Текст книги "Ветер в лицо"

Автор книги: Николай Руденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

51

Прошло десять месяцев.

Доронин развернул «Правду». Писалось об успехах сталеваров: «Коллектив мартеновского цеха борется за досрочное завершение годового плана. План восьми месяцев мартеновцами перевыполнен. В производство внедряются новые технические методы, разработанные инженером-исследователем завода В. Гордой. Особенно хорошо работают сталевары тт. Гордый, Круглов, Сахно, Торгаш, Сокол, Бусло, Филимонов. На их счету тысячи тонн стали, выплавленной сверх задания. Сталевары Гордый, Круглов и Сокол в августе выдали все плавки скоростным методом. Комплексное соревнование на заводе вошло в быт...»

Макар Сидорович задумался. Он вспомнил выступление Торгаша на открытом партийном собрании – мол, большего из техники не выжмешь, – надо закрепляться на завоеванном плацдарме... Тогда взял слово Владимир Сокол:

– Закрепляться надо, Никита Гаврилович, – это правда. Это так. Но закрепляться не для того, чтобы не двигаться вперед, а для того, чтобы расширять этот плацдарм. Техника – безгранична в своих возможностях. Мы уже десятки раз убеждались в этом. Надо только думать, искать. Если бы люди изобрели паровую машину и остановились на этом изобретении, сказав себе: «Ну, все! Больше из техники ничего не возьмешь», – мы с вами не имели бы того, что есть сейчас... Нет, мы еще не все использовали. Не все! И мы будем искать, будем совершенствовать, Никита Гаврилович! Уверен, что вместе с вами...

Соколу аплодировали, что редко бывает на партийных собраниях. А Макар Сидорович думал – люди зреют не в сонливом полусуществовании, а в борьбе. Особенно в борьбе со своими недостатками, ошибками. Вот видишь, вырос еще один сталевар-новатор, которого можно поставить рядом с Кругловым... Ему же теперь цены нет! А что было бы, если бы к его вине отнеслись формально?.. Возможно, он бы стал совсем не таким Соколом... Потерялся бы где-нибудь, отвергнутый нами. Правильно сделал комсомольский комитет, сняв с него выговор. Пора!..

Вчера после работы к Макару Сидоровичу зашел Коля Круглов. Он заговорил о вступлении в партию. Давно парторг ждал этого разговора, знал, что он вот-вот должен произойти. Знал Макар Сидорович также и то, что именно заставляет Круглова несколько медлить с подачей заявления в партийный комитет. И он не ошибся, Коля тоже боролся в себе за нового Круглова, – рассудительного, уравновешенного. Ему стыдно было вспоминать о разрыве с Лизой, мордобое, выпивке... Именно об этом он и заговорил с Макаром Сидоровичем, спрашивая, как к этому может отнестись партийное собрание.

– Да, как надо, Николай. Спросят: «Скажите, товарищ Круглов, вы часто будете улучшать свое настроение водкой?..» Если не боишься этого вопроса – подавай заявление...

А сегодня Коля пришел в комитет с заявлением.

Макара Сидоровича несколько беспокоило – как сложится дальше личная жизнь Круглова?.. Жаль, что его первая женитьба не была такой счастливой, как у Сокола. Владимир и Густонька – это замечательная пара. Навсегда! Однако Макар Сидорович и за эту сторону жизни Круглова был спокоен: ему сейчас только двадцать один, а в таком возрасте жениться, – причем во второй раз! – отнюдь не обязательно.

Пусть поживет, оглянется, созреет сердцем...

А за Сумного Доронину до сих пор стыдно.

Надо было выварить его хорошо в заводском котле, чтобы слетела с него вся мишура, холодная рыбья чешуя скользкого приспособленчества. Так нет, отпустил, – вот вам и мой кувшин на капусту!

Как-то восемь месяцев назад Сумной повез в Киев большую статью о творчестве известного поэта-лауреата. Статья была написана в возвышенно-восторженном тоне, в каждой фразе красовались самые отборные эпитеты – «прекрасный», «выдающийся», «любимый»... Редактор журнала прочитал статью, пожал руку Сумному и удовлетворенно сказал:

– Отлично!.. В следующий номер. Есть только одно замечание. Собственно, не к статье – фамилии автора. Возьмите себе псевдоним. Неудобно как-то – есть уже литератор с такой фамилией. Читатель запутается...

