Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 4."

Автор книги: Николай Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

У них своя жизнь, у него своя.

– Что же вы молчите? – с деловитым кокетством спросила Елена Васильевна. – Пренебрегаете?

Иван Егорович мог бы ляпнуть совсем не то, что требовалось. Нина Петровна ответила за него радушно и благодарно:

– Придем, придем. Все придем.

Глава девятнадцатая
Перед новыми большими событиями

Ивана Егоровича избрали народным заседателем, и с некоторых пор он стал исполнять свои обязанности в участковом суде. Слушая одно дело за другим, он обратил внимание на то, что среди обвиняемых много молодых людей. Конечно, не следовало покоряться первым впечатлениям. Вообще–то много ли молодежи проходит через суды! Но ведь коммунизм… Это слово во всем его объеме казалось Ивану Егоровичу огромной и в то же время простой мерой всех вещей. И если брать это слово мерой всех вещей, то получалось, что молодежи проходило через суды все–таки многовато. Он не хотел этому верить и всей душой болел за молодежь.

Ирочка тоже рассказывала о своей бригаде нехорошие вещи. Иван Егорович не верил, а Ирочка сердилась на него и чуть не плакала от обиды. Но как Иван Егорович мог поверить, будто бригадир берет с рабочих что–то вроде налога? Не было этого в рабочем классе никогда. До революции водилось на казенных заводах и давно должно было сгинуть навеки. Чего–то Ирочка не разобрала, что–то преувеличила. Но что–то там у них все–таки есть. Иван Егорович собирался пойти к ним и разобраться, но лето, дача, цветы, огород… Не стал ли уж он, чего доброго, индивидуалистом? Нет, этого не могло с ним произойти. Слишком много времени отнимает народный суд. Но все равно он должен разобраться в том, что удручает Ирочку, и в случае чего задать перцу этому негодяю. Как его зовут? Демой, кажется. Иван Егорович решил в самые ближайшие дни встретиться с этим Демой. Нина Петровна возражала против такого вмешательства. Иван Егорович сердился на жену, но она спокойно отвечала, что он святым был, святым остался и совершенно не знает жизни. Его вмешательство все равно ничего не изменит, а Ирочке повредит. С такими явлениями надо бороться не словами и частными мерами, а государственными делами. После этого разговора Иван Егорович окончательно укрепился в своем желании встретиться с Демой и во всем разобраться.

Однажды утром, когда Ирочка собиралась на работу и пила чай на кухне, Иван Егорович решил порасспросить ее о бригадире.

Ирочка торопилась и пила чай, обжигаясь. Нина Петровна строго–настрого наказала ей не уходить на работу голодной. Почти каждый вечер тетка надоедливо напоминала Ирочке, что у нее слабое здоровье и что при первом опасном заболевании она рискует жизнью. Ирочка точно соблюдала предписанный теткой режим и по утрам исправно пила чай с бутербродами.

Иван Егорович пришел на кухню, сел, закурил.

– Опять куришь, дядя?

– Немного. По одной.

– А по две сразу и не курят.

– Что скучная?

– Опаздываю.

– Где же? Времени достаточно.

Ирочка поняла, что у него какое–то дело.

– Ты мне что–то сказать хочешь? – спросила она, чтобы не тянуть время. – Скажи.

– Скажу.

– Не тяни. Я тороплюсь.

За окном шумел ветер, по небу неслись синие глухие тучи, от одного вида которых делалось холодно.

– Говори, дядя.

– Как ваш бригадир?

– Все так же.

– Ты, Ирка, уверена, что он действительно занимается плохими делами?

– Вот еще! – Ирочка сухо усмехнулась. – Конечно, уверена, если из первой зарплаты полсотни отвалила.

– Тогда молчу.

Надо было бы спросить, почему дядя вдруг вспомнил о бригадире, но на это уже не осталось времени. Ирочка затянула перед зеркалом свой мальчишеский кожаный пояс, лихо пришлепнула на голову синий берет и, став чужой на вид и особенно дорогой Ивану Егоровичу, пулей вылетела за дверь.

