Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

В служебных, не особенно обременительных занятиях и в примитивных развлечениях протекла моя кратковременная жизненная остановка в Тамбове. Она продолжалась с 16 сентября 1922 г. по середину февраля 1923 г.

Воспоминаний о Тамбове осталось мало. Пожалуй, вспоминается одна встреча. Однажды, собираясь на бал, я заметил, что мои сапоги не только сильно стоптаны, а скривились до неприличия. Они были выданы мне при окончании курсов. Так как нога у меня довольно велика (тогда я носил 45 номер), а сапог такого размера на складе не было, мне пришлось довольствоваться тогда сапогами значительно меньшего размера. Это и было причиной, что они скривились. К тому же они причиняли мне некоторые мучения. Итак, пришлось идти к сапожнику. Других сапог у меня не было, и я, разувшись у сапожника, сидел и, разговаривая с ним, ожидал, когда будет окончен ремонт.

Был уже вечер, и у сапожника в мастерской горела небольшая лампа. Вдруг открылась дверь и в помещение вошел мужик в изодранной одеже. Увидев меня в военной форме, он нерешительно остановился у дверей. Затем, спустя некоторое время он обратился к хозяину: «Иван, неужели ты меня не узнаешь?» – «Нет, не узнаю». – «Я же такой-то из деревни такой-то». Сапожник с любопытством посмотрел на него, но, видно, не решился в моем присутствии поздороваться с ним как следует. Причина этого выяснилась вскоре. Мужик что-то пристально смотрел на меня и вдруг сказал: «Товарищ, а ведь я вас знаю… Помните деревню Андреевку в позапрошлом году? Ведь я думал, что вы меня расстреляете! А вы направили меня в район». Потом он, помолчав, продолжал: «Я вам вечно благодарен, что вы спасли мне жизнь!».

На меня нахлынули воспоминания 1921 года. Я его совершенно не помнил и спросил, откуда он взялся. Он сообщил, что только сегодня его выпустили из тюрьмы, он был присужден к 10 годам заключения, но пришло распоряжение о помиловании. Только после этого разъяснения мой сапожник решился поздороваться со своим, как оказалось, родственником, но сделал это довольно холодно, опасаясь моего присутствия. Происшествие это мелкое, но у меня все как-то поднялось, вспомнилось недавнее прошлое, которое успело забыться.

В начале февраля 1923 г. в дивизию пришло распоряжение о переводе ее на «милиционную систему». В то время многие соединения стали «территориальными». В связи с этим значительно сократился штат постоянного личного состава. Были оставлены только те командиры и младшие командиры, которые обеспечивали проведение «территориальных сборов». Моя должность была упразднена, и я оказался за штатом. В середине февраля я был уже в Москве, явился к начхиму войск Московского военного округа на Всеволожском переулке и получил назначение в 17-ю с.д., в 51-й полк, который дислоцировался во Владимире.

Служба в 17 с.д. (I период)

Прежде чем попасть во Владимир, я должен был явиться к завхимобороной дивизии в Нижнем Новгороде. Я сел в поезд и к вечеру какого-то дня прибыл в Канавино, где был расположен Московский вокзал Нижнего. Народу на вокзале было много, и я решил переночевать на вокзале. Начхим дивизии В.Кукин, мой друг, жил в Тобольских казармах верстах в 12 от вокзала. Вечером нечего было думать добраться до него. К тому же у меня не было ни копейки денег даже на трамвай, который ходил только до Оки. Далее через реку надо было идти пешком по льду, затем по набережной и подняться в гору, мимо знаменитого в то время рынка «Балчуг», и таким образом добраться до центра города. Далее по Покровке надо было идти вверх до конца города и затем по полям (в то время) мимо кладбища добраться до Тобольских казарм.

В то время я знал об этой дороге только по рассказам и не представлял себе расстояний. К своему другу В.Кукину я должен был обязательно явиться, так как он был начальником химической службы 17 с.д., т. е. моим начальством по военно-химической линии.

