Текст книги "Ветер в лицо"
Автор книги: Николай Руденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)
Но вот он увидел и человека, звонившего в школе тогда, когда в ней не могло быть ни одного ученика. Это был молодой, высокого роста, худой электромонтер, проверяющий проводку.
– Скажите, Галину Петровну можно видеть?
– Директора? Она в учительской...
Только теперь Виктор заметил, что в классе, где он когда-то учился, забрызганные алебастром и мелом девушки белили потолок.
Двери учительской открылась, и из них вышла пожилая женщина с хорошим материнским лицом.
– Галина Петровна!..
Она почти не изменилась. Только в первые секунды ему показалось, что на ее лице увеличилось количество землистых морщин. Нет, он, видимо, ошибся. Она нисколько не изменилась. Так же, как когда-то, поправляет очки, внимательно смотрит на него.
– А-а, здравствуйте, Громов. Давненько вы нас не посещали. Когда вы вернулись из Ирана? Я ваше письмо получила. Ну, пойдемте, пойдемте в учительскую.
– Галина Петровна!.. Я не Громов.
Опять поправляет очки, смотрит в лицо.
– Простите, вы – Горбатенко. Конечно, конечно. Я ошиблась. А почему вы сняли свой мундир?.. Такой блестящий подполковник, и вдруг...
– Галина Петровна, – с болью в душе произнес Виктор. – Я – Сотник. Виктор Сотник.
– Виктор Сотник?.. Простите. А, помню!.. Ну-ну... Где вы теперь?..
Посидели, поговорили... Встреча получилась совсем не такой, на какую надеялся Виктор.
А когда он выходил из школы, его внимание привлек к себе высокий тополь, тихо качавший зелеными ветками в углу школьного двора. Виктор подошел к нему, отмерил несколько шагов вправо и влево. Да, это не он сажал. Этот тополь посадила Валентина. А те саженцы, что посадили они с Федором перед окончанием школы, наверное, не принялись... И теперь стоит он один в уголке школьного двора, высокий, стройный, шумный. Подойти бы, прижаться к нему, прижаться щекой...
Виктор резко повернулся и с удручающим чувством одиночества вышел со двора. Город ему показалось неприветливым и не таким родным, как раньше. Что-то порвалось, когда-то надежное, ощутимое, – то, что связывало его с детством, с родной школой, родным городом. Даже Галина Петровна, которую он любил не меньше матери, его не узнала. Что ж, сам виноват. Саша Громов, несмотря на тяжелые обязанности дипломата, не забывает писать из Ирана, а он из Магнитогорска не мог послать ни одной открытки.
Федора опять не было в заводоуправлении. Почему? Он не хочет его принимать? Но Виктор не в гости к нему приехал. Уклоняется? Зачем ему скрываться?..
Виктор ждал больше часа. Сколько же еще можно ждать?.. Вышел из заводоуправления, сел в трамвай и, пытаясь как-то избавиться от гнетущей грусти, поехал в город.
14
Федор не находил себе места. Нет, теперь это были не муки совести. Они отступили сразу, как только он почувствовал опасность рядом, возле своего дома, у своего семейного гнезда. Он как бы забыл о том, что совсем недавно упрекал себя, называл вором. Сейчас он сам пытался убедить себя, что не он виноват перед Виктором, перед Олегом, перед Валентиной, а Виктор приехал, чтобы замахнуться на его счастье. Что бы там ни было в прошлом, – рассуждал Федор, – а у него сложилась семья, которой могут позавидовать немало семей в их городе. Олег растет, учится. Он не чувствует того, что у него нет родного отца. Валентина привыкла к Федору, ценит его, уважает, видит в нем своего ближайшего друга. Нет, она не забыла Виктора. Это Федор понимает. Чего больше в ее сердце – ненависти или любви к Виктору?.. Наверное, ненависти. И хотя эта ненависть может развеяться сразу, как только Валентина узнает о том, что произошло семь лет назад на вокзале, Федор пытался убедить себя, что именно Виктор нарушает покой в его крепкой, надежной семье. Кому надо разрушать то, что создавалось на протяжении многих лет? Кому это надо, для чьей пользы и кто от этого выиграет?
