Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 4."

Автор книги: Николай Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Значит, хорошо съездил, сын?

– Отлично, – машинально ответил Ростик.

– Ну и слава богу. – Она вздохнула.

Ростислав так же машинально спросил:

– Почему ты вздыхаешь?

Она заговорила медленно, с деланным равнодушием:

– Человек – ничто по сравнению со своим личным делом.

– Это я уже слышал, – без всякого интереса отозвался Ростислав.

– Человек может тысячу раз измениться, но то, что записано в его личном деле, никогда не меняется.

– Ты говорила…

Делая вид, что не слышит, она продолжала:

– Человек умирает, а личное дело остается. Так говорил твой отец.

Ростислав понял, что это только прелюдия. Главное в музыке впереди. Он приготовился слушать. Мать никогда не вспоминала про отца без делового повода. Ростислав ждал, но мать молчала. Видимо, решила отложить главное до другого раза.

– Маман, – сказал Ростислав, продолжая следить за дорогой и поэтому не поворачивая головы, – я выполнил все ваши поручения.

– Спасибо, милый, – ответила она таким тоном, словно эти поручения были мелкими и ничтожными.

О том, чть Ростик привозил из–за границы, они между собой почти никогда не говорили. При посторонних людях они называли это презрительно – тряпье. Но посторонние – одни со злостью, другие добродушно посмеиваясь, – говорили, что Елена Васильевна и ее Ростик никак не могут обходиться без заграничного тряпья. Всюду в мире есть множество людей, убивающихся по всему заграничному. Эту маленькую слабость люди, вероятно, простили бы и Крохиным, если бы у них не получалось так, что красивые заграничные вещи, так называемое тряпье, они носили чуть ли не по какому–то принуждению. Это было ханжество, которое у одних вызывало злость, у других – добродушную усмешку.

– Уложился в средствах? – спросила мать.

– С трудом. Потерял пару кило.

– Чего? – не поняла Елена Васильевна.

– Себя, – с иронией ответил Ростислав.

– Что это значит?

– Очень просто. Неделю не обедал в ресторане.

– Но почему?

– А ты знаешь, сколько стоит эта материя? Как ее… Даже названия не могу выговорить.

Но он все–таки выговорил название сверхмодной ткани, о которой с вожделением говорилось у модных московских портних.

Мать с театральной нежностью потрепала своего мальчика по щеке. О вещах, лежавших в длинном плоском чемодане, больше не было сказано ни слова.

Всю дорогу до дома ехали молча.

Ростик, улыбаясь московскому небу, думал о том, что нужно сегодня же позвонить Стелле Зубаревой. Хорошо бы вечером собрать у нее друзей, выпить как следует. Но предварительно надо поговорить с мамашей, раз уж она коснулась его личного дела. За свое личное дело Ростислав не беспокоился, оно было безупречно, но мать все–таки дальновиднее.

Так появился Ростик в жизни Ирочки, хотя она о нем пока еще ничего не знала.

Глава семнадцатая
Мать и сын. За кофе…

Самолет пришел утром, и на завтрак мать приготовила Ростику все, что было в его вкусе. Он любил поесть. За границей ему всегда приходилось ограничивать себя в еде, но дома он быстро наверстывал потерянное. Как большинство русских людей, он любил тесто во всех его видах. К его приезду были приготовлены жаренные в кипящем масле пирожки с мясом, которые у Крохиных назывались зефирными. После десятка таких пирожков человек делался томным и благодушным. Ростик любил поесть для того, чтобы потом долго быть томным и благодушным. Все остальные блюда, стоявшие на столе, – редиска, салат, шпроты, ветчина – самостоятельного значения не имели. Кроме того, к приезду Ростика полагался коньяк – армянский, три звездочки.

Мать и сын переговаривались изредка.

– Расскажи, как там?