Отправляться пешком в Тобольские казармы «на ночь глядя» не имело смысла, просто потому, что в незнакомом городе в темноте ориентироваться было трудно. И я решил поэтому переночевать на вокзале и уже «присмотрел» себе место на одной из лавок, где можно было отлично выспаться, тем более что здесь было сравнительно тепло. Только-только я расположился, раздался громкий голос какого-то железнодорожника, который попросил всех немедленно очистить помещение вокзала. Я был крайне удивлен, возникла перспектива провести ночь на морозе. Но мои протесты, как и протесты других пассажиров, были безрезультатными. Мне сказали: «Идите в ночлежный дом, он здесь недалеко».

Поняв, что с «властью на местах» ровно ничего не поделаешь, я отправился на розыски «ночлежки». Вскоре я был у входа в большое деревянное непрезентабельное здание с большой тесовой пристройкой-галереей, заменявшей сени. Не без интереса я вошел внутрь помещения и был сразу же потрясен и его обстановкой, и его обитателями. В огромной комнате, площадью более 50 кв. метров, почти все пространство было занято двухъярусными нарами. Только в середине между нарами оставалась свободной небольшая площадка, в центре которой стояла небольшая кирпичная печурка, и от нее тянулись железные трубы куда-то к стене. Печка была совершенно холодной. Между тем все стены комнаты были покрыты довольно толстым слоем льда, образовавшегося в результате дыхания обитателей, многие из которых, как оказалось, ежедневно или, лучше сказать, еженощно здесь ночевали. Холод в комнате был почти нестерпимым.

Но еще больше меня поразили обитатели этого удивительного убежища. Все они, очевидно, принадлежали к числу нищих, несчастных и бездомных людей. Многие из них были калеками безногими, хромыми и «убогими». Одеты они были в тряпье, на которое страшно было смотреть. Большая часть этой братии были женщины, увязанные платками и тряпками. Все тряслись от холода, жались друг к другу. Помещение слабо освещалось одной небольшой электрической лампочкой.

Я не без робости вошел, поздоровался. Все на меня посмотрели как-то странно, с явным удивлением. На мне была коричневого цвета шинель, на ремне был привязан наган. Все своими взглядами как бы выражали мысль: «куда тебя занесло в этот вертеп?». Но делать было нечего, я спросил, где можно расположиться, и мне указали нару внизу, свободную от постояльцев. Положив свой вещевой мешок (корзинка была сдана на хранение), я присел и тотчас почувствовал холод и тоску. Я робко спросил, почему не топят? и все наперебой стали мне объяснять, что нет дров, что заведующая (молодая женщина) не дает уже несколько дней ни одного полена. Я возразил: «Но ведь кругом доски, вон в галерее, они даже полуоторваны и ими очень хорошо можно топить». Какой-то тип спросил меня, разрешаю ли я оторвать плохо приколоченные доски и затопить печь? Я решительно ответил: «Чего же смотреть, так мы все замерзнем». И сам пошел посмотреть, нельзя ли действительно воспользоваться этими досками. За мной услужливо бросилось несколько сравнительно здоровых мужиков. Тотчас же были оторваны несколько досок, и через 5 минут в печке уже разгорался огонь. Вскоре прибежала заведующая ночлежкой, молодая женщина (наверное, еще девушка), и принялась ругаться по поводу разрушения здания. Ей тут же возразили, что действовали по приказу товарища военного. Заведующая взглянула на меня и не смогла ничего сказать мне в упрек, увидев у меня шпалу на петлице и наган сбоку. Она тотчас же сказала, зачем же ломать, пойдемте, я выдам вам немного дров. Скоро были принесены две довольно большие охапки дров, и печь весело загорелась. От нее тепло стало постепенно распространяться по комнате, и вскоре со стен потекли ручьи.

