Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

ЧАСТЬ III
(1935–1947 гг.)

Последний год в Нижнем

1934 год был для меня в полном смысле слова поворотным годом. В связи с тем, что в течение трех последних лет я вел напряженную и разнохарактерную педагогическую работу в нескольких учебных заведениях Нижнего Новгорода (Горького), а также ввиду близкой защиты кандидатской диссертации, я был представлен Советом Горьковского университета к званию доцента и утвержден НКП СССР в звании доцента по общей химии 13 февраля 1934 г. 1 марта того же года формально закончился мой аспирантский срок, а 8 мая я защитил кандидатскую диссертацию.

С начала 1934 г. занимал должность доцента Горьковского университета по общей химии, хотя фактически работал в основном на кафедре физической химии у А.Ф.Капустинского. Кроме того, я состоял доцентом по физической и коллоидной химии Горьковского индустриального института. Я читал несколько самостоятельных курсов и в Университете и в Индустриальном институте, а также в других вузах (Медицинском, Сельскохозяйственном и др.), а также в техникумах – в Дзержинском химическом и в Техникуме водных путей сообщения. Работы было слишком много, некоторые дни недели я читал по 8 и даже по 10 часов в день.

Почти немедленно после защиты диссертации я был приглашен Чернореченским химическим заводом руководить исследованиями о причинах потерь платины при контактном окислении аммиака на платиновых сетках и о путях улавливания теряемой в значительных количествах платины.

Помимо всего этого я вел обширную общественную работу. По-прежнему я был членом Президиума Краевого совета ОСОАВИАХИМа, секретарем Краевого бюро ВАРНИТСО, секретарем Краевого отделения Менделеевского химического общества, Председателем секции научных работников Месткома Индустриального института и т. д. и т. д.

Одним словом, я был до предела загружен разными обязанностями и едва успевал поспевать всюду. К тому же, постоянно на меня сыпались разные поручения и по исследовательской, и по общественной линиям.

В сентябре 1934 г. я участвовал в работах VII Юбилейного Менделеевского съезда в Ленинграде, и хотя не выступал с докладом (не решился), участие в работе Съезда было для меня очень полезным. Я познакомился и поговорил с несколькими химиками из разных городов, посмотрел на заграничных гостей. В частности, познакомился с председателем Оргкомитета съезда академиком Н.С.Курнаковым¹, который познакомил меня с П.И.Вальденом², приехавшим из Германии (из Ростока).

В то время я не отдавал себе отчета о собственном будущем. Останусь ли я на всю жизнь в таком «перегруженном» состоянии преподавателем химических дисциплин, смогу ли я поставить и выполнить научные исследования, которые привели бы хотя к небольшим результатам, имеющим научное или практическое значение? Или же, как многие мои товарищи, ведущие преподавательскую работу в горьковских вузах и не имеющие возможности вести исследования, «засохну» на достигнутом до конца своих дней?

Обстановка, в которой мне приходилось работать в то время, конечно, не благоприятствовала развертыванию исследовательской работы. Неблагоприятным было уже то обстоятельство, что коллектив ученых-химиков города Горького был совсем не активным в части исследовательской деятельности. Лишь отдельные молодые сотрудники пытались что-то делать, но не могли вначале выбрать себе подходящую тему. Посоветовать было некому. В университете дело обстояло несколько лучше, там были, особенно на физическом факультете, видные ученые. Однако в 1934 г. университет вступил в 3-й год своего существования после восстановления вновь после реформы 1929 г. Первые годы после восстановления университета недоставало ряда профессоров. В 1931–1932 гг. я был единственным преподавателем химии в университете. В сентябре 1932 г. приехал профессор С.И.Дьячковский – один из учеников А.В.Думанского, т. е. коллоидник. Он не имел докторской степени, но был назначен заведующим кафедрой неорганической химии. В 1933 г. удалось пригласить в университет для преподавания физической химии (наездом) А.Ф.Капустинского, к которому я и перешел с кафедры общей химии. С осени 1933 г. органическую химию стал преподавать также наездом А.Д.Петров. Оба были видными учеными и если бы работали постоянно в Горьком, могли бы, конечно, развернуть здесь исследования на высоком уровне. Но практически вся работа по кафедре физической химии лежала на мне.

