Текст книги "Ветер в лицо"

Автор книги: Николай Руденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

– Вы у меня спрашиваете, я вам отвечаю, что люди о вас говорят, – спокойно, с достоинством ответил Круглов. – А вы не торопитесь и присмотритесь, что делается вокруг вас. У вас глаза зоркие, хоть и не молодые. А я, Георгий Кузьмич, никогда не поверю, что это делалось с вашего согласия. Я вас очень для этого уважаю. И учусь у вас. Если бы не было Гордого, не было бы и Круглова. Я об этом никогда не забываю. И другим не позволю забывать, что они – ваши ученики...

И вдруг Кузьмич как-то осунулся, плечи его опустились, пиджак с орденами и медалями стал слишком велик. Не сказав ни слова, медленными старческими шагами отошел он от ребят и пошел домой не по шоссе, а свернул на луговую дорогу.

Коля и Сокол грустно смотрели, как исчезает за ивами и осокорями его сгорбленная фигура. Глаза Сокола увлажнились. Он, казалось, готов был заплакать.

– Эх, Николай!.. Что ты наделал? Зачем было так оскорблять старика? Ну, говорят... Мало что могут сказать? Он со всех концов страны поздравительные письма получает, все его поздравляют. А мы ничего лучшего не могли придумать, как наговорить ему грубостей. Да он нам не в отцы – в деды годится... Разве не заслужено к нему такая слава пришла? Мало он у мартена простоял? Дай бог в конце человеческой жизни каждому такую ​​славу иметь. Тогда и старость не страшна, и с жизнью прощаться не жалко. Знаешь, что она не зря прожита...

Коля молчал. Возможно, он и сам уже пожалел, что погорячился, наговорил Кузьмичу лишнего. Такое с ним бывает – скажет что-то человеку, а потом через некоторое время самому станет стыдно за свои слова. Вздохнув, посмотрел на Владимира и тихо, грустно сказал:

– А ты думаешь, мне легко было говорить Гордому правду?.. Слишком для него колючая эта правда. Но он должен ее знать... Если бы вокруг меня шептались и мне никто не сказал, чем люди недовольны, я бы, наверное, на весь коллектив обиделся. Может, сначала обиделся бы и на того, кто сказал правду... Но потом... Ты знаешь, что бывает потом? Мы уже с тобой спорили, и мирились.

Возле общежития они с Владимиром попрощались. У Коли свидание. Два часа назад Лиза возле завода управления подошла к Коле и спросила:

– Ты вечером будешь работать?..

Она была одета в ту же розовую блузку, в которой Коля видел ее только один раз, когда они ходили в кино, и в ней она ему больше нравилась. Договорились встретиться вечером возле Дворца культуры и погулять где-то на днепровском берегу.

Коля с нетерпением и волнением подходил к Дворцу культуры. А когда он между двумя мраморными колоннами увидел Лизу, сердце его так стремительно забилось, словно оно вот-вот вырвется из груди. Коля казался сам себе невесомым, а ощутимым и значимым было только сердце. Сразу исчезла, выветрилась грусть, вызванная разговором с Гордым. Он ничего не видел перед собой и вокруг себя – только Лизу в розовой блузке, Лизу, которая весело, счастливо улыбалась ему.

Но едва подошел ближе, как ему показалось, что под колоннами стоит не Лиза, а ее сестра Вера...

– Молодец! Не опоздал, – сказала она, идя ему навстречу.

Нет, не может этого быть! Тем не менее как будто и голос не Лизин...

Она протянула ему руку. Рука нежная, гладкая. А у Лизы твердая, с маленькими бугорками мозолей.

– Вера! – Подавленно, растерянно воскликнул Круглов.

– Что с тобой? Уже двадцать два года – Вера...

Глаза у нее прищуренные, ресницы длинные, золотистые, губы играют веселой, задорной улыбкой. Как она похожа на Лизу! Только у нее, видимо, больше, чем у Лизы, колючих, пронизывающих искорок в глазах.

Коля выпустил ее руку, резко повернулся, глухо сказал:

– Плохие шутки!..

