Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 4."

Автор книги: Николай Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Глава десятая
На «вы» программу не выполняют

Желтоусого бригадира подчиненные называли дядей Демой. Фамилия у него была старинная, крепостная – Кормилицын, биография – крестьянская. Как и многие миллионы, он явился в город из деревни. Лишь в минуту хмельного умиления он вспоминал родную глушь, осоку, речку, язей, девчат за околицей в сумерки… Ноги у них были не те, что у здешних. Вот, кажется, и все. Не любил он своей деревни и города не полюбил.

Он принадлежал к тем людям, которые перестали быть крестьянами и не сделались истинными пролетариями.

Ирочка с веселым трепетом думала о «желтых усах», как она про себя называла бригадира. Вот и у нее есть начальник, и сама она теперь не какая–то беспредметная Ирочка, чья–то племянница, и больше ничего! Едет в раннем автобусе, как надо, с рабочим классом, и он, этот рабочий класс, большей частью такой же молодой, как она, и молчаливый спросонья. Ей нравится эта суровая молчаливость. Скоро и она сделается такой же: труд должен наложить на нее свой отпечаток.

«Жаба»… Ничего не жаба! Светлана смотрит на людей непростительно грубо. Какой отпечаток ни наложил бы труд на Ирочку, в своем отношении к людям она постарается остаться прежней. Человека надо уважать, если даже у него желтые усы и неприятное выражение глаз.

Над городом плывет июнь. Самая нежная пора московского лета. Небо лезет в душу. Хоть пой – до того оно голубое и близкое. Ирочке на мгновение делается не по себе. Она до сих пор не навестила своих стариков на даче. Там, наверно, теперь дышится, как во сне, когда летаешь. Но она же устраивалась на работу! Надо с кем–нибудь съездить к ним в ближайшее воскресенье. И не с кем–нибудь, а с Володькой…

Ирочка спешила по Арбату со Смоленской и почти за квартал увидела бригадира. На нем были соломенная шляпа с черным бантом и ковбойка, такая пестрая, что виднелась за квартал. Ирочке хотелось с ним подружиться. Она решила поздороваться самым душевным образом. Но он не дал ей поздороваться и с хитрой улыбкой сказал:

– С тебя причитается, красивая.

Ирочка никак не могла определить, какие у него глаза: серые, зеленые, желтые? Она молчала, не зная, что ответить, и думала о том, что не может же человек не иметь цвета глаз. Должен же быть какой–то цвет.

А у бригадира никакого цвета не было.

Володька еще не пришел. Оказалось, что Ирочка явилась первой. Она торопилась влиться в коллектив, чтобы поскорее со всеми познакомиться. Начало разочаровывало. Ирочка растерянно молчала, так и не зная, что ответить бригадиру. В эту минуту из–за угла вышел Володька. Лицо у него было серое, злое, чужое.

– Здравствуй! – на ходу бросил он Ирочке, суетливо закурил и стал смотреть на стены дома, будто решая, откуда ему начинать.

Ирочка поняла, что Володька пытается скрыть свое плохое настроение. Но бригадир ни о чем не догадывался и с интересом наблюдал за ними, в особенности за Володькой.

– Меня зовут дядей Демой, – ни с того ни с сего сказал он Ирочке.

Она подумала, что ему, наверно, лет пятьдесят. Стараясь как–нибудь освободиться от своей скованности, Ирочка неуверенно спросила:

– Можно приступать?

«К чему приступать? Что ты умеешь?» Эти вопросы она прочла в бесцветном взгляде, которым посмотрел на нее бригадир. У Ирочки задрожали веки. Бригадир молча сел на мешок с песком, стал писать что–то в своем блокноте.

– Ступай, красивая, в трест. Как твоя фамилия? Ступай оформляться. Потом приступишь.

На лице его опять появилось хитрое выражение, и все, что гордое воображение рисовало Ирочке о первом дне работы, разом пропало.

