Текст книги "Я помню... (Автобиографические записки и воспоминания)"

Автор книги: Николай Фигуровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

159 с.п., 18 с.д., 19 с.д

Распрощавшись с товарищами и друзьями, подавляющего большинства которых давно уже нет в живых, я получил отпуск и отправился побывать к отцу. Этой поездки я не помню. Вероятно, она не была радостной. В деревне семья жила еще очень плохо, хотя уже был свой хлеб, но в небольшом количестве. Отец всерьез занялся пашней.

В ноябре я вернулся в Москву и получил предписание о назначении в распоряжение начальника артиллерии РККА. В те времена, по старинной традиции надо было лично представляться начальнику артиллерии, и я отправился на Знаменку (ул. Фрунзе) в помещение бывшего Михайловского (или Александровского?)²³ военного училища.

Не без трепета я вошел в кабинет на 2-м этаже тогда еще ненадстроенного здания Министерства обороны. В огромном кабинете за огромным столом, около которого стояли два весьма поместительных черных кожаных кресла, сидел симпатичный старик по фамилии, если память мне не изменяет, Шейдеман, видимо, генерал старой армии²⁴. Он поднялся, выслушал мой рапорт и пригласил сесть. Я с опаской взгромоздился в кресло. Начальник артиллерии РККА распечатал принесенный мною пакет, прочитал бумагу и спросил меня: «Куда бы вы хотели поехать служить?». По простоте душевной я, не задумываясь, ляпнул: «В Кострому». Генерал очень удивился и спросил: «Почему?». Я робко объяснил, что недалеко от Костромы живут мои родители, что Кострома мой родной город. «Ну чего вы в этой Костроме не видели? Я бы на вашем месте, – говорил Начарт, – поехал бы куда-нибудь на Кавказ. Какая там прекрасная природа, какие девочки!».

Мне, конечно, хотелось взглянуть на Кавказ, но служить там казалось скучноватым. К тому же хотелось в Кострому, где можно было вновь жить рядом со старыми друзьями и откуда до Пречистого было всего 60 верст и можно было добежать домой даже без ночлега. Поэтому я еще раз невнятно повторил, что лучше всего, если я попаду в Кострому. «Ну что ж, – сказал начальник артиллерии Красной Армии. – Вы окончили командные курсы отлично и имеете право выбирать место службы».

Очень тепло, по-отечески он пожурил меня еще раз за мое желание, и я, поняв, что засиживаться у него неудобно, встал и вытянулся, как положено. «Счастливой службы! – сказал на прощанье старик. – Можете идти». Повернувшись кругом, я вышел из кабинета. На другой день мне снова пришлось идти в Штаб РККА. Я получил в канцелярии Начарта предписание отправиться в распоряжение начальника артиллерии Московского военного округа. Это было 18 ноября 1921 года.

В отличие от Начарта РККА, начальник артиллерии МВО меня не принял. Зато я попал к начальнику химических войск Московского военного округа Лаврентьеву (кажется, так). Впрочем, с ним беседовать было проще, все же мы принадлежали к одному, в то время еще редкому роду службы. Лаврентьев согласился отправить меня в район Костромы, но дал мне ряд указаний и высказал сожаление, что не может назначить меня заведующим химической обороной дивизии, так как в 18-й дивизии уже кто-то был (сейчас не вспомню).

22 ноября я получил предписание отправиться в распоряжение начальника артиллерии 18-й стрелковой дивизии в город Ростов Ярославский. Я прибыл туда дня через 3, явился к старику начарту, которому, видно, было безразлично, куда именно меня направлять. Я вновь получил предписание направиться в распоряжение командира 53-й стрелковой бригады в Ярославль, и 28 ноября я уже был там. Комбриг меня не принял, зато его адъютант Петр Павлович Богородский, с которым в дальнейшем мне пришлось служить, оказался очень любезным, и я без проволочек был назначен заведующим химической обороной 159-го стрелкового Костромского полка. Моя мечта снова попасть в Кострому к своим друзьям была реализована вполне успешно.

