Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 4."

Автор книги: Николай Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Глава двенадцатая
Решето клубники

– Зятек? Неужели? Выходит, что так…

Иван Егорович с досадой смотрит из прихожей, как Володька трет ногами пол в большой комнате. Натирать он не умеет, трет то левой, то правой. Вспотел, но, видно, доволен. Неужели зять? Вот досада! Рано! Казалось бы, какое дело Ивану Егоровичу? Ирка же ему, в сущности, никто. Но все–таки не следовало предоставлять девку самой себе. Слишком уж самоуверенна его дражайшая Нина Петровна, слишком много о себе понимает. «Мое воспитание»… Вот и любуйся своим воспитанием! В их квартире блаженствует чужой парень, можно сказать, неизвестно кто.

Иван Егорович наблюдал за Володькой из прихожей. Очень интересно наблюдать за человеком, когда он наедине с собой и не догадывается, что за ним наблюдают.

Иван Егорович занял выгодную позицию у столика с телефоном; отсюда была видна почти половина большой комнаты. У ног Ивана Егоровича стояло решето с клубникой.

Прошла минута, другая, третья, но этот подлец Володька не желал обнаруживать тайных особенностей своей натуры. Он старательно натирал паркет и ничего вокруг не видел.

Иван Егорович не выдержал.

– Ну, зятек, будь здоров! – неожиданно для самого себя сказал он громко и язвительно.

Почему «будь здоров»? Зачем сразу «зятек»? Эти ненужные слова невольно выдали смятение, которое испытывал Иван Егорович.

Но подлец Володька нисколько не растерялся. Никак не реагируя на «зятька», он кивнул Ивану Егоровичу и продолжал трудиться. «Может быть, он тут уже прописался?» – с настоящим смятением подумал Иван Егорович. Словно угадав его мысли, Володька сказал:

– Вы не думайте, Иван Егорович, что я у вас прописался. Ничего подобного.

Будущие читатели этого романа – если кто–нибудь захочет читать его лет через пятьдесят – уже не поймут, какое важное значение имела в наши годы так называемая прописка, делавшая законным твое право на жилую площадь. Смятение Ивана Егоровича покажется им странным. Но мы–то ведь помним, что, впервые очутившись в этой квартире, Володька невольно подумал, как не худо было бы в ней поселиться.

Иван Егорович поздоровался с Володькой за руку, что для последнего имело немаловажное значение.

– Что это ты так стараешься? – спросил он.

– Микропорка, – ответил Володька.

Иван Егорович увидел на молочно–желтом полу черные полосы. Откуда они взялись? Что скажет Нина Петровна?

– Потанцевали мы тут вчера. У кого–то туфли были на микропорке. Въедается, зараза.

Потанцевали вчера… Значит, здесь по ночам устраиваются танцульки. В голове Ивана Егоровича сама собой возникла мысль, присущая старшим поколениям всех времен и народов, но выраженная современной терминологией: плесень…

– Потанцевали… Кто да кто?

– Подруга Иры приходила со своим кавалером. Ну и я.

– С кавалером? Так. Что за подруга?

– По школе. Светлана.

– Не было у Ирочки такой подруги.

– Не знаю. Она говорит: была.

– А где же сама… хозяйка?

– В магазин пошла.

– Зачем?

– Шамовки купить.

– Не понимаю такого слова…

«Надо на «вы», – с удовольствием подумал Володька.

– Это мы так между собой, – пояснил он. – Еда.

– Почему же между собой на собачьем языке говорите?

– Ну уж и на собачьем…

– На фулиганском, – строго сказал Иван Егорович. Он решительно считал, что слово «хулиган» произносится неправильно. В его время все говорили «фулиган».

Отношения между Иваном Егоровичем и Володькой мало–помалу налаживались. Первый чувствовал, что надо вести себя построже, а второй понимал, что надо быть повнимательнее.

– Для меня, – продолжал Иван Егорович, – что фулиган, что собака – один черт.

