только солдаты услыхали об аресте Рамодина, они прибежали ко мне.
– Командира арестовали! – выкрикнул, запыхавшись, Зинченко.
– Кто вам сказал?
– Это я сказал, – ответил Дорохов, только что выписавшийся из лазарета. – Вчера его Ударники арестовали. Мне хозяйка квартиры, в которой он останавливался, сообщила.
Мы с Юнусом пошли в роту, а там дым коромыслом: крик, шум. Кто говорит: надо командира выручать, а кто говорит: обождать.
– Зачем нам в офицерские дела вмешиваться? – рассуждал пожилой солдат, который вместе с Дороховым пришел из госпиталя. – Небось ворон ворону глаз не выклюнет. Они все одним миром мазаны. Пускай дерутся, наше дело – сторона.
– Тихо, товарищи, тихо! – кричал зычным басом Бударин. Когда гомон немного стих, он продолжал, обратившись к пожилому солдату: – Ты, товарищ, как тебя зовут, не знаю...
– Рыжков меня кличут, – отозвался тот тенорком.
– Ты, товарищ Рыжков, околесицу нам не городи, ты здесь человек новый, не понимаешь...
– Я тоже четвертый год на фронте, вшей-то немало накормил, – перебил Рыжков. – Разве волк когда жалеет ягненка, разве богатый поймет бедного, разве офицер заступится за солдата? Что-то не видали мы этого за четыре года.
– Ты у нас человек новый, – не отступал от своего Бударин. – Наших делов не знаешь. У тебя так получается – все кошки серы, и офицеры все сволочи. Это верно, что кое-какое офицерье нас предает и продает. Вот недавно поручик Поздняков гранатки новые ездил изучать. Только гранатки эти самые он в руки не брал. По штабам мотался: у Корнилова был, у Духонина, у Дроздова. Зачем? Что ему там надо? – Бударин обвел слушателей большими серыми глазами, как будто искал кого-то. – А вот зачем: начальство наше все примеривается да прицеливается, как бы побольнее да за какое место укусить солдата. Это мы понимаем; и тут ты не ошибся, товарищ Рыжков, – волк не жалеет ягненка. Но наш командир, Михаил Григорьевич Рамодин, за солдат горой стоит. Из-за нашего брата и страдает. Из-за этого его не нынче – завтра на расстрел могут повести. Это как же, товарищи, получается? Неужели нам в стороне быть?
– Не можем мы в стороне, – поддержал его Дорохов. – За дело надо браться. Винтовку на руку, товарищи, и марш-марш! Так я говорю? – обратился он ко мне.
Я, конечно, поддержал Дорохова, добавив, что действовать надо решительно и смело.
– Идите в роты, – сказал я, – поднимайте людей!
Через полчаса первая и вторая роты, захватив пулеметы и винтовки, двинулись к штабу дивизии. А третья рота оцепила сарай, в котором собрались на праздник офицеры полка.
3
Рассказывают, прямые и смелые ответы Рамодина, которые давал он на суде, не могли понравиться тем, кто судил его.
– Это выродок какой-то! – кричал председатель суда – командир артиллерийского дивизиона, бегая из угла в угол после того, как конвойные вывели подсудимого из комнаты.
– Да, с такими людьми разговаривать трудновато, – брюзгливо бурчал член суда, пожилой неопрятный капитан.
– Негодяй, он еще смеет оскорблять нас: «Я не признаю вас за судей. Мы сами вас скоро будем судить!» Каково? А?! Расстрелять такого мерзавца.
– Стоит ли волноваться? – успокаивал председателя капитан. – Одним большевиком больше, одним меньше, что от этого изменится?
– Вы не либеральничайте, капитан, – строго сказал другой член суда – поручик Закржевский с длинными тонкими, как у скелета, пальцами, – если одним негодяем будет меньше, это уже немалое дело, капитан...