И вот я снова в Костроме. Иду в знакомое общежитие Костромского техникума им. Чижова, но никого там нет. Узнал, что общежитие переехало в один из переулков Мшанской улицы, и направился туда. С восторгом меня встретили старые друзья, студенты, как теперь назывался техникум, Костромского практического политехнического института. Я, конечно, никуда из общежития не поехал. Потребовали от коменданта поставить мне койку, и я поселился, как и прежде, со старыми товарищами.

Прошел день встречи, и мне надо было являться в полк. Штаб полка и его батальоны размещались в деревянных бараках, построенных на моей памяти в семинарские годы (1915–1916 гг.). В этих казармах в годы первой мировой войны готовились маршевые роты на фронт. Казармы были расположены за городом, правда, не особенно далеко, с правой стороны в начале Галичского тракта. Я и отправился в эти самые казармы.

Нашел барак, на котором висела грязная картонная вывеска: «Штаб 159 с.п.», и вошел внутрь. Удивительно грязное, насквозь прокопченное помещение с явными следами множества клопов, уставленное столами для писарей. Полы, я думаю, не мылись здесь лет 5, а стены были так закопчены, что напоминали распространенные на севере Курил избы без труб, топившиеся «дымом» от очага.

Я спросил адъютанта и от него узнал, что командир полка на месте, в своем «кабинете». Адъютант мне сразу же не понравился. Уж больно заносчив, впрочем, как многие адъютанты. Подумаешь – птица, подумал я.

Итак, я подошел к двери кабинета командира и постучался. Тотчас же услышал в ответ «Войдите!». И я вошел… и растерялся. У видавшего виды командирского, когда-то, видимо, «письменного» стола стояли двое. Один был одет в куртку из овчины, с картузом на голове. Другой был в зеленой, крытой английским трофейным сукном поддевке. Кто из них был командиром полка, я не знал. А между тем я приготовился лихо отдать рапорт о прибытии. Не мог же я рапортовать сразу двоим.

Я спросил: «Простите, кто командир полка?». Человек в куртке сказал: «Я». Какой уж после этого рапорт. Я поэтому робко сказал, что я окончил командные курсы и прибыл для службы в полк. Тогда командир полка спросил: «А что, Вы разве не военный и не умеете по-военному обратиться?». Я сказал: «Конечно, военный!» – «Ну, тогда обратитесь по форме!». Я повернулся на каблуках, на сей раз по всей форме, и вышел из кабинета. Оправившись, я вновь постучал в дверь и возгласил: «Разрешите войти!» – «Входите» – ответили мне из-за двери. Тогда я вошел, вытянулся и самым громким голосом доложил: «Товарищ командир полка, окончивший и т. д. Фигуровский прибыл в ваше распоряжение!» – «A-а, здравствуйте!» – сказал он, принял пакет, распечатал его и изрек: «Пойдете командиром взвода в 9 роту». Я возразил (как мне, впрочем, было сказано нач. химвойск округа), что я военный химик и прибыл на должность зав. химической службой полка. Командир сказал: «У меня нет такой должности». Я сослался тогда на приказ по округу, которым вводились соответствующие должности во всех полках. «Ну, хорошо, можете идти!». На этом встреча закончилась.

Я не помню, кто именно был тогда командиром полка, они очень часто менялись. Зато второго человека, бывшего в кабинете, я хорошо помню. Это был полковой врач Дмитрий Александрович Знаменский, с которым после мне пришлось вместе служить в 17 с.д. и который стал моим приятелем. Это был замечательный человек, милый и доброжелательный. Жаль его, в начале Отечественной войны он занимал какую-то высокую уже должность и погиб под Ленинградом в поезде, который разбомбили немецкие фашисты.

Итак, моя служба началась. Я оформился, был зачислен на довольствие, сказал свой адрес жительства и отправился домой до следующего дня. Ребята в общежитии посмеялись над рассказанной мной историей представления командиру полка. Мы поели, что было, и я отправился гулять по Костроме, по которой столько времени скучал.