Володька продолжал натирать пол. Сравнение хулигана с собакой ему не понравилось.

– Что отвернулся? Не нравится?

Спорить было бесполезно. Володька молчал.

– Фулиганы хуже собак накидываются на добрых людей. С ножиками. От животного отбиться можно, а от вас не отобьешься.

– Вы и меня к ним приравниваете?

– Извини. Тебя не знаю. Но вид у тебя лихой.

– Что значит лихой?

– Фулиганский.

Володька был ошеломлен. Старик, скажем прямо, лепит крепко! Неужели думает выгнать? У Володьки первый раз в жизни что–то благородное получается, самому радостно. И вдруг тебе говорят, что ты не человек, а мусор, дно. Противно! Володька решил отбросить политику и прямо сказать Ивану Егоровичу, что он, Володька, никак не хулиган, а честный рабочий парень и так далее.

– Я не говорю, что нечестный, – опередил его Иван Егорович. – Но тебе, дураку, даром дается культура, знай бери, а ты – «шамовка, зараза»… Ботинки, наверное, «колесами» называешь, дурак.

Два раза подряд дураком назвал! Володька обрадовался. Значит, не думает выгонять. Но лепит правильно, кирпич на кирпич. Воровских слов Володька знает уйму, к словам же приличным, тем более красивым, питает презрение. Привычка!

– Привычка, – сказал Володька Ивану Егоровичу.

– Перестань скрести!

– Ирочка велела.

– Потом доскребешь.

– Слушаюсь!

– Сядь–ка…

Иван Егорович сел на тахту, позади которой царствовали линялые львы, Володька – на стул напротив.

– Ты как о коммунизме думаешь?

Володька заскучал. До сих пор живой разговор был, а тут, видно, тезисы начинаются. Этого слова Володька не любил и, в сущности, не понимал. Начиная читать какие–нибудь тезисы, он мгновенно утомлялся от их железной логики. Жизни, которая за ними открывалась, он не ощущал, а люди, занимавшиеся его политическим просвещением, не очень заботились о том, чтобы он ее ощутил. Эти люди тащили Володьку в тесные, душные помещения и там с отменной настойчивостью читали ему тезис за тезисом, полагая, что просветили его ум и возвысили его душу.

– Ты как о коммунизме думаешь? – требовательно спросил Иван Егорович, словно коммунизм был столь вещественным, столь определенным, столь животрепещущим делом, что думать о нем надо было сейчас же, и, главное, думать реально, практически.

– Что мне думать? Я не этот… не активист.

– Вот как вас, дураков…

Третий раз! Володька сверкнул глазами от затаенного смеха.

– …воспитывают! Отбарабанили доклад, птичку в плане поставили…

– А я виноват?

– Виноват!

– В чем же?

Иван Егорович не стал разъяснять Володьке, в чем тот был виноват. Это отвлекло бы его от главной мысли о коммунизме.

Володька слушал внимательно. Он знал, что от Ивана Егоровича можно многое почерпнуть. Он партийный не по службе, а по–домашнему, рядом с тобой, по всей жизни.

– Ты о коммунизме ничего не думаешь, потому что он для вас – для Ирки тоже, – как молитва «Да святится имя твое, да приидет царствие твое…»

– Есть такая молитва?

– Есть.

– Ишь ты! Да приидет…

– Он, этот коммунизм, в самом деле возьмет да и приидет. А ты… редька чернокожая! Тебя венчать зовут, невеста в белой фате ждет, а ты… месяц не мылся…

– Ну уж, сказали! – улыбнулся Володька.

– Пойми меня, парень! Попомни, с обществом шутить нельзя. Знаешь, что такое общество?

– Знаю.

– А что?

– Люди.

– Так, да не так. Люди вкупе, в общении, в делах своих, в мыслях. Я тебе не казенные слова говорю, а дело. Пойми, парень, общество с тобой церемониться не будет. Оно ни в каких долгах перед тобой не состоит. Ежели у тебя есть голова на плечах, поймешь.