– Какие шутки? – Удивилась Вера. – Просто Лиза просила передать, что ее неожиданно вызвали на заседание бюро райкома. Вот и все. – Потом заливисто засмеялась. – Египетские фараоны убивали посланцев, которые приносили плохие вести. Может, и ты меня не помилуешь?..

Она стояла к нему боком. Гордо подняла голову и так посмотрела на Колю через плечо, что ему вдруг показалось, что он ниже ее, хотя на самом деле был выше на полголовы.

Солнце опустилось за крыши домов, и хотя полностью еще не стемнело, свет матовых фонарей между мраморными колоннами уже выиграл непродолжительное соревнование с малиновыми остатками солнечных лучей, а через минуту полностью вступил в свои права. Высокие круглые колонны, которые были оранжевыми от вечерней зари, вдруг побледнели, пожелтели.

– Чего молчишь? – весело, насмешливо спросила Вера. Коля мялся, переминался с ноги на ногу.

– А Лиза больше ничего не говорила? – его голос прозвучал как-то неуверенно, робко, будто он боялся побеспокоить вопросом эту надменную, осанистую девушку с умным блеском голубоватых, насмешливых глаз.

Вера сделала вид, что хочет уйти, сделала несколько шагов от Круглова.

– Говорила. Но у меня нет настроения передавать это. – Она снова беззаботно рассмеялась. Вздрогнули округлые ямочки на щеках, блеснули белые зубы. – Однако скажу. Лиза просила, чтобы я тебя развлекла, погуляла с тобой. Но тебе, наверное, это не очень по вкусу. Правда?..

– Почему же?.. Можно...

Коля запнулся, смутился.

– Вот как! Тогда пойдем, пройдемся...

Они пошли берегами Днепра.

Тихо шумели листья тополей, медленно плескались у самых ног днепровские волны, потрескивали ивовые ветви в небольшом костре, неизвестно для чего разложенном Колей. Он бросал на волосы девушки багровые отсветы, освещал листья дубов, которые бронзовели от прикосновения этих розовых зайчиков. Лицо Веры тоже было розовым. И все вокруг было необычным – и залив, и дубы, и тополя, и Верины щеки, и ее руки, и волосы.

Неловкость, которая сковывала Колю там, возле Дворца культуры, давно развеялась, они разговаривали свободно, весело. О чем только ни говорили! Перескакивали в разговоре с одного предмета на другой, теряли концы и начала мыслей, начинали говорить совсем не о том, о чем собирались. Работа, новые спектакли, новые кинокартины, новые книги – обо всем Вера разговаривала с тонким знанием дела, с хорошим вкусом и очень этим удивляла Колю. Ведь за ней установилась слава легкомысленной девушки. Какими несправедливыми бывают сплетни о человеке!

А Вера была наэлектризована присутствием Круглова, которого она давно любила, и каждое его слово падало в нее, как душистая сосновая шишка в пламя, и слова полыхали в ее груди, и грели, и опекали, и напрягали все – ум, сердце, мышцы...

Она вдруг встала.

– Ты помнишь эти строки?

 
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
Чтобы были одни сплошные губы!..
 

В угасшем костре вспыхнула сухая ивовая щепка. Верино лицо было прекрасным в своем вдохновении. А Днепр плескал у ног теплыми волнами, шуршал прибрежным песком.

– Коля, тебе не скучно со мной?..

Коля не ответил – из его груди вырвался неожиданный вздох. Он подумал, – многое из того, что есть у Веры, не хватает Лизе. Она меньше знает, меньше читает, чем сестра. Придется как-то поговорить с ней об этом...

Коля не понимал, что Лиза не выставляла напоказ своих внутренних качеств, всего, что она знает и умеет, а Вера именно с этого начинала знакомство.

Настало молчание. Каждый из них, видно, думал о своем. Коля откинулся всем телом, лег навзничь на траву, засмотрелся в звездное небо. Но вот он почувствовал на щеке прикосновение Вериных волос. Она молча прижалась щекой к его лбу, легкие щекотные руки упали ему на грудь. Из ее глаз скатилась ему на губы тепла, солоноватая слеза... Коля тревожно прошептал:

– Вера!..