Все нищие, хромые, безногие и убогие сгрудились около печки, сев прямо на пол, разулись, протянули какие-то веревочки между нарами и прежде всего стали сушить портянки и греть у огня ноги. Видно, сильно намерзлись за день. Я же как инициатор топки печи несомненно был признан самым авторитетным человеком в компании, и все мои малейшие пожелания тотчас же стали выполняться. Вскоре в комнате стало достаточно тепло, и я даже разделся, очутившись в черной суконной гимнастерке, полученной мною еще при окончании командных курсов. Заведующая куда-то вышла, но вскоре возвратилась.

И вот мы сидим около печки, вдыхая запах портянок. Компания развеселилась и начались рассказы. Я скоро узнал, что среди присутствующих много не просто нищих-попрошаек, а людей, промышляющих своим уродством. По моему желанию один безногий показал, как надо производить максимальное впечатление на людей. Он оголил свои обрубки ног и показал, как они должны дрожать на холоду. Очевидно, он усаживался где-либо на людном месте, выставлял свои обрубки и производил такое «дрожание», что самый черствый человек невольно тотчас же проникался жалостью и выкладывал подаяние. После него нищие один за другим продемонстрировали мне свое искусство. Одни изображали слепцов, другие трясли головою так, что можно было удивляться их артистическим способностям. Долго продолжалась демонстрация способов вызывать жалость у «давальцев», и мне все это казалось и ужасным, и весьма удивительным. Никогда мне не приходилось видеть чего-либо подобного.

Но пора было спать. Я хотел посмотреть на часы, чтобы узнать время. У меня в то время были старинные серебряные часы с тремя крышками. Они были на цепочке и помещались в специальном брючном карманчике. Я привычно протянул к ним руку и к своему ужасу обнаружил, что не только часов, но и цепочки нет. Неужели я их потерял? Я начал рыться зачем-то во всех карманах, но никаких следов часов не обнаружил. Я растерянно продолжал искать. Часы были моим последним резервом средств. Я подумывал еще в поезде продать их, чтобы получить немного денег на пропитание. Денег у меня совершенно не было.

Тут один тип, который некоторое время сидел рядом со мной, спросил: «Что, часы потерялись?» – «Да, – говорю. – Черт их знает, где я их посеял, а может быть, в поезде у меня их сперли». Некоторые мужички тут же засмеялись, а один из них спокойно протянул мне часы и говорит: «Вот как мы работаем! Вы даже и не заметили!». Я был удивлен, как это он мог сделать, что я даже и не почувствовал ничего. Я положил часы на прежнее место и снова, успокоенный, сел. Через 10 минут, к моему изумлению, часы снова исчезли, я и не заметил, как во время какого рассказа или очередной демонстрации ловкости этот мужичок, малоприметный и молчаливый, сумел снова вытащить мои часы. Он мне тут же их снова отдал и сказал, что у меня очень легко вытащить что угодно.

Нижегородские ночлежки и нижегородское «дно» увековечено М.Горьким. Мне удалось его увидеть собственными глазами. Немало мне приходилось и до этого, и после этой ночевки в «ночлежке» повидать несчастных опустившихся людей. Но до этой ночевки я ничего страшнее не видел. Бездомные, никому не нужные, выбитые из жизненной колеи люди жили ужасной жизнью, хуже, чем в татарском плену во времена Батыя. А между тем многие из них были несомненно способными, предприимчивыми людьми, но не находили в те времена надлежащего применения своим способностям. В стране еще господствовала разруха, и эти остатки старого дореволюционного «дна» особенно бедствовали в те времена.

После истории с часами я сообщил своим новым знакомым артистам по карманным кражам, что у меня нет ни копейки денег и что я завтра же должен продать часы, чтобы чего-либо поесть. Мне тут же были предложены услуги, причем отмечено было, что сам я едва ли смогу удовлетворительно выполнить операцию продажи.

