Текст книги "Ветер в лицо"
Автор книги: Николай Руденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)
27
Виктор лежал в углу палаты и смотрел на врача, проводящего обход больных. Что-то знакомое было в этих уверенных движениях, в теплой улыбке, в волевом лице. Хотя врачу шел двадцать пятый год, но даже пожилым людям он казался старше их, опытным, потому что «видел их насквозь», понимал, что для них было таинственным, непонятным. Покровительственный тон не был обидным для больных. Всем казалось, что именно так и должен говорить этот человек в белом халате, имеющий над ними неограниченную власть, потому что этому человеку они доверяют самое дорогое – свою жизнь. И это хорошо, очень хорошо, что он говорит так уверенно – если бы его голос вдруг вздрогнул, если бы даже не в словах, а в том, как они произнесены, больной почувствовал какое-то сомнение, какую-то неуверенность, пошатнулось бы доверие и к врачу, и к самому себе, к своей надежде на выздоровление. Так должен разговаривать командир с бойцами – не дай бог проявить нечаянным движением, словом, тоном малейшую неуверенность в успешности операции... Не зря же и врач, и командир пользуются одним словом – «операция». И они это слово должны произносить с одинаковой твердостью и уверенностью. Виктор вспомнил, что именно такой молодой врач с погонами капитана медицинской службы делал ему операцию после ранения. Несмотря на молодость, он проявил немало опыта и умения. В этом тоже было что-то от того фронтового опыта. Когда врач подошел к нему, Виктор спросил:
– Скажите, пожалуйста, Николай Григорьевич, вы на фронте тоже были врачом?
Николай Григорьевич вдруг покраснел, взглянул на Виктора, словно тот сказал что-то недозволенное, бестактное.
– Не совсем, – ответил он, запинаясь на словах: – Я, видите ли, недавно из института.
Виктору стало не по себе. Как он мог потерять ощущение времени?.. Фронтовой врач, делавший Виктору операцию, был таким же молодым, как и этот, но вместе с тем он тогда был ровесником Виктора. Этот же лет на десять моложе. Когда закончилась война, ему было лет шестнадцать... Как идет время!
Виктор лежал уже полторы недели, а ему все еще не позволяли ходить даже на костылях. Он попросил перенести его кровать на большую стеклянную веранду. Днем широкие окна веранды открывались, с Днепра доносился влажный, прохладный ветерок, гудки буксиров и пароходов, голоса детворы. Это скрашивало однообразные будни больницы.
Как-то Виктор услышал за забором мальчишеский голос, протяжно звавший:
– Сот-ни-ик!.. Сот-ни-и-ик!..
Виктор вздрогнул. Кто его зовет?.. Прислушался. Вот уже не один голос, а два, потом три. Ему показалось, что среди других мальчишеских голосов он узнал голос Олега. Но кто же Сотник?.. Он никогда не думал, что в его родном городе есть однофамильцы. Раньше ему не приходилось встречать такую фамилию. Оказывается, однофамильцы есть, и у них растут дети. Голоса приближались. Виктор поднялся на локтях, вглядываясь в зеленый квадрат открытой калитки, ведущей в густые заросли молодой акации.
Из кустов высунулась взъерошенная мальчишеская голова, загорелые плечи. Мальчик в желтой майке прыгал на левой ноге, ковыряясь пальцами в босой подошве правой. Он, видно, загнал занозу и пытался вынуть ее ногтями. Но вот на помощь товарищу прибежал Олег. Виктор узнал его сразу. Белокурые, выгоревшие на солнце волосы, клетчатая сорочка с короткими рукавами и коротенькие, выше колен, штаны. Олег посадил своего дружка на землю и начал сосредоточенно выковыривать занозу. Все это происходило метрах в тридцати от веранды, и Виктору было хорошо видно смешное в своей чрезмерной серьезности лицо Олега.
– А почему Володька стал командиром? – недовольно спросил мальчишка в желтой майке. – Ты разве не хочешь, Сотник?..
– Пусть немного побудет. Потом – я... – важно ответил Олег. – Вот видишь? – и он что-то показал на ладони.