Она молчала. Оторвалась от него, поправила волосы, отвернулась. Плечи ее вздрагивали в молчаливом стенании.

– Коля, прости... Люблю я тебя. Давно люблю.

Коля резко поднялся, подошел к самой воде. Хотелось бросить ей в лицо что-то обидное. Но какое-то непонятное чувство сдерживало.

За его спиной послышались тихие шаги. На плечи легли теплые ладони Веры.

Хотел сбросить ее руки, крикнуть ей: «Вон!..»

Но ничего не сказал, рук не сбросил.

– Прости... Мне хотелось только побыть с тобой, поговорить. А потом... Ты имеешь право меня судить. Я сама себя осуждаю. Я обо всем признаюсь Лизе... Обо всем. И больше мы никогда не встретимся... Если вы поженитесь с Лизой – я уйду из дома... Уеду из этого города. Но ты прости. Не надо на меня сердиться.

Голос ее дрожал, но она не плакала. И вдруг Коле стало жалко ее. И не только ее. Жалко этого вечера, хороших слов, хороших мыслей. И именно потому, что он испугался этого чувства, тихо сказал:

– До свидания, Вера...

Она сняла руки с его плеч. Побежала под осокорь, упала в траву. Ну, чего же ты стоишь, Коля?.. Иди, иди отсюда как можно скорее. А она?.. Останется здесь со своими слезами? Нет, это похоже на бегство. От кого? От нее или от самого себя?.. Как бы там ни было, но ты не имеешь права оставлять ее одну здесь, на пустынном берегу.

Коля подошел к Вере. Она лежала, положив лицо на руки. Последние щепки догорели, костер погас. Луна то показывалась из-за облака, то снова пряталась. Коля сел возле нее, подпирая спиной ствол тополя. Во рту было горько. И только сейчас заметил, что жует ивовый лист. Выбросил его, тихо сказал:

– Не надо. Не плачь. Пойдем домой...

А она молчала. Он склонился над ней, положил руку на голову.

– Пойдем...

Она встала, взяла его руки в свои.

– Да, Коля... Да... Только куда девать сердце?.. Послушай, как оно бьется.

Она приложила его руку к груди. И Коля не оторвал руки. Все тело вдруг пронзило сладкое, пьянящее, незнакомое чувство. Оно нахлынуло неожиданно, завладело его существом властно, жестоко. Он задыхался от чего-то безудержного, болезненного, захватывающего и уже не мог заставить себя оторваться от нее. Нет, он сейчас не способен был о чем-то размышлять. Ему хотелось дышать ею, пить воду из ее уст, оплести себя душистым волосами, как золотой, пронизанной вечерней зарей степной паутиной, летящей над осенними просторами неизвестно куда... Это было лишь одно мгновение, но за это мгновение Коля почувствовал в себе то, чего не чувствовал раньше.

Как это произошло, Коля не мог сказать. Несмотря на всю свою внешнюю грубоватость и якобы чрезмерную прямолинейность, Коля в душе был застенчивым парнем. Он не знал многое из того, что знали его ровесники. Он никогда с ними не разговаривал о девушках. А то, что произошло сейчас, казалось ему бесконечно прекрасным и... страшным. Он сидел пьяный и уставший. В его мозгу не было никаких мыслей. И вот он вспомнил о Лизе – и его лицо будто обожгло раскаленным пустынным песком. Что же дальше?..

Тихо плескались волны. Шумели тополя. Сияла луна, будто летучие облака начистили ее до блеска. Вера робко опустила голову ему на плечо.

– Коля!.. Я больше люблю тебя, чем она. Твое сердце свободно выбирать. И ты выбирай. Милый мой, милый... Мы как бы дополняем друг друга.