В ночлежке потеплело. Портянки, развешанные у печурки, высохли, и утомленные целодневным поиском пищи люди потянулись на нары, постепенно засыпали. Раздался страшнейший храп. Я еще долго не мог заснуть и вел разговоры на разные темы, теперь уже с молоденькой заведующей ночлежкой, которая сидела тут же и потом прилегла на свободное место на нарах. Наконец, и я заснул мертвым сном после дороги и передряг.

Часов в 7 утра в ночлежке начался гвалт. Все население комнаты поднялось. Печка давно уже не грела, было прохладно. Убогие «слепые» и безногие «завтракали», закусывая кусочком хлеба. Мне было нечего есть, и я сразу же решил отправиться в Тобольские казармы. Меня сопровождали двое: один карманный вор, другой – какой-то бесцветный дядя, старавшийся казаться любезным и готовым на любые услуги. Я громко попрощался с населением «ночлежки», и мы вышли на улицу. Стояло туманное морозное утро, еще не полностью рассвело. Не торопясь, мы пошли к Оке, затем, по санному пути (тогда совсем не было машин), направились на противоположный берег. Разговор со спутниками носил самый общий характер о жизни, о погоде. Вскоре мы вышли на правый берег Оки и по Нижнему базару, мимо красивой церкви, направились к базару, известному под названием «Балчуг». Этот базар был расположен в овраге, с одного бока которого шел съезд, другой же берег был крутой, и около него стояли дощатые балаганы и палатки, торговавшие всяким старьем. Несмотря на утро, на базаре было уже много народу, и я смотрел впервые на эту достопримечательность (давно уже ликвидированную) с любопытством.

Мой спутник, специалист по карманным кражам, взял у меня часы, о возможной стоимости которых мы договорились, и исчез в толпе, сказав, чтобы я несколько обождал. Минут через 10 он вернулся и протянул мне деньги, причем сумму значительно большую, чем я рассчитывал (что-то несколько миллионов). Я поблагодарил его вполне искренне и спросил, что я должен ему за труды. Он сказал мне «Все в порядке», т. е. что он уже взял комиссионные. Затем оба моих спутника показали мне дорогу на Покровскую улицу (ул. Свердлова) и еще раз рассказали, как и куда надо идти. Дорога казалась вполне понятной, и я, попрощавшись с обоими, отправился.

Идти, однако, было очень далеко. В те счастливые времена, несмотря на недоедание и истощение, ходьба не причиняла мне каких-либо затруднений. Впрочем, волей-неволей надо было идти, ни трамвая, ни автобусов, ни такси не было еще и в помине.

Часа через 2 я достиг, наконец, Тобольских казарм, разыскал штаб дивизии и вскоре нашел Василия Кукина, своего старого друга по Военно-химическим курсам, занимавшего должность зав. химической обороной 17-й с.д. Мы, естественно, обнялись, поговорили вдоволь обо всем – и о делах, и о товарищах. В те счастливые молодые годы у нас были какие-то планы на будущее, мы мечтали учиться. Попили чайку с хлебцем, т. е. позавтракали, в чем я в данном случае, как, впрочем, и всегда, в то время нуждался. В. Кукин сообщил мне некоторые новости в военно-химической службе, о которых я еще не слышал, рассказал, где расположен 51-й с.п. во Владимире, дал мне необходимые служебные указания. Вскоре я с ним распрощался и, получив «литер» на поездку, отправился на вокзал.

Опять длительное пешее хождение через Оку в Канавино, ожидание поезда, а они в то время отправлялись и шли «не спеша», и вот я уже еду во Владимир, занимаясь любезными разговорами с какой-то молоденькой попутчицей. К утру следующего дня я был уже во Владимире и отправился искать полк.

