Текст книги "Ветер в лицо"
Автор книги: Николай Руденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)
Утром Лиза заглянула в зеркало и ужаснулась.
Лицо вытянулось, под глазами еще глубже прорезались морщины, щеки запали.
Подождала в комнате, пока выйдут из дома Коля и Вера. Вот они, веселые, счастливые, выбежали во двор и начали догонять друг друга между сливами. Лиза тяжело опустилась в кресло, терпеливо ждала. Они вышли со двора. Лиза умылась под умывальником, который был прикреплен к столбику у груши, оделась, осмотрела себя в зеркале, припудрила лицо. Никто не должен видеть того, что происходило с ней.
Вчера Макар Сидорович просил зайти к нему домой. По дороге на завод хотел поговорить с ней об участии молодежи в комплексном соревновании. Лизе не очень хотелось заходить к Доронину. Она сейчас не способна разговаривать о заводских делах. Надо побыть наедине со своими мыслями, со своим сердцем. Но не зайти нельзя. Макар Сидорович обидится.
Белобородый старик, отец Доронина, сидел на лавочке посреди сада. Старший Макарович черпал лопаткой мокрую землю, старательно натаптывал ею маленькое ведерко. Два младших, осыпав себя по пояс песком, сидели в большой песчаной куче под яблоней. Дедушка дал им полную свободу, и они, видимо, были вполне довольны этим.
Тихо журчала вода из крана. Обильно краснели помидоры. Шелестели пространными ветвями отяжелевшие от плодов, подпертые столбцами яблони.
Лиза взошла на веранду. Под дощатым потолком висели незаконченные сапоги. Посмотрела на них и невольно улыбнулась.
– Вижу, вижу, что тут над мастером смеются, – послышался голос Доронина за ее спиной. – Эх, Лиза. Боюсь я их кончать. Какое-то нехорошее предчувствие у меня... Ну, пойдемте в дом. Вы завтракали?
– Конечно, – покраснела Лиза, сказав неправду.
– Того мы не видели. Садитесь со мной. Все уже позавтракали. Только я проспал.
Доронин пригласил Лизу в столовую. На столе дымилась картошка, краснели нарезанные ломтиками помидоры, сверкала политая маслом сельдь.
– Может, вы и не едите такого?.. Катя, угости Лизу чем-то другим.
– Конечно, – сказала Катя, входя в столовую. – Ты же у нас истребитель картофеля.
– А я тоже картошку люблю, – улыбнулась Лиза.
– Прекрасно. Позвольте, я вам положу... Катя, садись и ты к столу. Хм... А как относительно...
Доронин весело подмигнул жене.
– А ты не привыкнешь? – спросила она, хмурясь. Белый фартук на ней заканчивался внизу двумя большими ромашками, вышитыми тонко, с хорошим вкусом. Вся она была собрана, подвижная, легкая, тонкая в талии, как пчела-труженица.
– Ничего не поделаешь, жена. Уже привык... Перед завтраком по рюмочке. А вы себе вишневой налейте.
После завтрака Макар Сидорович сказал:
– Вот что, Лиза. Дней на пять забудь о машине.
Лиза уже собиралась возразить – ей очень хотелось сесть за руль.
– Нет-нет... Не пущу. По цехам пойдешь. Пошевелить надо. Если молодежь нашей идеи не подхватит, пиши пропало...
Когда Лиза вышла на веранду, Катя набросилась на мужа.
– Есть ли у тебя сердце, Макар?.. Разве девушке сейчас до этого?
– Ну, будь здорова, жена, – поцеловал ее в лоб Макар Сидорович.
– Нет, поцелуем не отделаешься. Дай ей опомниться.
– Сердится, сердится Катюша, – улыбнулся Доронин. – И зря. Боюсь, что сама она не очухается, а замкнется. Слишком много думает о своем горе. И таким оно покажется ей страшным, что и жить на свете не стоит... В одиночестве ей с этим горем не справиться. Пусть к людям идет. Коллектив от всех болячек излечивает.
Когда Лиза и Доронин пришли на завод, Макар Сидорович сочувственно посмотрел на девушку.
– Не только света, что в окне...
– О чем вы, Макар Сидорович? – встрепенулась Лиза.
– Это я о своем... Не очень утомляйся. Вид у тебя нездоровый. Заходи потом ко мне.
