Текст книги "Жар-птица"

Автор книги: Николай Тиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

3

Рамодин меня повел на Плющиху, где проживала его Наташа. Хозяйка, с которой мы были совершенно не знакомы, обрадовалась нам, провела в комнаты, чистенькие и по-праздничному убранные, и предложила нам располагаться как дома, а сама побежала за Наташей, которая, по ее словам, была в библиотеке.

Мы ехали от Козлова до Москвы на площадке, и меня продуло, я чувствовал все время небольшой озноб. Я прилег на диване и забылся. Проснулся от веселого шепота и сдерживаемого смеха. Это пришла Наташа – веселая, румяная, здоровая. Она уже приготовила чай и подала на стол.

Маша, переехав в Москву, поступила на высшие женские курсы, где училась и Наташа. Они уже друг друга знали, бывали одна у другой на квартире и дружили.

– Мы помешали вам спать? – спросила Наташа. – Это все он, – кивнула она с улыбкой на Рамодина. – Шипит и шипит, как самовар.

Напоив чаем, Наташа повела нас на Сивцев вражек, где жили Георгий Петрович с Машей. После озноба у меня поднялась, видимо, температура. Все мне казалось ненастоящим, а будто во сне. Вот я сейчас проснусь и окажусь дома, как после моего путешествия по деревням на тройке с незабвенным Мироном. Наташа с Рамодиным дорогой мне что-то говорили, и я им отвечал невпопад, и они смеялись. Но мне было не до смеха. Пришел в себя, когда мы подошли к Машиной квартире.

Маша была дома. Она обняла меня и заплакала.

– Да ты что? Что с тобой?

– Ничего, ничего, родной. Все хорошо. Это я от радости.

Наташа с Рамодиным посидели немного с нами и, распростившись, ушли домой.

– А где же Георгий Петрович?

– Разве его теперь застанешь дома? То в Совете, то в комитете, то на заводе. Да и всем хватает работы, меня тоже трудно застать...

– Тебе куда-нибудь идти?

– Нет, дорогой мой, я никуда не пойду. Я позвоню только Георгию Петровичу, чтобы не ждал меня. У нас на ткацкой фабрике сегодня собрание должно быть. Ну, там у меня надежные женщины есть, проведут...

– Какая ты добрая, Маша. А то, может быть, сходить к ткачихам?

– Я же соскучилась по тебе, родной мой. Ну, расскажи, как ты живешь, как у тебя дома?

– Пишут. Разъехались все. Остались мать да бабушка. Воюют с Семеном Ивановичем. Помнить, я тебе говорил, у нас в селе такой брюхан есть, лавочник, все наставлял меня на путь праведный...

– Ты отпуск взял? – спрашивает Маша.

– Нет, мы на фронт с Рамодиным едем.

– На фронт? – беспокойно переспросила она и перестала перетирать посуду. – Это обязательно?

– Другим обязательно, почему же нам не ехать?

– По-моему, и другим не обязательно, – с возмущением сказала она. – Скоро уже три года, как воюют! Мучается народ. А у женщин больше сил не хватает.

– Верно!

Я рассказал ей про ту женщину, которая от горя сошла с ума, называла себя хранительницей ветров и туманов. И нет больше слез, чтобы оплакивать погибших сыновей.

– Это ужасно, – вздохнула Маша. – Но отольются эти слезы... Вот царя уже нет.

– Царя нет, а война все идет. Что же изменилось?

– Скоро изменится...

Она продолжала прибирать на столе и смотрела на меня с такой нежностью, что у меня замирало сердце.

– Помнишь, мы об этом говорили, когда я в первый раз пошел к Георгию Петровичу?

– Как не помнить! Я тебя вела, а ты упирался... Ой, какой же ты смешной был...

Видя, что я не очень в большой восторг прихожу от этих воспоминаний, она обняла меня, засмеялась.

– Ну, не буду, – сказала она заглядывая мне в глаза и прикладывая руку ко лбу. – Да у тебя жар. Ты болен.

– Немного простыл, должно быть, дорогой... Пустяки.

– Давай-ка смеряем температуру.

