Текст книги "Ветер в лицо"

Автор книги: Николай Руденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

– С Лизой.

– Не говори глупостей. – Он помолчал. – Лизу я потерял навсегда. Примирение с Лизой... Это теперь большее моральное преступление, чем брак с Верой. И Лиза это тоже понимает... Эх, нарубил я дров, Володька! Дурак, каких мало. А Великанов наигрывает под ее окнами. Что ж... Он парень хороший. Пусть... Нам все равно не быть вместе.

За соседний столик сел человек в сером костюме. Коля и Владимир узнали Сумного, но он, видимо, их не заметил. К нему подошел молодой симпатичный парень в потертом костюме, неся в обеих руках по бутылке. Сумной налил в стакан пива, начал с наслаждением хлебать, а парню-студенту было не до пива. Смущаясь, глядя на Сумного восторженными глазами, парень достал тоненькую тетрадку, начал читать стихи. Он их скорее пел, чем читал. Лицо у него было счастливое, глаза сияли, с надеждой и доверием смотрели на человека, который должен решить судьбу его первых поэтических попыток, судьбу его жизни... И Владимиру, и Коле понравились стихи молодого поэта. Они были искренними, непосредственными, полными мягкого, теплого лиризма, любви к родной природе.

Трудно было сказать, слушает Сумной или нет. Он пил пиво, молчал. Когда поэт сделал паузу, сказал:

– А как относительно бутылки шампанского? Не против?..

Парень понял эти слова как ободрение, – вот, видите, сам товарищ Сумной хочет выпить за его стихи бокал шампанского. Через минуту в бокал Сумного, пенясь, потекло золотистое шампанское. Парень читал, а Сумной наполнял бокал за бокалом. Взволнованно, радостно звучал тихий голосок начинающего поэта.

Он читал о вишенке, что расцвела в погожее утро, а Круглову и Соколу представилась девушка-школьница, розовощёкая, в белом переднике, ровесница этого парня – студента техникума. Девушка оканчивает десятилетку. Неизвестно, как сложатся их отношения дальше, сойдутся их пути или разойдутся навсегда, но ясно было, что парень любит нежно, свято, той юношеской любовью, когда еще страшатся самого слова «люблю», стесняются говорить о девушке, когда лучше нарисовать ее образ березкой, вишенкой, скрыть свою любовь не в словах, а между словами, – она ​​должна понять...

Тетрадь прочитана. Пиво и шампанское выпито. Поэт с надеждой смотрит на Сумного, – сейчас он должен сказать свое авторитетное слово. И Сумной начинает говорить:

– Понимаете, неплохая...

Молодой поэт расплывается в счастливой улыбке, смущается, краснеет, от радости часто моргает.

– Неплохая вчера тарань была тут за углом. Совсем недалеко. Я взял только две штуки, а сегодня уже нет. А ведь замечательная вещь к пиву. Незаменимая. Жаль, очень жаль. А вы любите тарань?

Владимиру хотелось крикнуть, что этот парень любит не тарань, а девушку, девушку-вишенку, которая стоит у забора на краю села, выглядывает его, а может, кого-то другого... Девушку, а не тарань, чтоб тебе онеметь!

А Сумной уже поднялся из-за стола, важно, как Наполеон, протянул свою серую руку начинающему поэту, серое лицо скривил в снисходительной улыбке, одернул серый пиджак, надел серую шляпу, кисло сказал:

– Рад с вами познакомиться. Заходите в редакцию.

Вскоре его серая спина исчезла в дверях ресторана.

Парень растерянно выворачивал карманы, считал смятые рубли и медяки. Видно, Сумной сказал, что охотно послушал бы его стихи в ресторане, за бокалом пива, а парню и в голову не пришло, что платить за это придется ему из своей скромной стипендии. Парень чуть не плакал от стыда и обиды. Коля позвал официантку, тихо шепнул:

– Дайте счет за наш и за соседний столик.

Рассчитавшись, подошел к парню, положил руку на плечо:

– Не горюй, дружище. Пробуй. Мы с удовольствием слушали. Любишь ты ее...