Там – значило за границей вообще, без всяких географических и социальных уточнений. Люди, подобные Елене Васильевне, в давние времена выводили из терпения Грибоедова. Но современники великого драматурга не скрывали своего преклонения перед иностранщиной, а Елене Васильевне приходилось таиться. В наше время ее пристрастие к иностранщине приобретало политическое значение. Никто не поверил бы Елене Васильевне, что никакой политической тенденции она в свое отношение к загранице не вкладывает, никто не поверил бы, что она не отличает Болгарии от Бельгии, видя и там и тут одну всеобщую заграницу…

– Расскажи, как там? – повторила Елена Васильевна, потому что увлеченный пирожками Ростик, видимо, не слышал ее вопроса.

Он поднял на мать свои большие ясные глаза.

– А что там… Ничего. Нормально.

Елена Васильевна была вполне удовлетворена. Она знала, что Ростик не будет восхвалять заграницу. Если он сказал «нормально», значит, там хорошо. Ей не интересно, кто теперь правит Францией и за что борются там миллионы людей. Во Франции мосты над Сеной, собор Парижской богоматери, лионский шелк… Этого для нее было достаточно.

– Как пирожки?

– Ультра.

– Мука у нас появилась… восторг!

– Я и говорю: ультра.

Здоровый, сильный организм Елены Васильевны не был подвержен ожирению, и она ела много, как бы соревнуясь с сыном.

– Почему ты берешь пирожки руками? – спросила она Ростика, просто для того, чтобы продолжить разговор.

– Мне так нравится. А что?

– Пальцы жирные. Нехорошо.

– Неважно, вытру. Древние римляне ели руками.

– Но мы не древние и не римляне.

Он знал, что мать так скажет.

– Неважно, вытру.

Они едят молча.

По комнате ходит тонкий ветерок первой поры лета, он пробирается сюда с балкона в открытую дверь. Ростик думает, как хорошо ему дома. Он не умеет заниматься самоанализом. Ему безразлично, отчего хорошо и что значит хорошо. Хорошо, и точка. Мудрить нечего. Мать думает, что за границей нормально. Пусть думает, она мещанка. Себя Ростик мещанином не считает. Он не знает, кем он себя считает. Ему это просто неважно.

Мать поглядывает на сына и любуется им. Красивые у него глаза. Сталь – иначе не скажешь. Но не надо скрывать от себя: какая–то ненадежная сталь. Художник, который наделил Ростика этой сталью, не дал ей живого блеска. Глаза красивые, а мысли в них мало. Дурак, может быть?.. Нет, это слишком. Конечно, такой красавец может и дураком прожить. Но тут другое. Он просто не очень глубок. Себя Елена Васильевна считает глубоким человеком.

– К чему ты, дорогая, начала в машине про личное дело? – спросил Ростик под влиянием коньяка, который несколько расшевелил его мысли.

– Так, милый.

– Ладно. Знаю. К чему?

– Настроен слушать?

– Очень.

– Ты устал.

– Говорю: настроен.

Она решила, что начнет издалека.

– Ты, Ростислав, занимаешь в спортивном мире такое положение…

– …что тебе необходимо жениться, – закончил Ростик и расхохотался.

Елена Васильевна сделала вид, будто рассердилась.

– Хочешь скомкать серьезный разговор?

– А почему серьезный разговор надо тянуть?

– Но я еще ничего не сказала.

– Не сердись. Но почему серьезный разговор должен быть нудным?

– Я давно поняла, что ты всякий серьезный разговор считаешь нудным, – сказала она тоном классной руководительницы, – и это очень печально, потому что тебе уже не восемнадцать лет.

Теперь она сердилась по–настоящему. Она не могла допустить, чтобы он скомкал разговор, к которому она давно готовилась.

Ростик выпил и закусил пирожком.

– Слушай, мама, – решительно произнес он и запнулся. – Понимаешь… – Он опять запнулся и сделал усилие, чтобы договорить. – Не выходит у меня с женитьбой. Не выходит, мамаша.

Что–то недосказанное прозвучало в его словах. Этот красивый, гладкий малый вдруг стал школьником, вернувшимся после уроков с двойкой.

– Не понимаю, что за чертовщина! – продолжал Ростик. – Не выходит. Сама видишь. Не могу понять, почему ушла Юлечка. Этот последний случай меня страшно расстроил. Ведь никакого повода. Ни у нее, ни у меня нет никого.