– Правильно! – Воскликнул секретарь редакции. – Значит, подпишем... Как? Во всяком случае – не Сумной... – Загляделся на потолок, задумался. – Гм! Благозвучно... Так и подпишем – Несумной. Чем плохо? Ха-ха-ха!

С тех пор Сумной – Несумной. И чего бы ему грустить? Известный поэт-лауреат, прочитав статью Ивана Несумного, пригласил его домой, подарил книгу с автографом, который красноречиво говорил: «Талантливому критику И. Несумному с искренним желанием в ближайшее время видеть его в передовых рядах агрономов литературной нивы, какими мне представляются критики».

Иван показал книгу с автографом редактору журнала – и сразу же вырос в его глазах. И хотя тот сам его породил, но только сейчас осознал всю его «талантливость», проникся к нему большой уважением.

Через неделю Несумной работал в отделе критики журнала, а через два – заведующим отделом критики.

Его имя упоминалось в газетах среди молодых одаренных литераторов. Издательства заказывали ему «закрытые» рецензии на рукописи, а газеты и журналы – «открытые» рецензии на книги.

Так на литературном поприще появился новый «агроном». Основные методы его «агротехники» заключаются в том, что он подпитывает панегириками те литературные стебли, которые уже выросли, окрепли и не требуют никаких подкормок. Даже наоборот – чрезмерная подпитка негативно влияет на корни: они становятся слабыми, ленивыми, плохо держит стебель в почве, посылают зернам главным образом те соки, которые получают от И. Несумного, и очень мало тех, которыми богата мать-земля.

Вторая часть деятельности этого «агронома» – прополка. Выпалывает он все живое вокруг своих прославленных любимцев, не оставляя даже неокрепшие стебельки, которым следовало бы дать немного подпитки, – и они крепко ухватились бы за грунт, заколосились бы щедро и много.

И если посмотреть на ниву, которую изображает в своих статьях этот «агроном», то на необъятной площади увидишь три-четыре колоска, а между ними и вокруг них – пустота...

Теперь его чаще можно увидеть на даче известного поэта-лауреата, чем в редакции. Он располнел, лицо из серого стало красным, незаметно даже следов от недавних угрей. Ремешок на штанах ему теперь носить неудобно, потому сжимает живот – носит шелковые подтяжки. О нем говорят: «распоясался...» Но говорят это в бильярдной и в буфете, когда там нет известного поэта-лауреата.

В последнее время И. Несумной даже статьи перестал писать – он пишет красным карандашом резолюции на стихах, которые попадают к нему в редакцию, – если это стихи лауреата – «отлично» или даже «гениально», а если это стихи литературных «середняков» или молодежи – «отклонить», «доработать», «слабое знание жизни», «не отражает действительности»...

И никто теперь о нем не думает и не говорит, как когда-то Коля Круглов – «литературная мелкота»...

Макар Сидорович как-то встретился с ним на Крещатике. Несумной величественно, как когда-то молодому поэту-студенту, протянул ему холеную руку, потом похлопал по спине, процедил сквозь зубы:

– Хорошо выглядишь. Молодчина! Пойдем, старик, по кружке пива выпьем. Я знаю одно злачное место, где есть прекрасная тарань...

Макар Сидорович отказался. Несумного это ни нисколько не смутило, – кажется, даже порадовало.

– Ну, будь здоров, старина. Если что-то нужно – звони, не забывай... Номер в гостинице, билет на поезд или что-то другое – пожалуйста. Я земляков не забываю. Не так, как некоторые, что от народа отрываются...

Такие метаморфозы происходят с человеком, когда он знает, что и как надо «подкармливать».

