Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 4."

Автор книги: Николай Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

А жизнь не умеет повторяться. В этом ее большое неудобство для всякого, кто хочет составлять о ней понятие и представление по эталонам, пусть даже самым превосходным.

Поэтому, повторяю, эти записки будут пестрыми и шероховатыми…

Шестого июня 1954 года, в воскресенье утром, мы поехали в Славянский совхоз, который расположился в тридцати пяти километрах на юг от Бурли – центра Карабалыкского района Кустанайской области.

Район, по нашим обычным понятиям, огромный, как огромна сама область, где 150–200 километров не считаются большим расстоянием. А в маленькой районной гостинице мы до этого познакомились с двумя почвоведами, которые разыскивают в этом районе двадцать тысяч гектаров затерявшейся и еще не выявленной удобной для посевов земли…

Утро холодное, с мелким, пронзительно секущим дождем, который можно принять по холоду за град. Мы в «победе» включаем отопление, и вся зелень степей, которая широко проносится за дорогой, выглядит необычно, странно сурово оттого, что холод злой, осенний, с тяжелыми синими тучами.

Эта летняя степная стужа, обычная для здешних мест, нагоняет на душу какую–то щемящую печаль и тоску по солнцу и теплу. Мне больно подумать, как же в эту стужу живут люди в палатках и фанерных сооружениях, где и костра не разведешь, чтоб обогреться. А они живут здесь так с марта и апреля во всех новых совхозах, расположивших свои усадьбы на степных просторах и, как говорится, на голой земле. И пока я нежно болею за этих людей, наша «победа» въезжает в улицу мокрых зеленых палаток, и на улицу выбегают выглянуть молодые обитатели, которые ничего не знают о моей к ним жалости, а то бы они оделись потеплее в угоду моему жалобно–нежному состраданию… Нет, они ведут себя так, точно на дворе теплынь и радость, и мне уже потому неловко расспрашивать, как они привыкли к резко континентальному климату северо–западного Казахстана. Не нужно говорить об этом еще и потому, что среди молодежи я узнаю много спортсменов по их форменным майкам, приготовившихся к воскресным состязаниям.

Я давно исподволь, осторожно, всяческими сторонними расспросами стараюсь наводить моих молодых собеседников на причины, побудившие их поехать на целинные земли. А здесь вдруг, неожиданно для себя заговорил об этом впрямую. И вот как это получилось.

Для беседы мы обосновались в одной из больших палаток–общежитий, у койки секретаря комсомола. Палатка «семейная»; преобладают бывшие жители подмосковного города Подольска, которые, как и всюду земляки, держатся ближе друг к другу, стайкой. И оттого, что секретарь комсомола показался мне человеком решительно–прямолинейным и грубовато–точным, который ничего сочинять не станет, я обратился к нему с прямым вопросом:

– Что побудило вас лично поехать на целину?

Он ответил без замедления:

– Затишье…

В этом кратком ответе содержался какой–то очень важный смысл, но я не мог сразу понять его значения и потому молча ждал объяснения.

Секретарь комсомола с улыбкой воспоминания поглядел по сторонам, встретился с товарищами взглядом и опять–таки серьезно, суховато, с резкими интонациями рассказал нам, как затишье заставило его поехать в эти далекие края.

– Жили мы втроем в одной комнате – друзья. Все члены горкома. Услыхали ночью по радио на площади: целинные земли. Очень заинтересовало. А у нас в городе затишье, больших новых дел не предвидится. Пошли в тот же вечер к секретарю горкома комсомола, условий не спрашивали. Теперь все здесь.