Так как за 2 с половиной года до этого я был студентом Электромеханического отделения Чижовского техникума, ребята настоятельно посоветовали мне продолжать образование и сказали, чтобы я зачислился вновь студентом. Это оказалось легко, и я стал по вечерам посещать занятия в Костромском практическом политехническом институте. В частности, я слушал лекции Н.Д.Работнова – отца известного теперь академика (1973) Сибирского отделения Академии наук СССР²⁵. Это были лекции по теоретической механике. Они оказались для меня малопонятными, так как я не слушал начала курса и пытался с ходу освоить мудреную тогда для меня науку. Другие занятия проходили более успешно.

Дней 10 в полку обо мне как будто не вспоминали. Я, правда, ежедневно являлся на службу и справлялся о том, есть ли в полку противогазы или какое другое химическое имущество. От адъютанта я получил совершенно невразумительный ответ. Поэтому после двух-трехчасового болтанья в полку без дела я уходил домой. Правда, постепенно были завязаны знакомства с молодыми, как я, командирами.

Но дней через 10 я был вызван адъютантом и меня неожиданно назначили в наряд, несмотря на мои протесты. Адъютант был мелким службистом, меня почему-то невзлюбил и решил отыграться на мне. Сразу я не мог отказываться и был раза два-три то дежурным по полку, то дежурным по госпиталю. Полк был единственной частью в гарнизоне и выполнял гарнизонные обязанности. Мне эти наряды совсем не улыбались, прямо говоря, из принципа. Я по штату был штабным командиром, начальником службы и не подлежал (по крайней мере, часто) назначениям в наряд. Адъютант же заладил назначать меня в наряды чуть ли не через 3 дня.

Освободился я от этих нарядов случайно и не без некоторого скандала. Однажды связной принес мне записку от адъютанта с извещением, что я назначен дежурным по гарнизону и завтра к 12.00 был обязан явиться на главную площадь города (около старинной каланчи) и произвести развод караулов. Такой развод на площади производили, кажется, еще несколько месяцев после этой записки, по старинной традиции.

Мы в общежитии жили молодежной студенческой жизнью, по вечерам гуляли и балагурили и ложились спать довольно поздно. А спать я был в то время, как говорится, «здоров» в результате длительного голода и истощения. В 12.00, когда я должен был сообщать караульным начальникам пароль и отзыв, я благополучно спал «без задних ног» и продолжал спокойно спать. Товарищи мои ровно ничего не знали о моем назначении в наряд и не разбудили меня. Около часу дня прибежал связной с запиской от адъютанта с требованием, чтобы я явился в полк.

Стоял конец декабря, было уже довольно морозно, и караулы ждали около часа прибытия дежурного по гарнизону, т. е. меня, пока кто-то не сбегал в полк и там прислали нового дежурного. Я прибыл в полк, и адъютант с радостью, что я так провинился, пошел к командиру полка и выпросил у него наказание для меня – 5 суток ареста с высидкой на гарнизонной гауптвахте в здании под каланчой. Командир полка почему-то не пожелал меня видеть.

Адъютант, кроме всего, оказался еще сукиным сыном. Он как бы от имени командира полка передал мне приказание немедленно отправиться на гауптвахту и мало того, назначил конвоира для моего сопровождения. Только выходя из штаба, я понял, какое издевательство затеял адъютант. Сзади шел конвоир с винтовкой. У меня же на поясе висел наган. Как только дверь штаба закрылась, я вытащил наган (зная, что винтовка у конвоира не заряжена), навел на бедного парня, татарина или чуваша, и сказал: «Давай мне винтовку, не то я пристрелю тебя». Тот сразу перепугался и отдал мне винтовку. Я вернулся в штаб и имел удовольствие довольно грубо обругать адъютанта за незнание уставов и за издевательство. Взяв с собой предписание на гауптвахту, я пошел один, спокойно зашел в общежитие, взяв кое-что поесть, оделся потеплее и пошел отбывать арест. Сдав караульному начальнику наган и пояс, я был отведен в командирское помещение на втором этаже. Там уже был один молодой человек, офицер, по фамилии, кажется, Сомов. Он радушно приветствовал мое появление. Я занял свое место на топчане, и мы тотчас же завели разговоры, так что скуки никакой и не было.