52

В отношениях Лизы и Василия Великанова, кажется, все было ясно – они дружили много месяцев, их часто видели вместе. Друзья смотрели на них, радостно улыбаясь:

– А чем не пара?.. Если Лиза ходит на низких каблучках, почти не заметно, что она выше Василия. И подумаешь, какая беда! Зато парень – что надо... И красотой взял, и смекалкой, и добрым сердцем. А музыкант какой! Сыграет на аккордеоне – то плакать, то танцевать хочется...

Но это пока было ясно для других – не для Лизы и не для Василия. Василий нравился девушке, но в ее сердце еще жил другой образ любимого. Великанов это понимал, действовал осторожно, не признавался ей в любви, боясь, что может оттолкнуть ее, – тогда порвутся и те ниточки дружбы, которые связывали их.

Между Лизой и Лидой установились еще более сердечнее отношения, чем были раньше. Лида родила сына, ему сейчас было пять месяцев. Смуглый, весь в мать! Она берет его крошечное тельце в смуглые ладони, поднимает над головой.

– Смотри, сынок, как быстро растут деревья! Вон, видишь эти клены?.. Когда-то там был густой лес. Фашисты его сожгли, – партизан боялись. А сейчас молодые клены выросли. И мы вырастем, вырастем, – подбрасывает она ребенка.

– Ты с ним разговариваешь, как со взрослым. Будто он что-то понимает, – смеялась Лиза.

– Он? – Восторженно удивлялась Лида. – Все понимает! Конечно! Видишь, как смеется! Знает, что матери весело...

И она радостно целовала своего Юрася в пухленькие, сочные округлости – выше ножек.

Однажды она спросила Лизу:

– Когда же ваша свадьба с Василием?.. Пора! Или обжегшись на горячем, дуешь на холодное?

– Почему ты думаешь, что холодное? – Неожиданно обиделась Лиза. – А может, и это горячее?..

– Это же пословица, – смеясь, поцеловала ее Лида.

– Если бы ты знала, какой он хороший!.. Только как-то страшно. Боюсь, что смеяться надо мной будут. Я почему-то вбила себе в голову, что муж должен быть выше меня...

– Какие глупости!.. Кого любят, с того не смеются. А на заводе любят и тебя, и Василия.

Лида пополнела, но от этого стала еще красивее. Она теперь никому не завидовала. Когда шла по улице с ребенком на руках и ее останавливали женщины, чтобы полюбоваться маленьким чернявым лицом младенца в обрамлении тонких кружев, – верила, что все завидуют ей.

Люди, как и полагается, забыли, кто был отцом ребенка, а Лида – тем более. Она была счастлива!..

А вчера произошло такое.

Лида гуляла с ребенком в заводском сквере. Вдруг чьи-то тяжелые руки, протянутые через ее плечи, отодвинули легкую накидку, покрывавшую лицо ребенка. Лида испуганно обернулась. Глядя ей прямо в глаза, улыбаясь доброй улыбкой, напротив нее стоял Игнат Сахно. Он был одет в новую черную пару, в вышитую сорочку со стоячим воротничком, что мало подходила к его костюму.

Улыбающееся лицо казалось еще шире, чем обычно, а острые углы скул – беспокойно подвижными.

Сахно молча взял на руки ребенка, пошел рядом с Лидой. Она растерянно смотрела на него, не зная, как ей держаться с ним.

– Хороший мальчишка!.. Агу, агу!.. Ишь, как смеется! Ну, казак, посмотри на небо. Во-о-он!.. Высоко-высоко... Это реактивный. Понимаешь?.. Да тебя, я вижу, это пока мало интересует... Вот и отлично! Замечательно, казак...

Личико ребенка расплывалось в безмятежной, доверчивой улыбке. Лида не выдержала, – тоже улыбнулась...

Игнат Петрович проводил ее до самого дома. Лида пригласила его на стакан чая. Нет, Сахно никак нельзя назвать разговорчивым... «Да», «нет», «спасибо». И все время смотрит на Лиду. Потягивает чай с блюдечка, а глаза на Лиду направлены. Достает сигарету из пачки, разминает в пальцах, а сам все время на Лиду смотрит. Глаза у него хорошие, добрые. О цвете нельзя сказать ничего определенного, как о цвете осеннего неба. Зато впечатление от взгляда приятное, – сразу чувствуешь: искренний, сердечный человек на тебя смотрит.