– Люди говорят, вроде есть.

– Коммунизм не тезисы. Что ж ты думаешь: миллионы жизней ухлопаны ради тезисов? Война с Гитлером за что шла? За коммунизм!

Странное дело, Володька никогда не думал о том, что война с Гитлером была за коммунизм. Этот маленький, тщедушный человек с голубыми глазами правильно думал, красиво говорил. А Володька не умел ни правильно думать, ни красиво говорить.

– Интересно, – сказал он вдруг. – Еще скажите.

Эта похвала не понравилась Ивану Егоровичу.

Наверно, он понял ее так, будто Володька юлит перед ним.

– Натирай! – сказал Иван Егорович с неудовольствием и вышел из комнаты.

Он взял решето клубники, отнес на кухню, умылся в ванной, проверил по телефону время, поставил часы, отставшие на три минуты. Вернувшись в комнату, он посмотрел на пол – черных полос не было.

– Довольно! – сказал Иван Егорович сердитым голосом. – Стараешься.

– Сам танцевал.

Иван Егорович, заложив руки за спину, остановился у огромного окна с видом на юго–запад.

Володька понимал: от него требовали, чтобы он стал культурным. Ему и раньше говорили это, но он относился к культуре без энтузиазма. Ему говорили, что на некоторых заводах есть целые цехи, где все учатся и непрерывно растут. В своей компании он этого не видел, а стать застрельщиком не хотел. Еще выскочкой назовут. Пока не трогают, сиди!

Иван Егорович вел наступление иного рода. Здесь оно шло, так сказать, на личной почве. Общество, о котором говорил Иван Егорович, насчитывало многие миллионы таких, как Володька. Здесь же он был один–единственный, и с ним говорили с глазу на глаз, по–родственному. Ирочка тоже самое твердила. Словом, нужна культура.

Володьке вдруг захотелось поплакаться на свою жизнь. Что он видел хорошего? Кто его направлял? Пока жил дома, на Дону, был хоть отец. А дом кончился, и отца поминай как звали. «Теперь все мы, как птицы. Молодая ли, старая ли, сама летит!» Остальное известно. Ирочка небось у вас за спинами к жизни подходила. А Володька с тринадцати лет, можно сказать, прямо головой в котел. Ирочку все Володьки называли бы маменькиной да папенькиной, хоть она и лишилась родителей. А у него пятилетний стаж жизни в общежитиях. Были показательные – с занавесками, ковриками, шелковыми абажурами, а были и такие, что хоть милиционера ставь.

Володька многое хотел рассказать, но Иван Егорович, словно забыв о нем, смотрел в окно. Володька приподнялся и тоже заглянул в окно, но ничего выдающегося там не увидел. Пол неба закрыла огромная черная туча, надвигалась гроза.

Вдруг Иван Егорович стремительно повернулся к Володьке. В комнате вечерело, и Володька смутно различал выражение его лица.

– Ты ведь не к товарищу ходишь, а к девушке, – неожиданно сказал Иван Егорович, видимо продолжая мысленный разговор с Володькой.

Володька молчал.

– Что же ты молчишь? – строго спросил Иван Егорович. – Говори.

Володька не знал, что говорить. «Боится, что я ее замараю. Пусть не боится, не замараю».

– Не бойтесь, – тихо сказал он.

Иван Егорович насмешливо фыркнул:

– Я и не боюсь! Подумаешь, соблазнитель нашелся! Я у тебя спрашиваю, зачем ты к ней ходишь? Отвечай!

Володьке захотелось подробно рассказать Ивану Егоровичу о своей любви, чтобы тот по–отцовски рассудил, следует им жениться или повременить. Но в дверях щелкнул ключ, послышалось тихое пение, пришла она…

– Отвечай… Отвечай! – пронзительно прошептал Иван Егорович. – Быстро! Знать хочу!

