Текст книги "Ветер в лицо"
Автор книги: Николай Руденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)
Ветер в лицо
Николай Руденко
Руденко М. Ветер в лицо. Роман. Художник Р. Липатов. Киев, Худ. лит. 1958. 449 с. Переплет картонный, корешок тканевый, обычный формат.
1
Начиналось лето.
Днепр жил своей обычной будничной жизнью. На песчаной отмели у берега лениво плескались сизоватые волны, качая наклоненные над водой ивовые ветки. Когда между красным и белым бакенами проплывал буксир или пролетал скутер, который, казалось, почти не касался поверхности воды – от фарватера к обоим берегам расходились большие водяные холмы, как будто за кормой разворачивались серебристые складки гигантского веера. И тогда зеленые ивовые плети раскачивались от ударов волн. Выброшенные на песчаный берег ракушки играли на солнце всеми цветами радуги – от синеватого до оранжевого. Но волна вскоре опадала. На золотистой мели мелькали тысячи мальков, таких прытких, что иногда нельзя было проследить за их движениями.
– Папочка!.. Как их много!.. Неужели все они вырастут?
Федор Голубенко, стоя по пояс в воде, улыбнулся мальчишке.
– Если бы все выросли, они бы вытеснили собой даже пароходы. Ну, держись! – И он, подхватив Олега под руки, поднял его над головой. Олег, протирая кулаками влажные глаза, на которые стекали с волос тоненькие струйки воды, дрыгал ногами над головой отца и радостно кричал. Мимо них протарахтела моторка. Какая-то незнакомая женщина, сидевшая на корме, свесив ноги в воду, приветливо помахала им широкой соломенной шляпой. Ни Федор, ни Олег не заметили этого приветствия. Но, видимо, женщина и не ждала ответа. Солнце, спокойная безоблачная синева, настоянный на прибрежных травах воздух создавали у людей то настроение, когда хочется улыбаться даже незнакомым, даже тем, кого впервые видишь и больше никогда не встретишь. Моторка вскоре скрылась за кустами, а Федор с Олегом еще долго плескались в воде, обдавая друг друга искрящимися брызгами. Олег отнюдь не хотел согласиться, что струя воды из-под отцовской руки сильнее, чем из-под его маленькой ладони. Он снова и снова вызывал отца на этот своеобразный поединок.
– Еще, еще... Нет, я не хочу, чтобы ты левой... Это нечестно... Ты правой.
А когда Федор, удовлетворенно улыбаясь, посылал ему целый сноп брызг, он закрывал лицо руками, поворачивался к отцу спиной, но через минуту снова переходил в наступление.
– Ну, и упрямый же мальчишка, – удивлялся Федор. – Ты мне полные уши воды налил... Хватит!
Невдалеке за деревьями в высокой луговой траве сидели две женщины. Они разбирали синие, желтые и белые цветы, отрывали влажные корни, а цветы собирали в один большой букет. Желтые пятна от солнечных лучей, пробивающихся сквозь ветки тополей, покрывали всю небольшую поляну. Женщины смеялись, наблюдая за поединком Федора с Олегом, и явно больше сочувствовали сыну, чем отцу. Женщины были почти ровесницами. Обоим было лет тридцать пять.
– Любит он Олега, – сказала брюнетка, кареглазая Лида, кивнув головой на Федора, как раз отражающего бешеную атаку сына.
Сквозь листву тополей на ее смолисто-черные волосы упал солнечный луч, осветил широкую полоску седины.
Лидына подруга Валентина была круглолицая, белокурая, голубоглазая. По сравнению с Лидой, ее нельзя было назвать красивой. Но привлекательная улыбка, голубые искорки в глазах, милое выражение лица делали ее обладательницей той неуловимой женской красоты, которая всегда побеждает в соперничестве с правильными чертами лица. И возможно, побеждает именно потому, что такая красота не считает себя красотой, не рассчитывает на свою власть, всегда держит себя искренне, естественно, сдержанно.