Сахно выпил чаю; еще раз подошел к ребенку, склонился над ним.

– Спит... Ну, до свидания... Простите, что задержал вас.

– Что вы, Игнат Петрович!.. Я же пригласила.

Сахно невесело улыбнулся.

– Возможно, приглашали, а сами думали, – хоть бы не зашел... Да?

Лида смущенно опустила глаза.

– Да ради бога, заходите!.. Поверьте, что я буду рада.

Во второй раз Лида встретилась с Сахно немного необычно.

Она возвращалась с работы по тропинке, ведущей мимо его усадьбы. Еще издалека Лида заметила, что кто-то окидывает глиняными вальками стены его нового дома. Когда подошла ближе, – узнала Игната Петровича. Он брал из ямы большой комок замеса, сбивал его в руках, как пекарь тесто, бросал на стену, а потом неуклюже разравнивал тонкой дощечкой.

Лида незаметно зашла в дом, сняла там серый шерстяной жакет, достала из сумочки белый халат, надела его и в таком виде подкралась к Сахно. Занятый незнакомой и поэтому тяжелой для него работой, Сахно заметил ее только тогда, когда через его голову на стену полетел тяжелый вальок... Игнат Петрович растерялся – он задыхался от волнения. Раскинув руки, бросился к Лиде, готовый сжать ее в медвежьих объятиях. Его остановил комок глины, попавший прямо в грудь... А Лида стояла напротив него и смеялась. Рукава ее белого халата были закатаны выше локтей, белая прядь, что теперь значительно увеличилась, нависала над золотистыми глазами, щедро освещенными вечерней зарей.

– Ну, что же вы стоите? – Весело воскликнула она. – К работе!.. Следите за моими руками. Так, так!..

Ее руки, по локоть облепленные глиной, легко мелькали перед глазами Игната Петровича.

Но, видимо, радость Сахно была преждевременной.

Лида помыла руки под краном на огороде, сдержанно попрощалась и пошла вдоль ручья на дорогу. Сахно смотрел ей вслед, не зная, как ему понять поступок Лиды.

И он, догнав ее, заговорил о своей любви просто и бесхитростно – как умел.

Лида сочувственно вздохнула:

– Хороший вы человек, Игнат Петрович. Только все это напрасно. Мы можем быть только друзьями. Не более...

– Это окончательно, Лида? – Удрученно спросил Сахно.

– Я много об этом думала... Окончательно.

Он еще долго смотрел на одинокую фигуру Лиды, что медленно поднималась на крутой склон, над которым пламенела вечерняя заря. Фигура ее уменьшалась, уходила вдаль и в конце концов исчезла, словно ее навеки поглотила вечерняя заря.

Эпилог

Когда Доронин уходил от Горового, что уже месяцев восемь лежал в Кремлевской больнице, Гордей Карпович задержал его руку.

– Скажи, только честно... Понимаешь, глупый закон у них, у врачей. Ничего не говорят больному. А я хочу знать. Человеку нужно давать хоть два месяца на то, чтобы он успел закруглить свои земные дела... – Горовой слабо улыбнулся. – Ну, хотя бы завод передать. Хочу знать – кому... Скажи, что они тебе говорили?

На фоне белой подушки его лицо казалось не таким бледным, как несколько часов назад. Улыбка – даже эта болезненная, вынужденная улыбка – делала глаза светлыми, почти веселыми. И все же Доронин не мог не заметить, каким напряженным усилием воли Горовой заставил себя улыбнуться. Может, действительно от таких людей не стоит скрывать правду?.. Однако Макар Сидорович не передал ему разговор с врачами. Слишком тяжелой была эта беседа. Никакой надежды на выздоровление. Возможно, при напряжении своей железной воли Горовой проживет полгода, даже год. Это будет неравная борьба смертельно раненого бойца с врагом, окружившим его со всех сторон и решившим выжидать, пока воля к жизни угаснет... Враг этот – неизлечимая болезнь, смерть.