– Ну вот, этого-то я больше всего и боюсь – мерить температуру, ложиться в постель, вызывать доктора. Мне же нельзя болеть. Понимаешь? Мне завтра ехать надо.

– Ничего, ничего, не нужно ворчать, – уговаривала Маша, ставя мне градусник под мышку.

Я опять вспоминаю про Георгия Петровича.

– Мне бы очень нужно повидать его, может, ты ему позвонишь?

– Конечно, позвоню, – отвечает она, вынимая через несколько минут градусник. – Ого, тридцать девять и три. Прими-ка вот подсолнечных капель и ложись в постель. А я займусь обедом.

Я вдруг почувствовал какую-то особенную слабость, и меня действительно потянуло прилечь.

4

Проснулся я весь в поту.

За столом, спиной ко мне, сидел Георгий Петрович и что-то писал. Я сел, кровать жалобно заскрипела. Он оглянулся.

– Ага, проснулся. Вот хорошо. Ну, здравствуй, здравствуй, – говорил он баском. – А ну-ка я погляжу на тебя... О‑о! Молодец, молодец! Вырос, возмужал. А как я?

– И вы переменились, будто покрепче стали, выросли, – пытаюсь шутить я.

– Так, так. Это хорошо, когда человек растет. Я, брат, большой университет прошел. Бутырки, Красноярск, Туруханск – вот мои классы. Побывал и в тех краях, где дядя Миша ваш подвизался. Славные места. Скоро там, да и не только там, а и везде, развернется такая жизнь, так забурлит, что любо-дорого. Енисей – это просто чудо. Представь себе, вдруг бы наша спокойная величавая Волга понеслась со скоростью пассажирского поезда. Таков Енисей. Глядя на него, заражаешься силой, энергией, хочется работать, жить... – Помолчав немного, он спросил: – Ну а как ты живешь? Как солдаты?

– У меня все то же: служба, армия. Сначала тихо у нас было, все думали да гадали, не знали, как и откуда начинать, но вот приехал Антон...

– Завалишин?

– Ну да! И дело пошло. По-настоящему пошло!

Я рассказал, как у нас проходила Февральская революция, какие события произошли в полку, как арестовали командира полка.

– Молодец Антон, молодец! Это же опытный человек. Так ты говоришь, он там остался? Ну что же, это неплохо. Смотрю я, здорово все выросли, ей-богу. Выпрямляется народ.

– А война-то вот продолжается, – сожалею я. – Даже революция не помогла.

– Это не та революция. Это были цветики, красные бантики, и вообще не наш праздник. Наш праздник еще придет. Ведь Ленин приехал, слыхал небось? А уж он знает, как дело вести. Тезисы его читал?

– Да нет, где же!

– Ну ничего, я вам подберу литературу, солдаты довольны будут.

Вошла Маша и очень удивилась, что я разговариваю как ни в чем не бывало.

– У него же температура тридцать девять и три... Ну чего ты встал c постели?

– Пропотел, все прошло.

– Не верю, дай поставлю градусник.

Градусник показал тридцать шесть и шесть.

– Это значит, у тебя малярия, – заключила Маша, – Постой, где-то у меня хина есть, – сказал Георгий Петрович. – Сейчас мы эту самую малярию угостим...

Я принял хины и продолжал разговор с Георгием Петровичем.

– Слушай, дружище, – улыбнулся он, – а ведь мы с тобой теперь, выходит, родня.

– Ну да... родня, конечно.

– А какого же черта ты меня на «вы» величаешь? По возрасту мы, наверно, не очень уж различаемся? Тебе сколько?

– Двадцать два.

– Ну а мне двадцать восемь. Велика разница. Когда же вы поженились?

– Прошлой весной.

– И свадьба была?

– Нет, не успели.

– А, не успели, так вот мы сейчас устроим. И гостей пригласим.

– Да ты что! – испугалась Маша. – У нас нет ничего. Ничего не готово...

– Все будет готово. Закажем обед, пива, гости будут пить и кричать «горько»! И я буду кричать. А как же?! Что мы – не русские люди, что ли? Жениться и свадьбы не сыграть?.. Это все от вольнодумства, – засмеялся он. – Не слушаете нас, стариков, вот и получается все как-то боком. Нет, нет, так нельзя. Ну, свадьба не свадьба, а сегодняшнюю встречу отметить надо.