Слова Лиды о любви Федора к мальчику погасили беззаботную улыбку в ее глазах. Они сразу стали серьезными, сосредоточенными, будто на них упала тень от какого-то тяжелого воспоминания.
– Любит, – тихо сказала Валентина, перевязывая букет тонким прутом.
– Как здесь хорошо!.. Кажется, неделю не возвращалась бы домой!.. Если бы не стала инженером, то, наверное, была бы агрономом.
– И разводила злейших врагов сельского хозяйства – васильки! – Воскликнула Лида, смеясь.
– Лида! Валя! – Послышался из-за кустов краснотала голос Федора. – Посмотрите в небо. Видите две черные точки?
Из кустов выскочил загорелый Олег, одетый в красные трусики. Он подбежал к Валентине, схватил ее за щеки и повернул в белой тучке, одиноко стоящей в безветренном зените.
– Вон там, мама!.. Видишь?..
Валентина и Лида заметили две черные точки, которые то сближались, то отдалялись друг от друга.
– Что же это такое? – Спросила Лида.
– Молодые орлы, – ответил Федор, подходя к женщинам. У него тело было загорелое не менее, чем у Олега. Видно, отец с сыном загорали в одно время, под одним солнцем. – Молодые орлы. Неба им на двух не хватает. Посмотрите на эту перо. Под копной поднял...
В руках у Федора от легкого дуновения ветра шевельнулось сизое перо, обрызганное кровью.
– Действительно, чего бы им драться?.. Небо большое, – сказала Валентина.
– А может, они не за небо дерутся? – Улыбнулась Лида. – Может, причиной их дуэли послужила молодая орлица?..
– Ревность?.. Бывает и такое. Даже небо не свободно от ревности, – шутил Федор.
А орлы тем временем спускались все ниже и ниже. Они падали почти до самой воды, снова поднимались вверх и с разгона врубались друг в друга кривыми острыми клювами. Так повторялось до тех пор, пока оба не упали в днепровские волны. Возможно, орлы смогли бы взлететь даже с воды, если бы она дала им точку опоры. Но опоры не было, и они остались лежать на самом фарватере, широко раскинув крылья. Течение крутило их и несло вниз, туда, где мощный буксир тяжело попыхивал и плескался колесами, толкая перед собой четыре баржи, наполненные рудой. Конечно, капитан буксира не имел права сходить с фарватера, рискуя посадить караван на мель. И не было никакого сомнения, что орлы попадут под колеса буксира.
– Папа!.. Папа! – вцепившись пальцами в руку Федора, закричал Олег.
– Жалко этих глупых драчунов, – сказала Валентина, не сводя глаз с орлов, к которым уже приближалась первая баржа каравана.
И Федор, как стоял над обрывом, высокий, широкоплечий, загоревший, украшенный пышным ореолом преждевременной седины, так и бросился вниз головой в темно-бурые волны Днепра. Плыл он сильными, красивыми рывками. Все ближе, ближе к баржам. Баржи сами по себе не представляли никакой опасности ни для орлов, ни для Федора. Но к орлам уже приближался буксир со своими широкими колесами, под которыми не может быть спасения ни для птицы, ни для человека. Федор яростно бил руками по воде, за каждым ударом продвигаясь вперед почти на целую сажень. Еще несколько ударов... Вот он рядом, гигантский пенный водоворот, неистовый шум воды под лопастями буксира...
– Федор!.. – Испуганно вскрикнула Валентина, когда Федор исчез под водой.
Но вот его голова появилась на широком плесе уже позади буксира. Федор лег на спину и плыл к берегу, орудуя только ногами. Обе руки были заняты – в руках у него покорно ежились спасенные им орлы. Течением его сносило вниз, и было понятно, что к берегу он пристанет далеко от той кручи, с которой прыгнул. Все трое – Валентина, Лида и Олег – побежали по сырому песку вдоль течения. А когда Федор пристал к берегу, Валентина прижалась к его мокрой груди.