О Стелле Зубаревой он забыл. Она была не в счет. Его связь с ней, как ему казалось, не имела никакого отношения к его серьезным жизненным планам. Ему и в голову не приходило, что эта связь была причиной всех его неудач.

– Никого! – искренне солгал он. – И все–таки Юлечка ушла. А какие мы с ней планы строили! Семья, детишки… Честное слово!

Он так горестно замолчал, что матери стало жаль своего бедного, обиженного Ростика.

– Дрянная девчонка твоя Юлечка! – со злобой сказала она.

– Не надо, мама…

– Прости. Ты любишь ее, может быть?

– Не знаю. Мне жаль ее… Чудная девушка!

Но Ростик не был способен долго грустить. Чувства, как пар, недолго грели его душу. Через какие–нибудь десять секунд он сказал с ясной улыбкой и блестя глазами:

– Жени меня, мать! Честное слово, жени. Я серьезно говорю.

Елена Васильевна почувствовала облегчение. Она ждала этих слов. Теперь ей не нужно продолжать мучительный разговор с Ростиком. Теперь наконец она может взяться за дело.

Ростик насытился. Поглядев на ручные часы с толстым металлическим браслетом американского золота, он поднялся.

– Ты куда? А кофе?

Он озабоченно ответил:

– Поговорить надо с… – и назвал имя, широко известное в спортивном мире.

Мать молча кивнула, и Ростик пошел к телефону. Горькая складка появилась у нее на лбу. Что за племя эта молодежь! Хоть бы капля поэтичности, душевности! Елена Васильевна искренне считала, что сама она проявила во всем этом деле подлинное душевное благородство.

После разговора с известным в спортивном мире лицом Ростик перебросился несколькими словами со Стеллой Зубаревой. Он разговаривал с ней так, чтобы мать ничего не поняла. Ростик не решался привести Стеллу к себе и познакомить ее с матерью. Мать была человеком другой эпохи. Поведение Стеллы могло показаться ей неприличным. Стелла привыкла называть вещи своими именами. Елена Васильевна этого не выносила. Стелла запросто могла назвать Елену Васильевну старухой и даже не подумала бы, что это оскорбительно. Стелла воспитывалась в сороковые годы. Первое, что она запомнила, были бомбы. Ростик понимает Стеллу, но мать никогда не поймет ее. Пусть лучше они не знают друг друга.

Ростик не показывает матери Стеллу еще и потому, что они, как сказано у поэта, играли в недорогую любовь. Стелла замужем, ее сыну недавно исполнилось семь лет, но, ей–богу, она не виновата, что ей скучно все вечера сидеть с мужем и сыном. Если ей случается раз в неделю, а то и в месяц побывать в компании живых и веселых молодых людей ее возраста, то разве она в этом виновата? Может быть, виноваты бомбы? Во всяком случае, Стелла не любит морализовать, и они с Ростиком ведут себя друг с другом так, словно у нее нет ни сына, ни мужа.

Елена Васильевна не прислушивалась к разговору сына с известным лицом. Эта сторона его жизни мало ее беспокоила. Здесь у него все обстояло благополучно. Он сочетал в себе прекрасные качества организатора и спортсмена. Будучи отличным организатором, он не был увлечен этой своей деятельностью настолько, чтобы потерять дружбу с товарищами по команде. С другой стороны, он не настолько дорожил этой дружбой, чтобы уронить себя как организатора. В глубине своего странно счастливого существа он был безразличен и к своей деятельности организатора, и к товарищам по команде. О таких людях, как Ростик, принято говорить, что они никакие, как будто эти люди действительно не наделены никакими определенными качествами. Между тем быть никаким – тоже качество, и к тому же весьма определенное…

Ростик говорил по телефону минут десять, и Елене Васильевне пришлось звать работницу, чтобы подогреть кофе. Ей хотелось еще посидеть с сыном. Механически прислушиваясь, она ловила отдельные фразы из его разговора и поняла, что Ростик скоро поедет со своей командой в какие–то страны Южной Америки. Это хорошо. Пусть едет. Но было бы отлично, если бы он поехал женатым.

– Продолжим? – вкрадчиво спросила Елена Васильевна, не замечая, что сын вернулся из прихожей с тенью на лице.