– Кого? – Удивился парень – он в ни одном из стихотворений не говорил о любви к девушке.

– Вишенку свою, – улыбнулся Коля. – Пойдем с нами. Я заплатил за тебя. Когда-нибудь рассчитаемся.

Парень покосился на Колю, а когда узнал, что с ним разговаривает лучший сталевар страны Николай Круглов, покраснел, поблагодарил, поспешил к выходу. Коля и Владимир вышли за ним, но парня уже не было и в помине.

– «Каким ты был, таким ты и остался», – сказал Владимир о Сумном словами известной песни. – И твои кулаки ему не помогли.

– Ему может помочь только одно – токарный станок. А на его место взяли бы этого парня с ароматной вишенкой, – ответил Коля. – За мордобой мне до сих пор стыдно. И за пьянку. Прости, Володька.

По дороге в общежитие ребята встретили Доронина и Валентину, что стояли у сквера, о чем-то разговаривая. Чтобы не мешать их беседе, быстро прошли за кустами маслины, исчезли в подъезде.

Доронин и Валентина тоже вскоре попрощались, разошлись в разных направлениях. Макар Сидорович пошел в больницу, чтобы рассказать Горовому все, сегодня пережитое и сделанное, а Валентина – домой.

«Сделана большая работа, – думал Доронин, – а люди не все счастливы. Тяжелый день. Тяжелый для всех. И радостный. Еще будет немало слез. Чем, например, можно утешить жестоко обманутую Лиду?.. Но эти слезы, очищающие душу, снимают повязку с глаз, делают человека зорче. И это хорошо. От таких слез человек вырастает».

Однако рекомендация, которую он дал Солоду, мучила его совесть, бросала темную тень на все, о чем бы он ни думал, заставляла снова и снова вспоминать свою вину. Тревожило также здоровье Горового. Николай Григорьевич сказал, что Горовому становится все хуже. Ой, Гордей, не годится для тебя заводской воздух. Придется последовать совету Швыденко и отвезти тебя в Кремлевскую больницу. Это надежнее.

Федор Голубенко не присутствовал на эксперименте. Он сидел в кабинете следователя. Следователь был его лет, одетый в гражданскую форму. Вопросы он задавал спокойно, с уважением к Федору.

– С какого времени работали у вас Сомов и Сорока?

– Да уже лет шесть. Их принимал Солод. Он всегда о них хорошо отзывался.

– Чем вы объясняете их поступок относительно Козлова?

– Не знаю... Не могу объяснить.

– Что вас заставило изменить свое решение? Ведь вы согласились принять Козлова. Кажется, так?..

Долго не отвечал Федор на этот вопрос. Плечи его опускались все ниже и ниже, голова склонялась, подбородок упирался в грудь. Наконец он поднял голову, твердо взглянул в глаза следователю.

– Чтобы ответить на этот вопрос, я должен рассказать один довольно давний эпизод. Дело это глубоко интимное. Я прошу не заносить в протокол.

Следователь улыбнулся.

– Искренне благодарен за доверие. Но практика показывает, что преступления очень часто начинаются именно с интимных дел. Итак, предупреждаю, что этот давний эпизод тоже попадет в протокол...

В усталых глазах следователя погас огонек улыбки. Он положил локоть на стол, взял ручку, приготовился записывать. Строго сказал:

– Ну что ж? Будете рассказывать?

Федор подумал, снова наклонил голову, будто рассматривал носки своих ботинок, потом, одернув полы синего пиджака, удрученно ответил:

– Буду.

– Я вас слушаю.

– Но мне нужно многое рассказать. Вы не сможете всего записать.

Следователь снова улыбнулся. И тут Федор увидел, что у следователя хорошее, приятное лицо, открытый взгляд. Таким людям легко рассказывать даже то, о чем неприятно вспоминать. Ты веришь, что тебе после этого рассказа тоже станет легче.

– Ничего. Пусть это вас не беспокоит, – сказал следователь. – Я постараюсь записать так, что мне хватит этого листа.