Доронин ушел в партком, а Лиза остановилась у проходной, собираясь с мыслями. С чего ей начать?..
Расстроенная и не уверенная в себе, пошла к разливщикам. Крановщик, подмигнув ребятам, погнал свой вертлявый консольный кран прямо на Миронову. «Разбойник, – подумала Лиза, улыбаясь. – Все равно не сойду с мостика». Кран бежал на нее, быстрый, размашистый, будто собирался схватить ее вместо чугунной крышки, которыми накрывают изложницы.
«Не отступлю», твердо решила Лиза.
Кран на большой скорости остановился в полуметре от нее.
– Эй, Желудь, – крикнула она крановщику. – Вот я подстерегу тебя где-нибудь на дороге и разгоню машину. Посмотрим, хватит ли у тебя духу не сойти с колеи.
– Ого! – откликнулись разливщики. – Как ветром сдует.
– Да не сдует, – огрызнулся Желудь. – Все равно остановит. Здесь главное – выдержка.
– Сгорел Желудь, – смеялись разливщики. – Такую не испугаешь. И глазом не моргнула.
Из глубины литейного пролета, где стояли платформы с изложницами, на Лизу смотрел Василий Великанов. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
– Молодец, Лиза!.. Так им и надо. Хвастун.
Лиза по узкой железной лестнице спустилась к Великанову.
– Ну, что делать, товарищ комсорг? – показал он на ковш, который двое рабочих, стоя на мостике, тщательно обдували сжатым воздухом. – Не успеваю ремонтировать... Не дают.
– Кто не дает? – спросила Лиза.
– Теперь уже сталевары. Скорее сталь варят, чем мы ковши ремонтируем. А он, собака, не хочет остывать... Что ты ему сделаешь?..
Василий обошел вокруг ковша, подумал. Ведро с огнеупорной глиной стояло наготове у лестницы, прислоненное к ковшу.
– Сорок минут надо выиграть – и тогда наша взяла, – говорил Великанов. – А не подам ковша на сорок минут раньше – и второй опоздает... Да сильнее дуйте вы на него! – крикнул он рабочим, остужающим ковш.
– Иди сам подуй, – огрызнулся рабочий с мостика.
– А что же делать? – грустно спросила Лиза.
– Надо что-то делать, – ответил Великанов. – Если бы вот выровнять температуру.
– Какую температуру?
– Ту, что в ковше, и ту, что во мне...
– Не понимаю.
– Где тебе понять?.. Ну, какая у меня температура, как ты думаешь?
Василий снял фуражку, подставил ей белокурую голову, доставая Лизе только до подбородка. Лиза положила ладонь ему на лоб, улыбнулась.
– Нормальная.
– Эх, ты... Нормальная. Матери младенцам губами измеряют.
– Я тебе в матери не гожусь.
Капельки ртути под бровями Василия быстро забегали. Тряхнул белокурой шевелюрой, надел фуражку.
– Ну, пусть нормальная. Значит, тридцать шесть градусов. Если к этому еще приплюсовать градусов шестьдесят, то это как раз будет та температура, которая там, в ковше.
Лиза посмотрела на него с лукавой искоркой в глазах.
– А как же ты можешь приплюсовать?
– Приплюсовал бы. Знаю такую жидкость. Ее в аптеке не продают. Дома из свеклы делают. Коньяк три ботвы. Но вот слово Макару Сидоровичу дал.
– Вот ты о чем! – погрозила пальцем Лиза.
– Ну, что ж... Попробуем без того, где три ботвы.
И Великанов, схватив в руки ведро с глиной, полез по лестнице на ковш.
– Василий! – вырвалось у Лизы.
– Ты что, сдурел? – крикнул на него один из рабочих, направлявших в ковш струи сжатого воздуха.
– А ты знай одно – дуй. Не жалей. Лиза, принеси к ковшу еще ведро глины на всякий случай. Не буду я ждать, пока они охладят.
– Василий!..
Но Великанов поправил брезентовые рукавицы и исчез в ковше.
– Ненормальный, – ругались рабочие.
Прошло несколько минут. Лиза, принеся к ковшу ведро с глиной, стояла бледная, взволнованная. Она не знала, что ей делать. Может, пойти за врачом? Да вот он бежит трусцой с кислородной подушкой в руках.