Федор был убежден, что от этого может выиграть только один человек на свете – его бывший друг Виктор Сотник. И то – какой же это выигрыш?.. Молодой, сильный, красивый. Разве для него только и света, что в окне? Разве он не может найти себе девушку, которая его горячо полюбила бы, которая стала бы для него преданной женой? Ведь после семи лет жизни с Федором будет ли для него Валентина такой женой, о которой он мечтает? Лучшие годы ее молодости прошли с Федором. А с Виктором только те девять дней... Что же он ищет в Валентине? Что он в ней найдет радостного для себя? Не лучше ли ему начинать жизнь сначала?
Федор убеждал себя в том, что он стоит не только за себя охраняя Валентину и Виктора от возможности узнать правду, но и за их интересы, за их счастье. Пусть Виктор поживет еще год-два холостяком, а потом все-таки не выдержит, женится и обязательно будет счастливым.
Он даже сердился на Виктора за это, как он называл в мыслях, «бессмысленное однолюбство». И были минуты, когда он его почти ненавидел. Это чувство особенно остро возникало тогда, когда в Федоре снова начинала говорить совесть, вызывая его на суд перед самим собой. Тогда он сердился на себя и на всех, даже позволял себе буркнуть что-то не совсем ласковое Валентине. Валентина понимала это как вполне естественное проявление ревности, успокаивала его, пыталась держаться с ним чутко и сердечно.
Вчера он не случайно не принял Виктора. Ему хотелось собраться с мыслями, продумать линию поведения. Кроме того, в его кабинет зашел Солод и также поддержал его намерение не спешить с допуском Сотника к работе на заводе. Он обещал подумать, посоветоваться с некоторыми людьми и устроить так, чтобы Виктор вообще немедленно уехал из их города. Какое бы это было счастье для Федора! Солод пока что не выкладывал перед ним своих планов, но Федор был уверен, что он это дело поведет таким образом, чтобы не бросить тень на авторитет Федора. Ведь Голубенко сейчас замещает директора завода. Это не шутка! На него направлены прожекторы со всех сторон. Его далеко видно. Каждый непродуманный шаг может повлечь за собой ужасный скандал. И тогда все это кончится очень печально и для него, и для его семьи. Однако он верил, что Солод не подведет. Они вместе обмозгуют это дело.
Откуда у него такая преданность Федору? Правда, однажды, когда Федор в чем-то не согласился с Солодом, тот даже бросил ему угрозу – а помнишь, мол, о вокзале?.. Это очень не понравилось Голубенко. Они были близки к тому, чтобы поссориться. Но Федор своевременно понял, что такая ссора принесет больше вреда ему, чем Солоду, и вынужден был уступить. Солод после этого признал, что он погорячился, и даже попросил прощения. Да разве могут прожить лучшие друзья всю жизнь, ни разу не поссорившись?.. В таком случае или дружба неискренняя, или же один из них лишен любого характера, готов всегда уступить другому. Федор ценил преданную дружбу Солода, был ему глубоко благодарен за его заботы, хоть и не очень щедро эту благодарность проявлял.
Федору и сегодня удалось всевозможными средствами откреститься от встречи с Виктором. Как это оно случилось, что он, Федор Голубенко, по своей натуре всегда прямой и честный человек, должен теперь извиваться, как вьюн, хитрить, пускаться в дешевую, мелочную дипломатию? Эх, Федор! Знал ли ты когда-то, думал ли, что достаточно одного неверного шага в жизни, чтобы потом превратиться в совсем другого человека, выработать в себе совершенно иной характер?.. Федор поймал себя на том, что снова к нему подкрадывается уязвленная совесть, которую он так старательно изгонял из своей головы, из своего сердца... Надо взять себя в руки.
