Текст книги "Жар-птица"

Автор книги: Николай Тиханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

3

Мы перешли на новый участок. Здесь река образует петлю с узеньким перешейком. На перешейке – окопы. Неприятель в ста шагах. Справа и слева река.

Все чаще и чаще слышим разговоры, что скоро пойдем в наступление. На позиции, в окружающий нас лес, везут гаубицы, мортиры; саперы пристраивают во многих местах легкие мостики, переходы, мосты. Больше появилось неприятельских воздушных разведчиков; вдали в тылу у неприятеля замаячили десятка полтора «колбас» – воздушных наблюдательных пунктов. К позициям подвозили снаряды, сновали взад и вперед кухни. Батальон наш остановился в лесу: его должны первым бросить в атаку.

Вечером, когда стемнело, собрались в кустарнике я, Рамодин со своими солдатами. Пришли люди и из других рот нашего батальона.

– Каково, товарищи, решение в ротах? – спрашивали мы с Рамодиным. – Идти или не ходить в атаку?

– Постановили не ходить! – ответили все хором.

– Тогда уговор такой: держаться, так всем держаться крепко... Твердо стоять! На нас смотрит весь полк: мы не пойдем – и другие батальоны не пойдут, мы пойдем – и остальных погонят. И заварится такая каша, что долго не расхлебаешь...

– Понятно! – коротко произнес Дорохов. – По головке не погладят. Если будем врозь – сейчас же за хвост и в конверт.

– Ясно! – подхватили остальные, и все разошлись по ротам.

Не так-то было легко сказать: не пойдем больше в атаку! Каждый понимал, что это значит. За невыполнение приказа – расстрел. Так было до свержения царя. А как теперь? Никто не знает. Солдаты понимали: царя нет. Но ведь офицеры и генералы царские остались? И кто скажет, что им взбредет в голову? Тем не менее все стояли на одном: не ходить в атаку! Что бы там ни было, что бы не случилось – не ходить! Пусть расстрел, пусть смерть, но к черту войну. Долой войну! Отныне у всех солдат один неписаный закон – не ходить в атаку!

На днях нам прислали пополнение – казанских татар. Это все была молодежь. Они прибыли с маршевой ротой. Командиром их, к моему удивлению, оказался мой ученик Юнус, тот самый, которого я когда-то обучал русскому языку, и он меня почтительно называл «господа Кулька». Юнус после моего обучения окончил городское училище и успел побывать в Чистопольской школе прапорщиком. Ребята у него были все дружные, бойкие, веселые.

Солдаты пытливо присматривались к новоприбывшим и с радостью замечали, что и в них живет та же мысль: не ходить в атаку! И старые солдаты-сибиряки радостно смеялись, шутили.

– А ну-ка, ипташляр[4]4
  Ипташляр – товарищи (татарск).


[Закрыть], скажите, с которого конца винтовка заряжается? – спрашивал старый солдат Бударин.

– Так шту, даругой товарища, – отвечал бойкий черноглазый паренек, – если внешний враг палить – патрун кладем в магазинный карубка и посылай в патрунник. А когда внутренний враг, ну, тогда... тогда крепка думать надо...

Сибиряки смеялись:

– Грамотный, образовался, видать. Ну, закуривай, браток. Насчет внутреннего врага придется подумать, кто он есть. Это правильно ты рассудил...

– Как ваши ребята, Ахмет, думают, кто внутренний враг?

Татарин посмотрел веселыми глазами на Бударина, на других, что-то собрался было сказать, но увидел Мокрецова, махнул рукой и засмеялся.

– Ну?

– Нам учил так: внутренний враг – ефрейтур та будет, – и залился веселым смехом.

– Хитер ты, парень, – погрозил ему пальцем Бударин.

– Все шуточки, все смех, – вмешался в разговор Мокрецов, – вот прикажут завтра через речку наступать, будет тебе шутка-прибаутка.

Поздно вечером добавочно к ужину привезли жирной рисовой каши с мясом, роздали мясные консервы, галеты.

– Ого! – воскликнул Зинченко. – Похож, в дальнюю дорогу собирают. – И тут же принялся раскупоривать банку консервов. Аппетит у него всегда был хороший.

Ночь погожая, теплая, звездная. Не хочется никому залезать в щели, в узкие сырые окопы. Начнется ночью канонада – засыплет землей, и не услышишь. Расположились все за бруствером, на траве, завернулись в шинели и полегли спать. Но сон не приходил. Тихо разговаривали о доме, о женах, о детях, о том, что теперь там самый разгар сенокоса...