– Люблю… До смерти… Вот! – таким же пронзительным шепотом ответил Володька.

Иван Егорович предостерегающе поднял указательный палец.

Вошла Ирочка. Первым делом она зажгла в комнате свет. Иван Егорович принес на стол решето клубники. Он не позволил мыть ягоды, потому что сам собрал их с грядок.

– Здесь четыре сорта, – торжественно объяснил он. – «Русская» – мелкая и твердая. Она пахнет вином и цветами. «Красавица Загорья». «Виктория», величиной с голубиное яйцо, и «Ананасная», которая сама говорит за себя.

Рассказывая Ирочке и Володе о разных сортах клубники, Иван Егорович зорко наблюдал за ними, не пропуская ни одного их движения и взгляда.

Иван Егорович видел, что Володька любит Ирочку светло и целомудренно, как умеют любить русские люди. В то же время он понял, что между ними ничего не было. Он обрадовался этому, хотя всем сердцем чувствовал, что Ирочка принадлежит уже не ему и тем более не Нине Петровне, а одному Володьке.

Занимаясь своими сокровенными наблюдениями, Иван Егорович подробно рассказывал о клубнике, которая невиданным образом расцвела нынче на его участке. Ему и в самом деле хотелось, чтобы ребята прониклись тем же отношением к ягодам, которое было у него самого. А он испытывал простое человеческое удовольствие от плодов земли, возделанной его неумелыми руками городского человека. Его огорчило, что молодые люди были равнодушны к его ягодам. Они охотно ели клубнику, но интереса к рассказам Ивана Егоровича не испытывали. Володька хоть поддакивал, а Ирочка и не скрывала скуки.

Иван Егорович был огорчен не только тем, что Ирочка и Володька остались равнодушны к результатам его труда. Как все стареющие люди, он часто думал о том, что дача обстраивается и садик разбивается для племянницы. А она слушала его со скучным лицом. Ее нимало не интересовали ни дача, ни садик.

Барбосами растут, цены вещам не знают! Не подумают о том, сколько лет пряталась на шкафу под старыми переплетами журнала «Нива» сберегательная книжка Ивана Егоровича, благодаря которой и появилось на свет это решето клубники.

– Обожрался я… Спасибо, – сказал Володька и встал из–за стола.

Ивану Егоровичу захотелось взять решето с остатками мокрых ягод и надеть его Володьке на голову.

Ирочка с замиранием сердца ждала, что Иван Егорович спросит ее про новую работу, но тот упорно не спрашивал. «Раз пошли против меня, то и не ждите моего участия в этом деле», – как бы говорил его взгляд.

Володька мялся, ожидая, что Ирочка встанет и проводит его, а Ирочка протянула ему обе руки:

– Гуд бай…

Иван Егорович поднялся. Лицо у него было недовольное.

– Пойдем. Запру за тобой.

У дверей он взял Володьку за рукав и сказал шепотом, глаза в глаза:

– Ты ее узнай… Нас узнай… Если намерен, не теряй ума.

– Спасибо, – шепнул в ответ Володька.

Глава тринадцатая
В дачном поезде. Между прочим…

На скамейке дачного вагона рядом с Ирочкой сидит Володька, одетый как на свадьбу. Он в костюме тяжелого бостона и в синем шелковом галстуке с крупными рисованными полосками. Володька с непонятной напряженностью читает газету. Очень жарко, лицо Володьки вспотело, он сопит и краснеет от молчаливых усилий. Ирочка, примостившаяся у окна, косится на своего спутника и думает, думает, думает. Нехорошее у нее предчувствие. Прежде всего тетка. Как она поймет этот визит? Можно, конечно, все объяснить, но, пожалуй, лучше не надо. Кроме того, Ирочку не покидает воспоминание о сне, который ей приснился, когда они переезжали на новую квартиру.