Она шла с листком бумаги в какой–то трест, а ей хотелось порвать этот листок и никуда не ходить. Вот какое горе!

Но почему горе? С музыкой никого на работе не встречают. Никому нет дела, что ты там себе намечтала. Ирочка в третий раз пыталась начать свою трудовую биографию. Но почему–то именно этот день казался ей настоящим днем вступления в ряды рабочего класса. Казался, казался… Мало ли что, в самом деле! И все–таки обидно. В «Комсомольской правде» Ирочка читала о светлых свершениях мечты и о большом вступлении в жизнь, а на деле желтоусый с хитрыми глазами намекнул ей: «С тебя причитается…»

Горько… От этой горечи трудно отделаться разумными доводами о том, что дядя Дема – человек, видимо, не очень культурный и виной тому – проклятое прошлое.

Ирочка живет в настоящем, прошлое для нее – миф, и ей хочется начинать свою трудовую жизнь с радостью, а не с тоской.

К вечеру она вернулась из треста. Теперь она называлась «подсобная». Через неделю ей обещали выдать трудовую книжку.

Оказалось, что бригада была большая и делилась на две группы. Кормилицын считался в тресте отличным организатором и специалистом своего дела. Он сам повел Ирочку во вторую группу, которая работала на набережной и состояла из одних девушек.

Шел бригадир не спеша, незаметно припадая на простреленную ногу. Был разговорчив, по тону вежлив.

– Зовут тебя как?

– Ира.

– По–русски Арина.

– А Ира не по–русски?

– Иры и за границей бывают, но Арин там не слыхал.

Он рассмеялся. Смех у него был какой–то недобрый и насмешливый.

– Мастер тебе кто?

– Какой мастер?

– Какой… Левадов Володька.

– Никто.

– А болеет.

– Я не просила.

– Говори!

– Мы дружим, – объяснила Ирочка, полагая, что такое объяснение будет для него убедительным.

– А… – понимающе протянул бригадир, всем своим тоном выражая не только неверие в эту дружбу, но и презрение к ней.

Ирочка хотела прикрикнуть на него, но вместо этого сердито спросила:

– Почему я вас на «вы» называю, а вы меня на «ты»?

Кормилицын ответил с веселой находчивостью:

– Если я всех вас буду на «вы» называть, мы никогда программы не выполним. На «вы» программы не выполняют.

И без всякого перехода, как–то уж очень по–деревенски предложил:

– Мороженца не желаете?

Если бы не шла навстречу мороженщица, Ирочка ничего не поняла бы. Но еще удивительнее было это «не желаете», в котором она не могла не ощутить элемент ухаживания.

– Не желаю.

– Я ведь так… без задних мыслей, – как бы оправдываясь, сказал Кормилицын и вдруг добавил: – Хоть и я не прочь… Как все.

– Что не прочь?

– Не понимаешь?

– Нет.

– Ври мне!

– Кажется, понимаю. Не прочь приударить за девушками?

– Вот–вот! – обрадовался он.

– Но вы же старый!

– Кто? Я?! – Он был поражен. – Я?! Старый?!

– Вам, наверное, пятьдесят.

– Скажи, восемьдесят.

– А сколько?

– Сорок, – гордо ответил бригадир и вдруг спросил с почти мальчишеской интонацией: – Старый?

– Абсолютно, – не задумываясь, ответила Ирочка.

– Абсолютно! – с презрением передразнил бригадир. Он не стал скрывать от Ирочки своего неудовольствия и сказал недружелюбно: – Не привьешься ты у нас. Зря нанимаешься.

Ирочке это показалось забавным.

– Такая никчемная? – весело спросила она.

– Этого мы не знаем.

– Нет, что–то знаете. Почему не привьюсь?

Ирочка немножко кокетничала. Но бригадир был человек устойчивый. Обид не прощал и всегда руководствовался правилом, что начальствовать надо беспредельно и бескомпромиссно.

– Не привьешься. Мы народ корявый.

– Не сказала бы.

– Не перебивай.

