Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

Костромская духовная семинария

Лето проходит быстрее, чем зима, не только у школьников, но и у взрослых, которые обычно не успевают как следует отдохнуть во время отпуска. Для меня лето 1915 г. пробежало особенно быстро. Вот уже прошел Ильин день. Мать все чаще явно грустит и вместе с тем напряженно хлопочет, как обеспечить меня бельем в дорогу, как добыть какие-нибудь немудрящие сапоги, как сшить мне форменную пару из самого дешевого сукна. А отец бегает, ведет переговоры о транспорте в Кострому. В те времена, чтобы добраться до Костромы, надо было ехать на лошади верст 100 до пристани «Овсяники» на реке Костроме, а уже оттуда – на пароходе. Хотя мой отец считал себя костромичем, путешествие из Солигалича до Костромы (217 верст) для него было событием исключительным. Я же старался казаться беззаботным, как и в начале лета. Но мысль о том, что скоро придется покинуть солигаличское приволье, грызет мое сердце.

На другой день после Преображенья (6 августа) рано утром к нашему дому подъехала подвода. Телега – чуть больше обычной, крестьянской. Возчик – татарин, или, как у нас говорили по старине: «князь» – мелкий торговец, едет за товаром в Буй. Отец нанял его «по-пути», чтобы вышло дешевле. На телегу грузится большой узел постельных принадлежностей, завернутый в простыню, и маленькая плетеная из ивы корзинка с необходимыми вещами. У отца, кроме этого – мешок с «подорожниками», т. е. с продуктами питания на дорогу. Это домашние булки, в каждую из которых запечено яйцо.

Грустны минуты старинного прощания: сначала все молятся на иконы, потом следует «присест» с полным молчанием, потом благословения и последние наставления. И слезы. Мать плакала, да и я всплакнул, оглядывая последний раз родные места. Как будто я чувствовал, что долго-долго не увижу их.

Наконец, я взбираюсь на воз, довольно высокий, возчик нагрузил сена для удобства. Тронулись и поехали. Знакомые на улицах прощаются, мы машем им руками. На душе грусть.

Я пришел в себя лишь после того, как мы очутились за городом. Полянки, леса, перелески, кустики, небольшие речушки, ручьи, кочки… Все так близко и знакомо. Немного трясет, и постепенно внимание отвлекается от грустных мыслей: то встретится речка с убогим мостом через нее, то лошадь с трудом тянет телегу на высокую гору, и оттуда внезапно открывается чудесный вид – заросшие лесами горы и пригорки, лес и лес до самого горизонта. Далеко, далеко где-то за второй горой мелькнет белая церковь, или деревенька. До первой остановки в селе Корцово – 25 верст.

Езда на телеге по лесным дорогам утомительна. Трясет на колдобинах. То и дело колею пересекают здоровенные корни деревьев, на каждом из них телега прыгает. Лошадь плетется порой убийственно медленно. Смотришь вокруг, и кажется все – одно и то же. Хочется спать от однообразия, но едва задремлешь – и встрепенешься от сильного толчка. Отец и возница молчат.

Часа через четыре, наконец, приехали в Корцово. Здесь жили в то время две моих тетки – сестры матери Лидия и Анна и дядя Александр Павлович Сынковский. Я увиделся с ними, как оказалось, в последний раз. Встретили они нас приветливо. Вспоминаю просторную деревенскую избу, самовар, разговоры и причитания.

Отдохнув несколько, решили ехать дальше. Неохотно я полез на воз, где было крайне неудобно – ни лежать, ни сидеть. Ехали шагом. Я пытался заснуть, но внезапно налетела гроза. Всюду молнии, темно. Пошел дождь. Меня закрыли каким-то мешком, и, видимо, от утомления я все же заснул. Сколько спал, я не знаю. В какой-то деревне повозка остановилась. Было уже совсем темно. Я слез совершенно сонный с воза. Вероятно, я продолжал спать на ногах. Почему-то мне показалось, что я в Солигаличе, на какой-то незнакомой, далекой от дома улице, что я заблудился. Я отправился искать свой дом и отошел довольно далеко от повозки. Вдруг я услышал отчаянные крики отца и возницы. Они были крайне встревожены моим исчезновением. Несколько секунд я был в ужасе и проснулся. Где я? Но, услышав еще раз голос отца, я со всех ног бросился на голос и вскоре нашел повозку, стоящую посреди деревенской улицы. Как ехали дальше – не помню.