– Мальчишка... Разве можно так легкомысленно рисковать жизнью?..
– Ну, что ты, Валя... Какой тут риск? Ты же знаешь, как я плаваю.
Олег даже танцевал от радости. Лида подняла орлу клювастую голову.
– Дурачок... Не будешь больше драться?
– Папа! Мы их выпустим или заберем домой?.. Может, сделаем из них такие чучела, как мы видели в музее?..
– Как тебе не стыдно, Олег? – Укоризненно сказала Валентина. – Разве папа для того их спасал?..
– Я же не знаю... А разве это плохо – чучела?
– Для этого их надо убить... А папа их спас, чтобы они жили...
– Вынести бы их на солнце. Пусть отогреются и обсохнут, – сказала Лида, выходя из тени.
Олег насыпал им под осокорем растертого на мелкие крошки белого пшеничного хлеба. Орлы не обращали на эти крохи никакого внимания.
– Папа, почему они не едят?
– Наверное, это не их еда, – весело ответил Федор.
Олег всегда любил отца Федора, а теперь смотрел на него почти с фанатичным восторгом. И хотя он знал, что Федор не настоящий отец, настоящий отец погиб на фронте, но парень любил его как родного.
– Посмотрите, как они тянутся друг к другу! – Воскликнула Лида, показывая на орлов. – Беда даже соперников делает друзьями. Ну, как?.. Вам теперь хватит неба?..
А орлы, уже немного обсохли, ударили крыльями о траву, будто проверяли, есть ли под ними точка опоры, надежна ли она. Переглянулись между собой. Затем оттолкнулись от земли и взлетели в небо. Долго кружили в безоблачной синеве над тем местом, где стояли их спасатели.
2
Сталевар Георгий Кузьмич Гордый закончил смену в семь часов утра. Смена была удивительно неудачной. Ему не повезло с металлоломом. В мульдах, пришедших из шихтового двора, лежала сама металлическая стружка. Ни единого цельного куска металла! Попробуй на таком металлоломе выдать скоростную плавку! Правда, он закончил плавку за восемь часов, то есть на два часа раньше нормы, но какая она скоростная, когда даже двадцатилетний Колька Круглов на прошлой неделе выпустил плавку за семь часов пятнадцать минут, а он, Гордый, выпускал и за семь и за шесть с половиной?.. Черт его знает, что они себе думают с той стружкой!.. Ну, гнали бы ее в домны... Раньше какая благодать была! Сталевары знали только один лом – порезанную на куски танковую броню, обломки орудий, минометные плиты... А теперь стружка. Разве это работа?.. Забот не оберешься. Не знаешь, как и подойти к ней – то ей много тепла, то ей... А главный ее недостаток заключается в том, что отвыкли от нее за последние годы.
Гордый в сердцах так подкрутил свои обвислые запорожские усы, что на пальцах осталось несколько порыжевших от сигаретного дыма волосинок. А когда выходил из проходной, неизвестно по каким причинам обругал девушку-вахтера:
– И не стыдно тебе, вот такой розовощекий, торчать тут?.. В цехе для тебя работы нет?.. Эх, полынь-трава, полынь-трава...
Все ему сегодня не нравилось, даже завод, который он любил больше всего. Видишь, сколько дыма! Дышать людям нечем. На других заводах можно в белом воротничке у мартена стоять, а здесь роба на второй день черная... И хотя это, безусловно, было преувеличением, потому что Кузьмич ходил в своей серой куртке из толстого сукна не второй день, а второй год, но ему казалось, что дышать трудно именно от заводского дыма.
Кузьмич не любил возвращаться домой трамваем. Шел он всегда пешком, медленно, не спеша, раздумывая сразу над десятком проблем – от вопроса о том, как лучше загружать в печь руду и известняк, до точных подсчетов расстояния между Курильскими островами и Нью-Йорком.