– Извиняюсь.

– Вот так. Корявый мы народ. Между собой живем просто. На «вы» жить не стараемся.

Ирочка вспомнила вчерашний разговор с Володькой.

– Мы с грязью дело имеем, – продолжал бригадир, – чистильщики. Одна радость, что не сапоги чистим, а домá.

– Понимаю.

– Ничего ты не понимаешь! – Теперь он был резок. – Я человек, в танке горевший, пострелянный, а ты мне замечания делаешь!

– Простите, пожалуйста.

Даже то, что Ирочка извинилась, видимо, было ему неприятно.

– Не привьешься.

Ирочка вдруг почувствовала острую неприязнь к этому человеку.

– Вы много на себя берете, – сказала она новым для Кормилицына тоном. – Мало ли что может показаться с первого взгляда? Как хотите, но это неумно.

– Неумно?

– Неумно.

– Очень даже?

– Не очень, но все–таки.

В эту минуту Ирочка вдруг до удивления понравилась Кормилицыну. Неумно! Ишь ты!.. Характерец! Он любил таких, с характерцем. Досадно только, что очень уж образованная. Они, эти образованные, раздражали Кормилицына. Они были враждебны взглядам, которые он называл корявыми.

– Ты петь умеешь? – спросил он так неожиданно, что Ирочка даже остановилась.

Остановился и бригадир. Он глядел на нее так, словно увидел впервые.

– Не понимаю, о чем вы спрашиваете?

– Я спрашиваю, петь умеешь?

– Не знаю. – Ирочка растерянно моргала.

– Не знаешь? – с явным испугом спросил Кормилицын. Неужели его обманули?

– Я не училась. Пою так… дома.

– Дома?..

Ирочка видела, что ее слова не на шутку огорчили дядю Дему. Усы его задвигались.

– Дома каждый дурак умеет. Значит, не поешь. Возможно, я недопонял. Возможно, танцуешь?

– По идее, да… – Ирочке опять стало забавно.

– Какие тут могут быть идеи? Я тебя по делу спрашиваю.

– По делу не танцую.

Бригадир падал духом.

– Возможно, ты из говорящих?

Только тут Ирочка поняла, в чем состояла его забота. Бригадиру требовалась единица для художественной самодеятельности.

Такие вещи Ирочка помнила еще по шляпной мастерской, откуда ее выпроводили с особой охотой, потому что на ее место шла девушка, умевшая петь и плясать.

– Непоющая, нетанцующая, неговорящая! – с торжественным злорадством сказала она и пошла вперед.

Бригадир горько махнул рукой. Ясно! Его обманули. Ему подсунули единицу, которая явно не могла восполнить их задолженности по культработе. В ресторане «Дружба» за ужином с шашлыками и «столичной» водкой Володька Левадов что–то говорил насчет самодеятельности. Не то поет, не то пляшет. А может быть, и не говорил. Поди проверь. Ужинали–то вдвоем. Спорить с ним… Пускай с ним черт спорит! Но все–таки досадно! С бригадира все спрашивают… Даже песни–пляски. Но говорить с девочкой на эту тему было поздно. Да они уже и пришли на набережную.

Увидев знакомую ковбойку за добрых сто шагов, Римма Зарницына помянула сивого черта – так она бранила Кормилицына – и быстро надела противогаз на свое мокрое от пота лицо. Римма Зарницына была душой маленькой стайки девушек, очищавших от копоти и пыли сиреневый гранит московских набережных. Недавно она получила разряд мастера наравне с Володькой Левадовым. По силе и ловкости она уступала ему, но зато работала почище. Как душа своего коллектива, Римма Зарницына выражала молчаливо–враждебное отношение всех девушек к дяде Деме.

– Ведет какую–то… Зачем?

– Зачем! Кажется, известно.

Так сказали друг другу мотористка и подсобная. Римма взялась за уточку, и песчаная струя зашипела над рекой, как огромный рассерженный уж.