Но вот и «Овсяники» на. Костроме. Небольшая деревня, под ней пристань, напротив пристани лавка с запоминающейся вывеской: «Мелачная лавка». Напившись чаю, мы с отцом сидели на берегу в ожидании парохода. Скучно и жарко. Хочется чем-нибудь заняться. И вот мы замечаем, что на дверях «мелачной лавки» висит большая связка сушеной рыбы. Цена подходящая – копейка штука. Вот мы и решили попробовать рыбку, предвкушая ее острый вкус. Я никогда до этого не пробовал сушеной воблы. Мы приступили к пробе. У отца не было ни одного зуба, и он просто сосал рыбу. Я же, ошарашенный соленостью, едва справился со своей порцией. Дешевая покупка нас полностью разочаровала.

Маленький мелководный пароходик «МИР» показался вдали. Мы купили самые дешевые билеты и устроились на корме. Пронзительный свисток, отвал. Сначала смотрели на берега, но это быстро наскучило. Заказали чай, поели домашних подорожников. Но вот вечер и ночь. Утомленный путешествием на лошади, я заснул, растянувшись на палубе. Проснулся утром. Мы уже подплывали к Костроме, и отец показал мне так памятный ему Ипатьевский монастырь, здание семинарии, собор на горе. Вот свисток, и мы пристали к пристани.

Сойдя с парохода, мы прежде всего направились на Молочную гору в часовню, которая стояла на месте теперешнего памятника Сусанину, где дежурил, принимая богомольцев, двоюродный брат отца Моисей Матвеевич Александрийский. Меня, прежде всего, поразило напускное благочестие, почти ханжеское выражение лица Моисея Матвеевича. С подчеркнутым благоговением и великопостной физиономией он ставил перед иконами свечи, которые покупали приходящие богомольцы, и, крестясь на икону, так низко кланялся, что меня, видавшего всякие виды в этой области, чуть не затошнило. Отец расцеловался с другом детства, но я не заметил на его лице никаких человеческих чувств, обычно проявляемых при встречах с родными после долгой разлуки. Ни одной улыбки. Та же благочестивая мина, въевшаяся в человека в результате длительной тренировки.

После визита к Моисею Матвеевичу мы направились мимо Щепного ряда на Мшанскую улицу и далее – на мост через реку Кострому, а затем в Ипатьевскую слободу, где жила тетка Авдотья. После долгого пути мы очутились, наконец, перед маленьким, почти игрушечным домиком в два окошка.

За всю свою длинную жизнь я, пожалуй, не встречал людей сердечнее и приветливее тетки Авдотьи. Она была тогда уже в пожилом возрасте. Сколько горя и нужды досталось ей в жизни с самого детства! Я узнал впоследствии, что она терпела и голод и несчастья, живя еще в родительском доме. Потом она вышла замуж за дьячка Петропавловского – запойного пьяницу. Муж ее умер, оставив на ее руках сына. Он вначале как будто радовал мать своими успехами, прилично кончил духовную семинарию и стал священником. Видимо, по наследственной традиции, он также пил.

Пережив тяжелое горе, тетка Авдотья переехала в Кострому и через несколько лет снова вышла замуж. Удивительно, как ее не сломали несчастья и лишения. Она была полной противоположностью Моисею Матвеевичу, смотрела на жизнь легко, любила пошутить и посмеяться. Ее второй муж дядя Андрей – старик за 60 лет – служил сторожем на Кашинской фабрике. Он всю жизнь работал на этой фабрике, начав с «мальчика», и на старости лет перешел на более спокойную работу сторожа. Человек он был не плохой, вел себя чинно и даже следил за своей внешностью. По утрам он тщательно причесывался и расчесывал бороду. Был он разве немного жадноват, как и многие старики тех времен.