Ростик налил коньяк в кофе.

– Ты о чем?

– Все о том же самом.

– Не понимаю, что продолжать. Я тебе все сказал.

По существу, он был прав. Молодое поколение лаконично. С этим надо мириться.

– У тебя испортилось настроение? – спросила она.

– Да.

– Что случилось?

– Южная Америка… Ты шутишь!

– Не понимаю. Заграница, как всякая заграница.

– Не понимаешь – и не говори.

– Ростислав, не груби матери.

– Но ты же действительно не понимаешь.

– Объясни.

– Дерутся, – мрачно произнес Ростислав.

– Вот уж действительно не понимаю.

– Во время игры дерутся. А мы не должны. Пальцем их не тронь. Сразу шум подымется. – Он искренне вздохнул и с горечью добавил: – Тяжелая будет поездка.

Посмотрев на мать и поняв, что она не сочувствует, а завидует ему, он сказал тем же горьким тоном:

– Тебе что!

Затем мать и сын долго разговаривали о тряпье.

Они говорили очень тихо, как заговорщики, боящиеся, что их подслушают и разоблачат. Сын с притворной небрежностью докладывал матери о том, что он привез в длинном плоском чемодане, а мать делала вид, что это ее больше забавляет, чем волнует.

Работница, служившая у Крохиных чуть ли не с детских лет, знала, что хозяева любят представляться друг перед другом, будто привезенное барахло их не интересует. Между прочим, сама она решительно не понимала, чем там можно интересоваться. Как–то она рассматривала, к примеру, туфли, привезенные Ростиком матери. Оказалось, что вместо каблуков у туфель какие–то шпильки. Только и жди, когда ногу вывихнешь. А платье просвечивало тебя навылет. Конечно, были и стоящие вещи. Например, отрезы. Тут можно было позавидовать: люди запасались на всю жизнь.

Тихий и плавный ход семейного сеанса неожиданно нарушился. Ростик каким–то необъяснимым образом проговорился и назвал имя Стеллы Зубаревой. Он сказал, что проведет вечер в своей старой компании, и назвал неизвестное матери женское имя.

Как это часто бывает, Елена Васильевна мгновенно все поняла. Она и раньше не сомневалась, что ее мальчик давно знает, что такое любовь. Вовсе и не нужно было, чтобы он вел себя слишком воздержанно. Обычно это приводит потом к несчастным увлечениям, когда страсть принимается за первую любовь.

Но сейчас Елена Васильевна поняла, что у ее Ростика есть какая–то постоянная, привычная связь, которая тянется, может быть, годы. Вот почему ушла Катя, вот почему ушла даже Юлечка, которую он, казалось, искренне полюбил.

Елена Васильевна бросила на сына грозный взгляд, но Ростик не захотел выпутываться.

– Слушай, мать… – беспечно сказал он.

– Слушаю, – сухо ответила Елена Васильевна.

– А что, если я женюсь на девушке, – он усмехнулся, – у которой есть сын?

Мать пристально взглянула ему в глаза. Они были ясными и веселыми, и смех, светившийся в них, тоже был ясным и веселым.

– Чей сын? Твой?

Этого вопроса Ростик не ожидал. Он испугался и торопливо ответил:

– Нет, нет, не бойся. Я тут ни при чем.

– Отлично. – Елена Васильевна не скрывала своей иронии. – Только почему один сын, лучше уж двое… И хорошо бы лет по двадцати, чтобы самому не воспитывать.

Ростик не желал понимать ее иронии.

– У нее один сын. Семи лет.

– Тоже неплохо. Легче приучится называть тебя отцом.

Ростик решил прекратить игру.

– Успокойся, – лениво потягиваясь, сказал он. – Я пошутил.

Но Елена Васильевна понимала, что это вовсе не шутка. Может быть, он так же точно шутил с Катей и Юлечкой?

– Эта девушка… с сыном и есть Стелла Зубарева?

– Неважно.

– А все–таки?

– Она.

– Ты с ней давно встречаешься?

– Извини, мать, мне надо переодеться. И успокойся. Ни мне, ни тебе ничто не грозит.