Я старался записать поточнее его слова, потому что они кажутся мне наполненными большим содержанием. Я даже хотел потом перенести этот факт в будущую кинокартину, но моим ценителям и советчикам показалось, что факт этот нетипично выражает жизнь… ибо что такое затишье? Застой. А застой не показателен для нашей действительности. Более того, если молодые люди поехали на целину от затишья, то, очевидно, они сделали это не от горячего энтузиазма… Тут есть, если угодно, какая–то ущербность, неудовлетворенность жизнью, в общем, что– то не то… Нетипично…

Но, по моему глубочайшему и решительному убеждению, этот неподдельный рассказ типичнее всего обобщает патриотические чувства нашей молодежи в ее стремлении как–то по–новому в своей ранней жизни, как–то широко и смело выявить себя. У каждого из нас бывает в жизни свое затишье, своя неудовлетворенность и спад. И в маленьком подмосковном городе размеренно идущая жизнь могла навести троих молодых членов горкома комсомола на романтические чувства, зовущие куда–то к новому огромному, неизвестному, что и присуще романтизму молодости.

И хорошо, что эти романтические чувства вызвал призыв партии и правительства ехать жить и работать на целинные земли. В том–то и патриотизм и энтузиазм, что в этом весьма простом и нелегком деле наши молодые люди находят выход своим юным порывам, своим желаниям сделать новую жизнь, начать новую биографию.

У одних затишье и не предвиделось новых, больших дел, у других личная жизнь не сложилась, третьи мечтали прославиться, четвертые строго и деловито ехали просто–напросто подымать целину с точным знанием задачи, и к ним, по–моему, относятся прежде всего профессиональные трактористы, комбайнеры, работники совхозов и МТС. Но и у каждого из них в отдельности есть свои особенные, только их жизни, их характеру присущие причины и поводы вызваться ехать одними из первых на целинные земли. Прошу прощения у читателя. Я знаю, что повторяю общеизвестные истины, и все же повторяю, хотя бы потому, что люблю видеть жизнь в ее поразительном многообразии. А если жизнь в тех же краях целинных земель делится, к примеру сказать, на лица положительные, или идеальные, и на лица отрицательные, или неидеальные, то что же там изучать? Бери счеты и отмечай в блокноте: столько нашел идеальных и столько неидеальных, и делу конец.

Возвращаюсь в палатку.

Мне хочется продлить беседу, чтоб надолго запомнить образ этого комсомольского вожака. Худощавую и крепкую его фигуру обтягивает голубая майка с какой–то спортивной эмблемой. Рукава засучены. Руки рабочие, сильные, сухие. На голове обычная кепка. Лицо, как мне думается, излишне суровое, с сухим и холодным выражением, может быть, искусственно суровое… По летам ему, по–видимому, еще нет и двадцати, но выглядит он старше своего возраста из–за своей суровости.

По манере говорить он в свое время до десятилетки не дотянул. Впрочем, на целине не часто встречаются ребята с законченным средним образованием. Причиной тому война. Многие ребята остались без семей. И, несмотря на то, что молодой человек этот не умеет поддерживать тонкую беседу, резок с товарищами, внешне сух, мне хочется еще и еще говорить с ним…

Почему? Во всякой резкой самобытности есть своя притягательная сила и власть. Он никого не копирует, не старается казаться ни лучше, ни значительнее того, чем он есть. К великому изумлению окружающих, он мне говорит, что не собирается век жить на целине, и развивает мысль о том, что на его век хватит каких–то новых дел, о которых пока нам ничего не известно. Иначе говоря, этот жесткий на вид человек оказывается горячим и втайне мечтательным, притом суровым и гордым романтиком, который сбежит от затишья, если оно окажется на целине, и который всегда хочет ощущать и видеть себя не в стороне, а на главной магистрали жизни.

Чем плох такой человек? По–моему, очень хорош. И когда я вспоминаю об этой встрече, то у меня перед глазами возникает суровая картина холодного утра с резким дождем, зеленая мокрая палатка и поодаль от нее высокий крепкий парень в голубой майке со скупой улыбкой. Он вышел проводить нас, не говорит пустых слов на прощание, жмет руку, стоит на пронзительном мокром ветру без тени неудовольствия, и весь он, прочный, решительный, твердый, остается в моей памяти образом надежного, нового человека советской складки.