Иван Егорович решил действовать. Сегодня он найдет бригадира и будет иметь с ним серьезный разговор. С человеком, который сбился с пути истинного, нужно прежде всего серьезно поговорить. Если это не поможет, надо применить силу. Готовясь к своей нелегкой миссии, Иван Егорович обдумывал все возможные варианты будущего разговора. Но все эти варианты преследовали единственную цель – прежде всего разведать в человеке душу. Иван Егорович знал, что человеческие души бывают всякие: темные и глухие, как подземелье, пустые, как пар, светлые, словно навсегда пронизанные солнцем. Не узнав, что за душа у человека, нельзя найти к нему ход. Иван Егорович сознавал, что многие считали этот взгляд старомодным и больше всего доверяли анкетным данным. Но он всегда упорно придерживался этого взгляда и не мог ручаться за бумагу. К дяде Деме он шел, чтобы разведать его душу. Если бы он полагался на бумагу, то пошел бы в отдел кадров и откопал дело дяди Демы. Там наверняка все было бы вполне прилично и надежно.

Иван Егорович появился на Арбате около пяти часов, когда пескоструйщики кончали свой рабочий день. Володька Левадов чистил фасад под карнизом крыши, где оставались огрехи, как на косьбе. Заметив Ивана Егоровича, он не удивился. Наверно, ищет племянницу. Но Иван Егорович минут пять переговаривался с бригадиром, затем они вместе медленно прошлись по улице, потом бригадир вернулся к машине, поговорил с мотористом и ушел. Спустившись, Володька ни у кого не мог узнать, в чем было дело.

Иван Егорович соображал, где лучше всего поговорить с бригадиром.

Они вместе дошли до Гоголевского бульвара. Иван Егорович присматривался к бригадиру. Бригадир же нисколько не интересовался этим незнакомым ему стариком, думая, что он пришел устраивать на работу какого–нибудь своего парня.

– Сядем?

– Сели.

– Закурим?

– Закурили.

Вокруг бегали дети и сидели пенсионеры с газетами.

– Одно горит, другое тлеет, – добродушно сказал Иван Егорович.

Дядя Дема не понял, но откликнулся значительно:

– Да-а…

Он думал лишь о том, выгодное или пустое дело у старика.

– Давай знакомиться, – чуть внушительнее, чем до сих пор, сказал Иван Егорович, – зовут меня Иван Егоров. Фамилия не громкая. Дело не в ней. В партии коммунистов состою с семнадцатого года…

Дядя Дема поежился. Ждал дела с наваром, а тут партийный стаж с семнадцатого года…

– Очень приятно. Я помоложе. В сорок третьем году вступил, на Курской дуге. Перед атакой. А в семнадцатом хотел вступить, да не смог. Еще на свете не было. – Дядя Дема громко захохотал.

Иван Егорович оглядел собеседника. Ирочка говорила чистую правду: глаза у него были непонятного цвета. Они не смотрели, а высматривали. Не глаза, а гляделки. Но надо было сдержать нарастающее раздражение против этого человека, который вступил в партию на Курской дуге перед атакой и не понимал, что дурацкие шутки на этот счет непростительны.

– Ты взятки берешь! – сказал Иван Егорович.

Это было не то, что надо, и не так, как он задумал. Сорвался! Все его благие намерения насчет души и ключей к душе полетели к черту. Не мог он спокойно смотреть на дядю Дему с его пестрой ковбойкой, шляпой, усами. И атака на Курской дуге не помогла.

Бригадир мигом раскусил Ивана Егоровича. Пенсионер из заслуженных, такой же неопасный, как те детишки, что бегали вокруг. Ссориться с ним не стоило, но и спускать даром не имело смысла. Дядя Дема повременил, желая, чтобы нападающий выпустил побольше пороху. Но тот больше в бой не лез.

– А еще ничего вы не скажете? – кротко спросил дядя Дема.