Ирочка с отвращением смотрит на шелковый расписной галстук Володьки и на салатный воротник его праздничной рубашки.

Вот они, бумажные цветы из ее утреннего сна. Он, Володька, в этом безвкусном дорогом галстуке и есть глупый сон со всей его ненужной красотой.

Володька сопит, мучаясь над газетой. Он не умеет читать газет. Он читает все подряд, без всякого выбора, дочитывает до половины, начинает читать другое и в конце концов утомляется до сонливости. Надо бы приучиться читать самому, но не привык. Общественники и активисты с отменным опытом читают ему газеты вслух во всякое подходящее время. В общежитии всегда стрекочет над ухом радио. Зачем же ему самому делать то, что днем и ночью делает за него множество людей?

– Что ты мучаешься? Брось, – с холодным участием сказала Ирочка, которой надоело наблюдать за его усилиями.

– На вокзале слыхал: про спутник что–то напечатано.

– Переверни страницу! – с насмешкой посоветовала Ирочка.

Володька перевернул. Но о спутнике было написано так много, что он сразу разочаровался.

– Пожалуй, за дорогу всего и не одолеешь.

– А для чего тебе одолевать?

– Как же… спутник ведь!

– Что – ведь? – с иронией спросила Ирочка.

– Брось ты это. У нас был политчас по спутнику. Я тоже выступал.

Володька сказал это с наивной гордостью. Ирочка знала, что стоит спросить его о спутнике серьезно – и он не сможет ответить. Она считала, что знает неизмеримо больше, чем он. Но спрашивать не стала. Хорошо, что хоть интересуется. А газетного листа боится.

Он ниже ее. А что это за норма, кто ниже, кто выше? Но для того чтобы с ним можно было более или менее интересно поговорить о спутнике, он должен так же, как Ирочка, любить астрономию, понимать космогонию, разбираться в небесной механике. Словом, он все–таки ниже ее по общему развитию. Может быть, как человек он и выше ее – Ирочка умеет широко смотреть на вещи, – но разве с ним поговоришь так, как она разговаривает с Иваном Егоровичем? «Да, да, – повторяет про себя Ирочка, – бумажные цветы приснились мне специально к встрече с Володькой».

Она выше Володьки. Выше, а снам верит. Это пережиток. Что такое пережиток? Почему у нее пережиток? А может быть, она просто–напросто слишком много о себе понимает, то есть преувеличивает свои достоинства? Пожалуй, это действительно так. На работе она самая неловкая, а Володька – самый ловкий, на нем держится вся выработка. На работе он выше всех. Честно говоря, на работе она его побаивается.

Ирочка опять скосила глаза в сторону Володьки. Он полз по статье о спутнике, строка за строкой.

– Брось, – участливо сказала Ирочка.

– Глина? – спросил он с обидой и упреком одновременно. – Не гожусь?

Стараясь не задеть его самолюбия, Ирочка осторожно сказала:

– Я когда–то тоже не понимала, как можно каждый день читать газеты. А теперь привыкла. Я так привыкла читать «Комсомольскую правду», что мне скучно, если ее нет. Честное слово.

Володька пристально посмотрел на Ирочку, сложил газету и спрятал ее в карман.

– Слушай–ка, Володя, – сказала Ирочка с деланной мягкостью, – какие у тебя отношения с Риммой Зарницыной?

Володька помрачнел. Зная примерно, о чем пойдет речь, он помолчал.

– Учил, учил я ее, дуру, а теперь она меня критикует.

– Нельзя?

– Ты меня по делу критикуй!

– А она без дела?

– Без.

– Ты уверен?

– Пошла она!.. – Володька с удовольствием сплюнул бы, но было неудобно.

Ирочка умолкла. Она точно знала, почему умница Римма не любит Володьку и чего она ему не прощает. Римма сама говорила ей об этом. Но Ирочка хотела выслушать и другую сторону.

– А ты говорил с ней откровенно?

– Надо мне!