Мы сели за самовар, пили чай с вкусными домашними свежими булками, которые мастерица была печь тетка Авдотья. Начались бесконечные разговоры, воспоминания, обмен новостями о событиях в жизни родных и знакомых. У тетки Авдотьи мы и остановились.

На другой день, почистившись и приведя себя в порядок после дороги, мы отправились в Семинарию. Большое белое здание, расположенное в виде растянутой буквы «П» на берегу Волги, и слева небольшой ректорский флигель. В этом же флигеле помещалась и семинарская канцелярия. Первым, кого мы встретили, был невиданный в Солигаличе важный швейцар в сюртуке с галунами. Отец отвесил ему глубокий поклон, а я, догадавшись, что это был просто швейцар, сказал ему на ухо: «Ведь это же просто швейцар». Но отец с явным неудовольствием посмотрел на меня. Он привык всю жизнь кланяться в пояс всем без разбора. Отец подошел к священнику, сидевшему за столом, предварительно отвесив ему глубочайший поклон. Тот, после ознакомления с делом, навел справку и сразу же сообщил, что я, как окончивший духовное училище первым учеником, и как сын бедных и многосемейных родителей принят в семинарию на «полуказенное» содержание. Отец, правда, мечтал, что меня примут на полное казенное содержание (это было верхом его мечты), но и такое решение, которое мы услышали, было, конечно, счастьем и для меня, и для него. Он стал униженно благодарить секретаря, которому это решение было едва ли сколько-нибудь обязано.

«Полуказенное» содержание состояло в том, что мне предоставлялось бесплатное общежитие с постелью, постельным и нательным бельем и бесплатное питание в семинарской столовой. Принятые на полное казенное содержание помимо этого получали бесплатно семинарскую «форму», обувь, шинель. Конечно, если бы я не был принят тогда «на полуказенное» содержание, я едва ли смог бы учиться. Платить за меня 25 рублей квартирному хозяину ежемесячно отец был не в состоянии. Счастье улыбнулось мне еще раз.

Обрадованные решением ректора, мы пошли с отцом бродить по городу, который отец хорошо знал, так как здесь вырос. В те времена города меняли свой облик весьма медленно. Мы зашли на базар, купили фунт яблок, раскутившись вовсю. Зашли также и в часовню к Моисею Матвеевичу. К обеду вернулись к тетке Авдотье.

Узел с постелью и подушкой, который собрала мне мать и завязала в простыню, теперь оказался ненужным, и отцу предстояло везти его обратно в Солигалич. С этим узлом произошла довольно комичная история, о чем я расскажу ниже. Она стала мне известна позднее.

Прошло несколько дней. После Успенья – молебен и начало занятий. Я явился к инспектору семинарии Павлу Дмитриевичу Иустинову, который не преминул сказать мне нечто обидное по поводу уровня подготовки учеников Солигаличского училища. Возможно, у него имелись для этого какие-то основания, однако высказанное им мнение о превосходстве подготовки учеников Костромского, Галичского, Кинешемского и даже Макарьевского училищ меня, конечно, несколько обидело. Инспектор вручил мне Библию, которая сохранилась у меня до сих пор. Она стоила 50 коп., но мне, как «полуказенному», она была выдана бесплатно.

После знакомства с инспектором мне было показано место в спальне общежития на 3-м этаже в огромном зале, в котором разместилось около 60 человек – первоклассников. Койки были поставлены вдоль зала в три ряда. Матрацы были довольно жесткими, полагалось две подушки, из которых одна была волосяной (набитой конским волосом). Моя койка была «на ходу». Мимо нашего ряда ходили почти непрерывно в уборную все жившие в общежитии – человек с 300 или более. Почти против моей койки была запертая дверь, как оказалось, в комнату помощника инспектора, фамилию которого я совсем забыл. Помню, однако, что для семинаристов он был зверь-зверем, но его никто из семинаристов ни капельки не уважал.