Иван Егорович окончательно понял, что сорвался. Что он мог еще сказать? Пришлось смолчать.

Дядя Дема захохотал.

– Беру. Тыщами. Давай. Не откажусь.

Он радостно хлопнул себя по ляжкам.

– Милиён нагреб, – продолжал он и, вдруг резко изменив тон, грубо крикнул: – Душу мог бы из тебя вытрясти. Но возраст! Бога благодари.

На мгновение Иван Егорович увидел глаза бригадира. Они были желтые, с блеском, с кровью. «Берет, берет», – увидев эти глаза, сказал себе Иван Егорович. Дема же был возмущен самым честным образом. По его убеждению, он вовсе не брал. Те гроши, что были припрятаны у него на черный день, он накопил из собственных получек. Складчина же, как известно, пропивалась всей компанией.

Дема был искренне возмущен и, не сказав больше ни одного слова, с оскорбленным видом удалился. Ивану Егоровичу было ясно, что бригадир выдал себя. Конечно, один злобный взгляд еще не доказательство, но Иван Егорович знал правду. Теперь он этого дела не оставит.

На другой день он появился на набережной, где работали девушки.

Но здесь его ждал новый удар.

Что бригадир! Тот хоть выдал себя взглядом. А девчата просто–напросто не пожелали разговаривать с Иваном Егоровичем. Они опасливо посматривали на него и говорили, что не понимают его вопросов. Ничего они не слыхали, ничего не знают. Видно, он попал не туда.

Ирочки не было, она работала на Арбате, и про нее Иван Егорович не упоминал.

В состоянии полной растерянности он отправился домой. Что за чертовщина! Ведь дело, в которое он хотел вмешаться, было кровным делом этих девчат. Почему же они проявили такое безразличие? Что сие означает? Ведь они же явно врали, будто ничего не знают. В чем же дело?

Он во всем винил себя. Надо было действовать через Ирочку. А он понадеялся на свое умение разговаривать с рабочим классом.

Иван Егорович был, как говорится, на вершок от истины, но главного все–таки не понял. Он хотел непрошено, со стороны вмешаться в жизнь рабочего коллектива. А этот коллектив дорожил своим достоинством. Девушки не любили дядю Дему и мечтали избавиться от него, но они чувствовали, что какая–то доля вины за его поступки лежит на них самих. Не в том была загвоздка, что они не хотели выносить сор из избы, нет, но они как бы предпочитали сделать это своими силами…

Кроме того, они, может быть, не понимали, что Дема не просто дурной человек, а самое настоящее социальное зло.

Потерпев поражение, Иван Егорович, однако, не хотел отступать. Решительный и скорый на поступки, он поспешил встретиться с Ирочкой и Володькой. С ними он надеялся поставить вопрос ребром, с их помощью он хотел прижать к стене бригадира и вытрясти из него душу…

Воодушевленный своей миссией, Иван Егорович пришел на Арбат и в переулке у ворот столкнулся с Володькой. Ирочки поблизости не было. Володька, сидя на ящике с инструментом, делал какие–то расчеты в клеенчатой тетради.

– Здорόво, Володя!

– Здравствуйте, Иван Егорович!

– Чем занят?

– Писанина… А вы?.. Неужели к нам?

– Что за писанина? – не отвечая на вопрос, осведомился Иван Егорович. – Вижу, дело у тебя очень важное.

Володька был в плохом настроении.

– Мало того, что план на мне. Еще и считай за них!

Он по праву гордился своим положением в бригаде, но иногда мнил о себе несколько больше, чем следовало.

– За кого же ты считаешь?

– За кого… За бригадира, будь он… Вылез в начальнички, а считать не умеет. В рублях у него по зданию недоработка, а по метражу переработка. Надоело, честное слово! Я один на семьдесят процентов программу тяну.

Иван Егорович видел, что у Володьки много истинных качеств, необходимых рабочему человеку: сметка, ловкость, сила, смелость. Он сразу определил Володьку, как живого и талантливого парня. Но то, что Володька любит прихвастнуть, тоже было ясно Ивану Егоровичу.