А.Ф.Капустинский читал свой курс «на высоте», как по форме, так и по содержанию. Но прочитав три-четыре лекции, он уезжал в Москву на месяц, и мне приходилось вести занятия со студентами как путем чтения лекций, так и в семинарах и в практикуме. Было трудновато, так как Капустинский не разъяснял достаточно отчетливо трудно понимаемые студентами вопросы. Общение с А.Ф.Капустинским, А.Д.Петровым и с С.И.Дьячковским было для меня весьма полезно.

Среди других профессоров университета мне особенно вспоминается А.А.Андронов – симпатичный человек и широко образованный. История его избрания в академики, минуя члена-корреспондента, характерна для развития русской науки прошлого. Конечно, я был хорошо знаком и с другими профессорами на различных факультетах (М.Т.Грехова, С.С.Станков и т. д.).

Что касается Индустриального института, там обстановка была более скучной. Вместо уехавшего в Москву проф. В.А.Солонины кафедру неорганической химии занял В.Буравцов, которому по научному авторитету было далеко до В.А.Солонины. Мой учитель профессор Е.И.Любарский также уехал в Москву. Один И.И.Бевад доживал свой век в Горьком. Большая часть преподавателей более молодых не проявляли признаков по крайней мере быстрого роста. Вскоре (уже после моего отъезда в Москву) большая группа преподавателей института была изъята органами.

Я заведовал в институте лабораторией физической и коллоидной химии и читал курс коллоидной химии и отдельные главы физической химии. В общем же постепенно стал уделять институту меньше внимания, чем ранее, хотя именно в институте шла моя исследовательская работа над диссертацией, а также по платине (контакте при окислении аммиака).

В общем, 1934 год прошел для меня весьма напряженно в постоянной работе, то в аудиториях, то в лаборатории, или по общественной линии.

Наступил 1935 год. Ранней весной А.Ф.Капустинский уехал в длительную командировку в США и с апреля я стал заведующим (временно) кафедрой физической химии. Работа по договору с Чернореченским химическим заводом по платине развернулась и требовала все большего и большего времени. Я стал вполне «законным» кандидатом химических наук и доцентом, так как в апреле 1935 г. пришло утверждение Квалификационной комиссии НКП СССР. Работа шла полным ходом и ничто не предвещало каких-либо серьезных перемен в моей жизни. Однако, совершенно неожиданно, перемена и притом весьма существенная произошла.

В конце лета, когда я спокойно отдыхал и только что начал готовиться к новому учебному году, в Горький приехал уполномоченный Академии наук СССР сотрудник ИСНХ А.М.Рубинштейн (уже давно – покойный) с целью вербовки кандидатов химических наук в докторантуру АН СССР. В обкоме КПСС ему назвали меня, он разыскал меня и «провел собеседование». На другой день я был вызван в обком для беседы. Я не долго раздумывал, согласился, даже не посоветовавшись с женой. Но ректор университета Л.А.Маньковский заявил мне, что он не даст согласия на мой переход в АН СССР. Он обещал мне предоставить в университете все условия для развития исследовательской работы и т. д. Однако в обкоме ему, видно, сказали, что задерживать меня он не имеет права. Уже в конце сентября я отправил в АН СССР заявление и документы. Уже 20 ноября я получил бумагу за подписью Непременного секретаря АН СССР акад. В.П.Волгина и приказ о моем зачислении в докторантуру Коллоидо-электрохимического института АН СССР.

Я, однако, не смог немедленно покинуть Горький. С осени я начал несколько лекционных курсов и уехать, не окончив их, я не мог, желая соблюсти традицию, сложившуюся в наших университетах с давних пор.

К январю лекции и экзамены были закончены. Я постепенно стал освобождаться от многочисленных обязанностей. Прежде всего я был освобожден от должности доцента и заведующего лабораторией, 20 января я был освобожден от должности доцента в университете. В тот же день, собрав все самое необходимое, сел на поезд и отправился в Москву. Что-то там меня ждет?