В жизни Виктора случалось немало и неприятных, и радостных неожиданностей. Но то, что произошло сейчас, ни с чем сравнить нельзя было. Он рванулся вперед, потянулся всем телом, забыл о боли, о рекомендациях врачей. Он, пожалуй, соскочил бы с кровати, если бы обеспокоенный голос санитарки не остановил его вопросом:
– Что с вами?.. Больно?
Теплые женские руки взяли его за плечи, осторожно подтянули к подушке, поправили одеяло на груди.
А за забором продолжалась деловое совещание. У мальчиков были свои заботы, свои радости и печали.
– Ты, Кимка, – приказал Олег, – никому не говори о кобчике. Это – наша тайна. Ладно?..
– И Володьке?.. Он же – командир.
– Володьке можно...
Ребята снова унеслись в кусты. Их голоса отдалились и вскоре стихли.
Олег Сотник!..
Как молнией озарило память Виктора. Теперь он узнал того мальчика, которого напомнил ему Олег на берегу Днепра. Тот мальчик, что смотрел на него серыми смеющимися глазами сквозь дали и туманы прошлого от калитки родительского двора. Это же на него поглядывало издали его детство. Это был он сам, восьмилетний Виктор Сотник. Когда-то у него была такая фотография. Все его детские фотографии остались дома, у старой матери, которая умерла в первые дни войны. Теперь в памяти стирались живые очертания детства. Если бы Виктор вдруг разыскал эту фотографию, он бы ее, наверное, узнал не сразу. И ему припоминается – именно таким был взгляд у белокурого мальчика-школьника, который стоял, опираясь плечом на родительские ворота. Фотограф щелкнул именно тогда, когда он выходил со двора в школу.
Как похож Олег на этого мальчика – на малого Виктора Сотника!
Но что же это значит?..
Это означает, что Федор его обманул. Виктор припоминает, каким Голубенко был растерянным, неуверенным в своих ответах и движениях. Однако сама встреча и разговор были такими неожиданными, что каждый на его месте держался бы неуверенно и растерянно. Где же было взяться подозрениям? Теперь ясно, почему Федор с завидным упорством избегал встречи с ним!..
А как же Валентина?.. Неужели она заодно с Федором? Неужели они условились об этом еще до встречи на вокзале? Мол, если вернется, – скрыть от него правду. Он уедет, обо всем забудет, начнет новую жизнь. Будет у него жена, будут дети. Зачем ему Олег?..
Это более чем жестоко!
Часы тянулись в тяжелых раздумьях и сомнениях. Виктор принимал решения, отметал их, искал новые, но так и не мог найти ответа – как ему действовать, что делать?..
Всю ночь мело пыль, бросало мелкие камешки в окна. Виктора перенесли в палату. Он прислушался к стонам ветра, – и ему казалось, что клокочет и бурлит не за окнами, а в нем самом, в потревоженных глубинах души...
Он уже не думал о поступке Федора. Но Валентина!.. Если она по собственной воле пошла на этот обман, то стоит ли ему страдать по ней? Не лучше ли признаться себе, что она была жестокой, ошибочной случайностью на его жизненном пути? Может, это было бы лучшим выходом из запутанного лабиринта, в котором он почти целое десятилетие блуждает без каких-либо надежд...
Ответ на все вопросы пришел тогда, когда он его меньше всего ожидал. В воскресенье к нему пришли Валентина и Федор. Они были празднично одеты, веселы. На Валентине переливалось легкими волнами шелковое салатовое платье. Волосы тщательно причесанные, колоскового цвета. Глаза голубые, слегка прищуренные. В руках букет белых, красных и синих цветов. От ее движений, улыбки, от едва слышимого шелеста шелка повеяло на Виктора чем-то степным, свежим, юным. Она была как наэлектризованная, и от нее проскакивали невидимые искорки. Тот, кто видел ее сейчас, не мог бы поверить, что она способна на долгую молчаливую грусть.
– Ну, как, тебя еще не до конца замучили? – спросил Федор, улыбаясь.
– Ничего, – пытаясь овладеть собой, ответил Виктор. – Терпеть можно. Садитесь.
Валентина легкими движениями поставила букет в прозрачную вазу, наполненную водой.
Но вот она оглянулась и встретилась взглядом с Олегом, что, виновато улыбаясь, выглядывал из зарослей желтой акации. Наверное, играя с ребятами, он видел, как Федор и Валентина заходили во двор больницы, и, не очень заботясь о соблюдении правил, перелез через ограждение.