– На семьдесят? – невольно улыбнулся он. – Ого!

– Что «ого», что «ого»! – Володька рассердился. – Пусть какой хотите контроль придет. Один тяну. Кто этот дом сделал? Я один сделал.

– Ты, ты, Володя! – рассмеялся Иван Егорович.

– Смеетесь?

– Смеюсь.

– Ну и смейтесь!

– Это, брат, старый разговор, – не меняя веселого тона, объяснил Иван Егорович. – Так и машинист на паровозе может сказать: я один весь поезд тяну.

– Машинист! – недовольно протянул Володька. – Машиниста самого паровоз тащит, а я что? Я свой снаряд должен сам таскать. Подымите–ка его, попробуйте!

Ивана Егоровича одолевало нетерпение объясниться с Володькой, чтобы сейчас же понять, почему девушки не захотели разговаривать о бригадире. Иван Егорович закинул две–три фразы, как ему казалось, очень тонкие. Володька дипломатических тонкостей не понимал и грубо сказал Ивану Егоровичу, чтобы тот не лез в дело, в котором как следует разобраться не может. Тогда Иван Егорович отбросил всякие тонкости и резко возразил, что тут и разбираться–то не в чем. Дело это простое, допотопное, гнилое, и как не стыдно Володьке выгораживать бригадира–взяточника.

Володька с пустыми глазами заявил Ивану Егоровичу, что он никого не выгораживает и никаких предосудительных поступков за бригадиром не знает. Ивану Егоровичу стало ясно, что вся его миссия доброй воли окончательно рушится. Он сердился, шел напролом, говорил Володьке о круговой поруке, о том, что бригадир запугал рабочих, о преступном потворстве, а Володька терпеливо молчал, и глаза его оставались пустыми.

Иван Егорович плюнул и ушел, не попрощавшись с Володькой.

Да, эта миссия была прекрасно задумана, но приходилось признать, что она решительно не удалась. Иван Егорович хотел довести дело до райкома партии, но с кем же идти в райком, если даже Володька уклонился от прямого разговора… Иван Егорович знал, что у этого парня честный ум и горячее сердце. Он не верил, что Володька боится бригадира. Тут было что–то другое.

Расстроенный до глубины души, Иван Егорович терялся в догадках и никак не мог понять, в чем же было дело.

А Володька и без Ивана Егоровича знал, что дядю Дему давно пора ударить по рукам, но все медлил, тянул, откладывал. Он все ждал какого–то толчка, который взорвал бы его терпение и заставил решительно действовать. Так же, как и девчатам, Володьке казалось, что дядя Дема, в сущности, свой парень и пользы от него в конечном счете больше, чем вреда.

После долгих размышлений Иван Егорович понял только одно: Нина Петровна была, как обычно, права, когда не советовала ему вмешиваться не в свое дело.

В тот момент, когда Иван Егорович удалился с Арбата, дядя Дема с дурацки блаженным видом сидел в парикмахерской. Никто не знал, что он назначил Ирочке свидание у Никитских ворот на бульваре. Перед свиданием дядя Дема решил сбрить свои желтые усы.

Глава двадцатая
Дядя Дема без усов

Когда лихая парикмахерша с космами, как у древней ведьмы, сделала свое черное дело и дядя Дема увидел себя в сияющем зеркале начисто без усов, на душе у него сделалось печально и пусто. Если наше повествование по некоторым признакам можно отнести к тысяча девятьсот пятьдесят восьмому году, то следует сказать, что сие таинство Дема откладывал тринадцать лет. Он считал, что именно благодаря своим усам он благополучно прошел сквозь все испытания войны. Он знал, что усы старили его, не любил их и все–таки щадил из–за этого тайного суеверия. Кроме того, он попросту привык к своим усам, и эта привычка была сильнее его намерений и решений.