Мотористке было двадцать лет, звали ее Ксюшей, и ласкательное это имя очень точно соединялось с ее милым лицом среднерусского типа. Миловидность таких лиц неописуема, ибо выражает дух человека, а не живописную картинность безукоризненно правильных линий.

Подсобной было лет девятнадцать, звали ее Клавой Лампадиной, и она производила впечатление угрюмой и резкой натуры. Лобастая, с некрасивым костистым носом, она смотрела на мир синими, с холодом осенней воды глазами. Именно глаза и придавали ей угрюмый вид. Клава Лампадина не питала любви к словам, она говорила мало, но внушительно.

Ирочка заметила, что, очутившись в расположении пескоструйного хозяйства Риммы Зарницыной, бригадир как–то полинял.

Говорил он деловито, солидно, но все равно было ясно, что полинял. Еще больше удивило Ирочку, что ни одна из девушек словом не откликнулась на все его разговоры. Молча встретили, молча проводили.

Ирочка осталась одна. Ее тоже как бы не видели. Но как только бригадир удалился, Римма сбросила маску и кивком головы подозвала к себе Ирочку.

– Здорόво.

– Здорόво.

– Откуда?

– Из Москвы.

– Чья?

– Сама живу.

– Без родителей, что ли?

– Без.

– Что умеешь?

– Научите – буду уметь.

Две другие стояли позади, но Ирочка спиной чувствовала их недружелюбие. Почему?

Почему эта сильная девушка с глубокими и властными глазами смотрит на Ирочку так недоверчиво и отчужденно?

– Дема тебя не учил?

– Нет.

– Как же так?

– Да так.

– Нам препоручает?

– Не знаю.

Позади раздался мягкий, чуть–чуть певучий голос:

– Знакомые в бригаде есть?

– Есть.

Обернувшись, Ирочка увидела милое лицо Ксюши. А та только сейчас разглядела Ирочку.

От одной к другой тайно прошла искра дружелюбия.

– Кто же знакомый?

– Володька.

– Владимир, – поправила ее Римма, и Ирочка поняла, что ляпнула.

– Он.

Рабочий день, оказывается, давно кончился. Ирочка поняла это, когда увидела Володьку. Он приехал сюда автобусом, торопился и пришел в тот момент, когда Ирочка назвала его имя. Ирочке показалось, что и к нему девушки относятся не лучше, чем к дяде Деме. Разговор прекратился. Девушки пошли к аппарату, где лежали их вещи. Римма лишь кивком поздоровалась с ним. Ирочка и Володька остались вдвоем.

– Сердишься?

– Надоело… – скорбно и глухо сказала Ирочка. Володька понял, что ей надоело его поведение. Он не знал, каких сил стоило ей не приникнуть к его груди головой и не расплакаться.

Но он догадался, что с ней происходит что–то неладное.

– Не сердись. Прости, – мягко сказал он. Ирочка молчала.

– Ты питалась?

Она улыбнулась, собираясь с силами.

– Не питалась.

– Давно?

– Давно.

Она вспомнила, что не ела со вчерашнего вечера, и только теперь поняла, в каком напряжении прошел первый день ее самостоятельной жизни. Счастливый? Нужный?

Как она могла знать!

– Пойдем купим чего–нибудь.

Володька взял ее за руку, как берут детей, и потащил за собой.

Глава одиннадцатая
Продолжающая предыдущую

Все–таки Володька умел не только хвастаться и пить четвертинки. Но прежде чем подвести Ирочку к этой мысли, надо вернуться лет на пять назад, к тому великому для Володьки дню, когда он, Володька, с робостью и счастьем в глазах впервые попал на Красную площадь.

Случилось это в те удивительные минуты, когда осенние погожие сумерки переходят в ночь, но огни еще не зажглись. В эти минуты площадь озаряется темным золотом вечера, а легкая, почти невидимая тень Кремля кажется фиолетовой. В душе Володьки воскресли тогда все детские сказки, и он вообразил, что входит в страну неведомых чудес, с богатырями, коврами–самолетами и чем–то еще, чего он не знал.