Первые дни в Академии наук СССР

Прибыв в Москву, я с небольшим чемоданчиком доехал до Калужской (Октябрьской) площади и, не зная особенности этого района, отправился пешком по Б.Калужской (Ленинский пр-кт) в Коллоидо-электрохимический институт (КЭИН). Добравшись до места, я почувствовал некоторый трепет. Шутка ли? Мне предстояла встреча и беседа с директором института, известным академиком В.А.Кистяковским.

Итак, я доложился, и мне предложили подождать. Я сел на скамеечке в коридоре и закурил. Ко мне подсел молодой человек и спросил меня: не Фигуровский ли я? Я ответил утвердительно, и мы познакомились. Мой сосед оказался К.Ф.Жигачем из Менделеевского института. Мы разговорились и с тех пор подружились.

Прошло минут 20, и вот я, наконец, приглашен в кабинет директора. Не без некоторого страха я вошел туда. За столом сидел старик. После приветствия он пригласил меня сесть.

Прежде всего он строгим голосом потребовал от меня паспорт и партийный билет. Паспорт я ему выложил, но как-то у меня вырвалось, что партбилет я представлю секретарю партбюро, когда буду становиться на учет. В.А.Кистяковский внимательно рассмотрел паспорт, прочитав все, что там было вписано. По поводу билета он сказал: «Значит, мне не полагается проверить партбилет?» Я промолчал.

Просмотрев, видимо, мое личное дело в папке, В.А.Кистяковский сказал: «Наш институт Коллоидо-электрохимический. Я знаю, что вы коллоидник, но нам надо знать и электрохимию. Подготовитесь, и я приму у вас экзамен». Мне стало не по себе. Я давно уже забыл, как сдаются экзамены. Конечно, я немного знал электрохимию, приходилось читать студентам небольшой курс, но все же перспектива экзамена как-то холодила меня. Между тем В.А.Кистяковский достал из ящика стола два выпуска своей «Электрохимии» и, передавая их мне, сказал: «Вот, почитайте внимательно и после этого придете ко мне». Далее он продолжил: «Второго выпуска у меня нет, он сгорел во время пожара». Затем он потребовал с меня расписку в получении 1 и 3 выпусков электрохимии и отпустил.

Не без некоторого облегчения (несмотря на непредвиденное осложнение) я вышел из кабинета, куда сразу же вошел К.Ф.Жигач, и встретил в коридоре П.А.Ребиндера, с которым я ранее встречался. Тот спросил меня: «Ну как? Что он вам сказал?» Я рассказал ему о разговоре с академиком. Он не без упрека спросил меня: «Почему же вы не сказали, что читали электрохимию студентам?» Относительно процедуры проверки паспорта П.А.Ребиндер рассказал мне анекдотическую историю. Месяца за два до моего приезда П.А.Ребиндер пригласил на работу в свой Отдел одну даму. Она, как и все, после сдачи документов должна была представиться директору. В.А.Кистяковский потребовал у нее паспорт и, внимательно изучив его, заявил: «Ваш паспорт останется пока у меня». Так как женщины вообще относятся к паспорту более беспечно, чем мужчины, она, ничего не подозревая, вышла из кабинета. Тотчас же был приглашен П.А.Ребиндер, которому В.А.Кистяковский, указывая на злополучный паспорт, сказал: «Как же вы принимаете человека на работу, не потрудившись проверить паспорт?». – «А в чем дело?» – спросил П.А.Ребиндер. Кистяковский протянул ему паспорт. «Паспорт как паспорт, ничего особенного не вижу». – «Ну, как же, Петр Александрович, обратите внимание на серию и номер!» Ребиндер, посмотрев, покрутил головой. «Ведь серия-то – М3!» – «Ну и что же?» – «Неужели вы не понимаете, что это означает места заключения?».