Ростик ушел. Его признание наполнило душу Елены Васильевны беспокойством и страхом. Настало время серьезно заняться будущим сына. Она обязана оторвать Ростика от этой Стеллы и соединить его с другой – достойной, чистой, скромной…

Глава восемнадцатая
Встречи на улице

Нина Петровна ушла из больницы раньше, чем обычно, так как нужно было купить Ивану Егоровичу на дачу кой–какие продукты. Он должен питаться правильно и разумно. Организм у него выносливый, но не сильный. Денег у Нины Петровны было немного, и она заранее высчитывала, что ей удастся купить. Она вышла из ворот больницы с видом человека, которому предстоит решить нелегкую задачу.

У железной калитки старинных каменных ворот к ней подошла хорошо одетая женщина и мягко ее остановила, взяв за локоть рукой в тонкой кожаной перчатке. Неизвестная была молода. Ее неяркое, но приятное лицо радостно улыбалось. Прямой сухой носик, серенькие, как дождевая вода, глазки, добрый рот, с накрашенными губами. Жена, дочь, сестра? Сколько раз Нину Петровну останавливали неизвестные женщины! Она их знала и не любила. Почти все они хотели заручиться ее участием к их беде и заставить ее за деньги внимательнее относиться к своим мужьям, отцам, братьям. Эти попытки купить ее участие были противны Нине Петровне. Ни одно медицинское светило не могло бы заставить ее предпочесть одного больного другому, если это не диктовалось самим его состоянием. Легкий – так и нечего с ним нянчиться, тяжелый – смотри да смотри! К тяжелым, даже к таким, состояние у которых было безнадежно, Нина Петровна относилась как к близким, родным ей людям. До самого конца она делала все, что было нужно, а практически уже совсем не нужно. Бывали случаи, когда ее героические усилия завершались полным торжеством того отделения, где она работала: изолятор возвращал, казалось бы, безнадежного больного. Какая–то, может быть, незначительная мера, принятая вовремя, не давала оборваться нитке, связывающей человека с жизнью. Но Нина Петровна никогда не позволила бы себе сказать, что она спасла больного. А ведь это было именно так: она спасала людей своей настойчивостью, смелостью, точностью, и за Ниной Петровной укреплялась скромная слава лучшей сестры больницы.

– Вы чего хотите? – спросила Нина Петровна у неизвестной женщины, зная наперед, что разговор предстоит ненужный и неприятный.

– Ничего, – радостно и виновато ответила женщина.

Ее лицо светилось счастьем, и она смотрела на сестру с истинным преклонением.

Но Нина Петровна знала, что будет дальше, и приготовилась к отпору.

– Ведь это вы и есть Нина Петровна? – робко спросила женщина.

– Я. И что же?

На глазах у женщины заблестели слезы. Она все еще не отпускала локоть Нины Петровны, а теперь судорожно схватила ее за руку и стала трясти. Нина Петровна с облегчением подумала, что дело, видимо, обойдется одними излияниями благодарности. Так оно и было. Женщина назвалась Синяевой. Ее муж, метростроевец, проходчик, недавно вернулся из изолятора и теперь стремительно выздоравливал. История его болезни была редкой и роковой – заражение крови через ссадину. На всякий случай, почти не веря в успех, врачи назначили ему множество необыкновенно тонких и сложных процедур. Справиться с ними мог только человек, относящийся к своему делу, как художник. Теперь Синяев, лежа на койке, распевал полунеприличные песни, и никто на него не сердился.

Несмотря на все свое преклонение перед медицинской наукой, Нина Петровна утверждала, что в молодом организме Синяева были великие запасы жизненных сил, которые сами ухватились за помощь извне и вытащили больного из могилы. Однако жена Синяева думала иначе. Ее муж, как только стал способен говорить, указал ей на Нину Петровну. Задыхаясь от ужаса и восторга, он отрывисто рассказал, что эта сестра спасла ему жизнь. Когда сознание ненадолго возвращалось к нему, он видел около себя ее одну и в своей борьбе за жизнь сохранил ощущение ее жесткой, сухой, сильной руки.