Но Володька никогда не позволял себе рассказывать о впечатлениях, которые часто переполняли его душу. Он считал эти впечатления слабостью, которую человек должен тщательно скрывать.

Пообедав на набережной и вдоволь поплутав по городу, Ирочка и Володька очутились на Красной площади. Ирочка сказала, что больше всего в Москве любит Кремль. Володька долго молчал, посматривая вокруг. Он вспомнил свое первое впечатление от Красной площади, но не стал рассказывать о нем. После долгого молчания он сказал:

– Кремль… Смотришь и думаешь: вот так и должно быть.

Тут–то Ирочка и подумала, что Володька умеет не только хвастаться и пить четвертинки.

– Да, – ответила она. – Так и должно быть.

С той минуты, когда Володька, как ребенка, потянул Ирочку за собой, между ними установились удивительно мирные отношения. Ирочка не набрасывалась на него с колкими замечаниями, а он не делал ничего такого, что могло бы их вызвать. Сейчас они медленно шли к Спасским воротам, немного утомленные длинной прогулкой по городу.

– Ты молодец, – спокойно и как бы размышляя вслух, произнесла Ирочка.

– Вот еще!.. Почему?

– С умом сказал. На иного человека смотришь и думаешь: оставайся таким, – на другого смотришь – и хочется, чтоб он изменился. А он не может.

– Интересно.

– Ты считаешь?

– А я?

– Что «а я»?

– Хочется, чтоб изменился?

– А ты не знаешь?

– Не знаю.

– Ты уж не ври лучше. Сколько раз я на тебя сердилась…

– Балуешься, пока молодой. Простительно.

– Значит, ждать, когда постареешь?

– Трудно с тобой говорить. Находчивая!

Но ему до нежности хотелось говорить с нею.

– Володя, давай серьезно.

– Давай.

– Для чего ты живешь?

Лицо его сморщилось от разочарования.

– Крупно… Без сдачи.

– Нет, ты скажи.

– Не знаю, – сердясь, ответил Володька. – Может, если узнаю, то ценить перестану. Живу, и ладно.

– Я не так сказала. Для чего ты каждый день живешь?

– Это другой разговор, – усмехнулся он, смягчаясь. – Тут ты, конечно, можешь на мне потанцевать. Я понимаю, о чем ты.

– Ты умный.

– А ты умеешь… как его… покорять. – Он радостно вздохнул.

– Но ты же действительно умный.

– Ладно, ладно. Ты поговори, а я послушаю, что от умного останется.

– Мне хочется, Володя, очень хочется, чтоб я могла сказать о тебе так, как ты сейчас про Кремль сказал.

– Невозможно это.

– Нет, возможно.

– То Кремль, а то человек.

– А кто Кремль создал? Человек.

– Трудно с тобой. Находчивая ты.

Они спустились за угловую башню к москворецкой стене Кремля. На лицах их отражался свет пылающего вечернего неба. Лицо Ирочки сияло. Володьке хотелось поцеловать Ирочку, но так необычно, так по–братски, что он сам не мог понять своего странного желания. Всегда было другое. А тут хоть руки ей целуй. Стыдно признаться. Он засмеялся.

– Ты чему смеешься?

– Видно, ошалел…

– Странно…

– Я то же говорю.

– Что говоришь? Ничего не понимаю.

– Хочешь не хочешь, а у нас, видно, любовь получается.

– Сколько еще в тебе деревни, Володька!

– Корявый!..

Ирочка побледнела.

– Никогда не повторяй этого слова.

Трудное мгновение быстро пролетело. Ирочка взяла Володьку за руку, пальцы у них переплелись, а руки оставались опущенными. Идти пришлось в ногу, тесно.

– Какая же у тебя любовь получается?

– А у тебя, Ирочка? – искательно спросил Володька. Он первый раз назвал ее так, и она ответила ему легким пожатием пальцев.