Итак, все устроилось, хотя и без «шика». Надо было попрощаться с отцом, которому теперь нечего было делать в Костроме. Поплакав вволю, я пошел с ним на пристань. Он – с огромным узлом, завязанным в простыню. На прощанье он купил мне фунт яблок (для Солигалича, где яблонь нет – это была роскошь). Мы стояли у пристани. Ни мне, ни ему не хотелось расставаться. Но вот пароход дал второй свисток. Отец обнял и поцеловал меня в последний раз. Потом вынул из кармана серебряный николаевский рубль и, вручая его мне, сказал: «На вот тебе… возьми на всякий случай… береги, не трать зря…» Еще объятья, и отец ушел на пароход. Прощальный свисток, и пароход отвалил. С борта на меня смотрело заплаканное лицо отца, да и я плакал. Ведь впервые в жизни пришлось остаться одному, без близких людей, пока что в совершенно чужом городе, в новой обстановке.

В подавленном состоянии я вернулся в семинарию, которая становилась теперь моим домом. Что делать? Друзей пока нет. Все незнакомые. Из солигаличан в нашей спальне никого нет. Первые дни после занятий я один бродил по семинарскому двору, поросшему бурьяном. Даже и бурьян-то был какой-то особенный, не похожий на солигаличский. Какие-то неизвестные мне растения.

Костромская духовная семинария основана в 1747 г. (после учреждения Костромской епархии в 1744 г.)²⁵. В 1897 г. семинария отмечала 150-летие своего существования. В связи с этим, в «Костромских епархиальных ведомостях» были опубликованы некоторые материалы по истории семинарии. Сначала семинария размещалась в Ипатьевском монастыре. Ее ректором и учителем был иеромонах Анастасий²⁶. Основателем семинарии был первый Костромской епископ Сильвестр²⁷. В первые годы существования учеба в семинарии была поставлена плохо, и число учеников было небольшим. В 1750 г. ученики разъехались по домам. Только через несколько лет епископ Геннадий Дамаскин²⁸ и епископ Симон²⁹ вновь возродили семинарию. В 1756 г. был издан указ епископа о сборе с монастырей и церквей епархии хлеба на содержание учеников семинарии (духовной школы), ставшей собственно семинарией около 1760 года. Первым ректором новой семинарии был архимандрит Софроний (умер в мае 1771 г.). Семинария содержалась на случайные доходы: 1) штрафы с духовенства за незнание катехизиса, 2) сборы от 5 до 15 р. со ставленников в священники. В начале XIX в. семинария была переведена в Богоявленский монастырь, который сгорел в 1847 г. Собственное здание семинарии было построено в 60-х годах XIX века. Семинария пережила несколько реформ в связи с новыми уставами (1814, 1840, 1860 и, наконец, в 1884 г.). До конца XVIII в. обучение в семинарии продолжалось от 12 до 16 лет. Некоторые лекции читались по-латыни. Широко применялись телесные наказания учеников (до середины XIX в.). См., напр., «Воспоминания» Е.Е.Голубинского (Кострома. 1923. С. 8–23). В первые десятилетия существования семинарии число учеников в ней было невелико, но в 1779 г. оно сразу подскочило до 600, в связи с изданием указа о призыве в армию поповских детей, не имеющих образования. В 1860 г. (Я.Крживоболоцкий) число учащих в семинарии – 18, учеников – 354. В начале XX века – число учащихся возросло до 600.