И Федор начал:

– Это было в январе сорок шестого года...

Валентина застала Федора в кабинете на диване. Он сидел и молча гладил белокурую головку Олега, будто прощаясь с ним.

– Папа, почему ты сегодня такой... Голова болит?

– Болит, Олег... Болит.

Федор поднялся навстречу Валентине, молча пожал ей руку, тихо сказал:

– Поздравляю тебя, Валя...

Отправив Олега на улицу, закрыл дверь домашнего кабинета, посадил Валентину в кресло, а сам все ходил и ходил вокруг нее, высокий, худой, седой, с тяжелыми мешками под глазами.

Затем он заговорил быстро, будто все, скрытое в душе в течение многих лет, так его угнетало, что не выскажи он сейчас этой тайны, она раздавит его сердце, как камень зерно.

44

Вера, одетая в зеленую пижаму с кремовым воротничком и такими же манжетами, полулежала в шезлонге на открытой веранде небольшого дома, стоящего у самого моря. Она держала в руках свежую газету, но не читала, а смотрела в морскую даль. Уже третий день они с Иваном Николаевичем живут в приморском городке, среди бамбуковых зарослей и виноградников. Вера начала привыкать к великолепному пейзажу, к стройным кипарисам и пальмам, к безграничному морскому простору, меняющему свои яркие краски ежеминутно, к далеким контурам заснеженных горных вершин. Они уже не удивляют и не восхищают Веру так, как в первый день. А может, тому виной то, что Вера одинока? Если бы Солода совсем здесь не было, она бы не чувствовала себя одинокой, – на нее засматриваются все курортники. Вот и сейчас они лежат на пляже, направляют морские бинокли не на далекие синеватые лодки рыбаков, а на веранду, где сидит Вера. Но одно дело приехать на курорт с мужем, а другое... Здесь себе много не позволишь.

Дом, в котором они остановились, принадлежал пожилой грузинке, которая жила тем, что сдавала комнаты дачникам. Перед их приездом все комнаты второго этажа были освобождены, – очевидно, условия, предложенные Солодом, оказались для хозяйки выгоднее.

Три комнаты второго этажа обставлены лучшей из той, что была в доме, мебелью, украшены коврами. Хозяйка ходила на цыпочках перед Иваном Николаевичем.

Как-то вечером, стоя с Верой на веранде и глядя на рыболовные огоньки в море, Солод с довольной улыбкой сказал:

– Только дураки строят собственные дачи... Чем тут плохо? А в следующем году – в другом месте...

Вера додумала то, чего он не сказал: «И с другой...» Но ее это не оскорбило, – Иван Николаевич умеет взять от жизни все, что она может дать. Этим он ей нравится.

Почему же она сейчас чувствовала себя одинокой?.. Нет, не потому, что Солод был с ней невнимателен. Он придерживался девиза, который она выразила ему перед отъездом: женщина способна дать мужчине столько удовольствия, сколько получит от него. Он – жадный к радости, поэтому готов выполнить какие угодно прихоти. Захочет Вера – и Солод купит каюту первого класса, повезет ее по Черному морю на "России", покажет все курортные города... На день рождения он подарил ей такие серьги, что за них можно приобрести котиковую шубку.

Нет, Вера не жалуется на Солода. Ему не жалко для нее денег. Он стал в последнее время слишком щедрым. Официантам в ресторане бросает на чай пятидесятки... Вере это нравилось – она ​​понимала, что это – ради нее. Ведь если бы ее здесь не было, он бы не был таким щедрым. Откуда у него столько денег?

И все же Вере было не по себе.

Солод сейчас поехал в какой-то колхоз за вином. Вернется не скоро. Вере хочется, чтобы он задержался подольше.