– Обо мне потом. У тебя как?

Сердце Володьки хотело слов, но ничто не приходило на ум. Если сам Лев Толстой, по преданию, с великим трудом мог объясниться в любви, то Володька и подавно. Все же в своем радостном вдохновении он сделал для себя больше, чем сам Лев Толстой. Открыто любуясь светом на лице Ирочки, он сказал:

– Получается так, что ты светлая… Как то пламя на небе. Не поверишь – не надо.

Ни Володька, ни Ирочка, ни даже сам царь Соломон со всей его великой мудростью не знали и не могли знать, когда приходит любовь и куда она уходит. Испытывая огромное чувство первого счастья, Володька думал, что вот и к нему пришла любовь. Она пришла давно, но теперь, как притаившийся гость, громко постучалась в двери.

– Мне лучше ничего не надо, – восторженно говорил он, робея и торопясь. – Я знаю, для чего мне жить.

Ирочка засмеялась. Володька задрожал от обиды.

– Ты не сердись, что смеюсь. Но жить только для любви – определенно глупо. Даже рыцари, которые посвящали себя любви…

Володька не слушал: «Будь они прокляты, твои рыцари!»

– Много ты знаешь, – чуть ли не с тоской сказал он. – Рыцари!

– Но жить для любви… Ты же не дурак!

Не любила она его – вот в чем была беда! Если бы к ней пришел великий час и постучался путник, она не стала бы сейчас поучать Володьку. Пусть бы говорил, что живет для одной любви. Ей тогда хотелось бы, чтобы он говорил так, и она верила бы ему.

Володька не отпускал ее руку, держал крепко, шел рядом и плакал страшными слезами, которые пересыхают в горле и не показываются на глазах.

– Ты умный человек, Володька, – говорила Ирочка, – ты правильно сказал про Кремль. Я сама думала так же, а высказать не могла. «Так и должно быть». Вот чего мне хочется.

– Чего? – со слезами, которых никто не мог бы услышать, спросил он.

– Чтобы я могла так сказать про тебя.

– Что?!

– Так и должно быть.

– Зачем?

Ирочка не знала, что за этими восклицаниями капали слезы горькой беды, и накинулась на Володьку:

– Зачем, зачем… Ты не учишься, не читаешь, не ходишь в театр…

– Зачем?!

Ирочка сдвинула брови.

– Затем, чтобы иметь право говорить мне о своей любви.

Володька словно очнулся, как всякий страстный и горячий человек, он в конце концов взорвался:

– Театры тебе нужны? Без театров ты не можешь? А я плевал на театры!

Она повернула к нему лицо, и оно было совершенно спокойным.

– Думаешь, здорово сказал? Рад? Тупо это, Володька. Пока молодой, еще ничего, а потом что будет? Потом будет дядя Дема.

Опять она сбила его. Ничего не скажешь, находчивая! Володька почувствовал, что приходит в себя. Стать похожим на дядю Дему ни в настоящем, ни в будущем ему не хотелось.

– Почему ты не в комсомоле?

– Поздно.

– А раньше времени найти не мог?

– Я и без комсомола программу выполняю.

– На «ты»?

Володька не понял. Настроение было испорчено. Яркий луч закатился за облака. Так, по крайней мере, ему казалось.

Ирочка рассказала ему о своем разговоре с бригадиром. Володька понимающе усмехнулся, но не сказал ни слова. Ирочка, повторяясь, рассказывала ему о том, какое неприятное впечатление произвел на нее дядя Дема и как он хотел угостить ее мороженым.

– Он?! – Володька страшно изумился и с гневом повторил: – Он?!

В порыве, соединявшем в себе любовь, страсть, ревность, обиду и все, чего не может высказать никто, Володька обхватил шею Ирочки и целовал ее лицо.

– Помни… Помни… До смерти… Помни.

Им никто не мешал. На москворецких аллеях в этот час было безлюдно.

На потемневшем небе одна за другой загорались звезды.