Через несколько минут из кабинета вышел К.Ф.Жигач, неся под мышкой два выпуска «Электрохимии» В.А.Кистяковского. Мы сели на ту же скамеечку и, обменявшись впечатлениями, посмеялись. Я рассказал ему только что услышанный от П.А.Ребиндера анекдот. Мы повеселились. Между тем П.А.Ребиндер вскоре после выхода К.Ф.Жигача устремился в кабинет директора. Видимо, он сказал ему, что тот напрасно потребовал с меня сдачи экзамена по электрохимии, поскольку я читал в Горьком студентам этот курс. Вскоре я вдруг был снова вызван к В.А.Кистяковскому, который упрекнул меня, что я не все ему рассказал о себе. Он потребовал с меня оба выпуска «Электрохимии» и вернул мне расписку в их получении. Затем он написал на каждом выпуске «От автора», порылся в столе, вытащил второй выпуск (будто бы сгоревший), подал мне все три выпуска и выразил удовлетворение, что я подготовлен и в области электрохимии.

Я отправился в отдел аспирантуры в Президиум АН СССР, где мне дали записку, дающую мне право занять комнату в доме на ул. Горького (против Глазной больницы) на шестом этаже (дом этот еще цел). Вскоре старик-хозяйственник отдела аспирантуры со странной фамилией Троцкий (он вскоре переменил эту фамилию на Троицкий), надо сказать – очень заботливый старик, предложил мне переехать в небольшую квартиру из двух комнат в общежитии аспирантов на Малой Бронной улице. Я переехал и стал жить барином в одиночку, пока не переехала из Горького семья.

Так началась моя докторантура в Коллоидо-электрохимическом институте АН СССР. Вначале я не получил никакой темы и стал знакомиться с методами исследований, применявшимися в Отделе физико-химико-дисперсных систем и поверхностных явлений. Познакомился я и с большинством сотрудников института, и прежде всего отдела, в том числе с А.В.Таубманом, Б.В.Дерягиным³, М.М.Кусаковым и многими, многими другими.

Первое время я занимался адсорбцией электролитов на кварце, конечно, без какого-либо успеха, так как никаких теоретических представлений о процессе я не знал, а дело это весьма сложно. Кроме этого, приходилось заниматься дроблением для получения дисперсных материалов, седиментационным анализом на приборе типа Ребиндера и прочими мелкими вопросами. Беседы с П.А.Ребиндером были первое время несерьезными. Его было трудно изловить, вокруг него всегда был целый рой дам и «евреев». Все же иногда удавалось выяснить с ним отдельные вопросы. Я бывал у него дома и даже он «подкармливал» меня, зная, что я нуждался. Стипендия была небольшой, а семья у меня довольно большая. Вскоре благодаря Ребиндеру я получил место доцента в Педагогическом институте им. К.Либкнехта на Разгуляе, где вел практические занятия. Там, кстати, я встретился вновь со своим бывшим учителем в Горьковском университете А.Н.Зильберманом, который был зам. директора по научной работе.

Первые месяцы работы в Коллоидо-электрохимическом институте прошли незаметно быстро, без каких-либо особых происшествий. Разве только следует упомянуть о выходе из печати двух моих статей в «Журнале прикладной химии»: «К вопросу о причинах потерь платины при контактном окислении аммиака на платиновой сетке». В связи с этим не могу не вспомнить с благодарностью два письма ко мне редактора журнала А.И.Горбова, близкого сотрудника Д.И.Менделеева, в частности, по написанию крупных химических статей в Энциклопедии Брокгауза и Ефрона. А.И.Горбов в первом письме поддержал мою точку зрения о механизме катализа и роли платины и ободрил меня к выступлению против почти общепринятой в то время точки зрения харьковского профессора И.Е.Ададурова. К сожалению, сейчас я не имею возможности цитировать эти письма. Сами же письма – где-то в хаосе моего архива.