На рассвете я чуть-чуть задремал и проснулся от сильного гула. Немецкие самолеты кружили над нами: один, два, три... Целая стая. Они летали над лесом и выпускали ленточки – голубые, красные, белые, как серпантин.

Ударили наши пушки. Ответили неприятельские, и лес загудел, застонал, заходил ходуном. Ушам стало больно от грома.

Давно взошло солнышко, зазолотились верхушки деревьев, и белый пар растаял над рекой. А пушки стреляли и стреляли. Немец бил по первой и по второй линиям окопов. В ушах отдавался уже только стук, как будто тысячи кровельщиков чинили крыши, и не переставая били молотками по железным листам. Где взрывался снаряд, там, в образовавшейся яме, можно было спрятать целую избу с коньком и скворечником. Мы все притаились в щелях и ждали, когда будет команда «в атаку!».

Командир полка сидел у телефона и ждал сигнала из дивизии. Наш командир батальона капитан Тарасов ждал у телефонной трубки команды из полка, меланхолично поглядывая на вспотевший нос телефониста; прапорщик Мороз, не отрывая трубки от уха, ждал из батальона страшного слова «в атаку».

Но сигнала из дивизии не было.

В лесу, среди кустов, появились первые раненые, первые жертвы артиллерийского огня. Кого вели под руки, кого несли на носилках, а кто покрепче, сам ковылял, опираясь на винтовку...

Я стоял у входа в щель и смотрел на прапорщика Морозова, припавшего к телефонной трубке. Он чему-то улыбался: то ли он слушал, как телефонисты переругивались, то ли был увлечен своими мыслями. Рамодин вчера вел с ним разговор по душам.

– А что мы будем делать, – спросил он его, – если солдаты откажутся идти в наступление?

– Пока не отказываются, не слышал ни от кого отказа, – отвечал Мороз.

– Ну а если вы подадите команду «в атаку», а они ни с места, тогда как?

– Тогда командиры взводов скажут: «В атаку!»

– А солдаты скажут: «Отставить!..»

– Ну, тогда я скомандую офицерам: «На молитву, шапки долой!» – и засмеялся, поглядывая на Рамодина.

Солдаты уверены, что ротный их не подведет.

– Он будет там, – сказал о нем Бударин, – где будут его солдаты. Я знаю его, я не раз с ним в бою был. Он ничего солдату плохого не сделал.

Пушки били весь день. Ночью артиллерийские ракеты гулко лопались в темно-фиолетовой вышине, и было светло от них, как днем.

– Вот это люминация! – восторгался Мокрецов. – При царизме никогда такого не бывало. А Временное правительство вот как о нас заботится.

– На то оно и временное, – съязвил кто-то. – Погодь, ужо ему не такую люминацию устроют.

– Это ты о чем, эй? – крикнул Мокрецов.

– Известно о чем, о ракетах...

– То-то.

Пушки били второй день и третий, а мы все сидели в щелях и ждали. И никто нас не звал: «Подымайсь!» Никто не кричал, выбежав на бруствер: «В атаку, вперед!»

Тяжелый снаряд упал в блиндаж и накрыл пулеметную команду. Осколком снаряда ударило в грудь капитана Тарасова. Санитары раздели его и положили на траву.

Батальон принял Мороз, а в командование ротой вступил Кобчик.

Можно было не сомневаться: он погонит в атаку, только услышит сигнал.

Все устали от ожидания. Говорили, что на соседнем участке все три немецкие линии обороны наша артиллерия с лица земли смела, а солдаты все-таки не пошли в атаку, отказались. Тогда какой-то командир батареи открыл огонь по своим; солдаты пошли на батарею и подняли офицера на штыки.

– Молодцы! – одобрили солдаты. – И нам так вот надо.

До солдат дошел слух: атаки потому нет, что комитет с корпусным не поладил. Корпусной говорит, надо вести солдат в атаку, а комитетчики ответили: «Боязно, вдруг не пойдут? Давайте еще немного постреляем из пушек...»

– Нехай стреляют, – смеялись солдаты, – все равно не выйдем из окопов. Хватит, навоевались. Нехай сами идут.

На четвертый день артиллерийской подготовки приехал начальник дивизии. Корпусной отправился в ставку с докладом, а начальник дивизии, собрав полк, встал на таратайку и вытер шелковым платочком глаза.