Виктор, заметив ее смущенный и растерянный взгляд, тоже посмотрел в сад. Он позвал Олега на веранду. Федор пытался урезонить Сотника: мол, детям посещать больнице не разрешается, но было уже поздно...
Сложилась необычная ситуация, в которой все, кроме Олега, напоминали актеров, что, пережив крах жизненных надежд и иллюзий, все же вынуждены были играть веселые роли.
Началась беседа, в которой слова ничего не значат – все не в словах, а далеко вне их, как солнце за густой листвой деревьев, когда люди специально скрываются в тени.
Конечно, Сотник мог бы сразу прекратить эту фальшивую игру, дав понять, что он знает правду, которую от него упорно скрывали супруги Голубенко. Но что-то его сдерживало. Виктор даже знал, что именно: ему хотелось проследить за поведением Валентины. Неужели у нее не дрогнет ни одна жилка? Ведь она мать... Где же ее материнское сердце?
Федор думал только о том, как бы поскорее покончить с неприятным визитом, но обязанность простой вежливости заставляла задержаться хотя бы на четверть часа. На его лице выступали капли холодного пота, и он время от времени отирал их платком.
Валентина барахталась между любовью и ненавистью и, не имея возможности что-то решить, пыталась как можно естественнее выполнять обязанности давней дружбы.
– Вот мы его сейчас заставим отведать наших изделий. Давай сумку, Олег, – обратилась она к сыну.
Олег дернул блестящий замочек на застежке-молнии и, радостный, розовощекий, начал доставать из сумки разные пирожные, испеченные Валентиной по рецепту Лиды.
– Она на этот раз их даже не сожгла, – шутил Федор.
– Дядя, а вы попробуйте. Вкусно! – советовал Олег, одетый в новую матроску.
– Садись ближе, моряк, – сказал Виктор. Тепло, родительское тепло, неизвестное ему до сих пор, завладело его сердцем. Но оно было горьким, как дым на пепелище.
– Олег, лучше расскажи, какую ты рыбу поймал, – сказала Валентина, чтобы перевести разговор на другое.
– Не надо, мама!
– А я расскажу, – смеялась Валентина.
Олег бросился на мать, закрыл ей рот рукой.
– Не говори!..
Очевидно, то, о чем собиралась рассказать Валентина, больно кололо самолюбие малого рыбака.
Мальчишку выручил Федор, сказав, что Доронин собирается ехать в Киев за Горовым.
– Выписывается? – спросил Сотник.
– Нет, просто заскучал. Пишет, что там для него атмосфера неподходящая. Ближе к коллективу хочет... Обследования проведены, а лечить его и в нашей больнице смогут. Врачи у нас неплохие. Процедурные кабинеты не хуже, чем в Киеве.
– Да, – согласился Виктор.
Сотнику показалось, что беззаботная веселость Валентины чисто внешняя, что она таит в себе глубокую печаль, но не хочет, чтобы ее замечали.
– Я читала рецензию на один рассказ, – сказала она. – Автора критиковали за то, что его герой бежал с курорта. Послали отдыхать, но там, на досуге, к нему пришла мысль, которую он искал годами... Он работал над изобретением. А я не согласна с рецензентом. Не понимаю, почему у них все происходит кампаниями?.. Кампания производственных романов, производственных стихов. Затем кампания любовной лирики... А в жизни все бывает сразу. Не правда ли?..
Олег придвинулся к матери, прижался к ней щекой. Разговор его мало интересовал, он начал скучать.
– Если бы я вдруг обнаружила то, что ищу – тоже убежала бы, – продолжала Валентина. – В тот же день. И Горового я понимаю. Не может он забыть о заводе, о людях и думать только о своих болезнях.
– Это так и не так, – сказал Виктор. – В произведениях все решает гражданская страсть. Если она есть – поверишь в невероятное. А если в десятке рассказов герои убегают с курортов или даже со свадьбы, одиннадцатый такой уже не прочтешь...
– О тебе я бы поверил, – улыбнулся Федор, с нетерпением поглядывая на Валентину.