А Коля сидел и молчал. Во рту было горько. Нет, это не от ивового листа. Сердце билось горячо, неудержимо, будто спрашивая у своего хозяина: как же быть дальше? Ответ пришел не сразу. Коля подумал именно то, на что рассчитывала Вера: «Если это произошло, я должен быть порядочным человеком. А порядочные ребята в таких случаях не забывают о своем моральном долге, не бросают девушек... Теперь все! Размышлять поздно».

22

Валентина за последние дни перечитала почти всю техническую литературу, которую они с Федором собирали годами. Она искала ответы. Искала, но не находила. И нелегко было найти.

В последнее время, в связи с тем, что ей не удавалось с хорошими результатами испытать интенсификатор в мартеновских печах, Валентиной завладели серьезные сомнения. Собственно, откуда у нее появилась уверенность, что все ее расчеты верны? Опыты в ее маленькой лаборатории кое-что давали, но разве можно сравнивать масштабы лаборатории с масштабами производства?

Главное в работе сталеваров-скоростников – умение пользоваться высокими температурами. Взять от печи все, что она может дать. В том и состоит заслуга опытных сталеваров, что они умеют ходить по граням высоких температур, как по шаткому канату. Далеко не все сталевары решаются работать на высоких температурах; далеко не все умеют провести завалку так, чтобы холодная шихта не снизила на несколько сот градусов температуру печи.

А нет ли в природе какого-то вещества, которые одновременно ускоряло бы все процессы, происходящие в мартеновской печи, и стабилизировало бы температуру, облегчало выравнивание ее во время загрузки шихты, когда огромное количество тепла уходит на прогрев?

Ответ на этот вопрос очень прост: кислород!.. Ведь даже ученику начальной школы известно, какую роль играет кислород в процессе горения. И хотя в журнале, который показывал ей Доронин, не сказано, что именно вводили в мартен англичане, Валентина сразу же поняла – это был кислород.

Такие опыты проводились и на наших металлургических заводах, хотя делалось это иначе. У кислорода есть свои сторонники, есть и противники, но он постепенно начинает завоевывать доверие.

Была еще и здесь нерешенная проблема: надо сосредоточить его действие в самом металле, чтобы как можно меньше кислорода попадало на подину печи и на свод. Для этого нужны огнеупоры, способные выдерживать температуру, всего лишь втрое более низкую, чем на поверхности Солнца, надо, чтобы они были не хрупкими, годились для труб. Таких огнеупоров пока не было ни у нас, ни, как это видно из прессы, за рубежом. Правда, ходили слухи, что в одном из наших научно-исследовательских институтов нечто подобное изобретено, но держалось в полном секрете, и металлурги воспользоваться этим изобретения не могли.

Где же логика?.. Ведь такие огнеупоры прежде всего необходимы металлургам.

Валентина знала, что сокращение продолжительности плавки в мартеновских печах Советского Союза только на тридцать минут означает увеличение выплавки металла в стране на несколько миллионов тонн в год. Один только прирост выплавки стали от процесса ускорения плавки на полчаса превышает все производство стали ряда капиталистических стран. Но если ее расчеты подтвердятся на практике, то каждая мартеновская печь сможет ускорить плавку почти вдвое против нормы! Каждый сталевар сможет варить сталь с такой скоростью, с какой сварил недавно Гордый, поставив всесоюзный рекорд в скоростном сталеварении...

Валентина вместе с другими инженерами участвовала в массовых опытах с кислородом и постепенно пришла к выводу, что надо идти несколько иным путем.

Без кислорода, конечно, не обойтись. Но почему он должен подаваться в печь в чистом, первозданном виде? Не лучше ли вдувать его вместе с другими элементами, которые ускоряют остальные сложные процессы плавления, автоматически подавая для каждого сорта стали все необходимые составные части?

Эта комбинация элементов с ее химическими оттенками, пропорциями и вариантами для различных сортов стали и была главной целью поисков Валентины. Исследовательница дала ей простое, общепринятое название – интенсификатор... Пора уже впрыскивать в ванну печи все необходимое для получения скоростной и высококачественной плавки, как врач впрыскивает в человеческие вены глюкозу!