– Товарищи! – елейным голосом сказал он. – Братцы! Начальство так о солдате заботится, так заботится, всю душу отдает. Чтобы вас спасти и защитить свободную Россию, сил не жалеют наше правительство и верховный главнокомандующий. И вот что же получается? Некоторые легкомысленные люди поддались безответственной агитации (генерал боялся слова «большевики» и заменял его словами – «легкомысленные люди») и отказались идти в наступление. И вот что же получается? Отказались! Это неслыханный позор для русской армии, это преступление, которого нам не простят наши дети и жены, наши матери-старухи, которые благословили нас на ратный подвиг... И вот что же получается?

Генерал говорил долго, путано и часто подносил к глазам платочек. А солдаты стояли веселые, довольные. Шутка сказать – наступление отложили! Когда это было?

4

Кобчик приказал мне идти со взводом на передовую поправлять окопы. Обычно все работы на передовой проводились ночью. Почему ему взбрело в голову сегодня работать днем – неизвестно. Я спросил, чем вызвана такая необходимость.

– Командир полка приказал, – ответил он.

Я пошел к Морозу, но он ушел в штаб полка.

– Почему не выполняете приказания? – напустился на меня Кобчик.

– А если что случится, кто будет отвечать?

– Я буду отвечать, и вы будете отвечать.

– Нет, я не буду отвечать.

– Нет, ответите.

– Тогда я не поведу взвод на работу.

– А я рапорт на вас подам – не выполняете приказания.

– Чего с ним пререкаться, – сказал мне Рамодин, – веди людей, а я позвоню в штаб, разыщу Мороза, и он отдаст приказ, чтобы ты возвращался.

С тем и отправились.

Кончилась пушечная стрельба. Немецкая артиллерия изрядно поковыряла передовую линию. В некоторых окопах ни бруствера, ни стенок не осталось. Просто гладкое место. Пахнет серой и несет трупным тошнотворно-сладковатым запахом. Откопали засыпанных пулеметчиков, и санитары похоронили их. Неприятель, видимо, заметил наши работы и начал бить по окопам тяжелыми снарядами. Когда снаряды ухали мимо ходов, Зинченко только крякал и приседал. «Вот подлюга! Нюхай тоби черт приснится», – ворчал он, поглядывая на меня и Мокрецова. Но вот снаряд ударил за выступом окопа, где мы работали, и у нас фуражки с голов ветром сорвало, Зинченко даже присесть не успел. Все замерли на миг, ошалев от испуга. Когда я открыл засыпанные песком глаза, то увидел напротив себя Мокрецова с искаженным от страха лицом и остановившимися глазами.

– Ничего, господин взводный, – насмешливо утешал его Зинченко, – до победного конца еще далеко. Пидемо пособираем раненых та побачим убитых.

Убило четырех молодых солдат из пополнения, а одному попал осколок в живот. Он еще был жив, его понесли на шинели до перевязочного пункта.

Рамодин не нашел ни Мороза, ни командира полка – их вызвали в штаб дивизии. Он только установил, что приказания работать днем на передовой из штаба не давали. Вернулся Рамодин в батальон почти одновременно с нами. Я рассказал, что у нас случилось.

– Застрелю я его, как собаку, – схватился за пистолет мой друг, – пускай судят.

– Подожди, не горячись.

– Идем к нему! – решительно произнес Рамодин.

Я пошел следом за Рамодиным к ротной землянке. Кобчика мы не застали. Он ходил к какому-то своему приятелю. Мы встретили его на дороге. Все трое остановились одновременно.

– Взвод вернулся с передовой, – доложил я, – у меня четверо убитых и один раненый.

– Кто их убил? – подойдя вплотную к Кобчику, спросил Рамодин. – Кто? Чья умная голова придумала послать солдат днем на работу?

– Прапорщик Рамодин! – сказал Кобчик. – Вы обсуждаете мои приказания?

– Солдаты потребуют суда за убитых. Понимаете? – едва сдерживал себя Рамодин.

– Вы мне голову не морочьте. Если солдаты придут ко мне, так я их встречу, как они того заслуживают. Мне известны ваши отношения с солдатами. И не пугайте меня, я не из пугливых. Я командир роты, и мой приказ закон! Вот и все.

На этом разговор и кончился. Но мы не забыли этого случая, нет, не забыли!..

5

После неудавшегося наступления на фронте установилось затишье. Офицеры растерялись, перепугались и не знали, что делать, как вести себя с солдатами, с комитетами. Им было известно, что солдаты читают «Окопную правду» и другие большевистские газеты, но они боялись не только отбирать эти газеты, но и говорить против. Солдаты верили только этим газетам и слышать не хотели о продолжении войны. Все были взволнованы дошедшим до фронта слухом, что юнкера в Петрограде разогнали рабочую демонстрацию, которая вышла с лозунгами на знаменах: «Долой войну! Долой десять министров-капиталистов!»