Но было довольно холодно. Печка не топилась, и обслуживавший гауптвахту солдат доложил нам, что дров нет ни полена. Тогда Сомов (из роты которого был этот солдат-красноармеец) сказал ему: «Нечего врать, если не принесешь дров и не истопишь, то вот вернешься в роту, я тебе покажу!». Эффект этой сентенции обнаружился минут через 10. Появились дрова, и наша печка весело затрещала. Ночь мы спали в тепле.

На другой день мои ребята из общежития явились на гауптвахту человек 15, озадачив своим появлением караульного начальника. Они принесли мне картошки на неделю, масла, соли, хлеба, сахару и какие-то лакомства. Ребята были предприимчивы и имели запасы продовольствия. Караульный начальник вначале отказался передавать все это, но они все шумно ему доказали, что он не имеет права не передать продовольствие, и мне все это было доставлено. Помимо невзрачного обеда, принесенное продовольствие было кстати. Мы вдвоем с Сомовым зажили на славу, спали сколько влезет, вели различные разговоры, кушали, топили печи. В общем, жили хорошо. Пять дней пролетели очень быстро. После этой высидки (единственной за 15 лет службы в армии) я явился в полк, заготовив предварительно рапорт на имя командира полка, в котором объяснил свое положение в полку как начальника службы, не преминув написать по адресу адъютанта нескольких теплых слов, обвинив его в незнании уставов, в незаконном распоряжении моим временем. Я ему никак не подчинен и мог быть назначен в наряд только по личному указанию командира полка. На сей раз командир полка меня принял, торжественно признал неправильность действий адъютанта, при мне его поругал и сказал ему, чтобы больше меня без его указания ни в какие наряды не назначать. Так, после отсидки, я стал снова свободным человеком.

Кажется, в это время, около нового 1922 г., в полк прибыло некоторое химическое имущество: около 200 противогазов и 5 баллонов с хлором для камерного и полевого окуривания. Я потребовал устройства особого, химического склада, который и был построен под землей в новом расположении полка в казармах около Богоявленского монастыря.

Командиром полка, насколько мне вспоминается, был тогда очень хороший парень, Владимир Никанорович Коптевский. Он нисколько не забыл наш последний разговор и однажды, вызвав меня, он сказал: «Завтра соберется весь командный состав полка, и вы прочитаете нам лекцию по военно-химическому делу». Я по легкомыслию не придал этому особого значения, и думалось мне, что такую лекцию я вполне свободно прочитаю, так как что-что, а военно-химическое дело мне превосходно известно.

На другой день в положенное время я явился в полк. В одном из помещений был действительно собран весь свободный от нарядов командный состав. Впереди сидели сам Коптевский и комиссар. Я же умудрился даже не написать конспекта лекции, а выступал перед таким собранием в первый раз в жизни.

Итак, после краткого вступления командира полка, я начал, конечно, с истории газовых атак и изобретения средств защиты от газов. По неопытности, я рассказал об этом бегло в течение минут 5. Заодно я рассказал и об основных отравляющих веществах и их свойствах. Весь запас сведений, предназначенных для лекции, был полностью исчерпан. Я в полном недоумении, что так скоро все выложилось, плел какую-то околесицу и лихорадочно думал, что же делать, чтобы избежать скандала.

О, вы, начинающие лекторы! Хотя у нас сейчас каждый мальчишка из 7-го класса средней школы может оторвать речь чуть ли не на полчаса и без шпаргалки, он, да и его старшие товарищи-студенты, оказываются беспомощными, когда им надо выступать с лекцией на конкретную тему, например, об интерференции света. Те, кто в первый раз в жизни отваживаются на такую лекцию без тщательной подготовки, кончают плохо.