Урнекский совхоз. Вторая бригада…

Повторяться не хочется, но все же надо говорить о том особенном, лагерно–оседлом быте, который составляет первую и главную отличительную черту жизни наших новоселов, или «целинников», как их называет местное население. Палатки и другие временные сооружения – от фанерных клетушек до бараков, врытых в землю, – создают дух лагеря, а все желания и целеустремления людей тянут их к оседлости. Отсюда и возникают досады неустроенной жизни, вполне уместной и терпимой в лагере. Иначе говоря, человек хотел бы поскорее покончить со своим неустройством, но лагерь остается лагерем, где все остается временным, сделанным на живую нитку.

Эту неустроенность с ее неуютностью, разбросанностью и досадами мы встречаем во второй бригаде Урнекского совхоза. Стоянка найдена хорошо. Кругом березовые миниатюрные рощицы, именуемые здесь колками. Впрочем, в рощицах этих особенно не разгуляешься, в особенности перед вечером: комар живет там тучами. Край озерный, с огромными заболоченными низинами, заросшими камышами, – вот, наверно, отчего здесь всюду не дают житья комары.

На поляне, по роскошной траве, где стоят непременный вагончик и палатки, много мусора; трава не скошена, кочки не срыты. У одной из палаток стоит девица в темно–синих брюках, выглаженных в четкую складку, в свитерке с оленями на груди, в газовой косыночке. Стоит она эффектно, поставивши одну ногу на бревно; на приезжих, в числе которых находятся директор и парторг совхоза, смотреть не желает. Собой хороша. Лицо темное, персиковое, в ямочках, лоб упрямый, крутой, глаза черные, угольные и злые.

Через некоторое время из палатки появляется другая красавица. На ней лыжные штаны и ярко–малиновый капот в цветах, голова – большой шар не то природных, не то созданных кудрей. Выражение лица полно застывшего недоумения, точно она о чем–то хочет спросить окружающих и не может понять, о чем. За нею следом раздается вздыхающий голос певицы Шульженко о том, что чего–то не надо рассказывать.

И вот напиши на картине двух таких героинь целины, и скажут – карикатура, насмешка, издевательство. А в действительности – неподдельная и обычная для здешних ребят жизнь с ее повседневными красками.

Через короткое время выяснилось, почему девушка в глаженых брючках не желала бросить своего взгляда на приехавших: она с неудовольствием ждала, когда директор совхоза сам бросит взгляд на нее. Он в конце концов это и сделал… И как только посмотрел он в ее сторону, она стремительно и, как показалось мне, демонстративно исчезла за пологом палатки, а здесь, где директора окружили трактористы, начался прилив неудовольствия.

Речь пошла о еде.

Готовят дурно, каждый день одно и то же: гуляш, который в этих краях является почему–то самым распространенным блюдом; гуляш этот невозможно урвать зубами… Словом, очень плохо.

А кто виноват во всем? Оказывается, виновата девушка в брючках, с оленями на груди. Она здесь старшая повариха.

Выслушав все нарекания, директор направляется к палаткам и тихо вызывает виновницу. Она выходит надменно. Стоит, скрестив руки на груди. Персиковые щеки ее переливаются живыми красками горячей молодости.

Директор Урнекского совхоза – по характеру человек добрый, тонко и ласково относящийся к молодежи, которая, видимо, его любит, но по достоинству ценить не умеет. Говорит он тихо, чуть–чуть растягивая слова для убедительности, в разговоре улыбается, стремится воздействовать на собеседника хорошими струнами разговора.

– Разве можно так готовить гуляш? Нехорошо. Я ведь прошлый раз пробовал – жуткое дело, – тихо говорит он, не желая поносить девушку при свидетелях. – И подать надо хорошо, любовно, с приветом…

Многого я не слышу. Но часто доносятся до слуха одни и те же слова:

– Отпустите меня работать прицепщицей. Не хочу!