Духовенство епархии, в XVIII и начале XIX в. в своем большинстве крайне бедное, неохотно отдавало детей в бурсу и семинарию на 12–16 лет, предпочитая готовить их к духовной карьере дома – самоучкой. С конца XIX в. духовенство России вело борьбу за предоставление семинаристам права выходить из духовного звания и продолжать обучение в университетах и других светских учебных заведениях. В результате настойчивой кампании в 1897 г. было разрешено окончившим семинарию по первому разряду поступать по предварительным испытаниям в Томский, Варшавский и Юрьевский университеты и некоторые специальные высшие учебные заведения. В дальнейшем духовенство вместе с самими семинаристами боролось за право семинаристов поступать во все университеты по окончании четырех классов, т. е. без богословского образования (V и VI классы). На этой почве, как я ниже опишу, разразился конфликт между массами духовенства и Св. Синодом и верно следовавшими его политике епархиальными архиереями и ректорами семинарий. В мое время в семинарии были строгие порядки, вызванные, в особенности, революцией 1905 г. и последующим выступлением семинаристов и забастовками совместно с рабочими города Костромы.

В 1915 г. Костромская семинария была сильно стеснена солдатами, размещенными в значительной части семинарских помещений. Коридоры первого и второго этажей были наглухо перегорожены дощатыми переборками, за которыми жили солдаты. Целый день было слышно, как за этими перегородками кричали унтера и фельдфебели, как орали солдаты, нестройно пели разухабистые солдатские песни:

 
Три деревни, два села,
Восемь девок, один я…
 

Однако помещения семинарии были столь обширны, что и для нас оставалось еще достаточно места. Правда, мы были стеснены в спальнях, лишены удобных «занятных» комнат, в которых раньше по вечерам готовили уроки на завтра. Видимо, в этих «занятных комнатах» раньше стояли многочисленные шкафы с книгами, в частности, с комплектами «Церковных ведомостей» и «Костромских епархиальных ведомостей». Огромные груды этих журналов в мое время были сложены в оставшихся в нашем распоряжении помещениях за шкафами с многочисленными запиравшимися на замки ящиками, в которых у каждого семинариста в свое время хранились книги и пособия.

Первый класс семинарии состоял из трех отделений, в каждом – по 20–25 человек. В каждом отделении были представители всех духовных училищ епархии. Я попал во второе отделение, видимо, менее сильное, чем первое.

Вставали мы в 8 утра. Вставали почти все разом, так как спать при невероятном гвалте, который поднимался утром, было невозможно. Умывались в умывальнике с несколькими кранами, постояв иногда немного в очереди. Затем все шли в столовую. Это было большое помещение на первом этаже со сводчатым потолком, уставленное длинными старинными столами и скамейками около них. Столовая напоминала монастырскую трапезную. На передней стене висела большая картина, изображавшая Сретение Господне (храмовый праздник семинарии). Вглядываясь в картину, можно было обнаружить на ней следы пуль – память о 1905 годе, когда в столовую ворвались, в погоне за семинаристами – участниками манифестаций, полицейские и подняли стрельбу. На столах не полагалось никаких скатертей.

У каждого семинариста, жившего в общежитии, имелся небольшой сундучок (такой сундучок подарила мне тетка Авдотья), в котором хранилась кружка, ложка и сахар, а также другие вещи. Сундучки стояли на полках у одной из стен столовой. Сахар в количестве двух фунтов выдавался всем «казенным» и «полуказенным» ученикам на месяц. Войдя в столовую, мы разбирали свои сундучки и получали большой ломоть ситного хлеба, мягкого и рыхлого. Заваренный слабым чай можно было налить из нескольких кранов от большого котла, в котором варился чай. Мы пили чай с ситным хлебом, убирали свои вещи в сундучки, заперев их на замок, и в 8:45 отправлялись в семинарскую церковь.

Это был большой двухсветный зал с хорами. Спереди, как и во всех церквах, иконостас, входы в алтарь, два клироса и прочее. Семинаристы становились рядами по обе стороны церкви, оставляя в середине проход. Начиналась утренняя молитва. Пели все хором: «Царю небесный…» и прочее. После молитвы шли в свои классы. Уроков обычно бывало по 5, каждый по часу с перерывом (переменой).

После уроков все шли в ту же столовую обедать. У каждого было свое определенное место, против которого лежала деревянная ложка. Хлеб стоял на больших деревянных тарелках. Миска с супом приносилась на 4 человека. Мы сами разливали суп в тарелки. Если суп был мясной, мясо заранее раскладывалось по тарелкам поваром. После супа приносилась каша. Надо сказать – кормили просто, но достаточно вкусно и сытно.