Из всей бригады только один Володька своим проницательным умом понимал, что дядя Дема выламывается. Весь его внешний вид, включая усы, отражал заскорузлую деревенскую манеру держаться как бы наперекор городской среде. Люди, подобные дяде Деме, почему–то считают высшим шиком этак вот выламывать себя под что–то давно несвойственное современной русской деревне. Роняя на пол свои желтые усы, дядя Дема как бы ронял свой шик, а вместе с этим шиком и нечто более существенное и важное, может быть, ту самую корявость, которая была ему так выгодна в общении с людьми.

– Ну вот, – сказала косматая парикмахерша, – на человека стал похож. Годов сто слетело.

Дема не стал с ней разговаривать. Пусть бреет молча. Без усов лицо стало постное, продолговатое, никудышное. В общем, неприемлемое лицо.

Но чего не сделает любовь!

Он сбрил усы специально для Ирочки. Однажды Ирочка сказала ему, что они портят его вид. Он это запомнил. Ему очень хотелось понравиться Ирочке. Она нагоняла на его глухую душу смутную любовную тоску. Дядя Дема понимал, что в этом случае корявость может ему помешать, и теперь вот отправился в парикмахерскую.

Девушки давно пошучивали, будто дядя Дема воспылал к Ирочке нежными чувствами. Но она и вообразить не могла, чтобы этот старый, мусорный, со своими желтыми усами… А он воспылал и самым приличным образом назначил ей свидание. При этом говорил, что будет «очень рад» и тому подобное.

Ирочка не любила дядю Дему люто, как может не любить негодяя честный и взыскательный к людям человек. Но, как это ни странно, она решила пойти на свидание с ним. Ее вело любопытство неприязни. Ей хотелось до конца понять дядю Дему и потом разоблачить его перед всей бригадой.

Насчет его намерений она не сомневалась, считая их гадкими, но ей хотелось увидеть, как он станет проявлять себя.

Единственно, что беспокоило Ирочку, – поймут ли девушки ее намерение? Они считают ее очень умной и передовой, но иногда прямо говорят ей, что она слишком умничает. А надо просто идти по жизни. Дядя Дема ясен им, как лопух. Если девушки узнают, что Ирочка вознамерилась что–то еще понять в нем, они засмеют ее.

Поколебавшись немного, Ирочка решила все–таки пойти к Никитским воротам на бульвар.

Ей чуть было не помешал Володька. Он загорелся желанием непременно встретиться сегодня и поехать купаться в Химки. Всеми правдами и неправдами она отделалась от него. Оставались Крохины. Нина Петровна шла к ним вечером в гости и непременно хотела, чтобы Ирочка пошла вместе с ней и Иваном Егоровичем. Ирочка не придавала серьезного значения этому приглашению. Можно опоздать, можно вообще не пойти. Да и звали к девяти вечера. Ирочка надеялась, что к тому времени дядя Дема успеет проявить свои пошлые намерения и она покинет его, торжествуя победу.

Когда Ирочка пришла на бульвар у Никитских ворот, дядя Дема слонялся среди ребятишек, помогая им найти закатившийся мяч или поднять упавшую игрушку. Но что дети и игрушки! Ирочка узнала дядю Дему лишь по его костюму и шляпе. Костюм этот, грубошерстный, темно–коричневый, он надевал в дни получки, а шляпа была все та же – соломенная, выгоревшая, с грязно–черной лентой. Но лицо, лицо! Ирочка поперхнулась от подавленного возгласа удивления. Ей жалко улыбался не сам дядя Дема, а некто приблизительно похожий на него. Этот некто был моложе дяди Демы лет на пятнадцать. В конце концов Ирочка не удержалась от смеха.

– Смеетесь, – уныло сказал дядя Дема.

Ирочка хотела остановиться и не могла.

– Я ведь по–простецки. Неловко будет городской барышне с усатым ходить. А вы смеетесь… Вот и угоди. Мне и самому смешно. Губы голые, даже закурить боюсь…

Ирочке стало смешно вдвойне. Совсем не случайно, а со смыслом он обращался к ней на «вы». То, что он называл ее старомодно «барышня», также свидетельствовало о каких–то скрытых его намерениях.