– Не во мне дело... Я знаю одно: писать даже о недалеком прошлом, видимо, гораздо легче, чем о сегодняшнем дне... Ведь легко плавать по морю, что отшумело, успокоилось. А современность – это море в шторме. Все в нем кипит и клокочет. Тут сумей поплавать!.. Надо быть опытным капитаном. Иначе – разобьет о скалы.
Разговаривать больше было не о чем.
– Олег, – взял его за руку Виктор. – Поди сюда. Сядь здесь.
– Нельзя, – сказала Валентина. – На кровать нельзя. Санитарка увидит – сразу же нас выгонит.
Она задержала руку сына, посадила его на кончике стула рядом с собой. А Виктор протянул ладонь, погладил его по голове. Это произошло вопреки воле. Он сразу же убрал руку.
– Почему нельзя? – удивился Олег.
Валентина не ответила на вопрос сына, подумала:
«Как они похожи между собой»
– Олег, – не без умысла спросил Виктор, поднимая над подушкой белокурую голову. – Кто это среди твоих товарищей Сотник?
Затем внимательно посмотрел на Валентину, на Федора. Заметил, как у Голубенко передернулось лицо, вздрогнули плечи. Федор сидел как на иголках.
– Да это же... – засмеялся Олег. – Это... – и вдруг его лицо исказилось от боли. – Мама! Больно!
Парень выдернул свой башмачок из-под ее ноги, заплясал на месте.
– Ой, сынок... Я нечаянно.
«Неужели знает? – с ужасом подумала Валентина. – Когда он узнал? От кого?».
Федор, поглядывая на часы, встал.
– Валя, нам пора.
Минутная пауза была такой напряженной, что, казалось, не выдержат нервы. Скорее, скорее отсюда!.. Валентина схватила за руку Олега. Хотя бы Виктор не повторил своего вопроса.
Но парень, к сожалению, проявил хорошую память и сам вернулся к прерванному разговору:
– Дядя, так это же я Сотник!
«Все!» – задрожал Федор.
Но нет! Он не сдастся без боя. Он будет драться до последнего.
– Оставьте нас вдвоем, – нахмурившись, сказал он Валентине.
Валентина была в замешательстве, но она верила в самообладание Федора и потянула удивленного Олега к выходу. Все равно она не могла разговаривать с Виктором в присутствии Федора, а тем более Олега.
В душе ее боролись противоречивые чувства. Хотя отношения с Федором становились все более напряженными, она была еще далеко от мысли о разрыве. Тем более сейчас, когда она убедилась: Виктор знал, что Олег – его сын. Знал и молчал, чтобы в нужный момент нанести ей удар с холодным расчетом следователя. Это, видно, принесло удовлетворение его самолюбию... Надо иметь каменное сердце, чтобы в течение десяти лет не проявить малейшей заинтересованности в судьбе собственного ребенка.
И вдруг грудь ее сжалась от приступа такой безумной тоски, что она чуть не выдала своего волнения перед сыном. Она готова была побежать назад, к кровати Виктора, и, несмотря ни на что, обо всем расспросить и все рассказать...
Однако Валентина нашла в себе силы побороть это внезапное чувство.
Сотник выжидающе молчал, следя за каждым движением Голубенко.
Федор поднял голову, твердо взглянул в глаза Виктору.
– Это не было ложью, – медленно сказал он, отвечая на незаданный ему вопрос. – И я, и Валентина думали, что так будет лучше...
Федор почти верил, что он и сейчас не прибегает ко лжи. Если это даже не полная правда, то все же полуправда, но не ложь. Разве у Валентины не возникло потом желание скрыть сына?.. Значит, он тогда только опередил события.
Голубенко сказал зажигательно, почти убежденно:
– Лучше для всех... И для тебя. Ведь тебе было бы значительно труднее, если бы ты знал. И Олегу не легче. На кого же нам жаловаться?.. Во всей этой неразберихе виновата только война. А с нее не спросишь.
– Хватит, – хмуро, сдерживая гнев, остановил его Сотник. У него не было ни малейшего желания выслушивать эти жалкие объяснения. У Виктора было много оснований не верить Федору, а Валентина всем своим поведением убедила Сотника, что Федор в своем вранье не одинок.