Он оказался расположенным за городом в казармах. Не знаю, существуют ли эти казармы в настоящее время. К ним надо было идти по главной улице города, мимо Золотых ворот, потом где-то повернуть направо и идти по улочкам, застроенным деревянными домами с заборами и огородами. Наконец и казармы – большое красное кирпичное здание, а невдалеке от него, также в красных зданиях, штаб полка и какие-то подсобные помещения. Я явился к командиру полка Кособуцкому и отдал положенный рапорт. Командир сообщил мне без особого «энтузиазма», что в полку уже имеется «завхимобороной». Кто он – командир явно не знал. Я справился у адъютанта, где живет этот самый «завхим», и, естественно, отправился к нему, будучи наперед уверен, что он мой товарищ-однокурсник с Военно-химических курсов. Оказалось, что это был Анатолий Козлов, черноволосый парень с черными широкими бровями. У нас на курсах были два Козловых: один Алексей, белобрысый парень, с которым мне после пришлось встретиться, и Анатолий, родом из Иванова, своеобразный по характеру и привычкам, несколько прижимистый, хозяйственный, очень экономный парень. Мы были старыми друзьями. Он жил в общежитии командного состава в комнатке, население которой постоянно сменялось. В то время он остался в комнатке один. Рядом были еще пустые комнаты, покинутые временными жильцами-командирами, либо совершенно уехавшими на новое место службы, либо перешедшими на частные квартиры. Уехавшие оставили нам некоторые запасы продовольствия (крупы), в которой мы не особенно нуждались, предпочитая пообедать где-нибудь в столовых.

Встретившись, к общему удовольствию, мы нашли топчан и поставили его, набив старой соломой тюфяк. Мы натопили печку, чего-то сварили, поставили чай и зажили, как будто уже давно жили вместе. Делать в полку было совершенно нечего, и первые два дня, большею частью лежа на кровати, мы предались разговорам, воспоминаниям, продолжавшимся до поздней ночи. Оказалось, что «завхиму» в полку в то время было совершенно нечего делать. Командование было занято выполнением неведомых нам приказов о новых видах обучения войск, в которые не входило военно-химическое дело. Таким образом, мы принуждены были вести «растительную жизнь», хотя ежедневно появлялись в штабе, чтобы узнать хоть какие-либо новости о возможности начала нашей деятельности и о судьбе одного из нас, кто должен уехать, а кто остаться в полку.

Итак, натопив к вечеру комнатку, мы отправлялись в город на прогулку. К тому времени НЭП уже начал давать знать о себе и в ресторанах появились и водка, и пиво. Мы, желая показать «лихость» свою друг другу, заказывали корзину пива и закуску и сидели часа 4, пока допивали эту порцию до конца. В то время пили меньше, чем теперь. Во всяком случае, никто не пил каждый день. Деньги были дорогие, и корзину пива, которую нам ставили около стола внизу, могли позволить себе опустошить только немногие, вроде нас, холостяков, получавших в то время жалованье серебряными рублями. Пьянеть мы как-то не пьянели и на «взводе» приходили обратно в свою комнату и ложились спать. Никто нас за это не упрекал, все это считалось естественным и нормальным.

Но дома Козлов никогда не позволял себе какой-либо роскоши или разбазаривания средств. Он тщательно хранил оставленные нашими предшественниками в общежитии запасы продовольствия и расходовал их весьма экономно. Вообще он тщательно берег все, что ему лично принадлежало. Чистил каждое утро свои гимнастерку и брюки, чистил сапоги. Помню, что даже кусочки мыла (обмылки) он не выбрасывал, а, накопив их некоторое количество, он клал их после топки печи на вьюшку, и за ночь они так высыхали, что получался мыльный порошок, который и употреблялся им для бритья. В то время это было уже анахронизмом в некотором отношении. Но в годы разрухи, когда мыло можно было достать не всегда, изготовление таким путем мыльного порошка для бритья было, естественно, актуальным занятием. А привычка беречь, укрепившаяся за эти годы, осталась. Впрочем, с тех пор и до сих пор я и себя ловлю иногда на такого рода бережливости, продиктованной грошовой экономией.