И вот жена его пришла отблагодарить Нину Петровну, как это водится у людей испокон веку. Она искренне и честно хотела отблагодарить сестру малой толикой денег, которые она и держала сейчас а руке.

– Возьмите. Пожалуйста. Немножко… От всей души! – шептала женщина и неловко совала Нине Петровне деньги.

Нина Петровна вырвала у нее свой локоть, как будто его обожгло крапивой. На лице ее выразились боль и отвращение.

– За кого вы меня, гражданка, принимаете? – пронзительно и резко спросила Нина Петровна. Когда она хотела быть резкой, она производила на людей устрашающее впечатление. Голос ее скрипел, лаял, бледные щеки покрывались красными пятнами, глаза смотрели из–за очков с ненавистью и угрозой.

Но, ослепленная своим счастьем, Синяева не замечала всего этого.

– Поймите, дорогая… Вы сделали… Не знаю, как вас отблагодарить, – бессвязно говорила она, сияя глазами. – Поймите!

Нина Петровна не хотела ничего понимать. Таков уже был ее характер, стойкий, бескомпромиссный, гордый. Если бы она приняла эту подачку, все ее жизненные правила были бы разрушены. Она не считала свою заработную плату вполне достаточной, более того, находила, что ее усилия еще не оценены по достоинству, но свои отношения с государством неизменно уважала.

– Понимать тут нечего! – ответила Нина Петровна, покрываясь красными пятнами. – Вы мне суете чаевые, а я на чай не беру. Мне не то что на чай, но и на хлеб хватает, представьте себе! И даже с маслом! Уберите свои деньги!

Мокрые от слез глаза женщины жалко моргали. Она уже боялась Нину Петровну, но желание отблагодарить было сильнее.

– Я Синяева, – повторила она.

– Знаю. Ну и что?

– Вы спасли моего мужа.

– Спасла не я. Спас профессор… – И она назвала великое имя в мире медицины.

Против всех своих правил Нина Петровна вдруг пожалела эту молодую женщину и не сказала ей тех уничтожающих слов, какие знала и хотела сказать. Она просто повернулась и решительной походкой пошла к троллейбусной остановке, не оглядываясь и стараясь не сердиться на Синяеву. Когда она садилась в троллейбус, мысли ее уже были заняты покупками, которые ей предстояло сделать.

Обычно она покупала продукты около своего нового дома. Здесь магазины были лучше, и в них было несколько свободнее. В отделении, где торговали сырами, она встретила Елену Васильевну, которая тут же отметила, что Нина Петровна брала сыр самого высшего качества. Елена Васильевна предпочла бы, чтобы Нина Петровна брала сыр подешевле. Чем беднее жила бы Ирочка, тем легче было бы потом ее осчастливить.

Нина Петровна не сделала всех нужных покупок, потому что ей, к стыду своему, захотелось дойти до дому вместе с Еленой Васильевной. Это была явная измена старинному правилу – никогда ни перед кем не плясать. Нина Петровна гнала от себя чувство стыда и без всякого дела шла рядом с Еленой Васильевной. Ей нравилась Елена Васильевна – вот и весь сказ.

Они шли не торопясь, перебрасываясь на ходу короткими фразами. Нина Петровна силилась понять, чего хочет от нее столь самостоятельная дама, как Елена Васильевна. А та искала удачного случая, который помог бы осуществить ее намерения.

Так они шли рядом, и обеим не хотелось торопиться, и обеим казалось, что они получают искреннее удовольствие от общения друг с другом.

– Как живете, Нина Петровна?

– Какая моя жизнь! Больница, магазины, дача.

– Моя тоже.

– Ну уж, не скажите!

– У вас гораздо интересней. Муж, дача! А у меня что? Одна работа. А работа врача вам известна.

– У вас сынок растет, Елена Васильевна. – Как все бездетные женщины в старости, Нина Петровна говорила о детях, горько вздыхая и с какой–то мечтательной завистью. Слово «сынок» вырвалось у нее против воли. Она никогда и никого не называла ласкательно.

– Сынок… Это верно, – откликнулась Елена Васильевна и вдруг чуть не вскрикнула от неожиданности.