«Все–таки, – подумала Ирочка, – он глупый человек». Но прежде чем дать ему отпор, она решила сделать вид, что ничего не понимает.

Когда дядя Дема говорил, а она смеялась, ей почудилось, что из–за решетки бульвара кто–то за ними наблюдает. Она так испугалась, что не посмела оглянуться. «Нервы», – решила Ирочка. Направляясь на это свидание, она и в самом деле очень нервничала.

Дядя Дема стоял рядом с Ирочкой, весь на виду. На нем были желтые туфли, грязные, стоптанные, вовек не чищенные, и пестрая ковбойка с открытым воротом. Он распространял вокруг себя густой запах лука, но водкой от него не пахло. Может быть, гречневой крупы наелся. Ирочка чувствовала, что дядя Дема держится необычно, и с нетерпеливым интересом ждала, как он будет вести себя дальше. Ей казалось, что весь бульвар наблюдает за ними. Она оглянулась к решетке, но там никого не было.

– Я не глупый, – неожиданно сказал дядя Дема. – Все понимаю.

«Если все – значит, глупый», – мелькнуло в голове у Ирочки.

– Понимаю все, что этого дела касается, – уточнил дядя Дема.

– Какого? – не поняла Ирочка.

– В залетки вам я теперь не гожусь.

Ирочка молча пошла к скамье. Дядя Дема последовал за ней. Его слова напомнили ей деревню, колхоз, куда она ездила «на картошку». Ирочка вспомнила улицу в лесном селе и парня в кепочке, который спросил ее: «Я тебе в залетки не гожусь?» Тогда она дичилась, была маленькой, слова этого не понимала, А «залетка» – это любовь и не любовь, жених и не жених, судьба и не судьба, избранный и неверный. Что было ответить дяде Деме? Ирочка смутилась. Они сели рядом. Ирочка покосилась на дядю Дему, и ей до ужаса захотелось щелкнуть его по носу. Лицо дяди Демы выражало истинную скорбь. Ирочке опять стало смешно.

– Вам без усов нельзя, – с трудом удерживаясь от смеха, сказала она.

Он это знал и без нее. Если он жил, как бы маскируясь, то усы придавали завершенность его корявому стилю. Теперь что–то надломилось. Теперь была беда. Но он, как человек, опасно раненный, еще не верил, что это настоящая беда.

– А что в них хорошего? – с кислой миной сказал дядя Дема. – Вы смеетесь, а я не серчаю, нет. Это молодость ваша. Я ведь для вас старался… – Вдруг он огляделся по сторонам, заулыбался и торопливо проговорил: – Я сейчас! Только в одно место сбегаю! Пусть тут никто не садится.

Он опрометью бросился к площади.

Ирочка почувствовала себя дурой. Зачем она пришла? Какой бездарный, если вдуматься, поступок! Разоблачить хотела… Какая тупость! Сбежать теперь? Но это нелепо. Он ничего обидного не делает. Он хочет поговорить с ней. Ирочке начинает казаться что–то неправдоподобное, дикое… Влюбился, может быть? Матерщинник, грубиян, заражающий своей развязной грубостью молодых ребят! Ах, да что там! Дядя Дема – и любовь! Нет, это невозможно!

Ирочка увидела, что он спешит к ней с какими–то покупками в руках.

– Вот, – учтиво сказал дядя Дема, глядя на нее напряженным взглядом. – Забавляйтесь.

В одном кульке было развесное печенье, в другом – карамель–смесь, в коробке с золотым оленем – шоколадный набор.

– Что это вы? – спросила Ирочка без улыбки. – Чай пить собрались?

Дядя Дема не понял.

– Забавляйтесь, – повторил он. – Что ж так сидеть–то?

Ирочке вдруг все это надоело.

– Дядя Дема, зачем вы меня позвали?

Он молчал, держа свои покупки.