Итак, материал лекции был исчерпан. Я вспотел, пытаясь вспомнить еще что-либо такое, о чем я забыл сказать. Но, как назло, на память не приходило ничего дельного. Меня спасло снова шестое чувство. Я решил про себя, что мое выступление, закончившееся тем, что за 5 минут было высказано все, что нужно, следует рассматривать лишь как интродукцию к настоящей лекции. Хотя я и подумал, что мое смущение и мой фортель будет, несомненно, замечен, я начал с начала, теперь уже останавливаясь на разных деталях, которые ранее мне казались несущественными.

Лекция моя прошла, конечно, не блестяще, она была первой в жизни лекцией, но, по крайней мере, к концу часа у меня еще оставалось кое-что сказать. Ровно через час командир полка объявил об окончании лекции и спросил, не имеются ли у кого-либо вопросы. Таковых не было. Я с важным видом вышел вместе со всеми и закурил. Так началась моя многолетняя лекторская работа.

Вскоре (а может быть, перед этой злополучной лекцией) у нас в полку произошла реорганизация. После полного окончания гражданской войны произошло, естественно, численное сокращение армии, личного состава для частей, развернутых на время гражданской войны, недоставало. Поэтому «пружина» была сжата. Бригады были ликвидированы в дивизиях, вместо них были организованы новые полки. Наш 159 с.п. стал основой нового 53-го полка. Мы приняли пополнение из других полков и с 26 июля 1922 г. я был назначен Завхимобороной 53-го с.п. Мы переехали в лагерь в Ярославле. Начались занятия. Я теперь проводил некоторые занятия в ротах, обучая красноармейцев пользованию противогазами.

Мы стояли лагерем на берегу Волги. Недалеко, напротив нас за Волгой виднелся какой-то старинный монастырь, кажется, Толгский (?). По несколько раз в день мы купались в Волге. Штаб наш был дружен, в частности, я подружился и с командиром полка Коптевским, с которым теперь можно было разговаривать не только в официальном порядке.

Но ничего на свете нет постоянного. К нам вскоре был назначен новый командир полка Шенк. Хотя он был доступным и вполне приличным человеком, но уже не было с ним таких установленных отношений, как с Коптевским. Я продолжал занятия в ротах и в штабе полка и каждые 10 дней ездил в Кострому, где находился мой склад противогазов и хлора.

Казалось, все шло вполне благополучно и в перспективе думалось, что с наступлением осени я снова перееду в Кострому и буду продолжать учебу в Политехникуме. Но «судьба играет человеком».

Примерно 20 августа пришел приказ из округа о назначении меня заведующим химобороной 19 с.д. Я был вызван к командиру полка и получил приказ срочно собираться на новое место службы. Так как было лето, а я не пользовался отпуском, я обратился к командиру с просьбой дать мне двухнедельный отпуск и получил согласие. 25 августа (согласно послужному списку) я получил предписание и отпускное удостоверение и, не глядя на них, сунул в карман. Попрощавшись наскоро с товарищами, особенно с начальником штаба полка П.П.Богородским, с которым я успел подружиться, я отправился в Кострому, сдал склад, попрощался с ребятами, которые еще не успели уехать, и пошел пешком к Пречистому, в 17 верстах от Судиславля, где жил мой отец с семьей.

Летом в дремучих лесах в районе Мезы исключительно хорошо. Масса грибов, в речке Шахоче еще водились в те времена хариусы, неподалеку была небольшая речка Сендега («Я на Сендеге гулял, свою милку потерял, думал в кофте розовой, а это пень березовой»). Приехав к отцу, я целиком предался занятиям разными делами, шатался по лесам, удил рыбу, помогал в хозяйстве и т. д. Было страшно хорошо и беззаботно, давно я так не живал. В огороде масса овощей, был уже и хлеб, так что все было на высоте. Я и не заметил в такой обстановке, как пролетели две недели. Накануне предполагаемого отъезда я полюбопытствовал, целы ли у меня документы, и, развернув впервые отпускное удостоверение, с ужасом обнаружил, что отпуск у меня всего лишь на 3 дня!