Вот Гордый спускается по шаткой, скрипучей лестнице с чердака. Он там искал какое-то сверло. На черта ему это сверло, когда над головой дочери, его зятя нависла такая туча?
У старика трезвая голова. Он может и посоветовать, и утешить. Нет, пожалуй, никто не способен утешить Федора, никто не способен понять того, что происходит в его душе. Между прочим, Кузьмич жаловался, что ему несвоевременно и недоброкачественный лом подают. Собственно, лом ему подают такой, как и всем. Стружка и другая металлическая мелочь. Известно, что стружка плавится хуже, чем раздробленные осколки стали. Некоторые думают, что наоборот. Но сталевары это хорошо знают. На некоторых заводах для лучших сталеваров создают исключительные условия – бросают все технические силы, чтобы завалить их мартены в течение тридцати минут, тогда как другие из-за этого ждут завалки по два часа. Делается это для того, чтобы потом похвастаться на всю страну новыми рекордами. Директор был беспощадным противником этой рекордомании. Доронин его в этом горячо поддерживал. И это, безусловно, правильно. У них сейчас все печи подтягиваются к передовым.
И все же нет ли здесь какой-то чрезмерной строгости к старому сталевару? Ведь ему труднее сейчас соревноваться с молодежью, силы не те. На пенсию выходить не хочет. А между тем его уже подпирает двадцатилетний Коля Круглов. Это больно бьет по самолюбию старика. Жалко его. Возможно, не было бы большим ущербом, если бы ему сделать некоторую скидку?.. Разве он этого не заслужил своей многолетней работой? Авторитет у него большой. Никто голос не поднимет. И должны же понять молодые, что Кузьмичу не третий десяток идет... Как же это сделать? Самому неудобно. Разве что поговорить с Солодом?
Гордый вошел в дом мрачный, ссутулившийся. Загорелое лицо его осунулось, а седые усы, порыжевшие от табака, еще больше обвисли. Не глядя на Федора, топчется по комнате, пытаясь что-то вспомнить.
– Что же это я хотел? – Буркнул он себе, перекладывая из руки в руку ржавое сверло. – Ага! Это я хотел новую дырку для болта просверлить. Старая уже слишком широкой стала. Ветер дует. Я ее вчера заклинил, еще и законопатил, но теперь ставни не закрываются. Придешь с ночной смены, ляжешь спать, а тебе солнце в затылок печет. Сегодня так и не смог уснуть. А к десяти часам надо идти.
Федор понимал, почему не мог заснуть Кузьмич, и сочувственно посмотрел на него.
– Присядьте, папа. Я утром забегу и приделаю болты.
Кузьмич редко слышал от зятя такое интимное обращение – «папа». А чтобы Федор согласился помочь ему по хозяйству, то такого он совсем не помнит. Наоборот, он сам всегда ходил к Валентине с молотком, чтобы забить какой-нибудь гвоздь.
– Гм... Разве тебе теперь до моих болтов?
На что намекает старик? На то, что у Федора увеличилось обязанностей по службе, а может...
– Сядьте, папа. Поговорить хочется.
Кузьмич положил сверло на подоконник, поднял его, повертел в руках и отнес в сени. Сел на стул, придвинул его ближе к Федору.
– Говори...
А Федор, собственно, и не знал, о чем ему говорить с Кузьмичом. Он мял в руках серую фетровую шляпу, уткнувшись взглядом в носки своих ботинок.
– А где же Прасковья Марковна? – Наконец произнес он, не зная, за что ему зацепиться в разговоре.
– Ты к нам, а она к вам. Вот и разошлись пути.
– Я к вам прямо с работы заехал.
– А-а, с работы...
Опять молчание. За окном лихорадочно чирикали воробьи, набросившись на спелые черешни. Кузьмич встал, высунулся из окна.
– Акиш, вы!.. Эх, полынь-трава, полынь-трава. Придется чучело поставить.