– Врачи настроены оптимистично, – тихо, но как можно бодрее ответил Доронин, сжимая его руку, – не скучай! Скоро встретимся на заводе. Помнишь мой сад?.. Еще померяемся силами, Гордей.

Горовой все еще улыбался, но уголки губ нетерпеливо вздрагивали от боли. Макар Сидорович понял, что Гордей улыбается ему, скрывая страдания. Возможно, такая улыбка стоит нескольких дней жизни. Доронин склонился над кроватью, поцеловал друга, подержал его жилистые руки в своих.

– До свидания, Гордей. Мы будем часто навещать...

Выйдя из палаты, Макар Сидорович заглянул в стеклянные двери, наполовину завешенные складчатой ​​белой занавеской. Гордей повернулся лицом к стене, натягивая на плечи одеяло...

Расстроенный невеселым прощанием с другом, размышляя о жестокой несправедливости законов природы, Доронин поехал в министерство.

«Почему так? – Думал он. – Человек проник в самые сокровенные тайны материи... Изобрел радио, телевидение, расщепил атом, а в познании самого себя сделал сравнительно мало. Разве в медицине, которая изучает тело человека, или в искусстве, изучающем его душу, есть достижения, равные по значимости атомной энергии?..

Нет, видимо, открывать за пределами человеческого организма, за пределами человеческой души легче, чем в самом человеке. Стоит ли удивляться, жаловаться на врачей, на художников? Видимо, их обязанность значительно труднее, чем обязанность физиков и химиков, изучающих неживую материю. Труднее потому, что человек – венец природы, сложное ее произведение, высшая ступень ее развития. И все, что касается его тела, его души, поддается изучению, совершенствованию значительно труднее, чем выдающиеся открытия в неживой природе».

Доронин вспомнил, что именно с ним, с Горовым, они спорили когда-то об этом с жаром студентов-первокурсников. Гордей в таких спорах бывает удивительно упорным, неотступным.

Макар Сидорович подумал, что им уже никогда не придется закончить этот диспут, и его глаза невольно стали влажными.

«Эх, Гордей! Светлая, умная у тебя голова, острый, наблюдательный глаз. Редко ты ошибался в людях. Не ошибся ты и в Голубенко. Твоя правда. Духовный рахит... Опасная болезнь. А я не сумел поставить точный диагноз. Видно, мало еще меня жизнь учила... Ничего, это хорошая наука. Не пройдет напрасно».

Выслушав рассказ Доронина о результатах консилиума, Швыденко сказал:

– Знаю. Разговаривал с профессорами. Жалко Горового. Как раз созрел для руководящей работы... Такого заменить легко.

Ни Швыденко, ни Доронину не хотелось вспоминать о Загребе-Солоде, но обойти его в разговоре было невозможно.

– Что ж, с Загребой мне все ясно, – в мрачной задумчивости произнес Швыденко. – Не понимаю только, как я мог его не узнать, когда он заходил ко мне? Ведь я же знал его почти с детства... Но откуда берутся такие вот, как Голубенко? Вся его жизнь, как на ладони, – школа, институт, армия, завод. Отец – известный сталевар. Кажется, нет почвы для того, чтобы вырос этакий моральный «Ванька-встанька». Здесь уж из анкеты ничего не поймешь.

Швыденко помял в пальцах сигарету, закурил ее от окурка, а окурок положил в пепельницу.

Доронин невесело улыбнулся:

– Если бы анкета отвечала на все вопросы, которые ставит перед нами жизнь, нам бы нечего было делать. Некоторые довольно прямолинейно понимают влияние капиталистического прошлого. Будто какая-то черная эстафета – от отца к сыну передается. Нет, не всегда так, хотя это тоже не исключено. Ну, например, Солод...

– А разве Солод не влиял на Голубенко?

– Конечно, влиял. Но Солод подобрал его, как подбирают сучковатую дубинку на дороге, чтобы опираться на нее. Он точно знал, как и когда эта дубинка должна послужить...

– Без семян и осот не вырастет, – сказал Швыденко, включая настольный вентилятор. – А семена сорняков попадают на ниву различными путями. Даже собака на хвосте может занести.