Но врач имеет шприц, имеет надежную иглу. Игла та родилась в пламени мартена. Кто же позаботится о нем – отце всех точных инструментов и гигантских заводов-автоматов?.. Кто даст иглу для впрыскивания ему животворного интенсификатора, чтобы он не задыхался и не отставал на крутых, ускоренных подъемах эпохи?

Как и в опытах с кислородом, основное препятствие возникало перед Валентиной в виде новых огнеупоров. Хотя это препятствие было пока не единственным, но все остальные можно преодолеть только тогда, когда будет преодолено оно. Поиски на бумаге дают очень мало. Надо искать в мартенах...

Но в последнее время ее сомнения выросли до такой степени, что она не решалась продолжать опыты.

И все же через некоторое время Валентина снова и снова садилась за книги, читала, перечитывала, думала...

Вот и сейчас она сидит за письменным столом в кабинете Федора. Правда, он только условно Федоров. Он был у них один на двоих. Только тогда, когда приходилось работать одновременно и Федору, и ей, она уступала место за письменным столом, шла в гостиную и там раскладывала свои книги на широком круглом столе, сняв с него зеленую плюшевую скатерть. А сегодня Валентина пришла домой раньше Федора. Она читала, делала выписки, но вперёд не продвигалась нисколько.

Ей хотелось, очень хотелось разобраться во всем самостоятельно, чтобы не возникла необходимость обращаться за помощью к нему... Сама мысль о том, что он придет к ней в лабораторию, что она вынуждена будет показывать ему чертежи, будет стоять или сидеть при этом рядом с ним, плечом к плечу, вызвала в ней какую-то непонятную для нее тревогу. Что было в этой тревоге?.. Чего больше – любви или возмущения, презрения или ненависти?..

Кто его жена? Ведь она где-то есть. Не может не быть. И он ее любит. Не может не любить. Какая она – блондинка, брюнетка, просто симпатичная или красивая?.. Наверное, красивая. И наверное, умная. Иначе он бы ее не мог полюбить, не мог бы ради нее забыть о Валентине. Это очень хорошо, что он не знает о том, что у него есть сын. В городе за это время люди так обновились, что вряд ли встретит он кого-нибудь из своих школьных друзей. И она почти не встречала их, а когда встречала, то не делилась с ними своими печалями, не рассказывала подробностей о своей жизни. Тем более эти подробности не известны старикам-соседям. Она слышала всякие сплетни о себе, но не считала нужным их опровергать.

В кабинет прибежал Олег.

– Мама!.. Можно мне на улицу? Я долго не буду.

– Беги, сынок. Только не долго. Как солнце зайдет, так и домой.

– Так ведь уже заходит... – поморщился парень, неизвестно кем недоволен – солнцем или матерью.

– Беги. Только недалеко. Я тебя позову.

Олег повернулся на одной ноге и выбежал. Вскоре она услышала снаружи его тоненький, милый голосок.

Какая это радость – ее Олег!.. Какой бы холодной, неинтересной была ее жизнь, если бы у нее не было Олега. Она как бы вместе с ним ежедневно открывает мир, каждый день смотрит на обычные, привычные вещи его глазами. Он вдруг останавливается у дуба, замечает серый муравейник, микроскопические, но хорошо вытоптанные дорожки от него до дубового пня, и восклицает:

– Мама! У них движение точно такое, как на наших улицах. И у них, пожалуй, есть свои милиционеры...

Валентина становится на колени, пристально присматривается к движению на узких, как нить, улицах. Она замечает, что Олег прав – муравьи старательно придерживаются правой стороны, разминаются по всем правилам.

Или вдруг Олег поймает бабочку, бежит к матери, спрашивает:

– Правда ли, что из бабочек бывает гусеница?

– Правда, – отвечает Валентина.

– А почему это бабочка такая красивая, а гусеница – отвратительная? – И он сразу же задает другой вопрос: – А правда, что бабочки живут один день?

– Некоторые из них живут даже несколько часов, сынок. А некоторые несколько недель. Та, которого ты поймал, живет сутки.

– А им, видимо, кажется, что они долго живут. Правда, мама?..