Случай сдвинуть начатое дело с мертвой точки сам шел ей навстречу. Это был Ростик, появившийся из–за угла им наперерез.

– А вот и он сам, – взволнованно сказала Елена Васильевна. – Ростислав! – громко позвала она.

Ростик остановился, увидел мать с незнакомой, малосимпатичной женщиной в очках и отступил к газону, давая дорогу прохожим. Нина Петровна замерла от восхищения и зависти. Какое счастье родить такого сына! Рослый, мужественный, а лицо! Только во сне бывают такие правильные лица!

Елена Васильевна познакомила Нину Петровну с Ростиком. Она хорошо знала, какое впечатление производит на женщин ее мальчик. А сегодня на нем еще был этот небесно–синий костюм изящного покроя…

– Ты домой, Ростислав?

– Да, мама.

– Пойдем вместе.

– С удовольствием, мама.

Нина Петровна от восхищения не могла произнести ни слова. Где–то в глубине ее сильного, железного сердца запел голос молодости.

Когда они подошли к дому, она очнулась от владевшего ею очарования и сказала как можно мягче:

– Великолепного сына вырастили, Елена Васильевна. И похож на вас, как две капли воды.

– Ах, если бы как две капли! – с искренней горечью отозвалась мать.

Не могла же она рассказать Нине Петровне о том, что сын был, как две капли воды, похож на своего отца и заимствовал у него легкомыслие, склонность к лени, нравственную пустоту. Отец очень легко смотрел на жизнь, но у него была природная хватка. У Ростика тоже было это, но выражалось как–то вяло.

– Очень вы похожи на свою мамашу, – повторила Нина Петровна Ростику.

– Очень рад, – ответил Ростик и с нежностью посмотрел на мать.

Елена Васильевна поняла, что упустить такой случай было бы непростительно.

– Знаете, Нина Петровна, – сказала она, – Ростик так скучает по вечерам…

Ростик не удивился, хотя никакой скуки по вечерам не испытывал.

– Действительно скучаю, – покорно подтвердил он.

– А между тем, – продолжала мать, – рядом живет очаровательная девушка.

– Неужели? – воскликнул Ростик.

– Да, представь себе. Ирочка, племянница Нины Петровны. Я с ней познакомилась. Прелестное создание.

Нина Петровна, которая силилась понять, чего хочет от нее Елена Васильевна, так ничего и не поняла. Она не допускала и мысли, что Елена Васильевна может интересоваться Ирочкой. Она и представить себе не могла, что такой молодой человек, как сын Елены Васильевны, может скучать по вечерам.

– Ваш сын скучает? – удивилась Нина Петровна. – Кто этому поверит!

Елена Васильевна начинала ответственное дело и в свою роль главного организатора входила властно и темпераментно.

– Да, поверить трудно. Но он у меня домосед.

Ростислав с интересом посмотрел на мать. «Неужели я домосед?»

– Не судите о моем мальчике по его внешности, – продолжала Елена Васильевна. – Про Ростислава можно подумать, что он сердцеед, а на самом деле во многих отношениях он сущий ребенок.

Ростику было лень возражать, хотя сравнение с ребенком претило ему. Но, видимо, так было нужно. Пусть домосед и ребенок! Мать знает, что она хочет. Ростик вообще любил подчиняться. Думать он не любил и подчинялся механически, а не по убеждению.

– Я хочу видеть вас у себя! – с горячностью, как будто эта мысль только что ее осенила, воскликнула Елена Васильевна. – Приходите к нам в гости со своей Ирочкой!

Вот оно! Его, кажется, хотят женить. Какая, честно говоря, жалкая комбинация! Но он же сам просил. Какое это вообще имеет значение? Важен результат. Просто ему необходимо числиться женатым.

– В ближайшие дни, – настаивала Елена Васильевна. – Скажем, завтра, послезавтра. И мужа приводите. Давайте дружить домами.

Нина Петровна была сражена. «Дружить домами»! Эти слова одним своим звучанием, не говоря уже о смысле, повергли ее в прах. Оттуда она простирала руки к своей победительнице, покоренная, беспомощная, счастливая.

– Спасибо, Елена Васильевна. Я очень тронута. Придем.