Итак, мы прожили без забот и без работы недели три и уже вполне свыклись со своим положением и привычками. Вдруг однажды совершенно неожиданно к нам в комнату заявился еще один наш товарищ и друг по Командным курсам, Николай Ширский – костромич и также с предписанием на должность завхимобороной 51-го с.п. Мы особенно не удивились этому обстоятельству. Армия переходила на территориальную систему, вводились новые штаты, освобождалось немало командного состава, учет был не налажен, путаницы было немало при такой ломке. Мы нашли еще один топчан, оснастили постель Ширскому и началась наша жизнь втроем. Знакомиться друг с другом нам было нечего, мы хорошо знали друг друга по двухлетней совместной жизни на Пречистенке в Москве и в Тамбовской области. Наши разговоры о том и о сем усложнились, часто принимали характер ожесточенных споров по самым принципиальным вопросам жизни. Особенно любил спорить Анатолий Козлов.

Теперь уж давно нет в живых Ширского, не знаю, жив ли Анатолий Козлов. Кажется, и он погиб во время Отечественной войны. Но в то время все мы были очень молоды – по 22 года – и достаточно горячи при отстаивании своих позиций в споре.

Но наше совместное товарищеское житье со спорами и небольшими примитивными развлечениями, вроде походов в рестораны и питья пива, скоро и внезапно закончилось. В один прекрасный день нас всех вызвали в штаб и объявили, что Козлов и Ширский получают предписания в связи с новыми назначениями, а я остаюсь завхимобороной полка. Через день я уже остался один в своей комнате и, кажется, совершенно один во всем общежитии комсостава. Стало невыносимо скучно и, кроме того, неудобно без запоров жить одному в отдельном здании.

Я стал ежедневно ходить в штаб с раннего утра, стал знакомиться с командирами, с их житьем-бытьем и их занятиями. Командир полка И.С.Кособуцкий в то время казался мне человеком далеким и недоступным, но другие командиры в значительной своей части оказались людьми симпатичными. Вот, вспоминаю Тихона Тихоновича Силкина, русского мужика с черной бородой – командира батальона. Другой командир батальона был тоже Тихоном – Тихон Константинович Кобзарь. После Отечественной войны он позвонил мне однажды на Беговую улицу. Он стал уже генералом в отставке. Вот, вспоминаю командира роты Ворожейкина, невзрачного товарища, постоянно ссорившегося со своей женой и жаждавшего получить повод развестись с ней. Вот Саша Ефремов, молодой красивый парень, командир взвода, которого приголубливал командир батальона, желая выдать за него дочку, и, кажется, добился своего. Бывало, после учений комбат Тихон Константинович идет где-нибудь в тени деревьев, а батальон бодро шагает по дороге на солнце. Вот он обращается к Ефремову: «Пожалуйста, Александр Васильевич, ведите батальончик!». Молодец Саша Ефремов козыряет и сразу же заливается: «Батальон, слушай мою команду!» – и затем, сделав какое-нибудь незначительное перестроение, ведет его торжественно, и не без некоторой гордости. А мы с Тихоном Константиновичем продолжаем путь домой в тени.

Комиссаром в полку был у нас Задорин. Он все время присматривался ко мне и несколько раз предлагал перейти на политработу. Но я твердо отказывался. Тогда однажды он настоял, чтобы я возглавил работы по осушке района казарм. Какой-то чудак строитель построил казармы полка на болоте. Кругом было сыро и даже в сухое время кое-где были лужи. Надо было выкопать длинные сточные канавы. Я целую неделю в самую жару наблюдал за рытьем канав красноармейцами и даже принужден был соображать, какой глубины канавы где копать. Но эта работа закончилась, и я вдруг по рекомендации Задорина и по постановлению партийного бюро был назначен руководителем полкового кооператива. Собственно говоря, я должен был открыть в полку торговую точку, где производилась торговля разными незатейливыми товарами: военными значками, нашивками, колбасой и разной разностью в небольшом масштабе. Пришлось мне открыть такую лавку в специальном помещении, где все эти товары расположились в соответствующем порядке на полках и на прилавке.