Мороз по коже продрал меня. Я ведь уже дезертир! Хотя по плану я хотел еще пару дней провести в Пречистом, я тут же лихорадочно собрался, попрощался и двинулся в Кострому. Ужас! Что теперь мне дадут?

Ехал я до Тамбова дня два по тем временам, наконец, приехал. Отыскал штаб артиллерии 19 с.д., размещавшийся на теперешней Советской улице, и с трепетом вошел. И опять пресловутый адъютант! Это был прилизанный бывший прапорщик с двумя кубиками на петлицах с нашивками на гимнастерке. Он был полон сознания своего величия и относился с полнейшим презрением к своим подчиненным – писарям штаба, которые его страшно не любили за это.

Итак, этот адъютант, у которого в голове было явно недостаточно мозгового вещества, прежде всего потребовал, чтобы я отдал ему рапорт о прибытии по всей форме. Я сказал ему, что такой рапорт я отдам начарту. Тогда он, разозленный, взял мои документы и, познакомившись с ними, строго спросил, почему я опоздал с прибытием почти на месяц. Я сослался на случайные обстоятельства. Впрочем, ему, очевидно, было совершенно не интересно узнать подлинные причины опоздания, и, взяв документ, он сам отправился докладывать начарту о моем прибытии и опоздании. Минуты через 4 он вернулся и весьма злорадно сообщил мне, что за опоздание без уважительной причины я наказываюсь месячным арестом. Вот, подумал я, попал я в часть, где даже не надо писать рапорта с объяснением причин опоздания. Пытаясь сохранить спокойствие, я спросил, где бы я мог разместиться, и получил в ответ: «Где хотите, вон у нас напротив живут писаря. С ними и размещайтесь». Он решил, видимо, насладиться властью и поиздеваться при возможности.

В подавленном настроении я ушел из его маленького кабинетика и направился во двор, где напротив стояло длинное двухэтажное здание. Второй этаж его состоял из длинного коридора, из которого был вход в десяток маленьких комнат – «камер». Скоро я выяснил, что это здание служило тюрьмой для особо опасных бандитов-антоновцев, пойманных, вероятно, не без нашего участия. В этом здании сидели эти бандиты в ожидании окончания следствия и приговора. По-видимому, отсюда некоторые из них отправлялись на расстрел. Я сразу же обратил внимание, что стены камер были исписаны многочисленными сентенциями сидевших здесь преступников. Сентенции были самыми различными, злобными, но чаще всего прощальными. Когда я попал в Тамбов много лет спустя, вероятно, году в 1958, я не смог найти этого здания (Советская, 33, если мне не изменяет память). Оно, вероятно, было уже снесено.

Писаря штаба артиллерии 19 с.д. оказались хорошими ребятами. Они быстро оказали мне необходимую помощь. Уже то обстоятельство, что адъютант отнесся ко мне очень плохо, вызывало их сочувствие. Быстро достали топчан, где-то нашли сено и набили мой матрацный мешок и отвели мне одну из камер, в которой стекла в окнах были выбиты, а дверь сильно провисла и не закрывалась. Так как стояла еще теплая погода, то эти неудобства были несущественны, и я расположился с некоторыми удобствами, правда, без стола и стула. Вскоре я заснул и проснулся лишь на другое утро. Дорога была тяжелой, вагон был переполнен и я спал очень мало.

На другое утро я явился в штаб, посмотрел, как появился адъютант, которому дежурный писарь отдал рапорт. Я выбрал место для работы в большой комнате, где сидели писаря, сел за парту и с помощью опытного старого писаря нашел в делах необходимые документы и приказы, которые касались моей деятельности. Документов было немного, я завел папку, сложил их и начал думать над планом действий. Никто меня не беспокоил. Я пошел, сделав, по-моему, на первый раз необходимые заметки, прогулялся по теперешней Советской улице, вернулся, где-то пообедал вместе с писарями, снова посидел в штабе, затем пил чай и прочее. Вечером мы долго в писарской компании беседовали о делах и об адъютанте.