– По–моему, надо.

– Вот ты и говори.

– А я говорила.

– Тебе больше всех надо! – буркнул Володька.

– Надо. Мне неприятно, когда о тебе говорят нехорошо.

Володька просиял.

– Спасибо!

– Не кривляйся.

– Да нет же! Я от души… О чем же ты с ней говорила?

– Помнишь?.. – Ирочка наклонилась к Володьке и стала говорить очень тихо, чтоб никто не услышал. – Помнишь, что ты говорил нам со Светланой о бригадире? Вот на эту тему я с ней и говорила. Римма знает, что мы с тобой дружим. Может быть, поэтому и разоткровенничалась. Она считает, что все зло в тебе.

– Какое зло?! – Володька не на шутку удивился. – Новое дело!

– Не новое, а очень старое. Римма считает, что дядя Дема берет с вас взятки.

– «Римма считает»… – передразнил Володька.

– А ты вспомни, – Ирочка почти припала к его уху, – что сам говорил. «Алкоголик и еще хуже». Скажи–ка, что хуже?

Володька мог ей ответить, но ему не хотелось соглашаться с Риммой, которая, как он был уверен, хотела нажить на этом деле авторитет. Нет, все–таки взятка – это что–то совсем другое. Это когда надо смазать, если дело не движется. Взятка – типичный пережиток прошлого, А тут даже и не знаешь, как это назвать. Тут ведь взаимность.

Решив прекратить разговор, Володька сказал:

– Не лезь ты в эти дела.

– Нет, ты скажи.

– Не лезь, говорю.

– Тогда я скажу. Это есть самое настоящее вымогательство. Стоит тебе захотеть, и бригадир все прекратит.

Как все экспансивные натуры, Володька спорить не умел. Он сразу начинал сердиться и, сердясь, говорил вовсе не то, что следовало бы сказать по ходу спора.

– Ей четвертака жаль!

Четвертаком он называл двадцать пять рублей, но ведь он отлично знал, что порой пахло не четвертаком, а гораздо большей суммой.

– Не помрет с голода твоя Римка. Дядя Дема ей, кажется, неплохо выводит. Молчала бы.

– Теперь я вижу, что Римма права. Ты его действия покрываешь.

Володьке показалась смешной значительность, с которой Ирочка произнесла эти слова.

– Много ты понимаешь!.. Не лезла бы не в свое дело.

– Вымогатель, вымогатель! – с детским упрямством повторила Ирочка. А ты ему помогаешь.

– Я?!

– Ты!

– Помогаю?

– Помогаешь!

– Ну, знаешь ты… – Володька задохнулся от негодования.

– Вместе ходите.

– Ходим. Не вдвоем же.

– Знаю. Но ведь девушки с вами не ходят?

– А кто не разрешает?..

– Не хватало, чтоб и они ходили!

– А что? Неплохо бы.

Володьке сделалось весело, когда он представил себе, как они всей бригадой пошли бы в ресторан. В этой картине ему почудилось что–то уютное, почти семейное. Однако Ирочка думала иначе.

– Плохо, Володька. Неужели и твои товарищи не понимают, как это плохо?

– Мало тебе меня учить, еще за ребят примись.

– Ты один виноват.

– Вот наладила!

– Да, ты один.

– Пустяковый разговор, честное слово. При чем тут я? Дело обыкновенное. Такой порядок. Складчина.

– А что ты нам со Светланой говорил?

– Завтра потолкуем. Сегодня праздник.

Он взял Ирочку за локоть. Ирочка локоть отняла.

– Теперь я поняла, о чем ты нам говорил. В душе ты осуждаешь Дему, тебе это и самому противно, но у тебя не хватает мужества послать его к черту. А мог бы. Уверяю тебя. Ты же первый человек в бригаде.