После обеда часа два были свободны, каждый делал, что хотел. Многие шли в город погулять. Осенью ребята-поповичи, имевшие в карманах небольшие деньги, шли на пристань к Волге. Это было рядом. Против семинарии в те времена стояло несколько небольших барж, груженных арбузами, воблой и прочим. Ребята покупали арбузы, причем больше воровали, чем покупали, приносили их в общежитие и ели, а потом затевали сражение арбузными корками. Часа через два после обеда все возвращались в семинарию, и начиналась подготовка заданных уроков. Большинство, однако, предпочитало болтаться без дела, бывало очень скучно «зубрить» греческие и латинские слова или словесность. Гораздо предпочтительнее были разные шутки и выходки. Однако у нас существовала группа «зубрил», которые старались вызубрить все, что задавали учителя. Откровенно говоря, я не принадлежал к числу зубрил, и в лучшем случае просматривал, что было задано, и кое-что запоминал.

Часов в 5 вечера пили чай, а в 7 вечера ужинали. После ужина вновь молитва в церкви, и мы становились свободными. Курящие ребята собирались на больших площадках чугунных лестниц. Здесь обычно затевались песни. Это было, пожалуй, самым приятным за весь день. Почти все ребята были голосистые и пели старинные русские песни с упоением, стройно и замечательно. Пели – часа два. Затем неизбежно начинались разные выходки шутников. Затягивались волжские песни, иногда не совсем приличного содержания. Пелись песенки и «вольные», высмеивающие семинарское начальство, полицейских («фараонов») и прочее. Нередко певались куплеты с вариациями:

 
Наш ректор семинарский в приятный вечер майский
Напиток пьет ямайский прохладительный…
Инспектор Дмитрии Павел (П.Д.Иустинов), забыв про груды правил,
В кабак стопы направил нерачительно…
Отец наш благочинный пропил тулуп овчинный
И ножик перочинный перламутровый…
 

и т. д.

Иногда во время исполнения подобных песен внезапно появлялся инспектор. Но я не помню случаев, что по поводу таких куплетов затевались неприятности. Слишком много стояло на лестничной площадке семинаристов и найти «зачинщиков» было невозможно, а если бы инспектор попытался вмешаться – это было бы для него небезопасно.

Стройное пение рано или поздно нарушалось, начинался «разброд». Все постепенно расходились по спальням… Вот и весь наш семинарский день.

Перейдем теперь к краткому описанию семинарских поздних вечеров и ночей. Электрического освещения в спальнях не было. Для освещения служили керосиновые лампы. Они тушились в 11 часов, и лишь маленькая трехлинейная лампа, стоявшая в дальнем углу, тускло освещала этот угол. За лампой должен был следить дежурный по спальне, который и тушил ее, когда все успокаивались.

Но успокоения не наступало. Вокруг этой маленькой лампы сходились картежники, которых в общежитии было немало. Играли обычно в «трынку», реже в «очко» (21). Игра в трынку – исключительно азартная. Она состояла в следующем: всем игрокам, а их обычно собиралось 7-10 человек, раздавалось по три карты. Все предварительно ставили «на кон» по копейке. Каждый игрок, взяв карты, считал свои очки. Принимались во внимание только очки одномастных карт. Туз считался за 11 очков, картинки – за 10, остальные карты – по номиналу. Если, например, из трех карт две оказывались одной масти, например, бубновые туз и девятка, то это составляло 20 очков, третья карта во внимание не принималась. Если все три карты оказывались одной масти – это называлось «трынкой». Высшая трынка – это три туза – 33 очка (это исключение из правила).