Валентина не знает, как ему ответить на этот вопрос. Ответить ему серьезно, что, мол, бабочкам ничего не может казаться или не казаться, потому что они – существа немыслящие, нельзя. Он, видно, спрашивает не о том. А о чем же он спрашивает? Неужели он в своей маленькой головке уже сравнивает возраст бабочки с возрастом человека? Не слишком ли рано?.. И Валентина, не находя ответа, прижимает парня к груди, целует его в лоб.

Валентина открыла окно, выходящее к беседке, оплетенной диким виноградом. Ей хотелось послушать голос Олега, который, наверное, играет со своими ровесниками в партизан. Но Олег, наверное, забежал далеко, она не услышала его голоса. Зато из беседки донеслись другие приглушенные голоса. О чем-то тихо, вполголоса разговаривали Федор с Иваном Николаевичем. Валентину удивило, что они не вошли в комнату. Она прислушалась.

– Я очень недоволен этой историей с фельетоном, – говорил Федор.

– А я недоволен твоим поведением. Для чего тебе нужно было разговаривать с председателем комиссии, выставлять себя свидетелем? Для чего ты сказал неправду? Ты же ничего не видел.

– Но я все знаю.

– Виктор здесь не нужен. Ему здесь нечего делать. Ты сам понимаешь.

– Не таким образом, Иван... Но я, в конце концов, приучил себя к мысли, что они должны встретиться. Возможно, эта встреча пойдет Валентине на пользу.

– А тебе? – язвительно спросил Солод.

– Не знаю. Как будет, так и будет. Я больше не могу.

Солод вышел из беседки и скрылся за деревьями, а Федор еще долго не выходил – наверное, размышлял о своем.

Случайно подслушанный разговор насторожила Валентину. Что означала эта беседа? Какое отношение имеет Солод к фельетону о Викторе? Валентина прочла этот фельетон с некоторым опозданием, но Федор ее сразу же успокоил, – сказал, что это была клевета, что дело выяснено, что Виктор вполне реабилитирован. А теперь Валентина узнала, что Федор сам разговаривал с председателем комиссии, даже выставил себя свидетелем, хотя она хорошо знает, что он все вечера был дома, а это неприятное происшествие случилось вечером. Чем продиктовано такое поведение Федора?..

Его верой в то, что Виктор при всех своих недостатках был неспособен на такой поступок?.. Возможно. А к чему Солод?

Так или иначе, а поведение Федора в истории с Виктором показалась ей благородным. Федор сумел стать выше ревности. Не только не порадовался тому, что Виктора постигли неприятности, а даже бросился выручать своего бывшего друга. Ей понравилось и то, что он верил в Виктора, верил, что до уличного хулиганства этот человек скатиться не может.

Вошли Федор и Гордый. Кузьмич был чем-то очень расстроен и, даже не поздоровавшись с Валентиной, мрачно сказал:

– Дочь, погуляй в саду. Мне надо поговорить с Федором.

Валентина удивленно посмотрела на отца, но промолчала и вышла из комнаты.

Гордый достал из кармана пиджака сложенную в аккуратную книжечку газету, затем – черный бархатный кисет, вышитый Марковной. Папирос Кузьмич не курил – он называл их «мухоморами». Скрутив сигарету, медленно зажег спичку и так, с язычком огня в руке, обратился к Федору.

– Ну, что же, зятек, голуб сизый... Выпустил тестя перед всем миром в одних трусиках?

– В трусиках? – удивился Федор.

– А ты разве не слышал, что болтают о Гордом?.. Эх, полынь-трава, полынь-трава... Зачем же ты мне подстроил?.. Чтобы смеялись с Гордого? Я, дурак, радуюсь – видишь, как мне везет в последнее время... А оно вот почему везет. Чего молчишь?.. Отвечай.

– Георгий Кузьмич, – сказал Федор, глядя на обвисшие усы на похудевшем, сморщенном лице Гордого, на язычок огня, который он подносил дрожащей рукой к толстой сигарете, – Георгий Кузьмич, это делалось в общих интересах. Я не думал о том, тесть вы мне или посторонний человек. Вас далеко знают.