Володька был польщен и расстроен в одно и то же время. Конечно, Ирочка говорила до тонкости верно. Но что он мог бы послать дядю Дему к черту, ему не приходило в голову. Володька не любил бригадира. Точнее, он был равнодушен к нему. Порядки, заведенные дядей Демой, казались Володьке неизбежностью. Без бригадира нельзя, это уж точно. А порядки… Так ведь это просто выпивка два раза в месяц, в дни получки. Все складывались, деньги передавали дяде Деме, а он в ресторане угощал ребят, как старший и радушный друг. Девушки в ресторан не ходили, но давали деньги наравне с ребятами.

– К черту послать? – вдруг спросил Володька. – Ладно. А зачем?

– Но ты же сам возмущался, – презрительно ответила Ирочка.

Это была истинная правда. Возмущался. Но чувство возмущения закипало в нем ненадолго. Володька быстро находил успокоение в том, что «все мы такие». Он подразумевал себя и всех своих товарищей. Что же касается дяди Демы, то он был хуже их всех. Он мусорный человек. Тут спорить не приходилось. Если «все мы такие», то он–то уж гораздо хуже нас.

– Ты, Ирка… – он впервые назвал ее Иркой, как называют товарищей по работе, дружелюбно и грубовато, – лучше не лезь не в свое дело. Ничего ты не понимаешь.

Римма тоже не понимает?

– Она дура.

– Нет, не дура!

– Если бы она не была дурой, то поимела бы в виду, что с нашим бригадиром всегда договориться можно. А с другим чертом ни за что не договоришься. Этот рабочего человека не обижает! – Володька горячился. – Римма должна по набережной процентов на тридцать ниже получать, а он ей круглую норму выводит. А она какую–то полсотню в месяц жалеет! Дура, и больше ничего. Мы больше даем.

– Не она, а вы дураки! – решительно сказала Ирочка.

Выяснилось, что она отлично знает всю механику того, что у них называлось «вывести». В секреты этой механики ее посвятила та же Римма Зарницына – самая грамотная девушка в бригаде. Володьку крайне удивило и то, что Ирочка заговорила о заработной плате так, точно она не была подсобной, а сидела экономистом в тресте. Володька только повторял про себя: «Ну и ну!»

– Ничего подобного, Володенька, – говорила Ирочка, – дурачит он вас. Я не ожидала, что ты такой темный.

– Ну–ну!

– Ничего, Володенька, не ну–ну. Вы сами ему позволяете. Вот он и пользуется. Вам кажется, что вы от него зависите, а вы от него нисколько не зависите. Вы зависите только от государства, и больше ни от кого. В тресте имеется определенный фонд заработной платы, и никто не может его перерасходовать. Никто не может вывести Римме больше, чем ей полагается. Дурачит он вас.

Конечно, все–таки они зависели от бригадира и не совсем он их дурачил, но в большом, настоящем смысле, если рассуждать по–хозяйски, по–советски, Ирочка была совершенно права.

Володька хотя и сознавал это, но не собирался сдаваться. Он хотел возразить, но вдруг их спор был неожиданно прерван вмешательством внешнего мира. Внешний мир оказался толстой женской физиономией, неожиданно склонившейся над ними.

– Гляжу и не нагляжусь! Такая миловидная пара, а грызетесь. – Женщина сочувственно покачала головой. – Бросит он тебя!

– Как бросит? – почти прошептала Ирочка.

– Как жен бросают, не знаешь?

– Но я не…

– Что – не?

– Не жена, – виновато произнесла Ирочка.

– А кто же?

– Никто…

Толстая женщина заколыхалась от обидного и недоброго смеха.

– Никто! Она – никто!

…Поезд замедлил ход. Люди стали подниматься со своих мест, румяная женская физиономия куда–то пропала. Ирочке не хотелось больше спорить, а Володька даже был благодарен незнакомой женщине, оборвавшей этот неприятный ему спор.

Вот и все, что, между прочим, произошло в утреннем дачном поезде, когда Ирочка ехала с Володькой в гости к старикам.