Сегодня он тоже не изменил своей привычке, хотя и хотелось скорее попасть домой, выпить «святой водицы», закусить соленым огурцом, закрыть ставни и лечь в постель. Марковна обещала купить у соседей домашней колбасы... Это было бы хорошо. Лучшей закуски нет в мире.
Как на грех, случалось приключение за приключением.
На полпути он заметил, как незнакомый молодой рабочий, спеша на завод, на ходу прыгнул в трамвай. Ветром с его головы сорвало кепку. Рабочий размахивал руками, что-то кричал, но трамвай не останавливался.
– Ну и вожатый! – Буркнул Георгий Кузьмич. – Никакого тебе сочувствия к человеку. А может, человек не привык без кепки. Может, он без кепки, как без головы. А мужчине смену стоять... Эх, народ!
Недолго думая, Кузьмич поднял грязную кепочку и побежал догонять трамвай. Конечно, не в его лета бежать наперегонки с трамваем. Наверное, не догнал бы его Кузьмич, но рабочие заставили вагоновожатого остановить вагон.
– Останови, дурак! Разве ты не видишь, кто бежит по колее?..
Когда Кузьмич подбежал к трамваю, хозяин кепки покраснел, как рак в котле с кипятком.
– Возьми, голуб сизый. И смотри, чтобы тебе в другой раз голову не сорвало. А сорвет – бежать за трамваем не буду. Потому что все равно без надобности.
Рабочий не знал, как ему держаться.
– Спасибо, Георгий Кузьмич. Спасибо... Ей-богу, даже неловко перед вами. Ей грош цена в базарный день...
Кузьмич нахмурился.
– Не в том суть... А откуда ты меня знаешь?
– Кто же вас не знает, Георгий Кузьмич? Вас далеко знают.
– Ну, хорошо, хорошо... Носи на здоровье.
Когда трамвай тронулся, настроение у Кузьмича немного улучшилось. Все же его люди уважают. Взглянул на солнце – уже высоко поднялось. Видимо, восьмой час утра. Нежная светло-зеленая листва, украшавшая невысокие стебли молодой кукурузы, тихо шелестела вдоль трамвайной линии. Рабочие домики щеголяли яркой белизной шиферных крыш. Проволочные заграждения вокруг усадеб были почти незаметны в густых зарослях кустистой желтой акации. Домны и дымоходы мартеновского цеха на фоне безоблачного неба вырисовывались синими контурами и с трехкилометрового расстояния казались легкими, почти прозрачными. От состава лесоматериалов пахло густым запахом сосновой смолы. Из-под самых ног Кузьмича ветром вырвало пыль и закрутило на трамвайных путях, на асфальте шоссейной дороги, словно неизвестно откуда сорвалась невидимая спираль и теперь прыгала, навинчивая на себя змейки дорожной пыли.
– Черт ведьму крутит, – улыбнулся в рыжие усы Георгий Кузьмич, вспомнив, как ему в детстве объясняли это явление.
Возможно, настроение Кузьмича и вовсе изменился бы к лучшему, если бы ему на дороге не встретилась коза. Да, обычная белая коза без каких-либо особых примет, привязанная к железной трубе, вбитой в землю. Веревка была такая длинная, что коза перешла на другую сторону трамвайных путей, запуталась среди кустов шиповника и стояла с вытянутой шеей, в которую врезался толстый конопляный узел. Скоро снова должен был проходить трамвай.
– Вот несчастье, – вслух подумал Георгий Кузьмич и принялся спасать козу от неминуемой беды.
В это время из соседнего двора выбежала пожилая женщина и еще издалека закричала:
– Ах ты, ворюга старый!.. Попался!.. И не стыдно тебе на старости лет у рабочего человека козу воровать?.. Это, наверное, он на прошлой неделе и у Сидоровны со двора увел. Си-до-ров-на-а!..
– Эй, ты, глупая баба, – сердито сказал Кузьмич. – Чего кричишь? Иди ближе и посмотри, что с твоей козой случилось. Если бы не я, ее трамвай стащил бы на колею, и тогда поминай как звали... Получила бы рожки да ножки.