– Ну и что? Какой же ты пользы хотел?

– Видите, создай такие условия, как вам, кому-то другому, он бы ими мало воспользовался. А вы поставили такие рекорды, о которых вся страна заговорила.

– Рекорды? – сердито посмотрел на него Кузьмич выцветшими глазами с кровянистыми прожилками на серых белках. – Именно, рекорды. Поэтому люди и говорят, что я в трусиках сталь варю.

– Вам просто завидуют, потому и болтают. А кто из них дал бы плавку за такое короткое время?..

– Кто дал бы?.. Круглов! А может, и еще кто-нибудь.

– В самом деле? – недовольно спросил Федор. – Возможно. Понимаете, нам нужна фигура. Чтобы все сталевары страны на нее равнялись. А Круглов – безусый мальчишка. Это не фигура. Рано...

– Кому это – нам? – нахмурившись, опустив свои кустистые брови, спросил Георгий Кузьмич.

– Всем сталеварам страны. Не только нашему заводу.

– Вот что!.. Так для чего же обманывать людей?.. Они думают, что Гордый честно сталь варит, а он... Нет, если бы и на других заводах так скоростные плавки варились, то грош им цена. Эх, дурак я, дурак. Голова два уха. Сам же видел все, и глаза закрывал. Покусился на славу. Ну и поплатился за это. Никогда в жизни такого стыда не имел, как у кассы. Меня рабочие почти затюкали. Если бы я тогда об этом узнал и ты мне в то время под руку попался, пришлось бы тебе на перевязку ходить. А теперь... – он махнул рукой. – Так слушай меня. Чтобы с завтрашнего дня все было так же, как и для других. Ясно?.. Ну, вот. А теперь до свидания. Эх, полынь-трава... Подвел ты меня, Федор.

Гордый, выйдя из дома, увидел Валентину, которая сидела на деревянной скамейке под яблоней. Глаза у нее были расстроены. Несколько яблок свисали так близко к ее голове, что они, казалось, лежали на ее волосах.

– Чего грустишь, дочь?.. Или все о том? – обратился к ней Кузьмич. – Выбрось ты его из головы. Не стоит о нем и думать. Я хоть и сердит на Федора, а скажу, что у тебя муж неплохой.

– Кто же говорит, что плохой, папа?.. Но все это легко не проходит, – ответила Валентина, не поднимая головы.

– Да уж. Пройдет, дочь, пройдет. Я за тебя спокоен. Сердце у тебя правильное. Разумное.

– Не очень, папа, разумное, – улыбнулась Валентина.

– А что? Может, и до сих пор не забыла? – забеспокоился Кузьмич.

– Это трудно забыть.

С глаз Валентины вдруг потекли слезы.

– Валя! – взял ее за плечи Кузьмич. – Ну, не надо, оставь. Может, он и порядочный человек, но не для тебя. Для тебя он не порядочный. Забывай, забывай, дочь... Слезы – это не беда. Они сердце успокаивают. Вам, женщинам, лучше, чем нам. Мы плакать не умеем...

Кузьмич не стал рассказывать Валентине о своей беде – хватит с нее собственной.

Когда он зашел в свой дом, Марковна сидела за столиком, просматривала поздравительные телеграммы и письма.

– Что же мы, Кузьмич, будем делать с этим? – показала на кучку бумаг.

Гордый ответил, стараясь не встретиться из-ней взглядом:

– А что... Спрячь их в сундук. Может, когда-то этот аванс отработаем.

Марковна подняла крышку сундука. На ней изнутри были наклеены десятки пожелтевших от времени вырезок из старых, дореволюционных журналов. На одной из них был изображен Георгий-Победоносец на лихом коне. Конь коваными копытами топчет дракона, а всадник загоняет копье прямо в его разинутую пасть. На второй – красовался сам царь Николай II с выколотыми глазами.

– Когда ты сдерешь этот иконостас? – Сердито напустился на нее Кузьмич.