Она вчера прочитала в газете о новом методе варки стали, о рекорде Круглова. Так вот она, слава!.. В сегодняшней газете писалось о том, что он улучшил свой рекорд. Хотя плавка была закончена за то же время, но он получал для своей печи стружку и разную металлическую мелочь, и печь загружалась нормальным порядком, – так, как другие печи цеха. В газете, на первой странице, была помещена его фотография. Чего лучшего, чего оригинального ты требовала от него, от жизни? Сколько он сейчас получает телеграмм, писем, поздравлений! И орденом могут наградить. А правительственные указы о награждении орденами публикуются всеми газетами страны. Эх, Вера, Вера... Видно, очень ты прогадала. Коля действительно оригинальнее всех, кого ты знала.

Солода почему-то очень нервировали эти газетные сообщения. Сжав губы так, что они становились узкими, как голодные пиявки, которым не удалось напиться крови, он цедил:

– Выскочка.

А сегодня утром, услышав по радио, что на той же печи смена Сахно достигла почти таких же успехов, раздраженно сказал:

– Фанатики!..

Кто – фанатики? Почему?.. Вера этого не поняла.

Она швырнула газету на пол, вложила пальцы в пальцы, забросила согнутые в локтях руки за голову, упала на полотняную спинку шезлонга.

Ну, и пусть Колька Круглов плавает в своей славе!.. А Вера будет плавать в море. Вон уже ходит между цветных кучек одежды смуглый, высокий, стройный, как молодой кипарис, артист киностудии Евгений Черномазов. Он – лучший пловец среди дачников. С ним не страшно плыть до самого горизонта. Он на пятнадцать лет моложе Солода. Он говорит, что Вере найдется работа на киностудии. Сначала в массовых сценах, а там гляди...

Черномазов смотрит на веранду, поджидая Веру.

Она бросает на плечи широкое полотенце, бежит к морю. Евгений уже отплыл метров на пятьдесят. Вера догоняет его, они плывут рядом.

Как томно сжимается сердце от того, что под тобой стометровая глубина!.. Опасность, вдохновение и восторг живут рядом.

Вера и Евгений далеко от берега. Фигуры дачников на берегу кажутся маленькими, игрушечными. Море спокойное, серебристые стаи чаек то тут, то там садятся на беспенные, плавные холмы волн.

Вера подняла руки над головой и камнем ушла под воду. Она успела заметить, какие испуганные глаза были у Черномазова. Смешно! Он боится за нее.

В воде открыла глаза. Над ней проплыл Черномазов. Пусть поищет ее!.. Она погружалась все глубже, глубже, вглядываясь в синее подводное пространство.

Как прекрасен этот мир, насквозь пронизанный невидимыми солнечными стрелами!.. Над ней два неба – морское и воздушное. Под ней синяя бездна, вокруг – игривые струи полупрозрачной бирюзы.

Рука отбросила что-то холодное, скользкое. Медуза. Перед глазами промелькнула большая ставрида... А из Веры бы вышла неплохая русалка! Разве не так? Однако меньше, чем морской царицей, она бы здесь быть не согласилась. И обязательно, чтобы царь был не старше Черномазова!.. Солод – для нее уже старый. Даже не телом – душой. Вере было весело. Как жаль, что в подводном царстве нельзя смеяться!..

Она проплыла под Евгением. Снизу, из глубины, он показался ей очень смешным. Ноги короткие, неуклюжие, как рачьи клешни. Туловище тоже короткое, толстое, как у паука. Какая гадость! Неужели Круглов тоже так бы выглядел в воде? Не может быть!.. Куда Черномазову до Кольки!

Она нарочно вынырнула возле Евгения, чтобы испытать его нервы. Он задрожал всем телом, инстинктивным движением ударил ее в грудь. Трус!..

– Дикие шутки! – Сердился Черномазов. – Забываешь, что мы в километре от берега.

Вера сильным рывком оторвался от него и поплыла. Когда она оглянулась, Евгений был уже далеко. Прославленный пловец! Выдохся. Ничего, доберется до берега. И больше с ней не поплывет. Ну, и не надо! Подумаешь, персона... Пусть не морочит голову своей киностудией. Вера хорошо понимает, что из нее никогда не выйдет актриса. Она слишком любит жизнь и никогда не сможет жить не за себя, а за других, не своими, а чужими радостями и печалями!..