Итак (чего-то только в жизни не случается?), я сделался по воле судьбы торговцем, сотрудником кооперации (Облпотребсоюза). Занятие это было мне не только не по душе, но, я бы сказал, с самого начала вызывало какое-то чувство отвращения. К тому же я все время боялся, что быстро «проторгуюсь», что «провесов, усушки и утруски», полагавшихся в то время, будет недостаточно для того, чтобы покрыть убыль товаров из-за моего неумения торговать. Чуть ли не каждый день к вечеру я производил «учет» товаров и устанавливал, что недостач нет; впрочем, масштаб торговли, которую я вел, был совершенно мизерным. Лавка была рассчитана на командный состав полка. Женатые командиры ко мне не заходили, потому что их жены доставали продукты в городе, холостяки же покупали тоже не часто. Лишь в дни выдачи жалованья у меня в лавке было много народу. Каждый день я аккуратно относил выручку в Губпотребсоюз и там же требовал товар для пополнения лавки, который мне и подвозился на подводе на следующий день.

Учреждение полковой лавки для командного состава было, конечно, вызвано не какой-то особой необходимостью, а скорее было данью моде. Начавшийся период НЭПа вызвал, конечно, активизацию потребительской кооперации. Считалось, что следует открыть как можно больше торговых точек для удовлетворения потребностей покупателей. Комиссар полка Задорин также исходил, вероятно, из этих же самых соображений и был далек от подлинной оценки целесообразности учреждения и экономичности «предприятия».

Меня выручило из неожиданно свалившейся на меня такой беды случайное обстоятельство. Из штаба дивизии и из Округа пришли приказы об усилении противохимической подготовки войск, о занятиях с противогазами, об организации в частях «газового окуривания».

В моем распоряжении соответствующих приборов и инвентаря не оказалось, за исключением противогазов, занятия с которыми, как известно, никогда не вызывали энтузиазма у солдат. Мне пришлось поставить вопрос о командировке в Москву за некоторыми вещами, вроде хлорпикрина и прочего. Одна такая поездка в Москву, естественно, сопровождалась (вернее, ей предшествовала) сдачей лавки. Слава Богу, что после возвращения комиссар уже не поднимал вопрос о возобновлении лавки. Итак, недель 5 я был обыкновенным торговцем-ларешником.

Внимание начальства к химической подготовке войск – явление нечастое в то время, однако время от времени вдруг командование начинало интересоваться, как обстоят дела с подготовкой к противохимической защите. Тогда у нас, «завхимов», закипала работа. С нас требовали планы, расчеты, присутствия на занятиях в ротах и т. д. Такое внимание, однако, быстро проходило, например, при выезде в лагеря или по какому-либо другому поводу. Я скоро втянулся в работу, с утра до вечера бегал по ротам и батальонам, готовил помещение для окуривания, составлял в штабе разные документы, приказы и планы.

Вскоре после отъезда из полка моих друзей А.Козлова и Н.Ширского я, по примеру других командиров-холостяков, переехал на частную квартиру. Моя хозяйка, одинокая бойкая старушонка, отвела мне половину своей избы (зала), устроила ширмы, и я расположился довольно удобно. Каждое утро после чая я шел в полк неподалеку, занимался там целые дни, там же где-то обедал и приходил домой только к вечеру. Хотя у меня было уже много знакомых-товарищей, путешествия в рестораны были весьма редкими, чаще я бродил один по центру города Владимира или же отправлялся иногда в гости к товарищам. Один из них, коренной владимирец, очевидно, очень любивший свой город и прекрасно знавший его историю, носивший старинную фамилию Златовратский, водил меня вечерами, после чая по закоулкам Владимира, рассказывая то о древних событиях в разных местах города, то объясняя названия улиц, зданий. Помню, он привел меня на какой-то небольшой ручеек и рассказал мне, что еще Андрей Боголюбский назвал его Лыбядью, так как в Киеве тоже есть речка Лыбядь (или Лыбедь). Рассказывал он мне и о старинных соборах – Успенском и Дмитриевском. Так и шло время во Владимире почти согласно пословице «Солдат спит, а служба идет».