– Это безобразие! Разве может человек выдержать такую температуру? – восклицал худощавый старичок в белом халате. – Подавайте воздух прямо на него! На него!..
Вот из ковша послышался голос Великанова:
– Глины! Спустите на веревке.
Лиза посмотрела вокруг. Ни веревки, ни каната не было и в помине. Напарник Василия готовил к ремонту второй ковш. Пока она будет искать какую-то проволоку, Василий не выдержит... Схватила тяжелое ведро с глиной и быстро, сколько было сил, полезла по лестнице...
– Куда вы? – испуганно крикнул врач. – Остановитесь!
Но Лиза уже занесла ногу над стенкой ковша, и через мгновение ее золотистая головка исчезла...
– Кого это несет? – крикнул Великанов. – Лиза! Назад!..
А она спускалась все ниже, ниже, пока не подала ему ведро с глиной. У ковша собрались рабочие. Бледный, мрачный, стоял начальник цеха Приходько.
– Как вы могли позволить? – отчитывал он врача.
– Разве они спрашивают разрешения?..
Над стенкой ковша появилась головка Лизы. Но что это?.. Глаза у нее закрыты, рука безвольно свисает... Вот поднимается голова Великанова. Лиза лежит у него на плечах. Василий осторожно ступает по лестнице, одной рукой поддерживая Лизу, а во второй сжимая дужки двух ведер. Видно, что это стоит ему немалых усилий. Но откуда взялось столько силы у этого приземистого парня? Шатаясь, становится на землю, роняет ведра, прижимается спиной к ковшу. Лицо мокрое от пота.
– Дайте ей кислород, – обращается он к врачу.
Какой-то высокий рабочий подходит к нему:
– Вам трудно. Я ее подержу...
– Отойди! – скрипит зубами Великанов.
Врач подносит кислородную подушку к Лизиному лицу, из черной роговой трубки дает ей кислород. Покрытое густыми каплями пота лицо девушки дрогнуло, глаза открылись. Посмотрела сначала на Великанова, тихо спросила:
– Хватило глины?
– Хватило, Лиза.
Василию не хотелось признаваться, что глины ему нужно было не ведро, а совсем немного и что он уже справился до того, как увидел Лизу в ковше... Сказать об этом – значит оскорбить ее, лишить смысла ее самоотверженный поступок.
– Пусти!
Соскочила на землю, качнулась, склонилась на плечо.
– Товарищ начальник! – обратился Великанов к Приходько. – Ковш готов. Можно подавать.
– Спасибо, товарищ Великанов, – пожал ему руку взволнованный Приходько. – Спасибо, Лиза... Но так не годится.
– Думаю, что больше не придется, – ответил Василий, глядя не на Приходько, а на Лизу.
29
Новый блестящий «ЗИМ» мчался широким асфальтом на юг от Киева. Желтела стерня. Мимо пробегали низкие дома под почерневшими крышами, высокие колодезные журавли, новые кирпичные здания, выросшие за последние годы среди старых украинских домов. В селе еще было много контрастов, сразу бросающихся в глаза. Странно, конечно, видеть на почерневшей, покрытой зеленоватыми пятнами мха дедовской крыше высокую телевизионную антенну. Но Дорнин, и Горовой, полулежащий среди подушек на заднем сиденье, хорошо представляли внутренний вид этих домов. Он нисколько не подходил к мебели, которая в них стояла, ни к характерам и общему развитию людей, которые в них жили. На окнах, на полках – книги по агрономии, произведения Шевченко, Пушкина, советских писателей. На столике телевизор. А в углу у печки – старые прадедовские рогачи и кочерги, глиняные горшки и кувшины. Но беда не в рогачах и не в горшках. Пусть бы были и ухваты, и горшки, но вот пол, а тем более крыша никому не по вкусу.
– Старые, даже черные, – показал Горовой на несколько домиков, стоявших у самого шоссе.
Доронин искоса поглядывал на своего друга. Изменился он, очень изменился. Похудел, побледнел, осунулся, постарел. Как будто не был тем широкоплечим Гордеем, который недавно легко подхватывал тучного Доронина и крутил его вокруг себя, как десятилетнего мальчонка. Что-то не в порядке с печенью. Хорошо, что не нашли ничего страшного. Откуда они берутся, все эти раки и разные там гипертонии?.. Не может быть, чтобы Горовой не оправился от болезни. Ведь у него было железное здоровье.