Расходятся они недовольные друг другом, раздосадованные. И пока директор разбирает ремонтные дела в бригаде, я пытаюсь заговорить со старшей поварихой. У нее дурное настроение, говорит через силу, смотрит все время в сторону, и я не могу отделаться от впечатления, которое производит весь ее изящно–стилизованный внешний вид, что ей не место на целине, что она сделала ошибку. Но я уж по опыту знаю: никакими клещами не вытянешь у нее признания этой ошибки. Одни бранят плохое, с их точки зрения, руководство, другие демонстративно требуют работы по специальности, которую им пока что дать невозможно, третьи волынят на любой работе, но и они ни за что не признаются, что им не по душе жизнь в совхозе и сами новые места.

Одна девушка с горечью сказала:

– Скучаю!.. Мне не хватает шума Москвы.

И только.

Но все же эту особенность поведения нашей молодежи я считаю положительным качеством. Это прежде всего стыд перед коллективом. У каждого, даже самого отсталого и никудышнего паренька, который никак не может наладиться, есть выдающаяся черта современности: желание выглядеть как можно лучше, чище, выше в общественном своем поведении.

Поэтому моя героиня с оленями на груди и газом на голове даже не говорит, что ей не хватает шума Москвы, откуда она приехала. Она не хочет заниматься поварским делом. Не по нутру. Неприятно. Нет вкуса к кулинарии. И я ее понимаю. Девушка с раннего детства воспитывалась в презрении к мелочным обязанностям домашнего хозяйства, приехала сюда со швейной фабрики, от мотора, и – нате! – кормите бригаду, готовьте настоящий гуляш. Я понимаю, но не понимают товарищи по бригаде, и еще решительнее отказывается понимать директор, резко осуждающий ее.

– Души у нее к людям нет, – говорит он нам потом по отъезде из бригады. – Черствая, эгоистичная… И мужа нашла такого, который плохо на нее влияет.

Бесконечно загруженный заботами, отдыхающий по пяти часов в сутки, неказистый, маленький, этот человек сам трогательно душевен, внутренне расположен к людям. Он потом знакомит нас с другой поварихой в первой бригаде, и мы понимаем, что означает душевность в этом будничном деле. Пока, однако, мы продолжаем свои знакомства в этой второй бригаде, где много еще всякого неустройства и огорчений.

Заходим в палатку к девушкам, откуда появилась кудрявая красавица в ярком капоте под вздохи Шульженко. А там уже идет какое–то напряженное препирательство, неожиданно похожее на диалог из плохой современной пьесы, в правдивость которой не верят ни зрители, ни актеры.

– Уберите его от нас. Он сам разлагается и других разлагает.

Молодой приятный голос отвечает неприязненно и насмешливо:

– Чем же это я вас разлагаю?.. Подумаешь…

– Одну бросил, другую наметил… Хороший пример!

– Я своих примеров никому не навязываю.

– До полуночи песни, визг, безобразия… Как смерилось, он уже в женской палатке.

И опять следует насмешливый ответ:

– Значит, им приятно, если они меня принимают.

И действительно… Сцена разыгрывается очень неубедительно, даже нелогично. Некоего ухажера обвиняют в том, что он до поздней ночи обретается в женской палатке, но никто из обитательниц этой палатки к обвинению не присоединяется. Девицы помалкивают, точно речь идет не о них. И странно, осуждает парня за донжуанские грехи мужская часть бригады, женская опять–таки молчит. А осуждать есть за что. Молодой человек, квалифицированный электросварщик, приехал с родины женатым и через два месяца по приезде решил с женой разводиться. Увы, поступок его был еще более непригляден: оказалось, что жена его беременна.

Причина, которая, как мне думается, порождает подобные случаи, состоит еще и в том, что среди первых героев целинных земель возникали легкомысленно–скороспелые романы и браки. Явление понятное, к сожалению, неизбежное. И пусть не всегда эти стремительные браки приносят одни разочарования и слезы, но передовая часть молодежи на целине понимает, что с необузданными и своевольными страстями надо бороться.