Женщина подошла ближе и узнала Кузьмича.
– Это вы, Кузьмич?.. Простите меня, пожалуйста. А у нас здесь на прошлой неделе у Сидоровны коза пропала.
– Какой же дурак привязывает коз у самых путей, да еще на такой длинной веревке?
– Ой, горе! – Жаловалась женщина. Распутала веревку, отвязала козу и повела во двор.
Кузьмич оглянулся. За его спиной стояла Лида. Видно, она сдерживала себя, чтобы не рассмеяться преждевременно, а сейчас залилась веселым, неугомонным хохотом.
– Ну, что?.. Досталось вам?..
– Видишь, за мое жито меня и побито... А это нехорошо... Чего ты подглядываешь?.. Смотри мне, никому не рассказывай. И так на душе невесело. Эх, полынь-трава...
– А чего бы это вам грустить, Георгий Кузьмич?..
С Лидой они сдружились еще во времена оккупации, когда девушка помогала Гордому прятать ценное заводское оборудование. А после того как вернулась из эвакуации Валентина и они начали вместе работать, Лида стала частой гостьей в небольшом, но уютном домике Гордого. Иногда она заходила с Валентиной, но чаще забегала сама, помогала старой Марковне побелить комнаты или перед праздником испечь пирогов. От нее, как и от Валентины, у Гордого секретов не было.
– Как же тут не загрустишь?.. Разве мне надо на плавку восемь часов? Лом не тот пошел. Стружка проклятая...
– Так это же очень хорошо! – Весело воскликнула Лида. – Дай бог, чтобы и не было никогда другого лома.
– Как это?.. В каком смысле?
– В прямом. Чтобы войны больше не было.
Кузьмич на минуту задумался.
– Гм... Таки правда. А что же, всегда стружка?
– Вот над этой проблемой и работает ваша Валентина. А вы пошли на нее жаловаться. Мол, своими опытами сталеварам мешает...
Лида лукаво закрыла глаза. Полоска на ее волосах при ярком солнечном освещении казалась белее, чем обычно.
– Да, мешает... Скажи, ты сделаешь анализ за три минуты, когда над твоей головой кто-то нависнет и что-то тебе будет шептать?.. Так и сталевары. Мне корреспонденты меньше мешают, чем она. Ибо чужие люди, мне до них дела нет. А на Валентину больно смотреть, когда у нее не клеится. Только делаю вид, что не замечаю. – Потом он добавил спокойнее: – Будь здорова... А жертвой науки быть не хочу.
Лида пошла к трамвайной остановке, а Кузьмич продолжил свой путь.
Валентина была неродной дочерью Гордого. Давно он взял ее в свою семью – еще в голодный двадцать первый год.
Кузьмич как раз вернулся с фронта. Надо к работе приступать, а есть нечего. Как ему больно было смотреть, когда его любимая Прасковья Марковна, тогда еще совсем молодая, шатаясь, шла на луга, чтобы нарвать конского щавеля!.. А потом мелко его шинковала, варила, чтобы не таким горьким был, отжимала в руках, скупо посыпала ржаной мукой и пекла из этого варева вязкие зеленоватые лепешки... Эх, Прасковья! Самому лучше умереть, чем смотреть, как ты их жуешь. А ты даже не жаловалась...
Как-то пошел Кузьмич в степь и вернулся домой с ведром вареного мяса.
– Садись к столу, жена... Заячье гнездо нашел. Семеро зайчат. Даже сварил в степи, чтобы тебе меньше хлопот...
Для Прасковьи это было настоящим праздником. Она даже не ругала мужа за то, что он лишил ее наслаждения самой приготовить этих зайчат. А Кузьмич смотрел в ее молодое красивое лицо, освещенное радостью, и на его глазах выступали слезы. Он не выдержал, встал из-за стола, вышел в сарай – чтобы Прасковья слез его не видела. Но за минуту она налетела на него и защебетала, как ласточка:
– Что ты?.. Тебе же так повезло. На целую неделю хватит...