– Забавляйтесь, – третий раз повторил он, очевидно полагая, что Ирочка стесняется. Он был по–своему радушен. Безразличие Ирочки обижало его. Но вместо того, чтобы сказать ей об этом, он сказал: – Для чего же я потратился?

Ирочка отвернулась. Как дядя Дема ни был «коряв», старая деревня еще никогда так ярко в нем не проступала.

– Не знаю, для чего вы потратились. Меня больше интересует, для чего вы меня позвали?

Ничуть не смутившись, дядя Дема стал накладывать печенье в карманы пиджака.

– Для того и позвал…

– Для чего?

– Познакомиться.

Ирочка решила, что настало время вывести его на чистую воду.

– Дядя Дема, – настойчиво сказала она, – давайте поговорим по–хорошему. Для чего вы назначили мне свидание?

– Освободите! – почти простонал он вместо ответа и протянул Ирочке коробку с шоколадом.

– Хорошо, – согласилась Ирочка. – Мы с девушками. Скажу, ваш подарок.

Он тяжело задвигался.

– Это вы напрасно. Их давайте не мешать.

– Почему?

– Вредные.

– Ну что вы! Они? Ничуть!

– Они–то! Ого!.. – Он недобро смотрел вдаль, точно видел тех, о ком говорил. – Я давно бы от них отделался, кабы моя воля. Они… – с силой сказал он и не нашел нужных слов. Собственно, слова–то были, но для Ирочки не годились.

– А ведь когда–то, – смело начала Ирочка, – вы ухаживали за ними! За каждой из них по очереди.

Он оторопел.

– Сначала за Ксюшей, – продолжала Ирочка. – Затем за Клавой. Потом и к Римме в гости ходили. Что, неправда?

– Враки!

Ирочка тоже оторопела.

– Как?!

– За Ксенькой страдал. И то самую малость, временно. А насчет Клавки… Вот уж чистая небылица. Ни кожи, ни рожи. Ночью приснится – с койки полетишь! А к этой, как ее?.. К Зарницыной я по делу, мириться ходил. Разругались насмерть. Вот и вся обедня.

Ирочка сознательно пересолила. Сердясь на бригадира, девушки иногда говорили, что он ведет себя с ними непорядочно. В качестве примера они указывали на Ксюшу. Но сама Ксюша, между прочим, ничего дурного о нем не говорила.

– Не знаю, кому верить, – сказала Ирочка.

– За Ксюшкой страдал, – угрюмо повторил дядя Дема. – Как за вами.

Ирочка все время ждала объяснения в любви и, кажется, дождалась.

– Как за мной? – повторила она.

– Как за вами.

– Временно?

Он не ответил.

– Самую малость?

Темные глаза Ирочки сияли от веселого удовольствия. Дядя Дема думал, что она все еще та робкая и тихая девушка, которую Володька рекомендовал ему как самодеятельную единицу. А она была уже совсем не та. Она стала расторопней в поступках и смелее с людьми – так образовал ее тот маленький коллектив, в котором она теперь находилась. Дема мечтал о девушке, пришедшей к нему сорок дней назад. «Неужели обработали?» – с опаской подумал он. Тогда прощай навеки все его мечты!

– И долго вы страдаете? – настаивала Ирочка. – Временно? Самую малость? Товарищ бригадир, что же вы на мои вопросы не отвечаете?

Он вздохнул протяжно, с горечью. Ирочка уловила острый запах водки и сообразила, куда он бегал. Кульки были маскировкой. Ей стало смешно: оказывается, дядя Дема ее боялся.

– Какой я человек? – сказал вдруг дядя Дема. – Я человек клейменый. На мне, ежели раздеться, живого места нету. С ног до головы на мне война. И на голове война. Если голову моешь и крепко потрешь, оттуда кровь бежит. Кругом война. – Он для того и выпил, чтоб, когда подействует, высказаться единым духом. – Я говорю, кругом война. Как призвали меня освобождать братьев славян, так я не выходил из войны до того дня, когда наши ворвались в рейхстаг. Чего вы от меня хотите? Напрасно.