– Вот это не так уж страшно, – улыбнулась Маша. – Обед у меня готов, садитесь.

Маша стала собирать на стол, а мы с Георгием Петровичем сидели и гадали, какой же родней мы приходимся друг другу. Перебирали и свояков и шуринов – ничего не подходило. А когда трудно бывает разобраться в родне, тогда говорят одно замечательное русское слово, и все становится ясным – сват!

– Ну конечно же мы сватья!..

Когда пообедали и поблагодарили молодую хозяйку, Георгий Петрович стал одеваться.

– Ты, конечно, у нас будешь, – сказал он. – Я не прощаюсь поэтому. Но вы, друзья мои, не думайте, что так легко от меня отделаетесь, – нет, свадьбу все равно заставлю сыграть, пир горой остается за вами.

Взявшись за руки, мы с Машей низко кланялись Георгию Петровичу и весело смеялись...

Глава шестая

1

Приехали мы в Румынию в ту счастливую весеннюю пору, когда природа, проснувшись после долгой зимы, и на севере расцветает пышно и дружно. Но то, что мы увидели здесь, на берегу Дуная, трудно описать... Справа, за широкой лесной долиной, виднелись синие Карпатские горы, слева, за Дунаем, – Добруджа. Дунай – удивительная река. За время войны судоходство и рыболовство на ней замерло, и столько в воде и на берегу расплодилось разной живности – птицы, рыбы, зверя и всякой другой твари – все кишмя кишело на островках и в тихих заводях. Все время над рекой слышалась какая-то меланхолическая мелодия – словно колокольчики в вышине звенят. Это напоминало мне родную Шешму. Когда весной, бывало, пойдешь в урему, то там услышишь проникающий до сердца звон: это в кустах пасутся коровы и лошади, которым на шею повесили колокольчики и бубенчики, чтобы легче было найти скотину в зарослях черемухи и черной смородины. По берегам Дуная стоят города и села, а между ними виноградники, и такое множество белых, желтых и красных роз, как на Кавказе, и так же воздух пахуч и ароматен от множества цветов.

Из штаба фронта нас направили в Сибирскую стрелковую дивизию, которая находилась на самом левом фланге фронтовой линии. Из штаба дивизии мы попали в Сибирский стрелковый полк, в третью роту, которая сильно пострадала в последних боях при отступлении из Добруджи. Не раз приходилось слышать и от солдат и от офицеров про местечки Топалул и Батагул, где много осталось лежать в сырой земле русских солдат. Добродушный командир батальона капитан Тарасов, напоминавший мне своим обликом лермонтовского Максима Максимыча, познакомил нас с командиром роты – прапорщиком Морозом. У Мороза усталый, флегматичный вид, но большие серо-зеленые глаза смотрят ласково и приветливо. Он уже больше года на фронте и пережил тяжелое отступление из Добруджи, где похоронил трех командиров рот и под конец сам принял роту. Кроме него в роте еще один офицер – прапорщик Кобчик – не то молдаванин, не то цыган. Он окончил военное училище первого революционного выпуска, но был совсем не революционно настроен. Если в Немыйске Рамодину приходилось спорить с Темлянкиным, то здесь нашелся достойный преемник ему в лице Кобчика.

– Ну что ж, очень хорошо, что вы приехали, – сказал Морозов. – Теперь у нас будет веселее, а то участок тихий – скука страшная. Вот уж больше шести месяцев сидим без дела.

– Скоро будет дело – не заскучаем! – подал голос Кобчик.

– Какое же дело? – прикинулся простачком Рамодин. – Виноград, что ли, собирать?

– Вы что же думаете, на фронт приехали как на курорт? Будет, посидели в тылу, пора немца гнать восвояси.

– А может, он нас погонит? – сказал Мороз.

– Если большевики не разложат армию, то немцу несдобровать, – запальчиво кричал Кобчик. – А если доберутся они и до нас, то пропала Россия. Поглядите только, что приказ номер один наделал. Я говорю рядовому Зинченко: «Заправь шинель», а он «Теперь свобода, можно без пояса ходить...»

– При чем же тут большевики? – спросил Мороз. – Разве они издали приказ номер один?