– Это верно, – согласился Доронин. – Особенно такая собака, как ваш земляк Загреба. – Вытерев потную лысину, он продолжал: – Это – клопы по своему долголетию. Такой клоп способен просидеть в щели десятки лет. Без крови и плоти. Сама кожура остается, – так усыхает. Нам кажется – он ​​уже мертв. А как только запахнет человеческой кровью, – сразу оживает... Классовый враг выродился в злостного мещанина, но не перестал от этого быть врагом. Возможно, он стал еще более опасным, потому что вжился в нашу действительность, научился пользоваться нашими ошибками... Они и моральную заразу распространяют так, как клопы, – тихо нас кусая... – Доронин встал и по привычке начал ходить по кабинету, меряя его тяжелыми шагами вдоль и поперек. Морщины вокруг воронки на лбу стали глубже, более густыми. Видно, немало в последнее время передумал и пережил. – Я, Антон Павлович, говорю об этом потому, что чувствую себя виновным и по Голубенко, и еще в некоторых вопросах. С головой погрузился в производственные дела. Мало интересовался тем, как живут люди вне работы. А коррозия души чаще всего начинается именно с быта. Да, с быта!..

Доронин понимал, что всех и все видеть одной парой глаз он никогда не сможет. Но у партийного комитета сотни глаз, сотни рук, сотни сердец! Надо их правильно направить. И надо быть мужественным, сказать себе и о себе правдивые слова – не всегда ты, Макар Сидорович, умел правильно направить эти глаза, эти руки, эти сердца... Можно оправдываться перед кем угодно, но не перед собственной совестью... Нет, он оправдываться не собирается. Да, не собирается!

Все эти мысли пронеслись в голове Доронина в течение нескольких минут, пока Швыденко разговаривал с кем-то по правительственному телефону. Положив трубку на рычаг, Швыденко взглянул на него хитроватым взглядом.

– Значит, Макар Сидорович, не хотите жить по пословице – «победителей не судят»? Вы не совсем виноваты в тех грехах, которые берете на себя. Так сложились обстоятельства. Без Горового вам было трудно. И все же завод не только не отстал, а превратился в передовое предприятие страны. В этом ваша большая заслуга. А недостаток заключается в том, что вы своевременно не известили министерство о том, что Голубенко не справляется.

– Это было бы не совсем объективно. Голубенко пытался работать. Он даже разработал достаточно талантливый проект перемещения новой домны на фундамент, что строился отдельно. Вы же знаете. Это позволило получить дополнительно тысячи тонн чугуна.

– Что ж... Обязанности главного инженера он, конечно, выполнял. А большинство обязанностей директора вы несли на своих плечах. Это отвлекало вас от углубленной работы с людьми... Ну, ладно. Директора мы вам дадим. Кравченко знаете?.. Работал главным инженером в Енакиево.

– Слышал... Но лично не знаком.

– Завтра познакомлю. Крепкий мужик...

Размышления о судьбе завода не покидали Доронина и по дороге к зданию ЦК КПСС, куда его вызвали. Именно то, что он сейчас переступит порог Центрального Комитета, заставляло его думать об этом больше, чем обычно.

Он спрашивал себя – как это случилось, что на фоне больших успехов коллектива некоторые хорошие люди не нашли личного счастья, оказались обманутыми? И снова приходил тот же ответ: виноваты они, проклятые родимые пятна, коррозия души, мещанство, что пытается проникнуть в каждую щель, завладеть душами честных людей...

Доронин вспомнил, как, столкнувшись с прожорливым эгоизмом Криничного, он был крайне потрясен – почти сорок лет существует Советская власть... А если подумать глубже, – что такое четыре десятилетия по сравнению с тысячелетиями общественного устройства, где эгоизм был не исключением, а узаконенной государственной нормой?.. Только рассвет. Ведь на рассвете тени длинные, достают далеко. И отдельных людей – вялых, слабых духом, – что не умеют вместе с народом подниматься на вершины, ближе к солнцу, они могут покрыть с головой. А кто смело, без устали поднимается вверх, – тому никакие тени не страшны, для того и солнце всходит раньше!..