– Я его спрашиваю, – продолжал горячиться председатель, то и дело прикладывая к подстриженным усикам белый надушенный платочек, – вы член социал-демократической партии? «А вам, говорит, какое дело?» Ну не хам ли, не мерзавец ли?
Начальник дивизии уехал на полковой праздник и поручил наблюдение за судом начальнику штаба, который, сидя в соседней комнате, внимательно слушал, что происходило на суде в присутствии подсудимого и после его ухода.
Так же внимательно, затаив дыхание, слушали судебное заседание из другой комнаты солдаты – писаря штаба. Как у начальника дивизии, так и у судей чувствовалась неуверенность: боясь солдатского гнева, никто не хотел брать на себя ответственность за смертный приговор Рамодину. Поэтому-то начальник дивизии с большой охотой и направился на полковой праздник, надеясь, что неприятная процедура будет закончена в его отсутствие и все об этом инциденте скоро забудут.
Председатель суда в другое время мог бы и, глазом не моргнув, собственноручно пристрелить Рамодина, но теперь непрестанно думал: а кто будет, в случае чего, в ответе за смертный приговор – высшее начальство или он, председатель? Ведь обстановка могла измениться.
Поручик Закржевский, человек с выпуклыми белесыми глазами, вообще никогда ни о чем не думал и считал этот недостаток своей доблестью. Брюзгливый же капитан хотя и думал, разбираясь в событиях по-своему, но не посмел отказаться от членства в суде, полагая, что его отказ начальник дивизии сочтет за нарушение дисциплинарного устава. И когда капитан услыхал смелые ответы подсудимого и увидел, что тот не боится суда, он заколебалcя и начал искать возможности, если не совсем отменить, то хоть как-нибудь смягчить приговор.
Начальник штаба, высокий, представительный полковник, желая подбодрить судей, вышел из своей комнаты и горячо убеждал их:
– Господа, либерализм сейчас неуместен. Подсудимый не отрицает своей преступной деятельности. Виновность его доказана: братание проводил, листки возмутительного порядка распространял, боевых приказов во фронтовых условиях не выполнял. Уже за каждый этот проступок в отдельности он заслуживает расстрела. Для чего же тогда введена смертная казнь? Если мы не применим ее к большевикам, они к нам ее применят.
В конце концов смертный приговор был подписан всеми членами суда. Его поручили привести в исполнение Кобчику (солдатам не доверяли!).
Связав Рамодину руки, Кобчик приказал двум ударникам вести его за село, а сам с наведенным наганом пошел следом за ними.
– Доигрался, допрыгался, совдепчик, – глумился он над Рамодиным. – Вот так мы со всеми предателями будем расправляться. Очистим армию от немецких агентов.
– Слушай, ты, палач! – приостановившись, выкрикнул Рамодин. – Ты меня убьешь сегодня, а завтра солдаты поднимут тебя на штыки. Подумай об этом!
– Довольно агитировать! – озлобленно прохрипел Кобчик. – Хватит! Шагай!
4
С открытием праздничного торжества в офицерском собрании запаздывали. Все ждали начальника дивизии, а он почему-то не являлся. Офицеры, побродив вокруг сарая, в котором расставлены были столы с угощением и выпивкой, зашли в помещение и лениво перебрасывались фразами, с вожделением поглядывая на закупоренные бутылки с румынским ромом и красным вином.
Тут же в сарае, за перегородкой, у коновязи, стояли три верховые лошади под седлами. Это приехали офицеры с батарей. Денщики, называвшиеся теперь по-новому – вестовыми, задав лошадям корм, разговаривали вполголоса с румынами, которые приглашали их к себе в халупу.
Наконец появился начальник дивизии с командиром полка и адъютантами. Все сразу повеселели и начали размещаться за столами. Начальник дивизии, поздоровавшись, встал в конце большого стола рядом с командиром полка.
– Прошу внимания, господа офицеры, – подняв руку вверх, произнес командир полка. – Его превосходительство хочет приветствовать нас в радостный день нашего полкового праздника.