Вера вышла из моря, надела пижаму. С неприятностью отвернулась от разморенных под палящим солнцем бесформенных женских тел. Ездят же вот такие чучела к морю!..

Прошла между заграждениями из почерневших от времени бамбуковых тростей, зашла во двор. Машина Солода стояла возле веранды. Багажник был открыт, у левого ската лежал небольшой бочонок с вином.

Вера поднялась по лестнице и наткнулась на Солода. Но что это?.. За ним вышли два милиционера, встали справа и слева.

Солод бросил на нее холодный, равнодушный взгляд, заложил руки за спину, словно чувствовал на них наручники, молча пошел вниз, по лестнице.

Майор милиции завел Веру в комнату, неприветливо спросил:

– Паспорт при вас?

Вера разыскала сумочку, дрожащими пальцами достала паспорт. Вид у нее был растерянный и беспомощный. Она не успела причесаться, мокрые волосы, как глина, сбивалось в неуклюжие вальки.

Майор, просмотрев паспорт, смерил ее презрительным взглядом и коротко, сухо сказал:

– Забирайте вещи, езжайте домой!..

Через два дня она приехала в родной город. Ее сразу же вызвали к следователю. Ничего она не знала и ничего полезного для дела сказать не могла.

Вера вернулась от следователя вечером. Зашла в комнату, открыла окна. Ей было душно, не хватало воздуха. Комната показалась не такой уютной, как всегда.

Уродливым, неуклюжим показался молодой венецианец с мандолиной в руках, вышитый цветными крестиками на черном бархате. Так вот откуда у Солода деньги!..

А за окном, не на мандолине, а на обычном солдатском аккордеоне, побывавшем в окопах, вырытых на польских, на чешских, на венгерских землях, и затем старшим братом подаренный младшему, все наигрывал и наигрывал приземистый, неутомимый, уверенный в правоте и правомерности своей любви Василий Великанов. Кто дал такую издевательскую фамилию этому милому парню? Видимо, его получил еще дед или прадед, что были такого же маленького роста. И может, Лизе не Василий неприятен, а эта насмешливая фамилия. Выйдет ли она когда-нибудь к нему?..

Но вот дверь скрипнула, за окном, выходящим во двор, послышались Лизины шаги. Да, не выдержала, вышла. Выманила ее на улицу призывная мелодия Василя. Вот она положила руку ему на плечо, как старому другу, весело засмеялась. А над ними – тихий месяц, тихий ветерок, тихие звезды. И они, тихо говоря о чем-то, ушли от Вериных окон.

И снова позавидовала Вера своей сестре. Почему это так? Одной матери дети, родились в один день, похожи друг на друга, как две капли воды, а такие разные?.. Почему так бывает?.. И главное – почему Лиза, которую она сделала несчастной, чтобы самой стать счастливой, та самая Лиза – снова счастлива, а она, Вера, еще несчастнее, чем была?..

Но вот Верин взгляд упал на статуэтку. Бронзовый змей сжимает в своих смертельных объятиях обнаженную женщину. Веру будто пронзила ледяная стрела. Она подумала: «Конечно, это – я... И он, Солод»

Яростно схватила в дрожащие руки свою некогда любимую статуэтку, заметалась по комнате. Куда ее деть? Ударила об пол. Статуэтка оставила на крашеной доске неглубокий след, отскочила от нее, встала на тяжелую бронзовую основу, будто заговоренная. Тогда Вера снова схватила ее в руки, выбежала во двор, подбежала к старому колодцу, из которого уже много лет никто не брал воду, и, гневно размахнувшись, бросила голую женщину и бронзового змея в темную, разинутую пасть колодца. Облегченно вздохнула, зашла в комнату, упала на кровать и заснула праведным сном ребенка, которого сейчас нежно, ласково целовала еще недавно недовольная им мать.