– Это что же получается? – горячо возмущался Дорохов. – Значит, конца войне не видать. Значит, еще вшей кормить нам в окопах? Вот бросим фронт и уйдем – пускай воюют, кому охота!

– Уйдешь тут! Слышь, большевиков обвиняют в государственной измене, Ленина хотят отдать под суд.

Так говорили солдаты.

Агитаторы-меньшевики и эсеры напевали свое, извращая все факты и события. Офицеры уединялись от солдат в землянки, пили румынский ром, дулись в карты.

– Пей, «друг народа», – издевался над Рамодиным подвыпивший Кобчик. – Все равно погибла Россия, и мы все до одного погибнем здесь в болотах. Мокрецов мне сказал, что солдаты собираются всех офицеров поднять на штыки. Вот и все...

– Всех не всех, – пробурчал Рамодин, – а кое-кого поднимут!

– А-а, ты думаешь, вас пощадят, ты думаешь, они с вами целоваться станут? Нет, голубчик, и на тебе офицерские погоны, и тебе расплачиваться придется. Податься, брат, некуда, нас в такую дыру тиснули, что не выбраться отсюда. О справедливости да о революционной законности только газетные писаки болтать могут, а у солдата речь короткая: офицер – штык ему в горловину! Вот и все!

Рамодину захотелось выйти на воздух из землянки, он встал и начал затягивать на себе поясной ремень.

– Ах да, я и забыл, – не отставал Кобчик. – Ты ведь лидер у этих товарищей, они ведь куда-то тебя там выбирали, чтобы задушить гидру контрреволюции. Вам некогда с нами якшаться. Вы углубляете с товарищами революцию...

– Ложитесь-ка вы лучше спать, – резко сказал Рамодин, – и не говорите о том, чего не понимаете.

– Н-нет! Я все понимаю. А ты как со мной, с командиром роты, разговариваешь? А?..

Но Рамодин уже вышел и не слыхал, как Кобчик продолжал шуметь и ругаться в землянке.

– Ой, скучно мне, братцы! – стонал Кобчик. – Жалко, дружка моего нет, Вакулы, убили, черти. А какой офицер был! С ним мы и в «кукушку» играли и судьбу испытывали.

Игра в «кукушку» состояла в том, что два офицера, обалдев от скуки и безделья, по добровольному соглашению заходили в темную пустую землянку и по очереди кричали ку‑ку! И каждый на голос стрелял из нагана. И так до тех пор, пока не надоест. А судьбу испытывали так: из семизарядного револьвера вытряхивали все патроны, кроме одного, вертели рукой барабан, а потом, приставив револьвер к виску, спускали курок. Это называлось – «отрешиться от обыденщины», «освежиться».

6

Еще долго ходили мы то на передовую, то в батальонный резерв. Война, казалось, затихла, но это было затишье перед бурей.

Нас перевели на новые позиции, на самый левый фланг – левее были только непроходимые болота и трясины до самого Дуная. Неприятельские окопы чуть видно с передовой, до них больше километра. Между окопами – луга и озера. Встанешь утром на бруствер и видишь, как ходят вдали люди, такие же, как и мы, и делают то же самое, что и мы: умываются, кипятят и пьют чай, стирают и сушат белье. И никто не стреляет: ни они в нас, ни мы в них.

Кобчик уехал в штаб полка. Я остался за ротного. Вдруг к вечеру в землянку ввалился Мокрецов. Красный, возбужденный, собой не владеет, путано что-то объясняет, то и дело повторяя: «чрезвычайное событие». Я насилу понял, в чем дело.

Он приказал Дорохову и Мазину идти этой ночью в секрет.

– Что вы, господин взводный? – возразил Мазин. – Какие теперь секреты. И войны-то нет.

– Кто же ее кончил? – грозно спросил Мокрецов.

– Да по всему фронту идет братание.

– Что? Братание? А ты знаешь, что за это смертную казнь Временное правительство ввело? Понятно? Как стоишь? С кем разговариваешь? Возьми под козырек!..

На шум прибежали солдаты и поддержали Мазина.

Мокрецов кинулся к Морозу, но его не нашел. Тогда он влетел ко мне.

– А ну-ка, позови мне сюда этих молодцов, – приказал я.

Пришли Мазин, Дорохов и Зинченко. Мокрецова я выслал из землянки.