Все поднялись из-за стола и в нетерпеливом ожидании смотрели на грузного генерала, который был далеко не мастер говорить, но тем не менее любил покраснобайничать.
– Господа, – начал генерал, отдуваясь, – мы празднуем наш праздник в знаменательные дни... да, в особо печальные дни, когда наше отечество, великая Россия, переживает великие потрясения. Да... так получается. Это все мы видим и являемся свидетелями прискорбных событий. Да вот... И я по этому поводу вынужден прийти к такому заключению: только единство и сплоченность офицерского состава вокруг... вокруг... – Генерал затруднялся сказать, вокруг чего же теперь офицеры могут сплотиться, и остановился.
– Вокруг знамени, – подсказал привычную фразу командир полка.
– Только сплоченность офицеров вокруг полковой святыни, – продолжал генерал, – вокруг славного полкового знамени боевого славного Тридцать четвертого Сибирского полка вольет в наши сердца бодрость и уверенность и вселит надежду на спасение вдовствующей России...
Офицеры недоумевающе переглянулись и кое-где зашептали:
– Почему вдовствующей?
– Аллах его знает. Кончал бы скорее.
– Господа! – воскликнул генерал, все более входя во вкус красноречия. – Офицерство вашего полка и всей дивизии, храня традиции славных сибиряков, всегда было храбрым и преданным... преданным заветам наших великих предков. Да, вот. Так получается. Но, господа, наши предки жили в более счастливое время и не в такие трудные дни... Теперь, кроме храбрости, нужны выдержка, стойкость и мудрость. Да, мудрость. Так получается. От души желаю вам, господа, этих драгоценных качеств. От всей души желаю вам, господа, провести наш праздник в добром здоровии и благополучии. Офицерству нашему – ура!..
Наши солдаты вбежали в помещение как раз в тот момент, когда офицеры кончили кричать «ура».
– Руки вверх! – зычно крикнул Бударин.
С крыльца соседнего дома ударила по крыше сарая пулеметная очередь. Пули просвистели над головами. Стекло на одной лампе разлетелось в куски. Офицеры стояли по стойке «смирно» с поднятыми вверх руками. Они были готовы и к выдержке, и к стойкости, и, главное, к мудрости, как учил их генерал.
– Сдавай оружие! – подал команду Бударин.
Дорохов подходил к каждому офицеру, расстегивал кобуру, вытаскивал наган и передавал солдатам.
Офицеры испуганно смотрели то на солдат, то на генерала, как бы ожидая от него спасения.
– Господа! – заикаясь, произнес генерал. – Не волнуйтесь, очень прошу вас... Умейте подчиняться необходимости.
Пока Дорохов отбирал оружие – револьверы, шашки, – никто из офицеров не проронил ни слова. Все происходило при гробовом молчании. Только слышно было, как за стенкой у кормушек подрались лошади и кто-то их унимал:
– Тпру. Я те побалую. Будя, отъездилась... Послужи-ка теперь новому хозяину.
Дорохов и солдаты повели офицеров в школу. Здесь арестованных заперли и поставили у дверей часового. Было уже поздно. Черные лохматые тучи бежали по небу, то открывая, то закрывая месяц. С вечера прошел дождь, и лужи блестели на земле там и сям, как разбитые стекла. Солдаты собирались группами и весело разговаривали, обсуждая событие.
– Товарищ командир, – обратился ко мне Бударин, – как же теперь с праздником быть, с угощением? Не пропадать же добру...
– Праздновать завтра будем. Поставьте охрану к сараю и никого туда не пускайте.
– Да ведь просят товарищи...
В это время вдали послышались ружейно-пулеметная стрельба и взрывы гранат. То наши солдаты штурмовали штаб дивизии.
– Ты слышал? Тебе понятно?
– Понятно, товарищ командир. Есть поставить охрану...
Я сел на коня и поскакал к штабу дивизии.