С большой горечью приходится признать, что морально–бытовые темы жизни нашей молодежи отражаются в плохих, легковесных пьесах, которые никакого серьезного впечатления ни на кого не производят. Поэтому и сцена, разыгравшаяся в палатке, мне напомнила плохую пьесу. А сцена жизненно важная, даже огромная по своей сущности. Если говорить строго по делу, как оно есть, то ведь разоблачался молодой и пока еще начинающий, может быть, стихийный, но явный подлец. Он уже избалован, знает себе цену, ему претят и мешают элементарные моральные правила. Когда он вышел из палатки, я увидел красивое презрительное лицо стандартного победителя женского пола. Тип старинный, общеизвестный, никакой особой сложности не составляющий. Но мы, бесконечно рассуждая о пережитках в сознании людей, трусливо избегаем резко и правдиво давать в наших пьесах и кинокартинах эти пережитки в образах. Пережиток по самому смыслу слова есть нечто закоренелое, живучее и живущее, что хочет жить и бороться, даже воинствовать.

Электросварщика всячески в глаза стыдили и осуждали, но он ничего не уступил и остался в полной уверенности в том, что все, кто восстает против него, сами неудачники в любви и восстают от зависти и вообще вмешиваются не в свое дело. Он бросил на меня насмешливый взгляд, точно хотел сказать: «Описывать будешь? А мне плевать!»

Одет он хорошо, зарабатывает очень хорошо, квалификация высокая, незаменимая. И, усмехнувшись, он пошел заниматься своими делами.

Мы вернулись на открытую поляну, где директор с трактористами продолжал выяснять ремонтные неурядицы. Там, среди замасленных и всегда чумазых трактористов с их неизменной озабоченностью, всегда лишенной крикливости, я заметил шумливого парнишку.

Говорит больше всех и требует за всех, острит, всюду вставляет свои слова. Болтун… И, может быть, этот заурядный тип говорливого мальчишки не остановил бы моего внимания, если бы не другого рода человек, которым хотелось любоваться без конца.

Лежит на земле червячная полоса трактора, расчлененная в нескольких суставах. Тут же ключи, гайки, детали, инструмент. Около червяка сосредоточенно ворожит молчаливый молодец лет двадцати пяти, с головой древнего витязя–богатыря, какой мог присниться Васнецову. Голова огненно–светлая, загорающаяся ярким светом на вечернем солнце, мелкие кудри, глаза голубые, думающие, и все лицо у него правильное, привлекающее к себе внутренней силой и мягкостью. На голове кепка с пятак.

Погруженный в свои операции с нарушенным червячным ходом, несколько медлительный, он то присядет на корточки, то уйдет к ремонтному вагончику, то моет в керосине детали и очень редко чуть поворачивает голову в сторону разговаривающих. Мне не хотелось нарушать этой красивой живой картины с ее неподдельной трудовой увлеченностью, и я молча, стараясь не обратить на себя внимания, тайком поглядывал на ярко–кудрявого тракториста. И за все время, пока был директор в бригаде – часа два с половиной, – этот могучий красавец лишь два раза обратился к директору с какими–то краткими вопросами да один раз, по приезде, кратко сообщил нам, чем занят. Было что–то бесконечно привлекательное в этом молчаливом молодом человеке, который, как потом я узнал, «всегда такой» – с цельным положительным характером, проникнутый неподдельно чистой любовью к труду.

В те дни только открывались на целине передовые силы… Он был одним из лучших, признанных товарищами, руководством, газетами.