– Да, черные, – сказал Доронин. – Отжили свой век. Даже стыдно ехать мимо этих домиков в такой роскошной машине. А духовная культура выросла несравненно. Таким бы людям во дворцах жить, а не в этих домиках...
– Не представляю. Мне кажется, что раньше они не были такими черными, замшелыми.
Доронин прижал глаза, пристально посмотрел на Горового. Когда Гордей о чем-то начинает спорить, его лицо сразу меняется, делается незаметной даже болезненная бледность.
– А ты и не преувеличиваешь. Когда человек быстро растет, ему свойственны специфические болезни. Так называемые болезни роста. И у государства это есть. Раньше хлеб молотили цепями. А теперь кто цепями молотит?.. Солома же из-под комбайна не годится на крышу. Ею не покроешь дом. Это первое. Второе то, что некоторые партийные руководители решили вообще игнорировать соломенную кровлю. А в жизни пока что домов под соломой больше, чем под черепицей и под железом. И получается такое – поскольку я тебя, соломенная кровля, игнорирую, так как ты для меня не существуешь, то и думать о тебе не хочу. Можешь себе чернеть, покрываться мхом – мне до тебя никакого дела нет.
– Чистой воды идеализм. Мир, мол, вне моего воображения не существует, – криво улыбнулся Горовой.
Макар Сидорович обратил внимание, что черные волосы директора были сейчас больше припорошены проседью, чем раньше.
– С комплексным соревнованием очень интересно. Хотелось бы взглянуть. Хоть одним глазком.
– И не думай, – погрозил Доронин. – Пока окончательно не вылечишься, на завод не пустим.
– Не очень трясет, Гордей Карпович?.. Может, уменьшить скорость? – спросил шофер.
– Ничего, ничего. Давай газа. Скорость мне не вредит. Как раз наоборот.
– Эх, Макар Сидорович... Приду и я к вам со своим заявлением, – мечтательно сказал Саша.
– Что это за официальность? – удивленно улыбнулся Доронин.
– Да уж официально... На деревню хочу.
– Что? – строго спросил Макар Сидорович. – Лучший водитель и вдруг...
– Решили мы с Галиной. Я – тракторист, она закончила агротехникум.
– Не пущу! – рассердился Доронин. – Обидел кто-нибудь? Ну, рассказывай... Разве тебе у нас плохо?..
– Да нет. Не плохо, – смущаясь, ответил Саша.
– А в чем же дело?
– Ну, просто земля мне по душе...
– А завод, а коллектив? – сердился Доронин.
– Да что же завод?..
– Как это «что же завод»?
– Нет, я не против... Но понимаете... – еще больше смутился парень.
– А как думаешь ты, Гордей Карпович?.. Наш Саша... Привыкли мы к нему.
– Да-а, Саша. Может, тебя Голубенко чем-то обидел? – спросил Горовой.
– Эх, вы, – сердито сверкнул зрачками шофер. – Ничего не хотите понять. Будто постановление ЦК не для вас писано... А еще говорите – крыши черные...
Доронин посмотрел на Сашу так, будто увидел его впервые. Морщины вокруг воронки на лбу заплясали. Он захохотал.
– Молодец, Саша!.. Ну, что скажешь на это, Гордей?..
– Своя рубашка ближе к телу, – смеялся Горовой. – Правильно. Именно так и следует разговаривать с бессознательным элементом.
– А я думал, что вы похвалите, – сказал Саша, расплываясь в улыбке. – Это я, Макар Сидорович, после вашего выступления на собрании решил. И Галину уговорил...
– Значит, я так убедительно говорил, что сам все понял только через неделю после собрания, – улыбнулся Доронин.
– Нет, вы очень хорошо говорили. Убедительно.
– Ну, что же... бывает.
На горизонте желтые, выцветшие стерни пересекались синеватыми струями горячего, дрожащего марева. Казалось, растаяло небо, потекло дымчатой синевой по скошенным полям, захватило с собой приземистые рыжеватые скирды соломы, а жаворонок под белым облаком, увидев внизу нежданное наводнение, звенит над полями, бьет тревогу... По степной дороге мчались в тяжелых сизоватых облаках пыли грузовые автомашины.