Начальник штаба, как потом рассказывали писаря, проводив осужденного на казнь, обратился к своим друзьям с предложением:
– Теперь, господа, после трудов праведных не мешало бы и подкрепиться. А мне как раз вчера прислали замечательный коньяк, три звездочки. Бутылочку-другую мы с вами и разопьем. Поддержите?
Все охотно согласились.
– Так пошли, господа! Пошли прямо ко мне, – торопил начальник штаба.
В это время на улице раздались крики и началась стрельба из винтовок и пулемета.
– Прокопенко! – крикнул полковник в соседнюю комнату дежурному писарю. – Узнай, что там такое?
Писарь стремглав выбежал во двор, и тотчас же в той комнате, где дежурил писарь, со звоном разлетелось оконное стекло и следом раздался оглушительный взрыв. С улицы кто-то бросил гранату. От взрывной волны половинки дверей распахнулись настежь, и комнату заволокло едким дымом.
Офицеры кинулись к окнам.
– Стой! – ворвавшись в штаб и потрясая над головой гранатой, кричал Зинченко. – Сдавай оружие!..
В комнату вбежали солдаты и обезоружили офицеров.
– Кто здесь начальник дивизии? – спрашивал Зинченко, подступая с гранатой к офицерам. Он был очень возбужден. – Кто начальник дивизии, спрашиваю?
– Начальник дивизии уехал, – пробормотал полковник.
– Брешешь, контра проклятая! Где наш командир? Куда его сховалы? – не унимался Зинченко.
– Я правду говорю, – повторил полковник, – начальник дивизии уехал в полк на праздник...
– А-а, погулять захотели, сволочи!
В это время Мазин явился в штаб с двумя давно не бритыми людьми. Они были в военной форме, но без погон и без поясов.
– Вот, в подвале были, – указал Мазин на приведенных, – арестованные, из тридцать шестого полка.
– Освободить! – приказал Зинченко.
– Да я их не держу. Но они про командира нашего знают, говорят, с ним вместе сидели в подвале.
– А где вин сейчас?
– На расстрел увели!..
...Смертная дорога Рамодину не казалась страшной. Он как-то весь ушел в себя и не замечал на пути ни патрульных, ни мокрого бурьяна под ногами, ни темных тучек, быстро бежавших по небу.
Несмотря на то что Кобчик должен был чувствовать себя победителем, у него на душе было невесело. Его раздражало спокойствие Рамодина.
Уже ушли далеко, а Кобчик все еще не решался скомандовать «Стой!». Спустились в овраг. Месяц нырнул в набежавшую тучку. Стало еще темнее. Двое солдат свалились в какую-то канаву, а третий стал им помогать выбраться наверх. Воспользовавшись этим, Рамодин бросился в кусты.
– Стой! – закричал не своим голосом Кобчик и наугад начал стрелять...
Рамодин летел сквозь кусты, как на крыльях, радуясь своей свободе. Выбравшись из оврага, он остановился передохнуть. Было тихо. Ни выстрелов, ни криков он уже не слышал. От быстрого бега сердце колотилось так сильно, что готово было выскочить.
Отдышавшись, Рамодин взглянул на небо, пытаясь по звездам определить, где он находится и как ему пройти в Романешти, к своей роте. Где-то невдалеке началась пулеметная стрельба, рвались гранаты. Ему удалось наконец развязать руки, и он вышел на дорогу.
На мое счастье здесь я и увидел его.
– Стой! Кто идет? – крикнул я, осадив лошадь.
– Николай, это ты? – радостно отозвался Рамодин.
– Михаил? Жив? Садись скорее ко мне. Слышишь, что там делается? Это наши ребята штаб дивизии громят.
Когда мы прискакали, там уже все было кончено.
На рассвете солдаты привели в штаб казака, который был послан нарочным к начальнику дивизии из корпуса с секретным наказом.
– Где начальник дивизии? – недоверчиво оглядывался вокруг казак. – У меня пакет.
– Давай сюда. Я приму, – ответил Зинченко.
– Мне приказано лично начальнику дивизии вручить.