– Не без их участия обошлось дело, чую, – шипел Кобчик. – Большевики – немецкие агенты. А Ленина, их вожака, Вильгельм в Россию в запломбированном вагоне прислал.

– Это бабушкины сказки, – спокойно сказал Рамодин.

– Как это сказки?

– А вот так! Кто-то сбрехнул, а вы и поверили. Главное, удобно: думать не надо.

– Это как же так – сбрехнул? – еще сильнее вспылил Кобчик.

– А уж как, я не знаю. Только всякий понимает, что это сущий вздор. Может быть, за эту брехню немалые деньги заплачены.

– Да вы что, никак с ума сошли?

– Господа, господа, – успокаивал Мороз, – ну неудобно же так: в первый день встречи ссора. Какой пример мы подадим своим солдатам!

– Да разве мы ссоримся? Это просто разговор на злобу дня, – примирительно произнес Рамодин, но в глазах его метались искорки, когда он поглядывал на ретивого вояку.

Из первого же разговора мы заключили, что прапорщик Мороз почти свой человек; он, видать, неглупый, и если с ним к случаю по душам поговорить, он, конечно, не выдаст никому наших настроений. Но с Кобчиком нужно ухо держать востро.

Полк занимал участок по реке Серету протяженностью километра три. В одних местах передовая линия близко подходила к окопам противника, в других отходила подальше; в зависимости от этого и несение службы было или легче, безопаснее, или труднее и опаснее. Чтобы не было недовольства среди солдат да и офицеров тоже, полковой участок был разбит на три части по числу батальонов, находившихся на передовой; один батальон был всегда в резерве, во второй линии окопов. Батальоны время от времени менялись участками; в этой смене участков и в дежурствах на передовой и состояла в основном окопная служба в то время, когда мы приехали.

Кобчик верно сказал, что на фронте готовится наступление. Сперва появились агитаторы и разные делегации, обработанные меньшевиками и эсерами. Солдат, стоявших в батальонном резерве, беспрерывно атаковали ораторы, уговаривая идти «защищать завоеванную свободу». Пришлось нам встретиться и с тем лидером, который приезжал в Немыйск. Он сдержал свое слово: приехал-таки на фронт и привез с собой вагон эсеровской и меньшевистской литературы. И ораторы, которые с ним приехали, и газеты, что он привез, – все согласно толковали об одном: «Все для войны, все для фронта! Эта война – последняя, и, если мы победим, войны больше никогда не будет. А если не пойдем в наступление, немцы всех нас превратят в своих рабов...» При этом очень красочно расписывалась участь порабощенных народов.

Большевистские газеты сюда не доходили; ораторы Керенского почти не встречали отпора, поэтому лидер здесь чувствовал себя свободно и гораздо спокойнее, чем там, в тылу, где большевики успели попортить ему настроение.

– А что, если я пойду к нему, – говорит мне Рамодин, – и скажу: а ведь ты врешь, что это война последняя и что на земле наступит рай! Если мы побьем немцев, что тогда будет? Как ты думаешь?

– Я так думаю: если мы не успеем разъяснить солдатам, что наступление это готовится в угоду союзникам, что Временное правительство ничем не отличается от царского, оно также стоит за войну, то половина, а то и три четверти людей в полку будет перебито ради прекрасных глаз этого лидера миллионщиков.

Мы уже успели немного приглядеться к людям своих взводов. Это были пожилые сибиряки, воевавшие чуть ли не с первого дня войны, усталые, озлобленные, как и вся масса фронтовиков. Некоторые из них наивно верили, что Временное правительство желает добра, посылая их в наступление.

– Я так думаю, – рассуждал один из них – Мазин, низенький, жилистый солдат, – сперва мы должны послужить государству, а потом и оно нам окажет льготу.

– Точно, точно! – улыбался Дорохов, молодой грамотный солдат. Он окончил двухклассное училище и работал до призыва в армию у купца на золотых приисках учетчиком. Солдаты его любили за веселый нрав и рассудительность, – Точно, точно! – повторил он. – Сперва мы ему, а потом оно с нас...

Все дружно засмеялись.