28
То, чего не прощают одному человеку, легко сходит с рук другому. Лишь бы это было в его характере, чтобы без этого его нельзя было представить, как нельзя представить акацию без колючек, а сиреневые кусты – с колючками.
Ну, скажем, кто обратит внимание на жалобы Никиты Торгаша насчет того, что его печь всегда обходят, что начальство, мол, не удовлетворяет элементарных потребностей его смены, что где-то, кто-то и почему-то всегда его обсчитывает?.. Люди ради вежливости выслушают такую жалобу, а когда он отойдет, – махнут рукой. Пусть поговорит!.. Слышали уже не раз.
А заговори об этом Игнат Сахно, сразу были бы созданы комиссии и подкомиссии для расследования. И если бы эта жалоба не подтвердилась – на голову Сахно посыпались бы десятки обвинений и обид...
Зато и у Игната Петровича была одна черта, которую не простили бы другому, а ему сходило с рук, речь идет о давней, молчаливой, без надежды на взаимность, любви к Лиде. Лида об этом начала догадываться лишь несколько месяцев назад и была этим очень удивлена. А товарищи Игната, – да и не только товарищи, – знали об этом давно. Сначала шутили, заметив, какими глазами он провожает Лиду:
– Ой, нагорит тебе, Игнат, от Солода!..
Но увидев, что упоминание о Солоде заставляет Сахно болезненно морщиться, прекратили шутки и только сочувственно качали головами.
Не раз, выходя утром на работу, Лида замечала его ссутулившуюся фигуру за деревьями, между кустами сирени. Он часами смотрел на ее окна, выжидая, пока появится за стеклом Лидино лицо.
Лида глубоко жалела пожилого вдовца. Тем более что он ей чем-то нравился. Жена Игната умерла три года назад от ран, полученных во время бомбардировки их города. Она пролежала почти десять лет, не вставая с постели. Лида знала, с каким вниманием и сердечностью относился Сахно к своей безнадежно больной жене.
Однажды, выйдя из дому, она заметила на противоположной стороне улицы Сахно, который стоял за тополем, между сиреневыми кустами. Лида позвала.
– Игнат Петрович!..
Сахно вышел из-за своего укрытия. Они пошли рядом. Квадратное лицо Игната нервно передергивалось, рыжие брови опустились на глаза. Завязался какой-то незначительный разговор. Лиде его поддерживать было трудно, потому что Сахно был слишком неразговорчивым.
– Хотите, я познакомлю вас со своей приятельницей?.. Очень хорошая женщина, – хитро улыбаясь, сказала Лида.
Сахно остановился, повернулся и, не попрощавшись, ушел. Лида несколько раз позвала его, но он даже не оглянулся...
Только на следующий день Лида поняла, как она оскорбила Игната Петровича своей неуместной, бестактной жалостью. Ей стало стыдно за свой поступок. Но в таких случаях просить прощения – еще более нелепая бестактность. Она молча переживала эту неприятность и только сегодня, уходя с работы, рассказала о ней Лизе Мироновой.
– Он очень хороший человек, – грустно покачала головой Лиза. – Его действительно жалко...
Они так увлеклись разговором, что не заметили, как повернули в Лизины ворота, зашли во двор.
– Сядем здесь, – показала Лиза на лавочку. – Груш хотите?..
Ловко взобралась на дерево, потрясла. На землю посыпались красные бергамоты. Положила их на скамейку между собой и Лидой. Но подругам было не до груш.
– Я понимаю, Лиза, твое горе. Я ничего подобного не испытывала. У меня все было не так. Полюбила, поженились... Война разлучила. Затем получила сообщение. Вдова...
Она улыбнулась той улыбкой, с которой рассказывают о давно пережитом горе, не желая показать, что это горе до сих пор бередит наболевшее сердце.
– Это давнее... Ведь сейчас вы счастливы, – сказала Лиза.
– Да вроде все в порядке.
Белая прядь на Лидиных волосах лежала крутой волной. Синяя блузка была не совсем ей к лицу, но это мог бы заметить только тот, кто видел ее в белом или светло-зеленом.
– У вас другое, – грустно сказала Лиза. – Я и опомниться не успела, как потеряла. Только поняла, как хорошо, когда любишь... И уже нет.
– Это несправедливо... Ты меня тоже называй на «ты».
– Вы же старше.