Кстати, разбирая свой архив, я обнаружил некоторые материалы о первых месяцах моей докторантуры в КЭИНе. Согласно этим документам, я начал работать в КЭИНе с 23 января 1936 г. Первый производственный план был составлен к марту. Тема, которая была зафиксирована в плане по рекомендации П.А.Ребиндера, такова: «Физико-химические исследования взаимодействия жидкостей с твердой поверхностью в пористых телах». Тема эта – просто продолжение моей кандидатской диссертации. Планом предполагалось исследовать генетику пропитки пористых тел жидкостями, изучить конденсацию и испарение жидкостей, находящихся в порах, фильтрацию жидкостей через пористые тела и т. д. Кроме того, планом предусматривалось изучение языков, марксистско-ленинской методологии и истории естествознания, педагогическая деятельность и т. д. План был составлен солидно и подробно. Конечно, однако, тема работы была не продумана и едва ли могла иметь «диссертабельный» характер. Она предусматривала огромное количество экспериментов и определений, без творческой основы. Едва ли мне одному, в условиях постоянного отрыва от лабораторных занятий на разнообразные посторонние дела, удалось бы намерять столько, чтобы сделать существенные выводы и обобщения, которых хватило бы для хорошей диссертации. Но это я понял лишь позднее.

Из сохранившегося отчета о моей работе за первое полугодие 1936 г. видно, что я в основном занимался изучением адсорбции электролитов на кварцевых порошках. Эта задача, как я вскоре понял, была бесперспективной. В то время ничего еще не было известно об ионном обмене и других вещах, а результаты получались такие (отрицательная адсорбция), что их было невозможно объяснить.

В отчете, однако, отражена моя научно-литературная работа. Упоминается о моей второй статье по поводу потерь платины в «Журнале прикладной химии», о статье совместно с К.А.Поспеловой в «Заводской лаборатории» об интерферометре. Но самое главное – это, конечно, было изобретение седиментационных весов. Но об этом после.

В это время я расширил свою педагогическую работу, начав работать в Промакадемии им. Кагановича сначала на курсах повышения квалификации инженеров, а вскоре взялся за курс физической химии на основном отделении Академии. Кроме этого, приходилось заниматься философией и историей химии вместе со всеми другими докторантами-химиками. Руководителем по истории химии был Б.М.Кедров⁴, тогда еще совсем молодой человек. Впоследствии с ним пришлось «съесть немало соли». Кедров тогда еще не имел докторской степени и собирал разные материалы, главным образом по истории и философии атомистики. В начале занятий он предложил мне перевести с немецкого одну из статей Дж. Дальтона (из «Классиков Оствальда»), что я сделал не без большого труда. Перевод был вскоре опубликован в книге о Дальтоне. По философии мы слушали лекции Асмуса⁵ – поклонника Канта. Я никогда не увлекался классической философией и, признаюсь, скучал и даже иногда засыпал на лекциях. Занимались мы немецким и английским языками, но не особенно успешно. Позднее пришлось самому чтением со словарем и попытками разговоров совершенствовать минимальные знания языков. По общественной линии мне пришлось руководить кружком по истории ВКП(б) в Институте горючих ископаемых, помещавшемся по соседству с нашим институтом. У нас в так называемой «Химической группе» была общая парторганизация и поручения давались с расчетом обслуживания всех институтов, входивших в состав группы.

В.А.Кистяковский оценил мой отчет на «отлично», видя, что я взялся за работу всерьез.

Летом 1936 г. мне дали путевку в Ессентуки, врачи нашли у меня признаки холецистита. Я провел курс лечения и вместе с тем на месяц отвлекся от научных дел. Помню длительные прогулки по степям, недалеко от Ессентуков. Помню курганы – свидетели давно прошедших событий в этом когда-то беспокойном районе. В нашем санатории отдыхал какой-то альпинист, который сагитировал нескольких человек, в том числе и меня, подняться на Бештау. Я до той поры никогда не поднимался на горы и наивно думал, что это пустяки. А этот альпинист повел нас не обычной дорогой, а выбрал самый трудный и крутой подъем с той стороны горы, по которой никто не ходил. Откровенно говоря, я натерпелся страху, карабкаясь в гору с наклоном, вероятно, более 60°. Я боялся оглянуться вниз и порой судорожно хватался руками за камни и даже травинки. Но в общем подъем этот оказался в конечном счете интересным, мы добрались до вершины – голого пятачка, на котором жили, видимо, только большие мухи, во множестве летавшие вокруг. Насладившись зрелищем с довольно высокой горы, мы отправились назад по более проходимому пути и пришли в Железноводск. Теперь уже невозможно, пожалуй, никому совершить такое восхождение на Бештау по разным причинам.