– Ну, ну, смотри ты у меня, – пригрозил ему унтер-офицер Мокрепов, из того взвода, которым командовал Кобчик. – Не через край ли хватаешь?

– Я же шучу.

– То-то.

Днем солдаты обычно до полудня спали в землянках второй линии, на передовой оставались только часовые у бойниц; ночью же все выходили в окопы.

Я пошел утром проверять часовых.

– Вы не видели Дорохова? – спросил я первого попавшегося мне узкоглазого солдата, волосы которого отливали на солнце красным золотом.

– Он, однако, туда дальше будет, – ответил тот, показывая рукой вправо. – Так я говорю, Степан? – спросил он подчаска, словно не доверяя себе.

– Кажись, так, – кивнул головой подчасок, – туда же, вправо.

Я пошел в указанном направлении и добрался по окопу до соседнего ротного участка. Дорохова нигде не было видно. Пришлось вернуться обратно. Вдруг из-за речки щелкнул выстрел. Таких одиночных выстрелов бывает так много, что на них не обращаешь внимания. Но этот прозвучал почти над самой головой.

Я шагнул за выступ и остановился как вкопанный: рыжеволосый часовой лежал на дне окопа в огромной луже крови... А его товарищ, бледный, взволнованный, смотрел в окошечко бойницы, желая, видимо, узнать, откуда был сделан выстрел.

– Отойди от бойницы! – крикнул я ему.

– Нет, не в окно его вдарило, – сказал он мне. – Только вы ушли, а он и говорит мне: «А ведь мы командиру неправильно указали, не там Дорохов, а вон где». И зачем-то взял да и высунулся из окопа, его и стрелили.

Пуля попала в висок. Убитый лежал белый как полотно. Странное впечатление произвело на меня это событие... Мне было страшно не оттого, что и меня, и другого могут вот так же здесь, в окопах, убить, как убили часового, а оттого, что ни у меня, ни у других не было особого страха, все было так обыденно и просто. Вот только сейчас человек разговаривал, был живой, и вот уже нет его. И никого это не трогает, и никому до этого дел нет... Вскоре я нашел Дорохова и разговорился с ним.

– Разве можно убивать людей так просто, ни за что ни про что? – воскликнул я. – Кто убивает, может и сам поплатиться головой.

– Поди достань его, – указал Дорохов рукой за реку.

– Ты думаешь, тот убил, кто стрелял, а не тот, кто приказал?

– Да, тут действительно... надо думать... – тряхнул головой Дорохов.

– Как же не думать! Вот в наступление пойдем, сколько народу опять поляжет. А за что? За чьи интересы? Кому это надо? Крестьянину, рабочему? На той стороне в окопах такой же крестьянин и рабочий, и так же эта война ему не нужна. Кому же она необходима?

Дорохов, потупившись, внимательно слушал. Потом, посмотрев по сторонам, сказал мне почти шепотом:

– Про это у нас каждый знает, но боится говорить, даже в мыслях такое держать не хочет. Потому что по головке за это не погладят.

– Вот от этой-то боязни и гибнут люди, – убеждал я. – Не нужно бояться. Надо говорить, разъяснять. Ведь вы же знаете друг друга. Кто ненадежный, с тем, конечно, надо быть осторожным.

– Правильно!.. Есть такие, как вон этот... Мокрецов.

Я оставил ему «Окопную правду» и велел почитать ее солдатам, а что будет непонятно, спросить меня или Рамодина.

2

...Был солнечный день. Ночью мы сменили позиции и решили сходить с Рамодиным в баню. Буйно цвел придорожный кустарник мелкими розовыми цветами, разливая по долине медовый запах. Жужжали пчелы, порхали бабочки, над водой стаями носились воздушно-крылые стрекозы. Только мы перешли по гладким мостикам реку, как недалеко от берега у дороги увидели холмик с большим дубовым крестом. На нем была надпись: «В. И. Энгельгардт, капитан 36‑го Сибирского стрелкового полка. Убит 1 марта 1917 года».

– Догадался-таки вовремя подохнуть, – усмехнулся я, посматривая на друга.

– Его порода не из догадливых, – сказал Рамодин. – Посмотри-ка на дату. Это произошло на третий день после переворота. Значит, кто-то поторопился раньше нас вогнать в него пулю... Жаль, что не я. Очень жаль!