– Но все равно... Ну, как же она тебе в глаза смотрит?.. Сестра. Я бы такую сестру на порог не пустила.
– А почему?.. Если полюбила... Разве она виновата? И он не виноват. Я думаю, что это от людей не зависит.
Лиза вопросительно посмотрела на Лиду, словно ожидая подтверждения своим словам. Лида повернула к ней карие с темными крапинками глаза.
– Это не совсем так. Зависит, Лиза. Если бы не зависело, то большинство людей было бы несчастным.
– Это почему же? – удивленно спросила Лиза.
– А потому... Женился, прожил пять-шесть лет, детей нажил. А потом, глядишь, приворожила другая. Все бросил – и к ней...
Лиза улыбнулась глазами и уголками губ.
– А разве так не бывает?
– Бывает, но не с большинством. Только с людьми неустойчивыми, слабовольными, которые не умеют владеть своими чувствами. У такого человека быстро наступает разочарование. Нового увлечения ему тоже ненадолго хватает... – Лида тяжело вздохнула. – Эх, Лиза. В твои годы это горе не надолго.
– Надолго.
– Все равно пройдет... Бывает горе тяжелее, чем твое.
Лида замолчала, о чем-то раздумывая. Зеленая веточка в ее руках то поднималась, то опускалась, слегка похлестывая по загорелым икрам. А Лиза, выжидая, смотрела на нее.
– В вашем поколении – все нормально. И ребята, и девушки растут вместе, вместе работают. Все живы, здоровы... А у нас иначе получилось. Война...
Веточка в Лидиной руке описала круг и успокоилась, упав ей на колени.
– Без детей, Лиза, не жизнь, – сказала Лида после паузы и пристально посмотрела на свою младшую подругу, как бы оценивая, способна ли она понять ее исповедь. Она, наверное, пока что и любовь понимает только как поцелуи под вязами. – Вот представь мою жизнь. Правда, сейчас легче. А раньше, до знакомства с Иваном Николаевичем... Человек должен жить на людях. Идешь в клуб. Стоит группа девушек. Говорят о своем, девичьем. Подойдешь, – сразу переведут разговор на другое. Будто стесняются самих себя. Любви своей стесняются. Ты им чужая. И не девушка и не женщина – вдова. Пойдешь к сверстницам – те с мужьями, с детьми... Может, и рады тебе, но ты настороженная – не мешаешь ли их семейным радостям?.. Как я завидовала Валентине, что у нее есть Олег...
Лиза смотрела на Лиду с тревогой и сочувствием. Она не ожидала от нее такой исповеди и раньше никогда не задумывалась над судьбой женщин Лидиного поколения. Может, Лида немного и преувеличивает, потому что не все из них остались без мужей. Вот, например, сама Лида... Какая бы женщина не позавидовала ее счастью? Иван Николаевич – сильный, красивый, умный. Все в их отношениях понятно. Только странно как-то они живут – на разных квартирах. Но не в этом дело – все уже знают их как мужа и жену. А у многих жизнь сложилась именно так, как говорит Лида. И на заводе много таких. Да, им трудно... И видимо, не будет лучше. Это уже навсегда.
В глазах Лиды заискрилось какое-то теплое воспоминание. Она с доверием посмотрела на Лизу и сказала тихо, взволнованно:
– А у меня, Лиза, будет ребенок... Мир для меня изменился. Все вроде так, как было, но лучше, светлее.
Лиза пыталась понять ее радость, но это пока было менее понятным, чем ее неожиданная исповедь о женском одиночестве. Что бывает с женским сердцем, когда вдруг оно понимает, что приковано невидимыми цепями к человеку, который выпал из твоей жизни, Лиза уже знала. Может, и ей суждено остаться так навсегда? Ведь полюбить не просто. Особенно теперь, после Коли...
За воротами на улице послышались близкие шаги. Кто-то раскатисто засмеялся. Но это же Вера!..
– Пойдем, Коля. Ну, какой же ты чудак!.. Ко мне.
– Нет. Я подожду здесь.
– Поглядите! – смеялась Вера. – Хороший муж. Жену хочет навьючить... Я сама не донесу.
Калитка открылась, и в ней появились Вера и Коля. Коля, заметив Лизу, остановился в нерешительности.