45

Солод сидел в кабинете полковника государственной безопасности и, мрачно улыбаясь, отвечал на вопросы:

– Вам не понять меня. Я мечтал о жизни, а не о прозябании, которое вы привыкли называть жизнью... Думал я о таком конце? Конечно, думал. И знал, что рано или поздно он должен прийти. Но каждый человек знает о том, что он когда-то умрет, но это нисколько не омрачает его жизненных наслаждений... Бесспорно, все мои сокровища можно найти без меня. Это не так трудно. Но мне они уже не нужны, и я покажу их сам, если вы пообещаете удовлетворить мое последнее желание.

– А именно? – Спросил полковник.

– Я хочу попрощаться с сестрой. А что дальше будет – мне все равно. – Потом добавил спокойным деловым тоном: – Ничего от вас скрывать не собираюсь. Моя игра закончилась, и проигрыш надо оплатить честно.

Полковник осмотрел Солода со сдержанным недоверием. Окончательно ли он разоружается или только меняет средства маскировки?

– И вы укажете нам сообщников?

Солод разочарованно вздохнул и сказал почти с упреком:

– Поймите наконец, что я никого и никогда так не ненавидел, как своих сообщников. Вы мне просто безразличны. А их – ненавижу...

– Это нелогично. Объясните.

– Потому что в каждом из них я угадываю себя, Солода в прошлом или в будущем... Такие, как я, не любят ни зеркал, ни двойников.

Тихий вечер. Село еще не спит. Вертлявый военный газик петляет между заборами, выхватывая фарами из мглы то чей-то подпертый бревнами сарай, то роскошную яблоню, празднично увешанную зрелыми плодами, то одинокую корову, сонно жующую под домом, освободившую вымя от приобретенного за день бремени.

Сладко и томно запахло кизяковым дымом – кто-то возле дома на кирпичах варит ужин.

Иван Николаевич сидит рядом с шофером, а за спиной двое молодых лейтенантов. Их руки лежат на расстегнутых кобурах. Зря. Солод не собирается бежать. Какая разница? Ну, уйдешь. Ну, еще год, еще два... Паутина все равно порвалась, латать ее бессмысленно. Это ветер порвал. Новый, незнакомый ветер, неизвестно откуда взявшийся. Это он открыл темные ворота перед Козловым, дунул ему в лицо волей.

Все привычное вдруг стало необычным, и трудно понять, что происходит вокруг. Другие люди, другой мир, и Солод чувствует себя в нем, как сом в аквариуме. Все прозрачно, а куда сунешься – стена...

Где-то глубоко внизу блеснет широкий рукав Днепра под луной, и снова скроется за темными силуэтами домов. От игрушечных стожков, виднеющихся за заборами, пахнет чем-то терпким, осенним. И тишина... Но тишина только для привычного уха. А необычное ухо услышит и крик поросенка, которого придавила неуклюжая, вислоухая мать, и далекое ржание лошадей, и шепот влюбленных в саду под вишней.

У Солода слух обостренный, хотя все это он слышит не впервые. Не в первый раз, но в последний раз...

Он бывал здесь часто. Его здесь знают и любят. Единственное место на земле, где он был человеком. Ничего не жалко. Смертельная усталость наполнила тело. Предсмертная отчужденность. В душе опадают тихие, невидимые листья. Пусть опадают...

Жаль только одного человека во всем мире. Даже уже не человека – четверть человека. Слепой обрубок с родной душой, что так непохожа на душу Солода. Ни пятна на ней, ни темной точки.

Он не только позаботился о крыше над ее головой. Этого для нее мало. Надо, чтобы теплым духом на нее со всех сторон веяло. Надо, чтобы люди согревали ее добрыми, душевными взглядами. Чтобы и о брате вспоминали беззлобным словом. И все это только для нее...

Достиг ли он этого? Кажется, достиг. В этом уголке земли люди ему благодарны. Никто в селе не знает, кто он, откуда. Какой-то городской начальник. А лейтенанты за его спиной молчаливые и неподвижные, как и положено часовым. В селе никто и никогда не узнает, откуда он взялся и куда делся. Полковник ему обещал. Ради сестры. Это уже общечеловеческое и стоит вне кодексов. У полковника тоже немцы брата повесили...