Ирочка не могла понять, что «напрасно», но слушала его почти с испугом.

– Напрасно вы от меня хотите! Напрасно!

Он повысил голос. Люди, проходившие мимо, оглядывались в их сторону.

– Напрасно от меня требовать. Чего нет, того нет.

– Чего нет? – спросила Ирочка.

– Не знаю. Всего. Форсу…

– Форсу? – удивилась Ирочка.

– Форсу. Нету его во мне. Из деревни я ушел воевать, и живого места на мне нету. Такой я человек. Понятно?

– Понятно.

– Но я человек или не человек?

– Человек.

– Ладно. Теперь мы говорим: потребности… Да?

– Да.

– У человека должны быть потребности человеческие?

– Должны.

– Опять мы читаем: возросшие потребности. Да?

– Да.

– Ну вот…

– Что же именно?

– Завлекла ты меня, девушка! – с болью, упреком, страданием сказал дядя Дема. – Совсем ты меня завлекла. Понятно?

Ирочка понимала только то, что рядом с ней сидел человек несчастливой жизни, одинокий, не любимый многими и в первую очередь ею самой…

– Дядя Дема… – сказала Ирочка и впервые взяла его за руку.

Рука у него была твердая и холодная, точно состояла из одних костей.

Ирочка старалась говорить как можно мягче:

– Вы же старше меня больше чем вдвое! И мы с вами до того разные, что даже выразить невозможно! Не стоит, дядя Дема, нехорошо. Потом я вам должна сказать всю правду. Меня любит Володя Левадов… Неужели вы не замечали?

– Левадов? – удивленно переспросил дядя Дема. – Он же тебя бросит! А я не брошу. Ты подумай… Я ведь на тебе первым делом женюсь. Не то чтобы баловство… У меня и деньги на семью есть.

Как ни жаль было Ирочке дядю Дему, все же она не могла сдержать улыбки. Глаза Демы помутнели, и он заплакал. Это были не то стариковские, не то детские слезы горя и обиды.

– Дни и ночи, – говорил он сквозь слезы, – думал… Ничего, что образованная. Не заносится, пошла к нам на улицу работать. Думал, сойдемся характерами. – Его слезы иссякли, и он продолжал, заглядывая Ирочке в глаза: – И усы. Все для тебя! И не старый я. Меня война побила. Но я не старый. Выходи! Не пожалеешь.

Ирочка шла на свидание с намерением беспощадно разоблачить дядю Дему. Теперь от этого намерения не осталось и следа. Может быть, он действительно полюбил ее, этот побитый войной и несуразный человек?..

– Дядя Дема, – испуганно попросила она, – не надо, дядя Дема! Клянусь вам, я Володьку люблю!

От волнения она сама не слышала, что говорит. Впервые в жизни ей приходилось отстраняться от мужчины с его мольбой и горем. Отстраняясь, она не знала, что надо говорить. Когда Ирочка поняла, что поклялась любовью к Володьке, она невольно удивилась легкости, с какою дала эту клятву. Она никогда не думала, что в самом деле любит Володьку и ни на кого другого не променяет. Но изменить что–нибудь было уже невозможно. Володька появился неожиданно, как из–под земли.

С пепельными, пересохшими губами, которые дрожали так, что она видела это, Володька сказал:

– Ты уйди, Ирина! Я знаю, ты не виновата.

Испуганная до тоски, Ирочка поднялась.

– А мы с ним посидим.

Уходя, она слышала беспомощно–просительные слова дяди Демы:

– Коробок оставили! Захватите… Для вас же куплено!

Потом она услышала хлесткий, противный звук пощечины. Оглянувшись, она увидела, как дядя Дема валился со скамейки на землю. Девочка с большим красным мячом бежала от скамейки. Володька медленными крутыми шагами уходил в другую сторону, прочь от Никитских ворот. Площадь с автомобилями и голубым троллейбусом на перекрестке качалась у Ирочки перед глазами.

Душила тоска, хотелось заплакать, а слезы не шли.