– Да жалко, – оправдывалась Марковна. – Георгия ты наклеил, когда отправлялся гидру бить. Говорил – будет, гадюка, помнить буденновца Георгия. И царю тогда же глаза выколол... Зачем же его снимать?.. Пусть висит. Оно же вроде история. Молодость наша.

Кузьмич не стал спорить с Марковной. Он подошел к карте, на которой висели красные флажки, наколотые Вадиком на те города, откуда пришли поздравительные телеграммы. Пока старуха копается в сундуке и всхлипывает там, он их быстренько поснимает, чтобы не мозолили глаза, не напоминали то, о чем вспоминать не совсем приятно. Хорошо, что Вадик где-то загулялся, не видит, что делают с картой...

Но едва только Кузьмич взялся снимать флажки, как от порога послышался голос Доронина:

– Напрасно снимаете. Зря. Они заслуженно туда повешены. Не снимать надо, а новые готовить.

Кузьмич недоверчиво посмотрел на человека в синем кителе, что блестел у порога искусно отполированной лысиной и металлическими зубами.

– Не надо, Макар Сидорович, насмехаться. Вы все знаете. Почему же сразу не сказали?..

Доронину нелегко было ответить на этот вопрос. Почему он не говорил об этом с Голубенко, ему известно. А почему не решился поговорить с Кузьмичом?.. Не потому ли, что где-то в его мозгу была затаенная мысль о том, что если Кузьмичу можно создать хорошие условия для работы, то их можно создать и всем?.. Наверное, именно поэтому.

В последние дни он разговаривал с шихтовиками; с доменщиками и с другими рабочими, которые обеспечивают мартеновский цех. Если копровики не успеют подготовить необходимое количество лома, если шихтовики и железнодорожники не сумеют подать своевременно шихту, если доменщики дадут чугун плохого качества, если коллектив литейщиков не сможет заблаговременно подготовиться для приема стали с каждой печи, нечего и думать о том, чтобы организовать работу всех печей так, как в последнее время была организована работа печи Гордого.

Но Доронин убедился, что такое обеспечение возможно, если присмотреть за каждым звеном, если организовать комплексное соревнование. Да, комплексное соревнование!..

То, что было исключением для Гордого, должно стать законом для всех! Такую задачу поставил себе Доронин. На вопрос Гордого он ответил суховато, сдержанно, без огонька в глазах; очевидно, он был очень утомлен.

– Я не насмехаюсь, Георгий Кузьмич. Я все знаю. Но вы показали нам и всем металлургам страны, на что способен высококвалифицированный сталевар, когда о нем хорошо позаботиться. Я сам сначала не вполне осознал сделанное вами. Я поддался общему недовольству. Недовольство это было справедливым. Ничего не скажешь. Но такие условия, как вам, можно создать всем. Тогда никакого недовольства не будет.

Гордый скептически посмотрел на Доронина.

– Можно, – подтвердил Доронин. – Нелегко, но можно. Для этого нужно... для этого нужно, чтобы все, от кого зависит успех сталевара, работали так, как работаете вы, Георгий Кузьмич. А успех свой преуменьшать не следует... И телеграммы прятать на дно сундука не стоит. – Он посмотрел с улыбкой на Марковну, стоящую с пачкой телеграмм в руках.

И Гордый, и Марковна смотрели на Доронина, как на человека, принесшего в их дом спасение от большой беды.

– Садитесь, садитесь, Макар Сидорович. Чего же вы стоите? – подбежала к нему Марковна. – Я сейчас чая поставлю.

И хотя Доронин был очень уставший, но в тот вечер у Кузьмича долго горел свет. Долго над шахматным столиком у окна склонялись две фигуры – широкоплечая, полная, с лысой головой и худощавая, немного сгорбленная, с обвисшими усами. Тот, кто снаружи смотрел бы на занавеску, мог увидеть, как фигура с обвисшими усами потрясает в воздухе зажатым в кулак ферзем и весело хохочет. Видимо, ферзь был завоеван у противника. Их тени отражались на занавеске, словно фигуры в древнем театре теней.