Сел на стул и, скрутив сигарету, тщательно ее послюнявил. Заговорил о том, что больше всего волновало обоих.
– Ну, как же ты решил?.. Позволишь тому молодцу в заводские дела влезать или, может, дорогу назад покажешь?
– Как же я могу не позволить? У него полномочия министерства.
– Поговори с ним вежливо. А то позволь я по-отечески, так он и сам уедет. Нечего воду в нашем колодце мутить. Нам до конца жизни с него пить.
– Не уедет, папа. Так просто не уедет, если министерство прислало. Ему же надо отчитываться за свою работу. Как же он объяснит? Бывший тесть прогнал? Это не годится.
Кузьмич крепко затянулся дымом, выдохнул его с силой и глухо закашлялся. Когда кашель немного утих, вытер слезы на покрасневших глазах.
– Эх, ты! – Сердито хлопнул Кузьмич широкой ладонью Федора по колену. – Характера у тебя нет, голубчик сизый. Нет характера. В наше время такого бы в бочке с дегтем выкупали, в перьях выкачали, а затем погнали бы улицей за самый город. Вот как!..
– Не те времена пошли.
– Разве что не те времена. Но если бы и теперь где-нибудь накрыл кожухом и задал хорошую взбучку, то все равно ничего бы не было. За такие дела стоит...
Федор невесело улыбнулся.
– А что он мне плохого сделал?
– Да тебе, правда, ничего. А мне сделал. Сколько живу на свете, такой обиды не было ни от кого.
Федор уже пожалел, что напросился на разговор с Кузьмичом. Ведь стрелы, которые Кузьмич направлял на Виктора, невольно впивались в грудь Федора.
Надо кончать разговор. Но куда пойти? Домой? Нет, там сейчас между Валентиной и Прасковьей Марковной идет тот же разговор. Домой он не пойдет. Заглянет лучше к Солоду. Федор попрощался и вышел. Кузьмич провел его до самых ворот и сочувственно похлопал по плечу на прощание.
Солод жил на третьем этаже в большом заводском доме. Федор поднялся по лестнице, нажал на кнопку. За дверью послышался протяжный звон. Подождал немного. Опять нажал. Нет, Солода не было дома. Не беда, Федор знает, где его искать.
Спустился вниз, пошел к небольшому дому, в котором одну комнату с кухней занимала Лида. Окна в доме были расположены низко, и Федор постучал прямо в окно, чтобы не беспокоить Лидиных соседей. В окне появилась черноволосая голова с белой прядью. Лида быстрыми движениями поправляла волосы. В губах, растянутых в неловкую улыбку, торчала металлическая шпилька. «Какая же она красивая! – Подумал Федор. – Только сестер Мироновых можно сравнить с нею. И то неизвестно, какими они будут через десять лет».
Дверь открылась, и на пороге появилась Лида в домашнем халате.
– Заходите, Федор Павлович. Только простите. У нас не убрано.
«У нас...», повторил про себя Федор, заходя в комнату.
Солод сидел, опершись локтями на стол. Из-под бортов пиджака выглядывала белая шелковая майка. Рубашка висела на спинке стула у незаселенной кровати. Обут он был в войлочные домашние туфли на босу ногу. Видно, что Иван здесь чувствовал себя как дома.
– Простите, что я, может, не вовремя, – сказал Федор.
– Ничего, – смущенно улыбнулась Лида, и едва заметный румянец покрыл ее щеки. – Иван Николаевич устал. Отдыхал.
– Значит, я разбудил?
– Невелика беда. Успею выспаться, – не совсем довольно отозвался Солод.
– Хорошие вязания, – кивнул Федор на белые кружевные салфетки, сложенные на овальном футляре швейной машины.
– Лида умеет, – не без гордости сказал Солод.
– А у Валентины к этому душа не лежит, – без малейшего сожаления в голосе сказал Федор.
– Ей не до этого, – вступилась за подругу Лида.