– Обязательно с мужем.

Нина Петровна промолчала.

– И с племянницей.

– С Ирой непременно, – ответила Нина Петровна, – а насчет мужа не обещаю. Он на даче. Кроме того, он со странностями. Весь, знаете ли, в прошлом…

Обольщенная Еленой Васильевной, она ни за что ни про что шельмовала своего Ивана Егоровича. Ей не хотелось вводить его в изящный дом Елены Васильевны и ее красавца сына в небесно–синем костюме.

Но как назло Иван Егорович, откуда ни возьмись, явился сам, и Нина Петровна, не скрывая своего неудовольствия, назвала его неряхой за то, что он был одет как придется и давно не брит.

Иван Егорович нисколько не смутился. Эка штука, небрит!.. Весело объяснив Елене Васильевне, что живет в уединении и поглощен матерью–землей, он преподнес ей пучок сочной малиновой редиски. Елена Васильевна с острым интересом разглядывала этого заурядного человечка. Похож на стручок, а видно, что не прост! Глаза симпатичные, ясные, почти детские, но в них светится сила, ум. У сына тоже симпатичные, ясные глаза, но никакой силы в них нет. В связи с Ростиком это знакомство показалось Елене Васильевне ненужным, даже опасным. Лицо ее при этом, конечно, сохранило свое непринужденно–приветливое выражение.

– Вы огородник и цветовод, – с похвалой сказала она и любезным тоном спросила: – Простите, ваше имя–отчество?

– Иван Егорович, – ответила Нина Петровна с такой миной, словно это имя–отчество давалось самым последним людям на свете.

– Иван Егорович! – с удовольствием и по–женски кокетливо подхватила Елена Васильевна. – Даже сказать вам не могу, как я люблю наши простые русские имена. Теперь мода пошла на Эдуардов, Ролланов и даже Аид…

Никаких русских имен она не любила. Ей нужно было понравиться Ивану Егоровичу, и она добивалась этого, как умела.

Они стояли у подъезда своего дома. Ростислав от скуки закурил и протянул Ивану Егоровичу открытый серебряный портсигар. Верным нюхом курильщика Иван Егорович учуял, что сигаретки там особенные, ненашенские. Он взял одну, мять не стал и вставил в зубы, такой, как она была, – упругой, холодной, пахучей.

– Ты же бросил! – с холодным упреком сказала Нина Петровна.

– Привозные, – ответил Иван Егорович, закрывая глаза от удовольствия.

Он затянулся, не открывая глаз и подняв брови. Ему сделалось хорошо, как в обмороке. Ростик с любопытством смотрел на этого маленького старика. Он знал коварное действие американских сигарет на непривычный мозг. Иван Егорович выдержал испытание блестяще.

– Вот дьявол! – весело выругался он. – Два с лишним месяца не занимался, а словно час назад бросил. Это какие же?

– Американские, – ответил Ростик и произнес длинное непонятное слово.

Иван Егорович держал сигарету двумя пальцами, рассматривал ее и покачивал захмелевшей головой.

– Вот ведь капиталисты! Не хочешь, а закуришь. Сволочи!

Пока они стояли у подъезда, Иван Егорович успел раза два глянуть на сына соседки и совсем невзначай подумал про себя, что сын у нее плоховат… Чем именно плоховат, Иван Егорович еще не мог бы сказать, но видел, что плоховат. У парня был представительный вид, здоровые плечи, тяжелые руки, лицо хоть куда, но все равно Иван Егорович подумал, что он плоховат. На взгляд Ивана Егоровича, все эти внешние черты как бы расползались, не имея единого организующего центра.

Все у парня было на месте, больше того, хоть в раму вставляй и любуйся, а вот что–то главное отсутствовало, и все тут.

Поразмыслив так, Иван Егорович забыл бы о Ростиславе, если бы Елена Васильевна не заставила его насторожиться.

– Приглашаем вас, Иван Егорович. Приходите всем семейством.

Это, извините, зачем же? Зачем ему, извините, этот парень в голубом костюме? И эта дамочка с молодыми губами, выделанным лицом и знающими глазами старой бестии?