До сих пор не знает Марковна, что она ела не зайчатину, а мясо суслика. И до самой смерти не скажет ей этого Кузьмич.
Вышли они из сарая, посмотрел Кузьмич на жену.
– Нет, так нельзя. Сделаю тележку, пойду по селам...
Натащил жести из руин, наделал тазиков и ведер, набросал в тележку, запрягся в нее и пошел от села к селу.
И раньше знал Кузьмич, что за злые звери – кулаки, а теперь он возненавидел их всем своим солдатским нутром. Рабочие и беднота пухли от голода, а у них кладовые ломились от хлеба. Все его существо бунтовало – это им, обжорам, ты должен отдать труд своих рук?.. А за что же тогда воевали? За что в окопах мерзли и, как огурцы в рассоле, в Сивашской воде кисли? Неужели на них управы не будет?..
Через несколько недель возвращался Кузьмич домой. Когда выезжал, ведра и тазики на возку не помещались, приходилось веревкой увязывать. А теперь тележка почти пустая – где-то на дне небольшой мешок с мукой. И все же настроение у Кузьмича лучше... Везет он свою тележку между заборами незнакомого села. Смотрит – голый ребенок по лебеде ползет. И такой же он толстый, неуклюжий... Взял он девочку на руки, а она уже и не плачет. Только ротик кривит, что хочет заплакать, а не может... Кузьмич ходит, спрашивает по дворам – чья?
Какая-то баба вышла с ведрами к колодцу.
– Это, – говорит, – вдова за этим забором живет. Она взяла себе в соседнем селе девочку. Отца бандиты убили, а мать умерла от голода. За дочь себе взяла...
Идет Кузьмич к той вдове. Хата на курьих ножках, со всех сторон лебедой заросла. А у порога на лебеде листья ободрано... Это что – для поросенка? Или и здесь... Зашел в небольшие сени, слепленные из снопов сухого тростника.
– Эй, хозяйка... Возьми свою дочь.
Никто не отзывается. Ступил Кузьмич в хижину. Чисто, побелено. Пол тимьяном посыпан. Так приятно пахнет... Видно, хозяйка чистоту любит. А в доме нет никого... Что тут делать? Не сидеть же тут и хозяйку поджидать. Ведь у Кузьмича не близкая дорога.
А что это на скамье за столом – не куча ли белья лежит?.. Шагнул Кузьмич, посмотрел... Э-э, да это же хозяйка. Все на ней белое, чистое, а она лежит, не дышит... С голоду умерла. А ребенок, наверное, сам из хаты выполз... Такие дела.
Похоронили ее люди, а Кузьмич взял ребенка, намостил ей на тележке сена и повез домой. А когда зашел в дом, сказал Марковне:
– Ну, Марковна, дочь тебе привез.
Марковна осматривает ребенка, купает в корыте, а сама и сердится, плачет:
– Где ты взял ее, такую толстую? На каких хлебах она отъедалась?..
Начали кормить ребенка. Что за чудо?.. Чем больше ее кормишь, тем больше худеет. Как же ее в селе кормили?.. Только потом уж поняли, что она не толстая была, а опухшая от голода.
А теперь какая умница выросла! Что-то изобретает... Это хорошо, что она изобретает, да, пожалуй, рано она со своим изобретением на люди показывается. Чтобы осечки не получилось. Зря Лида думает, что Кузьмич не понимает пользы от ее изобретения. Понимает. Как это называется? Ин-тен-си-фи-кация мартеновского процесса. Трудно произносится первое слово. Только бы у нее получилось!.. Может, тогда и эта пакостная стружка скорее плавилась бы... А то берется лепешками. И огонь те лепешки не угрызает... Жуешь в мартене этот проклятый корж без аппетита, как когда-то лепешки из конского щавеля...