Меня поражают эти могучие степи величественностью задач, предъявляемых их природой человеку. Страшное дело, если подумать, что, в сущности, здесь приходится покорять нетронутую природу. Знатоки почвы меня уверяли, что первобытных, от века, целин здесь нет. Это можно понять по кочковатости, оставшейся со старинной пахоты. Может быть… Но, по их же словам, брошенные земли через пятнадцать – двадцать лет делаются «задернелыми», когда культурный слой превращается в прочный дерн с корневой системой трав, а через двадцать – тридцать лет эти земли покрываются ковылем, «остепняются» так, что ничем практически от извечных целин не отличаются. А ковыль, как известно, – трава последняя, которая десятилетиями медленно и неотвратимо вытесняет с почвы все другие злаки и, окончательно воцарившись в степи, бушует на ней своей дикой древней красотой.

Только на Донщине, в Сальских степях, поближе к Астраханщине, я видел целые равнины одного ковыля, но и там он еще не успел завладеть степью, как завладел на кустанайских равнинах. Здесь его раздолью, что называется, нет конца–краю. Стоят перед тобой еще молодые синевато–зеленые, отдающие на солнце чистым серебром ковыльные моря, и думаешь: какой век они стоят, кто определит, высчитает?..

Подавляюще величествен не самый возраст целинных земель, а их пространства, которые в один исторический миг, в баснословно короткое мгновение превращаются в культурные, устроенные и богатейшие земледельческие края. Да, именно края, если подряд в одном административном районе (назову Урицкий район) идет пять совхозов, подымавших в пятьдесят четвертом году свыше 120 тысяч гектаров земли. Я не знаю, сколько целины подымают близлежащие колхозы, но, наверно, не меньше…

Эту махину ломает, переворачивает и вызывает к полезной жизнедеятельности не больше трех тысяч человек, в подавляющем числе совершенно незнакомых с земледелием. Их ведет к своей цели всеобъемлющая и направляющая воля партии, и эту волю ощущаешь здесь в ее ошеломляющем величии. Ошеломляет прежде всего то, что эти молодые люди, и часто почти дети, с напористою стойкостью идут навстречу решению всей громадной задачи и знают свое место в общем огромном деле.

За месяц поездки по новым совхозам мне часто встречалась неразбериха, даже кажущийся хаос, но в то же время всюду неизменно целина подымалась, и самое устройство на оседлость пускало в землю крепкие корни. Я говорю об этом на основании пристальных наблюдений, из которых сложилось одно широкое и сильное впечатление ведущего начала партии в жизни на целине. Не будь этого безмерно жизненного начала, никакими силами не удалось бы поднять за один год эти великие массивы…

И вот когда директор Урнекского совхоза мягко и настойчиво упрекает Валю – девицу в синих брючках – в нежелании готовить душистый и мягкий гуляш, нельзя не видеть в этой сцене и политики и партийности с претворением в жизнь прямых директив ЦК.

Девушка отбивается, злится:

– Поймите… мясо дают жесткое!

А директор – в какой раз! – твердит:

– Нет, Валя, душа у тебя жесткая.

И когда я потом по дороге из бригады хочу оправдать Валю: не училась кулинарии, пришла от мотора, – мой директор слышать ничего не хочет, ибо оценивает людей качеством их душевности, чего он и не отделяет от партийного отношения к порученному делу.

Конечно, на целину посланы сильные директора совхозов, незаурядные партийные работники, умеющие вести живую работу, именуемую работой низовой, но эти политически определенные, наступательные характеры только резче определяют великие устои партийности в каждом деле, а дела на целине начинаются с самой целины, то есть с самого начала. Стоит руководителю чуть растеряться, пасть духом, и тогда все посыплется, поползет в разные стороны, и не будешь знать, с чего начинать, ибо устроить жизнь на целине – это значит сделать и наладить тысячи вещей. Притом сделать это надо в наикратчайший срок, много до зимы, месяцев за восемь… И как бы ни было организованно и деловито руководство, но если его деловитость не пронизывает глубокая партийность, пиши пропало. Чудеса делает и горы двигает только незримая, подспудная, скрытая в сердцах людей живая сила, которую мы называем политической активностью масс.