Кажется, на третий или четвертый день я проснулся рано, попил чаю и от нечего делать пошел в штаб, сел за свою парту и начал сочинять какую-то инструкцию для начхимов полков, которых я еще не видел. Прошло с полчаса, и вдруг раздалась громкая команда: «Встать! Смирно!». Я по инерции вскочил и вдруг увидел, что это дежурный писарь по заведенному порядку отдает рапорт адъютанту. Так как это меня совершенно не касалось, я тотчас же сел и продолжал свое дело. Вот тут и поднялась буря. Адъютант подошел ко мне, крича с раздражением: «А Вы что? Разве не для Вас была команда?». Не помню, что, но я грубо сказал: в моем присутствии не имели права подавать такую команду, или же это могли сделать лишь с моего разрешения. Адъютант взбесился. Громко ругаясь, он отправился к начарту жаловаться на меня, как нарушителя воинской дисциплины.

Тут и началось. Старший писарь, как бы предчувствуя дальнейший ход событий, достал дело, в котором было пришито штатное расписание. Вот тут и обнаружилось, что моя должность приравнена к должности командира полка, и я, таким образом, должен носить три шпалы. Что это по сравнению с двумя кубиками адъютанта? Минуты через две старшего писаря потребовал начарт и как раз приказал принести штатное расписание. Когда все, к удовольствию писарей, посмотрели в соответствующие графы, все поняли, какую глупость сморозил адъютант. Я был вызван к начарту. Он впервые соблаговолил со мной познакомиться, принял меня страшно любезно и извинился за адъютанта. Мы впервые поговорили о необходимых мероприятиях с моей стороны по химической службе в дивизии.

Я вернулся за свою парту. Писаря от удовольствия хохотали и гадали, что же должен теперь делать адъютант. Видно, он получил значительный нагоняй, прежде всего за то, что не знал штатного расписания. Минут через 10 он вошел в нашу большую комнату (видно, здесь была когда-то школа) и, подойдя ко мне, громко извинился за свои действия, оправдываясь, что он не знал, каков мой чин. Я не стал кочевряжиться и отпустил его с миром. С тех пор он всегда первым почтительно здоровался, и в моем присутствии уже никогда не раздавалась команда: «Встать, смирно!» при входе в помещение адъютанта.

Впрочем, я занялся более оперативными делами. Стал ходить (и ездить) в полки, один из них стоял в Козлове (Мичуринске), стал посещать штаб дивизии, докладывая начальнику штаба свои проекты приказов и распоряжений.

С наступлением холодов жить в не отапливаемом помещении без окон стало невозможно. Я нашел квартиру у какой-то тамбовской толстой мещанки, которая вежливо выговорила мне по поводу курения. Я тогда курил махорку, покупавшуюся на базаре. В Тамбове ее было предостаточно. Как-то я купил на базаре целый мешок понравившейся мне махорки и поместил его под кровать, что вызвало негодование хозяйки. Я жил у нее месяца два и ушел от нее, поскольку выяснилось, что она имела на меня некоторые виды. А мне это не улыбалось.

Впрочем, в начале зимы командир дивизии приказал для лучшего оперативного руководства химической подготовкой в полках мне переселиться в штаб дивизии, который был очень далеко от квартиры. Мне снова пришлось приспособляться к обстоятельствам, и я поселился в штабе, где была столовая и на службу не надо было далеко ходить. Зимой штаб переселили на главную улицу города, в помещение бывшей казенной палаты. Помещение было огромное, но совершенно не топилось, и зимой стало очень холодно. Жили мы на 5-м этаже в хвосте здания, выходившем на главную улицу. Уборных в помещениях не было. Это было крайне мучительно. Ночью по малой нужде надо было, набросив шинель, бежать по длиннейшему коридору почти через все здание, спускаться с длиннейшей лестницы и, выбежав на улицу, надо было обойти половину здания, чтобы попасть во двор, в дальнем углу которого была уборная. На это требовалось не менее 10 минут. Тот, кто бывал в подобных ситуациях, представляет себе, насколько все это было мучительно. К тому же в сильные морозы приходилось возвращаться совершенно промерзшим на свою койку и, натянув на себя жидкую шинелишку, пытаться согреться. Одним словом, было очень плохо.