Действительно, жизнь во Владимире текла спокойно. Тогда там не было никакой промышленности, за исключением мелких мастерских, воздух был еще вполне чистым (разве пахло только уборными). Утром, бывало, встанешь часов в 9, а то и позднее, начинаешь одеваться, чтобы, наскоро попив чаю, отправиться в полк. Хозяйка давным-давно уже проснулась и смотрит в окно на пустынную улочку и вдруг обращается ко мне: «Гляди, „жандар“ проснулся». «Жандаром» (жандармом) она называла соседку девицу, высокого роста, прямую, действительно почти с солдатской выправкой. Девочка эта была неплохая, разве только по внешности и по манере ходить действительно напоминала несколько старорежимного жандарма. Моя хозяйка, надо сказать, не упускала случая, чтобы обратить мое внимание на «жандара». Может быть, она удивлялась моему одиночеству и «подсовывала» мне эту девицу.

Служба в полку разнообразилась отдельными поручениями начальства и командировками в Москву и другие города. Так, уже в конце марта 1923 г. я ездил в Москву, как значится в послужном списке: «В Высшую военно-химическую школу». Зачем, не помню, кажется, просто за новостями в области военно-химического обучения войск.

Весной, в конце апреля, я был вызван к начальству и мне было предложено поехать в Иваново-Вознесенск на 27-е пехотные командные курсы для преподавания военно-химического дела. Помню, я поехал вместе со своим хорошим знакомым, начальником штаба Н.А.Преображенским, который ехал в Иваново по какому-то полковому делу (в Ивановский исполком, состоявший шефом нашего полка). Мы побродили с ним по незнакомому городу, сходили в театр. Помню, что в театре была почему-то организована лотерея (тогда они были в моде), и, взяв билеты, мы оба выиграли. Мне досталась шляпа-котелок старинного типа. Выбросить ее было жалко, и она некоторое время занимала место в моем чемоданчике (вернее, в ивовой корзинке), пока я не догадался ее выбросить.

Явился я на командные курсы. Получил расписание и койку в комнате. Мои уроки на курсах начинались с рапорта, к которому я не привык. Когда я входил в класс, дежурный громко командовал: «Встать, смирно!» – и отдавал, мне рапорт, сколько присутствует на уроке курсантов и кто отсутствует. Я провел три или четыре занятия и возвратился во Владимир.

Молодые люди быстро привыкают к новой обстановке. Я возвратился на свою квартиру, как домой, и казалось, что такая жизнь будет продолжаться без конца. Но не тут-то было. В мае в полк пришел приказ отправиться в лагери в город Рязань. Жалко было уезжать из Владимира, но была надежда на возвращение туда осенью. И вот мы сели в поезд и скоро прибыли в Рязанские лагеря, расположенные довольно далеко от города. Там был собран в лагерях весь корпус, по-видимому, предполагались в конце сбора корпусные маневры. Так оно и было.

Лагерная жизнь достаточно известна военнослужащим. Я жил в палатке вместе с товарищами. Работы в полку прибавилось, так как в лагерях было мое дивизионное химическое начальство (и, кажется, корпусное). Почти ежедневно были занятия с ротами, кроме того, разные совещания, штабные учения и прочее. К счастью, время пробежало быстро, и уже в августе начались учения (маневры). Верхом на лошади я объездил немало пространства по полям и дорогам. Вдруг выяснилось, что учение должно окончиться в Москве, где будет и разбор. Я мало помню, что именно происходило. Запомнилась лишь ночевка в Коломне, где я вместе с товарищами почти не спал ночь, гуляя с девочками.