И здесь, как у Гордого, говорилось об одном, а думалось о другом. Первой прямой вопрос поставила Лида:
– Ну, как, Федор Павлович, встречались уже с ним?
Солод бросил на Лиду строгий взгляд.
Лида поняла, что ее вопрос не совсем тактичный, ей стало не по себе.
Федор посмотрел на Лиду, затем на Солода.
– А почему об этом не стоит говорить, Иван?.. Скоро весь завод заговорит. Это хуже, чем наши беседы.
– Да, это хуже, – сказал Солод. – Вот я сейчас оденусь, и мы выйдем, посоветуемся, как быть дальше.
– Зачем вам выходить?.. Если я мешаю, то лучше мне выйти, – сказал Лида и с невеселой улыбкой добавила: – Вас двое. Итак, я в меньшинстве.
– Нет, Лида. Хочется походить, подумать. Ты не обижайся. Секретов особых нет, – мягко сказал Солод, надевая рубашку.
– Да я не сержусь, – ответила Лида, доставая из-под стула и подавая Солоду ботинки.
Солод и Федор вышли из Лидиной комнаты и пошли вдоль заборов по улице. Уже стемнело. Небо было пасмурное, тяжелое, будто выкованное из свинца. Наверное, ожидался дождь.
Федор и Иван шли молча, изредка перебрасываясь незначительными словами. Только когда вышли почти до самого Днепра, на луговое пространство, где их никто не мог услышать, потому что, несмотря на темноту, они видели и слышали вокруг себя на добрых сотню метров, Федор нетерпеливо спросил:
– Какой у тебя план, Иван? Говори.
Солод прислушался к шороху где-то за осокорями и тихо ответил:
– Целиком его изложить не могу. Скажу только приблизительно. Слушай. Тебе приходилось когда-нибудь видеть человека, которого никто ни в чем не мог обвинить, но все к нему относились с настороженной подозрительностью? Его ни в чем не считают виновным, но не посылают туда, куда посылают других. Кто-то бросил на него какую-то тень, ничего не доказал, и неизвестно даже, кто ее бросил. Но сила бюрократической перестраховки настолько велика, что этого человека постепенно оттирают от ответственных поручений. Сюда прилагают руки и те, кому раньше не поручалась ответственная работа из-за отсутствия способностей... Тебе приходилось видеть такого человека?
– Приходилось. Но к чему ты ведешь, Иван?
– Федор, – продолжал Солод. – Если разобраться серьезно, то такому человеку ничто не угрожает. Он работает на своей должности, получает свою зарплату, но... Мне, конечно, ненавистен сам дух такого отношения к человеку, но в нашем положении это маленькая жертва из всех возможных жертв.
– Не понимаю. Говори конкретнее, – нервно, почти в полный голос, сказал Федор.
– Понимаешь, к чему я веду?.. Надо сделать так, чтобы Виктора отозвало отсюда министерство по докладной записке председателя комиссии. Но чтобы и вреда особого для него не было. Ну, например, аморальное поведение, какой-нибудь дешевый водевиль на тему уличного скандала в пьяном виде. В скандал вовлечена милиция. Протокол и прочее. И козы сыты, и сено целое.
Федор пристально посмотрел Солоду в лицо, но лица не увидел – увидел только недобрый отблеск в его глазах.
– Скандал? Я что-то такого за Виктором не знаю, – отозвался глухо.
– Неужели тебе разжевывать надо?.. Не было скандала, так будет. Имей в виду, ни меня, ни тебя он не коснется и близко.
– Это же подлость! – Возмущенно воскликнул Федор.
– Ты, во-первых, не кричи. А во-вторых, может, предложишь более удачный план? – Спокойно спросил Солод.
– На такое я никогда не пойду!..
– Слушай, Федор... Белые перчатки не для тебя, – твердо, тоном фельдфебеля, что отчитывает солдата, заговорил Солод. – Как начал, так и продолжай. Слышишь?.. У тебя нет другого выхода.
Кровь ударила Федору в лицо. Он был подавлен и обижен.