– Что случилось? Рассказывайте.

– А чего он раскричался! – начал Мазин. – Пугает смертной казнью. Возьми, кричит, под козырек, когда отдание чести давно отменили.

Я выглянул из землянки, чтобы убедиться, что за дверью никто не подслушивает. Вернувшись, я сказал:

– Так вот что. Думаю, в секрет идти надо. Без сторожевого охранения на передовой нельзя. А когда пойдете, возьмите вот эту бумагу, приклейте ее на фанеру и отнесите поближе к болгарским окопам.

Зинченко прочитал вслух:

– «Братья болгары!

Четвертый год льется на фронтах кровь рабочих и крестьян за интересы богатеющих на наших страданиях правителей. Они натравливают нас друг на друга. Повернем свои штыки против своих угнетателей. Мы, товарищи, свергли самодержавие, свергнем и власть капиталистов. Мы не хотим воевать. Бросайте и вы. Выходите с нами брататься. Мир всем народам! Война поработителям! Вылезайте из окопов, товарищи! Долой войну!»

– Хорошо написано! – одобрил Зинченко. – Зараз уся рота пийде в секрет. Ох, як же це добре сказано: мир всем народам! Война поработителям! И який же добрый человек так придумав? Оце Ленин небось написав?

– Да, так говорит Ленин.

– Ни, а писав листок кто?

– Дятел писал, а чижик-пыжик на посту стоял. Понятно?

– Ясно, як мамины очи.

Солдаты очень быстро установили связь с болгарами, которые стояли против нас. Сначала болгарские солдаты и наши собирались в лугах ночью, а потом стали и днем встречаться у озера, в камышах. Камыш ходили резать как наши, так и болгары: из него делали циновки, маты.

Водил однажды ночью и я свой взвод за камышом. Нарезав вязанки, солдаты сели на берегу озера, закурили. Давно уже не слышно на передовой ни стрельбы ружейной, ни канонады. Ночи стали светлее, и комаров стало поменьше. Звезды отражались в воде: блестели и играли в ней нежно и ласково, как глаза возлюбленной; в воде кое-где плескалась рыба, и кричала какая-то ночная птица. Подражая ей, Зинченко откликался. Крик все ближе, ближе, и к нам из камышовых зарослей вышло четверо болгар. Парни рослые, крепкие, большеглазые, лица их казались совсем черными, только белки глаз да зубы выделялись своей белизной.

– Здравствуйте, люди добрые, – сказал один довольно чисто по-русски. Оказывается, до войны он жил долго у наших рыбаков на днепровских лиманах. Звали его Иван Нено.

– Здравствуй, здравствуй, Иван, – сердечно сказал Бударин. – Садись, рассказывай, как у вас дела.

– Да ничего, живем помалу. Что у вас нового?

– Помалу теперь нельзя жить. У нас так пошли дела, что только успевай поворачиваться.

– Да, у вас хорошо, а у нас еще худо.

– Так делайте и вы, как у нас.

– Постараемся!

– Силы мало – поможем!

– Силы хватит, да разбросаны. Народ надо собирать.

– Партия у вас есть, у ваших рабочих и крестьян?

– Есть партия. У вас будем учиться... У Ленина. Ваши большевики – хороший народ.

– И ваши неплохие.

– У нас их еще мало, но скоро много будет...

Сидят солдаты на берегу озера, покуривают, хлопают друг друга по плечу, заглядывают в глаза и смеются.

– Вот ведь как замордовали народ на земле, – вздохнул Бударин, – как рабы, как колодники, встречаемся ночью, тайком, чтобы поговорить по душам о самом хорошем, дорогом на свете.

– Мы скоро днем вылезем из окопов, – сказал Иван Нено, – и придем к вам.

– Приходите, ей-богу, приходите, встретим, как родных.

И все заговорили разом о том, как бы хорошо было выйти всем из окопов – и болгарам, и туркам, и немцам. Выйти бы по всему фронту, от моря до моря, и пожать руки друг другу, обняться и сказать: «Мир, мир! Не будет больше на свете никогда войны, все солдаты, все армии не хотят воевать. У нас открылись глаза, мы узнали правду, отчего зло на свете происходит, почему один убивает другого, почему народы воюют. Нас обманывают, нас заставляют убивать друг друга безумные, кровожадные правители, капиталисты и помещики. Мы сбросим их власть, и все люди станут братьями, все народы на земле станут свободными, счастливыми...»

– Ведь как бы это просто сделать! Как бы было хорошо на свете! – воскликнул Дорохов.