Доронин уверен, что и Коля Круглов, и Лиза Миронова, и Валентина, и Лида не только не потеряли душевную красоту, не только не растеряли жизненные силы, а наоборот – приобрели зрелость. И если он в этом уверен, то, значит, его ежедневные усилия не были напрасными. Но ведь мало быть уверенным, что человек пойдет прямой дорогой, если ему не встретится кто-то сильнее и не собьет с пути. Да, этого очень мало!

Настоящий коммунист должен твердо знать, что люди, за воспитание которых он отвечает, готовы пройти через какие угодно трудности, преодолеть их, выйти из них еще сильнее, духовно богаче, чем были.

Невольно кольнула мысль: значит, ты отстаиваешь теорию какого-то новоспартанства – пропускать людей через душевные потрясения, чтобы закалить их?..

Нет, это, конечно, ерунда!.. Просто борьба неизбежна, люди не могут не бороться за свою чистоту. И именно в этой борьбе – красота жизни и красота человека. Возможно, сорок лет назад какой-нибудь Колька Круглов примирился бы с тем, что у его жены взгляды на жизнь противоположны его собственным. И сама его ошибка – Доронин в этом уверен – порождена высокой моральной чистотой нового, нашего человека. Вера использовала его жизненную неопытность и чистоту, а он считал, что не имеет морального права не жениться на ней!.. А разве Виктор Сотник не потому был обманут, что с большой святостью относился к семье, к детям, к их будущему?..

Любить человека – это значит не прощать ему ни единого темного пятна на совести. Но тот, кто рядом с хорошим, благородным, высоким не хочет видеть в наших современниках остатков старого – не столько любит людей, сколько жалеет их, боится расшевелить совесть и этим причинить боль. А для человека нет ничего обиднее этой унизительной жалости!..

В промышленном отделе ЦК разговор был коротким. Заведующий отделом спросил:

– Что вы скажете, если мы предложим вам должность у нас?.. Вы давно работаете на заводе, хорошо знаете заводскую жизнь.

Доронин отнюдь не ожидал такого предложения. Ответил не сразу, но твердо, без малейших колебаний:

– Если партия обяжет, я, конечно, готов. Но очень прошу оставить на заводе. У меня там сейчас так много незаконченных дел, что кажется – главная работа только начинается. Да оно, собственно, так и есть.

– Ну, что же... Подумайте.

Доронин улыбнулся.

– Хорошо. Я подумаю. Но должен сказать заранее, что и завтра, и послезавтра я буду просить ЦК оставить меня на заводе.

Высокий мужчина в синем пиджаке, с непокрытой седой головой, сошел с парохода на днепровской пристани, пошел по знакомым улицам рабочего поселка. Уже стемнело. Поселок осветился электрическими фонарями. Человек шел между домов, между дубов, окружавших залив, обратил внимание на то, что старая больница уже отстроена, стала еще красивее, чем была до войны. Человек подошла к дому Голубенко, украшенному верандой с родительской резьбой, оплетенной диким виноградом. Во дворе, таком милом, родном, играли незнакомые мальчишки, – видно, дети новых хозяев. На кухне под навесом вытирала посуду молодая женщина. Под беседкой худощавый мужчина лет тридцати старательно забивал гвозди в какой-то ящик – видимо, для посылки.

Приезжий остановился у забора. Хозяин выпрямился, пытливо оглядел его с головы до ног.

– Пожалуйста, дайте напиться, – робко и неуверенно попросил приезжий, чтобы как-то оправдать свой неуместный интерес.

– Дарья, вынеси воды человеку, – крикнул хозяин к жене, продолжая забивать гвозди.

Женщина вынесла кружку с водой.

«Да, незнакомые лица, чужие люди. Все не то, все изменилось».

Он пошел по знакомой улице, где жил Гордый. Навстречу выскочила «Победа», обдав клубами едкой пыли. Если бы приезжий не был так погружен в свои размышления, он бы успел заметить, что за рулем сидит улыбающаяся Лиза, а рядом с ней – Великанов. Но он ничего не видел вокруг себя.

Нет, к Гордому идти не стоит. Зачем выявлять перед другими свою слабость?.. А приезд в родной город он считал слабостью.