– Прошу не строить из себя институтку-недотрогу. Виктор здесь не нужен. Это ясно.
– Но так!.. Не могу, – почти умоляющим голосом произнес Федор.
– Кто сказал «а», тот должен сказать «б». Таков закон, – не унимался Солод.
– Почему ты на этом спекулируешь?.. Каждый раз, как только в решающий момент я не согласен с тобой, ты мне намекаешь...
– Как же тебя, размазню, заставить делать то, что так необходимо в твоих же интересах? – Тоном примирения спросил Солод. – Вот я и напоминаю. Знаю, что это неприятно. Да разве я тебе враг? Не обижайся, Федор. За свое счастье надо бороться. Век идеальных отношений еще не наступил...
– Но участвовать в этом позорном водевиле я не буду. Не могу.
– Хорошо, – недовольно процедил сквозь зубы Солод. – Без тебя справлюсь. Может, спасибо скажешь. Я болею за тебя, как за друга. И для себя бы этого не сделал. Знаю, что водевиль позорный. Но ты в свое время устроил еще более позорный. А я только помогаю опустить занавес.
Солод вернулся домой усталый и подавленный. Обессилено упал на диван, даже не сняв ботинок.
Если бы кто-нибудь мог подсмотреть, каким Иван Николаевич был дома, в одиночестве, он бы не узнал Солода. Дорого ему стоило умение быть волевым и энергичным в отношениях с другими!
Солод подумал: возможно, и те, кто кажется ему людьми сильного характера, несгибаемой воли, – Доронин, директор завода Горовой, – приходят домой и так обессилено падают на кровать, превращаясь сразу в слабых и беспомощных? Нет, видимо, это не так... Видимо, им легче вселять в других то, чего сами хотят. Между фанатиками и гипнотизерами есть существенная разница, хотя и те и другие способны внушать людям свои желания, заставлять их покоряться чужой воле. Фанатик при этом не изнуряется, не теряет силы, потому что живет верой в какую-то цель. Сила его воздействия – в горении. Гипнотизер после своего сеанса похож на лимон, из которого выдавили сок... Видимо, Доронин и Горовой – фанатики. Солод часто думал о них, пытаясь понять, какие силы направляют их энергию. Идеи, цифры, планы?.. Это и есть первым признаком фанатизма.
А может, Иван Николаевич в последнее время просто устал? Это правда. Собачья жизнь. Разве не устанешь?.. Но никто не должен замечать этой усталости. Никто!.. Для других он должен быть человеком сильного характера. Даже фанатиком. Как Доронин и Горовой.
Сегодня на заводе Солоду испортило настроение одно неприятное событие. Среди учетных карточек, представленных ему на рассмотрение, Иван Николаевич заметил фамилию – Бескобылин... Вздрогнул всем телом. Правда, анкетные данные несколько успокоили. Но не полностью. Надо как-то взглянуть на него... Сомов принял его ездовым в подсобное... Ну, что за напасть? То вдруг появился Козлов. Воскрес из мертвых, не иначе. Козлов теперь не страшен – он изолирован. А Бескобылин... Не может быть! Ведь Солод действовал тогда уверенно, надежно. Откуда ему взяться?
В подсобное хозяйство Иван Николаевич уехал на следующее утро. Попросил Сомова, чтобы тот показал Бескобылина.
– Да вон он, запрягает, – кивнул Сомов в окно, безразлично стегая себя по голенищам хромовых сапог кожаным хлыстом. Он любил верховую езду, всегда ходил в полувоенной форме.
Солод присмотрелся к Бескобылину – и сразу же успокоился. Не тот! Этому нет и сорока, а тот в сорок втором имел под пятьдесят. И вообще не похож – тот рыжий, а этот чернявый. Слава Богу!..
Солод закрылся с Сомовым в конторе.
– Для тебя и для Сороки есть задание, – тоном приказа сказал он. – Сделать надо тонко. Ничего опасного, но нужны смекалка и выдержка.