Двери у Акулины никогда не закрываются на засов, – может, кто-то из соседей зайдет навестить.

В сенях один из лейтенантов предостерегающе подпер Ивана Николаевича дулом пистолета, второй у порога нащупал выключатель. В доме зажегся свет.

Толстые стулья и скамьи, а на стенах – вышитые полотенца. В обрамлении полотенец – большая фотография Ивана Николаевича.

Что-то зашевелилось под одеялом. Показалась голая рука – белая, нежная, как у царевны. Рука отбросила с лица белый платок. Глаза закрыты, словно красавица спит.

Голова поднимается, губы улыбаются. Оба лейтенанта молча переглядываются между собой. Какая очаровательная улыбка! А глаза закрыты...

– Это ты, Ваня?

Подошел, сел на кровать. Кажется, прямо на ноги. Страшно самому. Положил руку на лоб, провел по лицу.

– Я...

– Что же ты так долго не приезжал?.. Я так соскучилась. Ты своей машиной? Мне показалось, что это чужая. Мотор гудит иначе...

Солод исподлобья смотрит на лейтенантов.

– Заводской, Акулина. У моей что-то неисправно.

– А кто это у дверей стоит? Их, кажется, двое... Садитесь на скамейку.

– По дороге подхватил. Прохожие. Из соседнего села. Сделаю крюк, отвезу...

– Почему же они не садятся?

Солод умоляюще смотрит на лейтенантов. Офицеры переминаются с ноги на ногу. Видно, где-то в их душах происходит борьба между требованиями устава и требованиями человеческого сердца. Затем молча и как бы виновато садятся.

– Но твои знакомые – офицеры? – Не унимается Акулина.

Иван Николаевич растерянно оглядывается, шепчет:

– Нет. Они – рыбаки...

Акулина впилась пальцами в его руку. По лицу пробежала дрожь страха.

– Иван!.. Ты говоришь неправду. Когда они садились, я слышала – заскрипели портупеи... Кто вы, люди добрые? Скажите.

Лейтенанты молчат. Думают... Она обращалась к людям. Она имела право на это, и ей должны откликнуться люди.

Один из них – старший и, видно, фронтовик, – ответил:

– Это у меня рюкзак за плечами. Мы обычные рыбаки... Дачники, так сказать.

– А-а, – успокоилась женщина. – Так оставайтесь ночевать. У меня не тесно... А я, Ваня, сегодня аж на тот берег ездила. Меня луговой сторож на лодке возил. Как там хорошо! Дубы, как палатки. И под ними следы диких кабанов. Вот так изрыто, изрыто... – Она показала пальцами, как изрыто под дубами. – И небо чистое-чистое. Ни облачка. Я тучи всегда вижу. Они солнце заслоняют. А я люблю солнце... Ты приедешь на охоту? Я покажу тебе следы диких кабанов. Сейчас туда машиной можно проехать.

Она провела рукой по лицу брата.

– Вот еще морщина. И глубокая!.. А на прошлой неделе не было. Что случилось, брат?

– Устал. Ты же знаешь, какая у меня проклятая работа. Тысячи людей.

Ее улыбка расцветает, словно на лицо сыплется яблоневый цвет.

– Я людей люблю... Я их всех обнимаю. Они меня носят, а я их обнимаю... они все такие хорошие!

И лейтенант «с рюкзаком» не выдержал. Что-то влажное появилось на его глазах. Словно дым в глаза зашел. Он закашлялся и тихо сказал:

– Не все, Акулина Николаевна.

– Я – Саливоновна, – весело поправила его женщина.

– Простите, – Саливоновна...

Солод сидел, опустив голову. В его душе не было ни жалости к себе, ни раскаяния. Сквозное дупло. А в дупле теплился маленький уголек. Он освещал обугленную полость с сестринской щедростью, а сама не видела, что дерево скоро упадет. Должно упасть, и ей не следует этого видеть...