– Дурья ты голова, хоть и казак, – захохотал Зинченко. – Що ты, не бачишь, кто теперь начальники? – И он указал на солдат.
Пакет вскрыли. Командир корпуса сообщал начальнику дивизии, что в некоторых полках идет сильное брожение, даже происходят бунты, солдаты забирают власть в свои руки. Необходимо усилить охрану штаба дивизии, приказывал командир корпуса, в случае нападения мятежников держаться до подхода подкрепления...
– Передай своему генералу, – сказал Зинченко, бросая пакет в угол, – чтобы катился он из штабу к бисовой матери. Опоздал твой генерал...
– А я и не шибко об этом плачу, – отозвался казак, – мне что? Я на службе. Пошлет кто куды, я и еду...
– А если тебя пошлют батьке с маткой башку оторвать, ты как тогда будешь?..
– Такое не бывает. А если пошлют, так не возрадуются.
Солдаты рассмеялись: хороший мужик, только несознательный. И отпустили казака обратно.
Солдаты других полков дивизии, узнав о том, что произошло в штабе, тоже арестовали своих офицеров и выбрали командиров из солдат. Из штаба корпуса прислали было «на усмирение» два батальона и казачью сотню, но они отказались стрелять.
Начались непрерывные осенние дожди, слякоть, грязь. Обозы вдруг куда-то исчезли, дороги опустели. Солдаты стали разъезжаться по домам: мешок за плечо, винтовку в руки и на поезд. Война кончилась без мира. У нас на душе было празднично. Никто больше к нам в дивизию не приезжал, никто не уговаривал, не угрожал. Штаб корпуса как будто не существовал. Посылали туда нарочного. Вернулся ни с чем. Оказалось, штаба нет. Делали запросы в штаб армии, в штаб фронта – никто не отвечал. Произвели учет военного снаряжения: у нас оказалось много пушек, снарядов, не пустовали и продовольственные склады. Мы с Рамодиным послали в Москву Георгию Петровичу Нератову запрос: как нам быть?
Он ответил нам незамедлительно телеграммой, в которой говорилось:
«Поздравляю вас, товарищи, с великой пролетарской революцией. Временное правительство арестовано. Керенский бежал. Вся власть перешла народу, Совету Народных Комиссаров во главе с Владимиром Ильичем Лениным».
Долгое и несмолкаемое «ура» гремело в нашем полку, когда мы прочитали солдатам эту телеграмму.
Первый декрет Совета Народных Комиссаров был о мире. Начались переговоры с немцами о перемирии. Комиссия по ликвидации Румынского фронта предложила нам все военное имущество перевезти в пограничный городок.
Чуть только дороги под ветром и солнцем провяли, мы начали собираться в путь – туда, на восток, в Советскую Россию.
Мы сидели в кабинете начальника дивизии и по карте намечали свой маршрут. В окошко светило солнышко, и было не по-осеннему тепло и светло. Откуда-то вылетела бабочка-крапивница. Попорхав по комнате, она села на стол против Рамодина и покачивала крылышками.
– Смотри, бабочка, – удивился Рамодин, – откуда?
– Думаю, не иначе как делегатом явилась к нам из своей части, – пошутил я. – Так, мол, и так, товарищ начальник дивизии, прибыла в ваше распоряжение.
– Микола, идол! – схватил меня в охапку Рамодин. – Хорошо жить на свете, когда есть друзья, когда едешь домой и никто тебя больше за глотку не берет. Сами мы теперь хозяева. Ты чувствуешь?
– Но, но, – отстранял я друга, вырвавшись из его объятий, – полегче выражай свои восторги. Что это за фамильярность такая? Я тебе кто?
– Извините, товарищ начальник штаба! Это вот делегат виноват, – показал он на бабочку.
– То-то делегат. А позвольте узнать, товарищ начальник дивизии, который вам годок миновал?
– А к чему это?
– Не мешало бы вам, пожалуй, этак лет с пяток еще за партой посидеть, поучиться немного...