Первая рука, посмотрев свои карты и обнаружив примерно 20 или более очков, возглашала: «прохожу копейкой», вслед за ним, строго по очереди, шли вторая и т. д. рука. Если все три карты оказывались разномастными, игрок обычно бросал их, выбывая из игры. Таким образом, когда весь круг игроков объявлял «прохожусь», или «бросаю», число играющих сокращалось до 2–4, и те начинали второй круг «прохождения». Но ставили теперь уже не по копейке, а по три, по пятаку и т. д. После второго круга обычно оставалось всего два игрока, продолжавших торговаться. Каждый из них, повышая ставку, пытался психологически воздействовать на противника, обязанного поставить на кон ставку, названную противником, и «дать еще вперед» для того, чтобы противник также доставил названную цифру и дал «вперед». Последняя рука имела право «докрыть». Игра прекращалась, и противники открывали карты. Кон забирал тот, у которого оказывалось больше очков. Случалось так, что игроки, показавшие карты, обнаруживали, что у обоих число очков одинаково. Тогда кон делился пополам, но не забирался. Все игроки ставили на кон сумму выигрыша одного из двух, и на кону таким образом оказывалась уже более внушительная сумма, например 50 коп. и более. Игра вновь начиналась сначала. Это называлось «варка».

«Варка» разыгрывалась уже по-иному. «Проходились» не копейками, а гривенниками и больше. Рисковали отчаяннее. Игроки, которым пришла «трынка», завлекали других осторожно небольшими ставками, а потом внезапно повышали сумму ставки. Бывало нередко, что и при варке у обоих игроков оказывались одинаковые очки. Тогда игралась «переварка». Иногда на кону оказывалась значительная сумма в 5 и даже в 10 рублей. Часть игроков, не имевших денег, выходила из игры. Применялись психологические воздействия, при малых очках делались большие ставки. В таких случаях игроки ничего не слышали и были полностью поглощены состязанием.

Мне приходилось слышать, что трынка – игра «семинаристов и извозчиков». Она была в большой моде в первой половине и в середине XIX в. и была распространена, в частности, среди высшего офицерства. Говорили, что сам император Николай I был любителем «потрынить». Рассказывали, что однажды в офицерском собрании шла игра в трынку с очень высокими ставками. Один из игроков – интендантский офицер проигрался в пух и начал играть на казенные деньги, которые были при нем. Он их проиграл. И вдруг ему повезло. На «переварке», когда на кону стояло несколько десятков тысяч, к нему пришло три туза. Это был вернейший выигрыш, но у этого офицера не оказалось ни копейки для того, чтобы делать высокие в этом случае ставки. В игре друг другу не верят в долг, и офицер просил отложить окончание игры, пока он сходит и займет у кого-нибудь нужную сумму. Некоторые игроки протестовали. Но вдруг в зал вошел сам Николай I. Офицер обратился к нему с просьбой поручиться за него «царским словом». Николай I потребовал показать ему карты. Убедившись, что речь идет о верном выигрыше, он дал «слово». Офицер был «спасен». Однако, узнав, что он играл на казенные деньги, Николай I тут же отправил его на гауптвахту на целый месяц.

Итак, трынка – весьма азартная игра. Семинаристы – дети сравнительно состоятельных родителей – в одну ночь проигрывали все родительские деньги, выданные на расходы, а иногда проигрывали и вещи чуть ли не вплоть до штанов. Но это не останавливало страстей, и на следующую ночь игра снова начиналась.

Семинарское начальство жестоко преследовало «трыночников». Достаточно было уличить семинариста в игре в трынку, он тут же лишался казенного или полуказенного содержания, а иногда даже исключался из семинарии, в отдельных случаях «с волчьим билетом», т. е. без права поступления в другое учебное заведение. Естественно, что игроки в трынку очень боялись внезапного появления в спальне инспектора или его помощника. Обычно, во избежание подобных неприятностей, игроки нанимали двух сторожей (нередко из числа проигравшихся) и платили им по копейке с варки и по 3 коп. с переварки. Часа за два таким путем можно было заработать гривенник и больше и снова сесть за игру.