Штабные писаря, которые жили в соседних комнатах и также мерзли, скоро придумали усовершенствование. Исходя из допущения, что в ночное время по тротуару около здания никто не ходит, они вместо длительной беготни открывали окно и освобождались от давления. Скоро все стали поступать именно так. Но случилось однажды несчастие и кто-то из случайно проходивших внизу «пострадал». Готов был разгореться скандал, но в горсовете, видимо, поняли ситуацию, и вскоре мы были переведены в другое, красивое красное здание на правой стороне по дороге к вокзалу. Там я жил недели с две прямо в штабе, спал на столе, который надо было освобождать с наступлением утра и рабочего времени.

Опять я жил в соседстве и в контакте с писарями. Это был веселый народ. Каждое утро я просыпался и не без удовольствия слушал прибаутки, пословицы и двусмысленные высказывания по адресу двух молоденьких машинисток, которые каждое утро к 9.00 появлялись в штабе. Работа моя протекала вяло.

В Тамбове было немного развлечений. Они состояли главным образом в участии в танцевальных вечерах (или, как их называли тогда, балах). Здесь, хотя я и не умел танцевать ничего, кроме вальса (этому искусству я научился еще в Костроме, на спор с одной красоткой – студенткой Костромского университета – медичкой, которая усиленно ухаживала за мной и делала мне недвусмысленные намеки), я просто болтался, знакомился с девочками и вел с ними пустые разговоры. Через этих девочек я стал попадать на вечеринки в частных домах. Здесь было несколько веселее и уютнее, хотя такие вечеринки теперь бы показались кому угодно странными.

Представьте себе большую комнату с некоторой мебелью. Всюду стоят большие блюда с жареными семячками – обычным тамбовским лакомством в те времена. Все принимались лузгать семячки, выплевывая кожуру прямо на пол. В это время велись разговоры или кто-либо пробовал свое горло, надрываясь над старинным романсом. Время от времени гармонист играл танец и все гости пускались танцевать. Выпить было нечего, в лучшем случае подавался самовар и ландрин, который расходовался очень бережно. Вечеринка продолжалась почти до рассвета. К этому времени пол покрывался слоем шелухи от семячек, толщиною до 5 см, а может быть, и больше. Последние танцы происходили поэтому в особой атмосфере пыли. Во все стороны от ног летела шелуха и грязь.

Однажды я попал в компанию с серьезными людьми. Я уже не помню их фамилий, помню одного начальника артиллерийского снабжения дивизии, человека лет 40, с курчавыми красивыми волосами и торчащими вверх закрученными усами. Были и другие личности, возраст которых был скорее неопределенным. На этой вечеринке я, как говорится, оскоромнился. У хозяина нашлась выпивка. Это были «гофманские капли» – изобретение небезызвестного профессора медицины в Галле Фридриха Гофмана, коллеги основателя флогистонной теории Шталя (начало XVIII в.). Капли эти представляли собой смесь спирта с эфиром. Они вызывали легкое, но странное опьянение и невероятную отрыжку. Итак, мы выпили, поговорили. После вечеринки я был в гостях у одной из присутствовавших на вечеринке дам. Так как я был в то время ничего себе, хотя и сильно исхудал от голода, но не могу не признаться, женщины мною интересовались. Я же был в то время совершенно неопытным юнцом, к тому же испорченным строгим воспитанием на Военно-химических курсах комиссара Я.Л.Авиновицкого. Но все же под конец пребывания в Тамбове у меня был очень кратковременный роман.