– А ты не отвык, Саша, от сельской жизни? – спросил Горовой у шофера. – Это только некоторым дачникам кажется, что в селе воздух стерильно чистый. Чистый для того, кто ничего не делает... На молотилке, например...
– Если даже отвык – привыкну, – настороженно ответил Саша. – Я ко всему быстро привыкаю. Служба такая...
Несмотря на пыль, которая сопровождала машины, Горовой неожиданно рассмеялся.
– Чего тебе так весело? – улыбаясь одними глазами, спросил Доронин.
– Приятеля вспомнил. Друга детства. – Горовой поправил подушку, все время сползающую, бледные щеки от смеха слегка покрылись румянцем. – Был у меня когда-то веселый друг, еще с гражданской, – продолжал он. – На фронте броневик водил, а вернулся домой – машин в городе мало, устроиться шофером трудно. Но вот ему повезло. Председатель исполкома раздобыл где-то «Мерседес» первого выпуска. Его на волах притащили на исполкомовским двор. Пригласил председатель к себе моего товарища, говорит: «Осмотри машину! Починишь – приму шофером». Долго лазил парень под тем тарантасом. И на животе, и на спине... И сверху осмотрел, и снизу. На нем не ездить, а воду из реки для поливки овощей качать... Весь ободранный, колеса деревянные. – Гордей Карпович откашлялся, вытер лицо платком. – В первом выпуске «Мерседеса» скаты натягивались на деревянные обода...
– Вот это техника! – хохотал Саша. – Только молоко возить.
– Какое молоко? Царя на таком лимузине когда-то возили... Ну вот, значит. Дела! Откажешься – снова без работы сидеть. Согласился парень. С горем пополам отремонтировал этот автомобиль, а через месяц вывез на нем своего председателя. Председатель был нашим человеком, от земли, но не без странностей. Была у него одна слабость – любил быструю езду. Когда ездил на тачанке – и лошадей бывало запаривал, и кучера... Тарахтит «Мерседес», поскрипывает. Председатель оглядывается – много ли позади пыли. Ему казалось – чем больше пыли за машиной, тем быстрее они едут. «Ну, еще нажми! Не жалейте ее, анафему!.. Чтобы пыль столбом!..» А какую скорость с такой-то развалюхи выжмешь?.. Председатель сердится: «Ни к черту не годится такая езда! Лучше уж на лошадях...» Испугался шофер, председатель действительно на лошадей пересядет и он потеряет работу. Тогда к западноевропейской технике применил украинскую хитрость. Достал у дворника старую метлу, приладил ее на рычагах и педалях под машиной. Выехали за город, нажал на педаль. Метла загребает пыль, колесами и ветерком разбрасывает ее вокруг. Шофер, давясь от смеха, кивает головой – мол, посмотрите, как едем!.. Оглядывается тот, – а за машиной делается такое, что и света белого не видно. Важно, довольно кашляет, гордо подкручивает усы: «Это по-нашему! Это настоящая езда!..»
Гордей Карпович замолчал, а Доронин и Саша еще долго хохотали, комментируя остроумную выдумку веселого шофера.
– Тот водитель, случайно, не ты ли сам был? – вволю насмеявшись, поинтересовался Доронин. – Ты же говорил, что был когда-то шофером.
– Как сказать, – хитро прищурился Гордей Карпович. – По крайней мере, этого парня я хорошо знаю...
Кровать для Горового поставили на веранде больницы, рядом с кроватью Сотника. Гордею Карповичу понравился белокурый представитель министерства. Они сразу же нашли общий язык.
Вечером, не зажигая на веранде свет, чтобы не налетели бабочки и мелкая мошкара, долго разговаривали.
– Откуда у этой мошкары такая любовь к свету? – Философствовал Гордей Карпович. – Жизнь у нее короткая. Вот и появился инстинкт продолжать свой день... А что же тогда сказать о людях, которые сознательно затемняют свой мозг водкой?..
Виктор нахмурился, приняв слова Горового на свой счет. Он часто с неприятностью вспоминал тот вечер, когда попал в милицию.
– Иногда это случается не от желания затемнить мозг, – сказал он, словно оправдываясь.