Сторожа дежурили у обеих дверей, ведущих в спальню. При признаках появления инспектора или его помощника (а они были настоящими сыщиками) сторожа негромко шикали: «Тш-ш-ш». При этом прежде всего гасилась лампа, и спальня погружалась в полную темноту, под покровом которой игроки разбегались по своим койкам, уничтожив предварительно все улики. В таком случае инспектор, войдя в спальню, зажигал свечу и делал вид, что он ничего не заметил. При этом только задавался вопрос: «Кто дежурный?» Когда тот отзывался, инспектор спрашивал: «Почему не горит лампа?» Наконец зажигалась лампа и инспектор уходил «не солоно хлебавши».

Не всегда, однако, дело ограничивалось лишь мелким беспокойством. Когда игра была «маленькой», нанимался всего один сторож, который стоял лишь у одних дверей. Инспектор же мог войти и через другую дверь. В этом случае иногда действовало «товарищество». Кто-либо за спиной вошедшего инспектора шикал, и дело кончалось как обычно. Инспектор, почти накрывший игроков, делал вид, что ничего не заметил. Зря шикать не полагалось, виновных просто избивали.

Бывали, однако, исключительные случаи. Как говорилось, помимо двух дверей в спальню имелась еще и третья дверь, крепко запертая. Она находилась почти напротив моей койки. Помощник инспектора, живший за этой дверью (фамилию его забыл, он вскоре должен был уйти из семинарии «от греха»), был ярым сыщиком-службистом. Он «из кожи лез», чтобы продемонстрировать перед начальством свое рвение. Семинаристы его дружно не любили, особенно его перестали терпеть после одного случая.

Однажды, около часу ночи, когда большинство ребят уже спало, а картежники большой партией расположились в середине спальни, вдруг неожиданно открылась боковая дверь из квартиры помощника инспектора. Он вошел в спальню с торжествующей физиономией и стремительно направился к игрокам. В это самое время они о чем-то спорили и громко ругались. Казалось, все пропало. Сторожа стояли далеко у дверей и не могли подать сигнала. Но зато неожиданно во всех концах спальни раздалось тревожное: «Ш-ш-ш». Немедленно потухла лампа. И тут же со всех концов спальной послышались голоса с угрозами по адресу ретивого сыщика. Очевидно, это вывело его из себя, он вернулся в свою квартиру и через минуту вновь вышел, неся перед собою большую лампу с абажуром из матового стекла. Мы вновь увидели его торжествующую физиономию. И хотя бояться нам было особенно нечего (он мог заметить лишь кровати, на которых велась игра), проявление товарищества и ненависть были настолько велики, что как только помощник инспектора вытянул вперед руку с лампой, чтобы рассмотреть место, где происходила игра, в лампу полетели из разных концов спальни волосяные жесткие подушки. Как будто ребята заранее сговорились. Раздался звон разбитого стекла, лампа потухла и наступила полная темнота. С разных сторон, не поймешь, откуда, снова раздались угрозы в адрес ретивого инспектора, но уже в более резких тонах. Семинаристы остры на язык, особенно на «русский» – ругательный.

Помощнику инспектора пришлось снова вернуться в свою квартиру. Но он был настолько глуп, что через некоторое время вновь появился в спальне с другой небольшой лампой, явно защищая ее от возможных ударов подушками. Он быстро подошел, почти подбежал к месту, где велась игра. Но на этот раз в лампу полетели уже десяток подушек, и она была потушена. Чудак, вздумавший совладать с оравой молодых ребят, свято соблюдавших «товарищество», принужден был, наконец, ретироваться окончательно, о чем мы узнали по звуку поворачиваемого в замке двери ключа. Тогда я понял, почему было организовано такое соседство квартиры помощника инспектора с нами. За нами велась тайная слежка. Все наши разговоры, иногда небезынтересные для семинарского начальства, помощник инспектора постоянно подслушивал через дверь. Случай этот закончился без последствий. Помощник инспектора, вероятно, рассудил, что докладывать обо всем этом ректору для него небезопасно. Репрессии привели бы к избиению помощника инспектора «в темную». Вскоре он исчез из семинарии, видимо, догадавшись о таком варианте разрешения конфликта.