После возвращения из Ессентуков жизнь в Москве пошла уже по наезженной колее. Во второй половине 1936 г. я уже вполне освоился с обстановкой работы в КЭИНе. С 1 сентября я стал доцентом Московского педагогического института им. К.Либкнехта на Разгуляе, в том самом здании, в котором в 1812 г. сгорел единственный древний список «Слова о полку Игореве». С начала сентября я включился в работы по договору, которыми руководил П.А.Ребиндер, а именно – в работы по диспергированию и облегчению процессов бурения горных пород с добавками поверхностно активных веществ. Я занимался изучением диспергируемости в различных средах. Кроме этого, я провел небольшое исследование суспензий сульфата бария в различных средах. Исследование велось с помощью предложенных мною стеклянных седиментометричных весов. Вот уже около 50 лет, как этими весами довольно широко пользуются исследователи при изучении кривых распределения по размерам частиц различных суспензий и эмульсий. Но если бы меня спросили, как мне пришло в голову осуществить такое устройство, я был бы в затруднении при ответе. Конечно, эти весы пришли в голову далеко не на первом этапе моих седиментометрических работ. Еще в Горьком, исследуя продукты разрушения платины, применяемой в качестве катализатора при окислении аммиака, я проводил седиментометрический анализ с помощью известного прибора Вигнера. Камнем преткновения для меня тогда служил графический расчет кривой седиментации. Я усвоил его механически, не понимая, однако, его весьма элементарной математической сущности. Но как только я понял и оценил эту «сущность», я вскоре стал своего рода специалистом по седиментационному анализу и мог компетентно сравнивать разные методы.

В Москве я продолжал свои седиментационные опыты и более широко познакомился с литературой и особенно с теорией метода. Помню, что я думал о совершенствовании метода довольно упорно, но в голову долго не приходило подходящих идей. Помню, однажды при поездке на трамвае в институт мне пришла в голову идея весового анализа, и как молния блеснула идея применить стеклянные весы. Приехав в институт, я тотчас же принялся за устройство прибора, и через какой-нибудь час построил седиментометр с металлической чашечкой, подвешенной на проволоке. Тут же я его проверил и убедился, что он действует отлично.

Мои товарищи, помню, довольно скептически отнеслись к прибору. Он был слишком прост и казался примитивом. Когда я на семинаре докладывал об этом приборе, П.А.Ребиндер и Б.В.Дерягин весьма критически выступили по поводу прибора. Вскоре я предложил прибор с колпачком вместо чашечки для дисперсионного анализа эмульсий, и положение резко изменилось. Меня вдруг начали хвалить. Вскоре появилась в «Заводской лаборатории» статья с описанием прибора, и он приобрел быстрое распространение в ряде московских и иногородних лабораторий. Все вдруг забросили старые приборы Вигнера и его видоизменения, в том числе и прибор Ребиндера, и переключились на мои весы.

Я понимаю, и тогда понимал, что П.А.Ребиндеру было грустно то обстоятельство, что его прибор был полностью оставлен, и тем более я ему благодарен, что он сумел преодолеть свое авторское самолюбие в пользу моего прибора и всячески содействовал распространению седиментационных весов. Вообще я всегда был ему благодарен за прекрасное ко мне отношение, хотя далеко не всегда между нами были вполне безоблачные отношения.

Итак, последние месяцы 1936 г. моя работа продолжалась, пожалуй, даже ускоренными темпами. Помимо различных измерений, которые я должен был делать в связи с «производственным планом», я занимался совершенствованием своего седиментометра и проблемой расширения сферы его применения. Так, я предложил с помощью этого прибора исследовать распределение пор по размерам в пористых телах (вытеснение жидкости из пор другой жидкостью с иным удельным весом) и т. д.