– Ну, чего ты? Идем, идем, – весело щебетала Вера. – Здравствуйте, – обратилась она к Лизе и Лиде. – Заходи, Коля.
Она вела себя так, будто не случилось ничего необычного. Или за своей радостью Вера не замечала, что происходит вокруг нее, что о ней думают и говорят?.. А Коля не мог относиться к этому равнодушно. Это была первая встреча с Лизой после женитьбы на ее сестре – они с Верой жили в Колиной комнате. Коле стыдно было смотреть в глаза Лизе. Он тоже сказал свое «здравствуйте», но оно прозвучало для него, как укор себе. Быстро прошли на Верину половину.
– Как думаешь, получится у них? – спросила Лида.
– Я бы не хотела, чтобы не получилось... Все равно мы с ним теперь чужие навсегда. Это ясно...
И хотя Лиза говорила эти слова, в ее душе трепетали, просились на волю другие мысли, другие чувства. Она не может видеть их рядом. Что угодно, только не видеть Вериной самоуверенной улыбки.
Уже вечерело. Верхушки тополей за забором покачивались тихо, размеренно, словно там, наверху, у листьев и веток была своя жизнь, свой ветер, а здесь, внизу, воздух тише, горячее... Погода стояла тяжелая, душная.
Лида встала со скамейки.
– До свидания, Лиза. Не горюй... Пройдет. Ты еще молода. Я пойду. Наверное, Иван Николаевич тоже вернулся с работы.
Счастливая, подумала Лиза, провожая ее к калитке.
Вера тем временем в сенях ставила чайник на примус. Лиза быстро прошмыгнула мимо, закрыла за собой дверь.
А на Вериной половине было и радостно, и грустно. Коля сидел на кончике стула, теребя в руках фуражку.
– Ты как будто в гостях, – игриво посмотрела на него Вера, внося чайник, из рожка которого била струя сизоватого пара. Настольная лампа освещала ее до половины, бросая тень на грудь, на лицо. А на глаза будто падали отдельные тонкие лучи света – они отсвечивали искристо, счастливо.
– Тоже придумала, – недовольно сказал Коля. – Такая духотища, а тебе чаю захотелось. Пошли отсюда...
– Как раз и хорошо выпить стакан чая в духоту. Думаешь, туркмены зря чай любят?
Она поставила чайник на алюминиевую подставку, подошла к Коле, обняла, поцеловала.
– И ты выпьешь со мной, милый мой... Сними пиджак. Даже рубашку сними. Жарко...
Развязала галстук, стянула с Коли пиджак, начала снимать сорочку.
– Вот так, вот так! Какой же ты беспомощный мальчик, – смеялась она. – Вот я с тебя распашоночку сниму. Ну, и хорошо. Оставайся в майке.
Колино лицо расплылось в блаженной улыбке. Какие у нее нежные, ласковые руки! Они, видимо, в холод бывают теплыми, а в жару прохладными. Вот она прижалась к нему – и будто повеяло на грудь днепровским ветерком.
И хотя его часто преследовали укоры совести за то, что он так неожиданно для самого себя женился не на той, которую любил, но Вера своими горячими, безумными ласками отвлекала его от размышлений. А сходство ее с Лизой не разрушало внешнего облика, физического типа женщины, пришедшегося ему по душе.
– А майка какая!.. Эх ты!.. Я тебе завтра шелковую куплю. Нежную, как... как мой поцелуй.
Вера целовала его в глаза. У Коли выступили слезы. Такое иногда случалось с ним. И не тогда, когда было больно, ему не раз приходилось обжигаться горячей сталью. Тот не сталевар, кто раскаленной сталью не меченый, как тот не казак, у кого на теле нет следов от сабли. Говорят, что раньше с этой метки начиналась жизнь на заводе. Пришел новичок, и его обязательно обманут. Прикажут принести болванку, которая успела только потемнеть, но еще оставляет на себе человеческую кожу. Теперь этого нет, но неосмотрительность с каждым случается. Коля такие боли переживает легко. Если бы ему даже раскаленные иглы под ногти загоняли, слез бы никто не увидел. А вот радость почему-то вызвала слезы.