– Я говорю не об «иногда»... А чем вообще может помочь водка?
– Помогает человеку забыть о том, что его мучило.
– Помогает?.. Вряд ли. Самообман. На следующий день болит не только сердце, но и голова... А если натворил чего-то в пьяном виде, то потом долго голова будет болеть. Это признак душевной слабости – заливать водкой свое горе.
– Правда, Гордей Карпович. – Виктор сделал длинную паузу, потом спросил: – Вам, наверное, Доронин рассказал?..
– О чем? – Удивился Горовой.
– Обо мне.
– А при чем здесь вы?.. Не понимаю.
Виктор замолчал, зашевелился под одеялом.
– А что было что-то похожее? – Засмеялся Гордей Карпович. – Простите. Я вовсе не имел вас в виду...
– Это вы простите, – сказал Сотник тихо, с внутренней улыбкой. – На воре шапка горит. Было однажды... Грешен.
– Если однажды, то не страшно... Скажите, пожалуйста, как вы смотрите на работу Валентины Георгиевны?
Виктор насторожился. Почему Горовой провел такую логическую линию от предыдущей беседы к этому вопросу?
А может, действительно рассказать ему обо всем, попросить совета?.. Он – человек чуткий, живет с открытой душой. Он хорошо знает и Валентину, и Федора.
Затем Сотник подумал: люди в таких случаях обращаются за советом не потому, что он им крайне необходим, а потому, что им нужно чье-то сочувствие. Сами того не понимая, они выпрашивают его у собеседников. Что может посоветовать Гордей Карпович?.. Разве Виктору не ясно, что делать? Конечно, ясно!..
После некоторой паузы он ответил:
– Чувствую, что она на правильном пути. Но почему не получается на практике – не могу понять. Я много об этом думал. Видимо, нужны новые эксперименты. Особенно в печах... лабораторных опытов мало.
– Да, нужны, – сказал Горовой. – Вы не представляете, сколько я испортил бумаги в киевской клинике. Все чертил, рисовал.
К ним подошла санитарка. Оба натянули одеяла на головы. Гордею Карповичу, как человеку с большим стажем пребывания в больнице, удалось даже храп изобразить. Но было поздно. Санитарка давно слушала их разговор, однако ждала, что он прекратится сам собой.
– Гордей Карпович, – подняла она одеяло над лицом Горового. – Честное слово, попрошу врача перевести вас в палату. Что вы себе думаете?.. Ведь я в шесть приду градусники ставить.
– А-а-а-х – потянулся Горовой. – Так хорошо спалось, а вы будите. Разве уже шесть часов?.. Еще же темно.
– Беда мне с вами, – корила его санитарка. – Спите.
– Дайте нам еще десять минут. А то все равно не сможем уснуть...
– Только десять? Ну, что ж... Смотрите мне...
Санитарка ушла с веранды. Горовой откинул одеяло, почти сел на кровати. Луна освещала его лицо – высокий лоб, широкие скулы, густые и, видимо, очень жесткие волосы, приплюснутый нос, монгольский разрез глаз, почти всегда слегка прищуренных.
– Понимаете, в чем дело, – продолжал Горовой. – Сейчас интенсификатор действует больше на своды, чем на металл...
Виктор смотрел на скуластое лицо директора. Правильно он говорит. Конечно, надо вводить иначе...
Сам Виктор, к сожалению, до сих пор не мог разобраться в том, что мешало работе над новым интенсификатором. К тому же, кроме понимания пользы изобретения, действовала другая сила, которую можно определить двумя словами – мужское самолюбие. Конечно, в другое время, перед другим человеком, ему было бы не так неприятно признаться в своей беспомощности, как сейчас перед Валентиной.
Он часто рисовал в своем блокноте мартеновскую печь, выписывал реакции, происходящие при плавлении, но все было напрасно. А теперь еще и оторванность от завода. В его распоряжении не оставалось ничего, кроме карандаша и блокнота.
«Проклятая нога, – думал он. – Хоть бы скорее...»
Горовой снова зашевелился в постели, – видно, хотел что-то сказать.
– Простите, вы уже закончили свою оперативку? – Недовольно спросила санитарка, появившаяся в дверях, как белый призрак.
– Спим, спим, – отозвался Гордей Карпович, натягивая на голову одеяло.