Мой метод все шире входил в практику. Ко мне стали приходить на консультации исследователи самого различного профиля (с Дулевского завода, из Ташкента, с Чернореченского завода и многих других). Я получал много писем с просьбами о консультациях. Надо сказать, что кроме всего этого я продолжал выполнять некоторые исследования по договору с Чернореченским химическим заводом (теперь город Дзержинск Горьковской обл.). В частности, я предложил схему пылеулавливания платины. Эта схема была принята заводом, и значительную часть теряемой платины удалось улавливать. Конечно, моя работа по платине не может быть оценена очень высоко. Однако с тех пор и даже теперь (1983 г.) я с интересом встречаю ссылку на эти исследования в учебниках и монографиях по технологии азотной кислоты.

Лаборатория (точнее – лаборатории Отдела), руководимая П.А.Ребиндером в 1937 г., занималась в основном разработкой путей «понижения твердости» горных пород (при их бурении). Был заключен большой договор с соответствующими предприятиями, который, однако, выполнялся медленно и неточно по плану. Поэтому заказчики, видимо, были не особенно довольны ходом работ. Да и внутри лаборатории имелись люди, которые не верили в эффект Ребиндера. К их числу принадлежал некто Голованов, который выступал с нелепой подчас критикой, да и, кроме того, халтурил при определениях. Выгнать его было почти невозможно. Вот почему П.А.Ребиндер загружал меня, а особенно Л.Шрейера и К.Ф.Жигача (оба давно померли), поручениями по этой работе. Для моей докторской работы это было просто «нагрузкой». Тем не менее работа как-то шла.

Вспоминается мне одно событие, относящееся к весне 1937 г. В связи с 50-летием основания теории электролитической диссоциации С. Аррениуса⁶ и В. Оствальда⁷ в Педагогическом институте им. К.Либкнехта было устроено юбилейное заседание. Основной доклад, освещавший события 1884–1887 гг., был поручен мне. Воспользовавшись материалами немецкой книги Бугге («Книга о великих химиках»), я подготовил доклад и прочел его, видимо, удовлетворительно. В зале было довольно много народа, и я читал громко. Только что я начал, вдруг открылась дверь, и неожиданно для всех появился И.А.Каблуков. Его приход вызвал волнение в зале. Это было естественно, так как Каблуков был весьма популярен, к тому же он был участником тех далеких событий, о которых шла речь. После окончания моего доклада он выступил с воспоминаниями, рассказал, как он приехал в Лейпциг, в лабораторию Оствальда. Он говорил, в частности: «…Я приехал к Оствальду в надежде, что он будет говорить со мной по-русски, но он не стал говорить со мной по-русски, и мне пришлось учиться говорить по-немецки… И вот я получил тему и стал работать, а Аррениус мне помогал…».

Выступление И.А.Каблукова, хотя и было импровизацией, было интересно. В конце он похвалил мой доклад, а после окончания собрания подошел ко мне и спросил, откуда я взял такой хороший материал для доклада? Мы познакомились, разговорились, но так как было уже поздно и пора было ехать домой на Малую Бронную, Каблуков пригласил меня довезти в своей машине. Всю дорогу мы оживленно беседовали. Каблуков интересовался и моими экспериментами, и занятиями по истории химии.

И.А.Каблуков имел тогда собственную машину (в то время – редкое явление). Машина была подарена ему Сталиным при следующих обстоятельствах. Незадолго до моего вышеупомянутого доклада Каблукову исполнилось 70 лет, и в связи с этим он был награжден орденом и машиной «Эмкой». Он был уже, кажется, почетным академиком. В связи с юбилеем, как тогда было принято, был организован грандиозный банкет в ресторане «Метрополь». На банкете были многие химики Москвы и, по обычаю, довольно выпили… Выпил и сам Иван Алексеевич. Говорились речи и тосты. Под конец слово получил сам юбиляр. Его взгромоздили на стул (он был невысокого роста). И.А.Каблуков прежде всего благодарил партию и правительство и лично «…Виссариона Григорьевича, Сталина». Когда были произнесены слова «Виссариона Григорьевича», все, конечно, оцепенели. Кто-то осмелился и подойдя к Каблукову, сказал ему: «Иосифа Виссарионовича». Каблуков спокойно ответил: «Я же правильно, ясно сказал: „Виссариону Григорьевичу“, а вы не слушаете…» Больше, конечно, никто не решился его поправлять.