А кругом цвела повилика, пестрели еще какие-то цветы – большие и пышные.

В бане никого не было. Мы мылись вдвоем. Собственно, это и не баня, а какая-то железнодорожная постройка. Но в ней устроили и полок, и каменку, и воды сколько хочешь. Потолки высокие, и окна во всю стену: светло, просторно.

Я сообщил Рамодину о моем разговоре с Дороховым.

– А я уже давно солдатам газеты дал, – сказал Рамодин, намыливая голову, – очень интересуются. Один тут есть очень дотошный – Зинченко. Прочитал он «Окопную правду» и говорит: «Вот и выходит: кому от войны прибавка, а нам удавка». В ротных комитетах ребята толковые подобрались, но вот в полковом комитете председатель эсер, а члены соглашатели, – продолжал Рамодин.

– В дивизионном такая же плесень, – подтвердил я, – Поручик Закржевский – племянник того лидера, который к нам приезжал... Но если солдаты раскусят, что это за фрукты, они их выплюнут и ногой разотрут.

– Вот в этом-то вся и штука, чтобы скорее раскусили! – воскликнул Рамодин выливая на себя ушат воды. – Пока солнце взойдет, роса глаза выест...

Начиная с вечера и всю ночь над рекой вьются тучами комары. Солдаты, спасаясь от них, зажгли в землянке мокрую солому и столько напустили дыму, что невозможно дышать.

– Говорят, корпусной приехал с каким-то капитаном, – сообщил мне Дорохов, заливаясь слезами от наседавшего дыма, – митинг будет устраивать.

– Улещать кобылку станут, – ухмыльнулся Зинченко, пожилой солдат с обвисшими усами. – Дорогие товарищи, скажут, пидемо трошки повоюем. А то давненько вже не воевалы.

– Сказали бы прямо: давайте мы вам башки оторвем и без пересадки в рай направим, – раздался чей-то сердитый голос в углу.

– Оце правильно! Башка же у кобылки дурная, на шо вона солдату – тольки шо каску аль малахай надевать...

Ночь душная, темная. Из-за Карпат надвинулись рыхлые серые тучи и накрыли долину словно пологом. От духоты и жары не знаешь куда деваться, а тут еще комары одолевают, так и липнут к потному телу. То и дело вспыхивают наверху ослепительные ракеты с лиловыми дымками, освещая проволочные заграждения, притаившиеся в ямках секреты и линию окопов, окутанную густым белым дымом. Немцы, видимо, заметили дымовую полосу над окопами и очень ловко пристрелялись из бомбомета. То и дело бомбы рвутся то на бруствере, то в окопе. Когда стреляет артиллерия или пулемет, можно хоть по звуку определить, откуда грозит опасность. Но с бомбометом хуже: беззвучно стреляет, беззвучно летит снаряд. Днем летящую бомбу можно еще увидеть, а ночью и того нет. Стоят солдаты в окопе и мирно беседуют, вдруг над головой – трах! Этой ночью закидали нас немцы бомбами: садили по всей линии до рассвета. Я послал Зинченко с Мазиным разведать, где стоит бомбомет. Они обнаружили его и бросили в ту сторону три гранаты. Поднялся переполох, еле ноги унесли. На полчаса бомбометный огонь прекратился, а потом стал еще сильнее. Опять мы разузнали, где стоит бомбомет, – перекочевал с левого фланга на правый. И опять от него нет житья: убило связиста, троих солдат ранило. Я стал звонить на батарею, чтобы открыли по бомбомету огонь.

– Нет снарядов, – ответил дежурный.

– А какого же лешего вы здесь сидите?

– Это вас не касается.

– Посидели бы вы в окопах, тогда узнали бы, кого касается... Засыпали нас бомбами. А вы там блох ловите. Немедленно позовите командира батареи.

– Он спит.

– Сейчас же разбудите, а то я буду звонить командиру дивизиона.

Наконец артиллеристы выпустили одну очередь, снаряды полетели куда-то далеко-далеко, в тыл противника. Волнуясь, кричу, указываю координаты, но все без толку, ответ один: снарядов нет!..