– Я и не подозревала, что ты такой нежный! – смеялась Вера, выпивая солоноватую влагу с глаз. – Я тебя за это еще больше люблю. А ты знаешь, я уже много напечатала... Если бы ты знал, как приятно печатать!.. И все так интересно! Как роман. Раньше я думала, что никогда книг о сталеварении не пойму. Все поняла... Только почему ты о себе мало говоришь?.. Все о Гордом и о Гордом.
– Рано еще о себе, Вера. Я – его ученик.
– Какой ты ученик?.. Ты же сам по себе. Разве он тебя учил?
– Я сам у него учился. И вообще, о себе как-то неудобно...
Вера налила в стакан чая, тонко порезала лимон.
– Вот какой ты у меня!.. Только тот тебя не полюбит, кто не знает. – И залилась беззаботным смехом. – Ну, как тебе «Флейта-позвоночник»?.. Дошло?.. «Себя вывернуть можете, чтобы были сплошные губы?»... Ну, давай попробуем!
А Коля млел от поцелуев, размякал, как воск на солнце, чувствовал себя разнеженным, безвольным, был весь во власти этих шелковистых, прохладных рук, этих налитых искрящимся счастьем глаз.
– И характер же у тебя, – шептал он. – Словно язычок пламени на ветру...
– Тебе жарко от этого пламени?
Она посмотрела на него такими глазами, что ему действительно стало жарко, как будто по всему телу разлилось крепкое, настоянное вино.
– Мы не пойдем сегодня к тебе. Там такая духота... Вынесем постель под грушу. Кто теперь спит в помещении?.. Будем втроем...
– Как это втроем? – удивленно посмотрел на нее Коля.
– Луна в небе и нас двое!..
Коля вдруг нахмурился. Он подумал о третьей, жившей через сени.
– Ну, чего ты, Коля?..
– Пойдем домой.
– Разве я не дома?.. Это же мой дом,
– Но не мой.
– Ой, смешной ты... Разве у нас может быть что-то отдельное?.. Я понимаю. Ты о Лизе подумал. Ей, конечно, больно. Но она переболеет. И почему мы должны тесниться в твоей комнате, когда у нас есть свой дом?.. Да и нечестно занимать заводскую комнату, когда есть своя. Не хмурься...
Вера разобрала постель, бросила на Колю широкий полосатый матрас.
– Неси и не выдумывай глупостей, рыцарь мой курносый!.. А если я на матрас лягу – донесешь?..
Коля подхватил ее на руки, обвил матрасом и понес...
Лизе в своей комнате не спалось. Погасила свет, разделась, а в постель не легла. Душно. Хотелось пить, но вода тепловатая и пахнет карболкой. Лучше потерпеть. Может, перехочется. Села в старое кресло, поджала под себя голые ноги... Луна упала ей на открытую грудь. Волосы рассыпались по бронзовым плечам. Все в ней говорило, звучало молчаливой мелодией об одном – о большой печали невосполнимой утраты... Сердце сжалось и казалось маленьким, но горячим, колючим. Это оно обжигало ей грудь, хоть само, кажется, не болело, а только невыносимо колотилось и пекло...
«Да что это я действительно раскисла?» Она пыталась думать о другом. Чем занять свой мозг? Шептать таблицу умножения? Но эта работа только для губ, не для мозга. Переписывать протоколы комсомольских собраний? Но они давно переписаны. Читать тоже не могла. Чудесно было бы сейчас выехать на машине в степь, дать газу и мчаться, мчаться туда, куда ведет дорога...
Что-то прыгнуло на пол. Лиза вздрогнула. Затем зашевелилось, большое, лохматое. Почти вскрикнула. Когда рассмотрела – грустно улыбнулась. Это – Верин кот.
Как ей хотелось упасть на грудь матери, рассказать обо всем! Пусть она рассудит, пусть скажет свое слово. Чем способно помочь ей материнское слово – Лиза не знала. Ведь они с Верой не из-за ситцевой куклы поссорились, как бывало в детстве. Тогда голос матери их мирил, утешал ту, которая осталась обиженной. А сейчас?.. Нет, здесь бы мать ничего не сделали и ничего не посоветовала. Да Лизе и не надо советов. Все без советов ясно. Ей хотелось только, чтобы упала сострадательная материнская слеза на ее горячий лоб...