Держа ее за руку, Солод вкрадчиво заговорил:

– Я приехал проститься, Акулина. Ты у меня умница, все поймешь. Посылают далеко, в Сибирь. Там что-то строится. Это так неожиданно... Сегодня ночью еду.

Она молчит. Долго молчит. Затем вздыхает:

– Что ж... Если надо... Это я уже ни на что не способна. А ты – сильный и умный. Ты все можешь... Не стеречь же тебе всю жизнь сестру-калеку. Я не пропаду. Не волнуйся. И напоят, и накормят...

Он падает головой ей на грудь и несколько минут так лежит. Плечи у него неподвижны, а глаза сухие. Только уголек тлеет, тлеет. Будто ветром на него повеяло. Он – родной, он не жжет. Он только светит. Светит ему в последний раз...

И в этом свете он вдруг увидел себя. Всю свою жизнь. Так, как никогда не видел от пьяной вспышки ножа в далекой-далекой тьме до неизбежной, желаемой пули. А что было между тем?.. Разорванная ветром паутина. Он сам ее сплетал. Даже не он – какие-то темные инстинкты у него внутри. Инстинкты того живучего, потустороннего мира, в котором экономии, лавочники, батраки...

Возьми в руки и разломи надвое кусок стали. Излом будет неровный. Острые острия одного куска зайдут между острыми остриями другого, как пальцы левой руки между пальцами правой.

Так в семнадцатом разломился мир. И Солод оказался на одном острие противоположного мира, и далеко – почти на четыре десятилетия, – вклинился в чужое и враждебное ему окружение.

Акулина будто где-то рядом, но она по ту сторону перелома. К ней не дойти...

Сейчас же Солод рухнул в трещину между двумя мирами, которые налегают друг на друга с космической силой, трутся острыми гранями, перемалывая все живое и мертвое, что попадает между ними. Никто ему не подаст руки ни с той, ни с другой стороны. Конец. Хоть бы скорее!

А могло быть и иначе. А могло ли?

Он встал, поцеловал безгрешную руку сестры.

– Прощай, Акулина. Не поминай лихом.

Она тихо, покорно:

– Будешь писать, Ваня?.. Родной мой, хороший... Пиши. А то умру.

Белая рука тянется к его волосам. Но он уже не склонился. Пора...

– Буду писать. Может, не часто. Но ты не волнуйся. Значит, работа.

Затем повернулся к лейтенантам, угрюмо наблюдавшим, как где-то глубоко в его обугленном нутре, сгорбленные в три погибели, как головастый зародыш в банке с препаратом, мучились остатки человека.

Голос его звучал обреченно, глухо:

– Пора...

А когда садился в машину, подумал:

«Если останется мне хоть несколько часов, напишу десяток писем Акулине. На пять лет вперед, с разными датами. Буду праздновать в письмах каждый новый год, каждый май. Отдам их вот этому лейтенанту, что сказал о рюкзаке. Упаду перед ним на колени... Нет, попрошу именем всех тех, кто стал таким, как она... И если у него есть сердце, пусть посылает раз в полгода. А ко мне писать нельзя, – она ​​поверит... Пусть живет в тихом сиянии своей чистой, неомраченный души. Зачем ей знать, как жил и как кончил жизнь тот, кого она называла братом?»

Оглянулся. В освещенном окне – лицо Акулины. Припала ухом к стеклу, слушает. Каким чудом она спустилась с кровати, переползла комнату, поднялась на скамью? На животе, на груди? На собственном сердце?..

Боже, она же может упасть!

Он крикнул:

– Скорее!..

А она ухом, заменяющем ей глаза, уловила этот возглас и подумала:

«Спешит, как всегда. Его ждут люди. Тысячи людей...»

И улыбнулась горделивой улыбкой.

Где-то ржали лошади, где-то девушки пели. Кто-то подбрасывал в костер брикеты перегноя, – появился над селом сладковатый дым полузабытой юности.

Но это уже было далеко за той чертой, от которой начиналась дорога в небытие.

Газик запыхкал и выехал со двора.