…Мы в первой бригаде Урнекского совхоза, где я с удовольствием наблюдал подтверждение моим мыслям, которые между тем новых открытий в себе не заключают.

Уже самое местоположение полевой стоянки бригады кажется более обжитым и привлекательным, чем во второй бригаде. Здесь тоже вагончики и палатки расположились у березовой рощицы, но место выбрано с умом: у южной опушки, с тем чтоб был затишок с севера, а в степь, на юг, вид открытый, широкий. Оттуда приезжают сюда на заправку и смену трактора.

На поляне прибрано, как в доме. За палатками у рощи кто–то обучает дикого жеребца, взятого из колхозного табуна. Поля большие, пешком ходить – дело немыслимое.

Нас встречает милым приветствием мягкая всем своим обликом девушка в простеньком сатиновом темном платье, гладко причесанная, стройная, обворожительная. В ее манере приветствовать, говорить, держаться сразу видишь довольную своим домом молодую хозяйку, которой хочется, чтоб гости увидели, как у нее хорошо.

Я понимаю скрытое торжество директора, его взгляд так и говорит мне: «Вот посмотри, какой бывает человек, когда он к делу относится с душою!»

Он знакомит нас с девушкой и говорит, что она и есть повариха первой бригады, а она называет себя Тамарой.

Когда у нас говорят, что мы должны подняться на уровень политических задач, стоящих перед нами, и не могут практически указать, что мы должны делать, – это и есть пустая политическая трескотня. И бесконечно дорого, что сознание этой девушки освещено первоочередной политической задачей: поднять вовремя целину, а для этого, помимо техники и энтузиазма, надо хорошо кормить трактористов. Проникнувшись партийным отношением к своему долгу, Тамара с уважением относится к себе и без всяких усилий со своей стороны заставляет всех окружающих уважать себя.

Мы не хотим есть, но тогда она нас угощает чаем. Столовая, почти как и всюду, под открытым небом. Нам подают чай с подчеркнутой любезностью, как гостям, а свои сами идут сюда охотно и с удовольствием. Малый лет двадцати двух, сильного сложения, угловатый, широкий плечами и повадками наработался до изнеможения. Есть хочет жадно и радостно. И вместо того, чтобы торопить подавальщицу, он с рязанским акцентом и широким радушием говорит Тамаре:

– Девушки, а теперь давайте веселиться будем!

Много говорится о трудностях освоения целины. Но трудности бывают подлинные и мнимые. Когда нужно добыть камень для совхоза – а его можно добыть примерно за двести километров, на реке Ишим, – это трудность подлинная. Когда надо печь людям свежий хлеб – это только организованность. И если не умеют печь хлеб и хорошо готовить пищу – это идет не от трудностей, а от неорганизованности.

Два стана двух бригад одного и того же совхоза со всеми равными условиями разительно отличались друг от друга даже по первым впечатлениям. У Тамары садятся за стол веселиться, у Вали – ссориться. И разница не только в том, что Тамара готовит хороший гуляш, а Валя – плохой. Самое главное, по–моему, в той организованности, которая рождается высоким чувством долга. Отсюда хорошая атмосфера, светлые отношения, легкий быт.

И сейчас, когда я это пишу и в моей памяти встает яркая картина тихого степного вечера с золотым солнцем, уходящим к закату, с глубокой синевой неба и птичьими песнями, мне вновь думается о том, какие разные, даже разительно разные, были впечатления на целине. Если бы я избрал лучшее и сказал, что девушки, подобные Тамаре, составляют уже большинство на целине, то это была бы неправда. Но неправдой было бы сказать, что девушки, подобные Вале, типичны. В те ранние месяцы освоения целинных земель все там было в движении, жизнь только–только налаживалась, и думаю я, что наши писания о современности чаще всего страдают отсутствием этого живого движения… Мы нередко отбираем у жизни лучшее, отбрасываем неприятное, не схватываем при этом самого движения, неожиданностей, контрастов, сюрпризов, чем богата жизнь, и что же?.. А то, по–моему, что появляется в рассказах, пьесах, кинокартинах – бедная односторонность и больших и богатых сложнейших композиций у нас никак не получается.