Здесь приезжий заметил, что шагает слишком быстро и вот-вот догонит двух мужчин, один из которых заметно хромал, припадая на короткую правую ногу. Это Козлов, даже сомнений не могло быть! Козлов, который смеется! Смеется от какой-то шутки собеседника. А кто же этот собеседник? Ну, конечно, Круглов, знатный сталевар Николай Круглов. Приезжему не хочется встречаться с ними, особенно с Козловым. Хотя ему даже нравится, что Козлов веселый, что он дружит с Кругловым, что его жизнь, видно, устроилось.

Дойдя до дома на углу, приезжий повернул в переулок. Он не знал, что рядом в доме, уткнувшись лицом в подушку, лежала и плакала Вера Миронова от какой-то очередной жизненной неудачи или разочарования. Но не только приезжему, а также Круглову не было дела до ее слез...

Идя по переулку, Федор вышел на окраину поселка и остановился у пятиэтажного дома, недавно законченного. Долго всматривался в освещенные, завешенные гардинами окна. Наконец нашел то окно, которое его больше всего интересовало. Федор знал из письма Доронина, где получил квартиру начальник мартеновского цеха Виктор Сотник. Приходько с радостью согласился быть его заместителем – он сам чувствовал, что должность начальника ему не под силу.

В окне, на белых тюлевых гардинах, появились две фигуры, две тени. Женщина, видно, смеялась – плечи ее вздрагивали, волосы распущены, волнистые. Мужчина держал ее за руку, потом положил руку ей на плечо, привлек к себе, прижал к груди... Женщина вырвалась, шутливо потрепала его по щеке.

Теперь уже смеялся мужчина. Он был невысокого роста, но широкоплечий, спортивного склада.

Но вот появилась третья тень. Она была меньше, мальчишеская. Эта тень мелькнула над головой мужчины кончиками пионерского галстука. Видно, мужчина поднял парня на руки и осторожно поставил на пол.

А тень женщина смеялась, смеялась.

Федор сел на трамвай, поехал на вокзал. В зал для пассажиров заходил настороженно, оглядываясь. Тяжелые воспоминания затуманили его взгляд.

Он почти подбежал к окошку кассы. Сквозь спазмы, сдавливающие горло, бросил в окно только два слова:

– Хабаровск. Один...

А потом с горькой иронией подумал: невольно в эти слова вложено гораздо больше смысла, чем может показаться кассирше...

Если бы у Федора Голубенко спросили, как он прожил эти десять месяцев, трудно было бы ему ответить на это. Это были месяцы большой душевной ломки. Он за это время пережил и передумал больше, чем за несколько предыдущих лет. Он сам попросился на Дальний Восток, был очень обрадован, что в министерстве к его просьбе отнеслись сочувственно, и уже десять месяцев работал инженером на строительстве. В родной город Федор попал случайно – он сейчас в отпуске, возвращается с Одессы, из санатория. Как же можно не заехать?..

Поднявшись в вагон, Федор подошел к окну и, глядя на серые вокзальные стены, подумал: а действительно ли случайно?.. Такой уж насущной была необходимость тратить на дорогу целый месяц, чтобы пробыть в санатории всего две недели? Не ради ли этих десяти минут, которые он провел под окнами Сотника, рассматривая подвижные тени на гардине, он и просил отпуск и ехал за десять тысяч километров?

Что-то тяжелое, болезненное навалилось, надавило на сердце.

Поезд тронулся, набрал скорость, в лицо ударило ветром. Ветер был резкий, неприятный. Он бросал сажу от паровоза, мелкую пыль, ослеплял глаза... Но вот Федор начал чувствовать, что ему легче дышится. Ветер освежил его, добавил сил, вдохнул степную прохладу.

Федор высунул голову из окна вагона, ветер разметал серебристую шевелюру, а он ловил этот ветер, как человек, истощенный жаждой, ловит неожиданные капли дождя.

Федор подумал – такой животворный ветер, что, ударяя в лицо, помогает преодолеть душевную слабость, бывает только тогда, когда человек быстро движется вперед.