А степь, где мы пьем чай на опушке рощицы, широка, как океан. Мягко переливается волнами серебряный ковыль от вечернего ветерка и грустно шепчет.

Я не знаю, какая мысль и какая сила занесли миловидную Тамару в Кустанайские степи, и мне не хочется спрашивать ее об этом. Хорошо, что она согревает людей своей мягкой приветливостью и делает суровый их быт по–домашнему влекущим. Хорошо, что она любит людей.

Веселящийся потребитель наелся и выпил чаю с мягким душистым хлебом – кустанайские домашние булки славятся! Теперь он просит у приятеля папироску и пачку на ночь на всю смену. Приятель мешкает, желая поманежить курильщика, и Тамара подходит к нему, тихо говорит:

– Если даешь курево, то давай, не задерживай…

Что ж расспрашивать, и зачем и как она понеслась в Кустанайскую степь, если и в этой реплике отражены чистые интересы девушки, возникшие здесь на подъеме целины.

В воскресный день по воображаемой улице будущего городка Лесного совхоза после обеда передвигалась туда и сюда без цели кучка пьяных ребят. Они гомонили, горячо и драматично выясняя какие–то пока что мирные недоразумения, возникшие между ними после обеда.

Пьяные никого никогда не радуют, если они к тому же на том взводе, который приближает их к драке. Поэтому кто–то из наших спутников, кажется, парторг, хотел разогнать эту шумную компанию. Но директор, к общему изумлению, спросил:

– А может быть, не надо?.. Пошумят и разойдутся.

Потом мы ушли обедать к директору. Пьяные долго не расходились, потом замолкли и через некоторое время обнаружились где–то далеко: они во всю мочь пели «Шумел камыш».

И вот опять, в сотый раз, этот не очень редкий случай наводил нас на мысли все о тех же проблемах положительного и отрицательного в жизни нашей молодежи, о проблемах, которые все время не давали мне покоя на целине.

Исследуя этот факт, мы нашли, что пьяных, шумевших на улице в воскресный день после обеда, было восемь душ из всего населения центральной усадьбы, составлявшего человек полтораста. Жизнь в новом совхозе в то время вся на виду. Выпил и заговорил чуть громче и веселее – все слышат. А ежели пошумел, кругом начинаются разговоры о хулиганстве и необходимости самых строгих мер.

О эти строгие меры!

Устрой директор совместно с парторгом да еще по тому поводу, что в совхоз прибыли «изучать жизнь» авторы будущего кинофильма, устрой, говорю я, разгон пьяной компании со взятием на заметку всех ее участников, с вызовом во все административные и общественные инстанции и пр. и пр., и за ребятами надолго сохранилась бы репутация хулиганствующих.

А это вызывает обиду, протест и часто озлобляет. И в результате бывает и так в жизни, что молодой человек, который мог бы оставаться хорошим членом коллектива, становится отщепенцем и подлинным хулиганом.

Но по традиции этих «строгих мер», которые, по–моему, надо принимать в редких случаях, когда ничего другого не остается, мы и в драматических сочинениях наших тоже начисто исключаем из коллектива молодежи подобные ненадежные лица. Как можно, например, написать сцену для экрана, в которой будет праздничный день на будущей улице будущего совхоза и по этой улице пройдет кучка пьяных ребят?! «Зачем это показывать?» – скажут мне не то что мои редакторы, но великое множество читателей этой статьи, и я, предположим, не буду делать этого. Но вот беда и вот тот круг, который начинает делаться заколдованным: опуская подобные неприятные, ненужные, режущие глаз и ухо сцены, лица, детали, краски, слова, я со всеми честными намерениями пишу какую–то действительную и в то же время неузнаваемую жизнь.